Часть вторая
Глава первая
Еще нежится под блеклым солнцем невозмутимая Маркизова лужа, словно кто-то положил зеркало перед Санкт-Петербургом: любуйся, град Петров!
Но вдруг рванет с моря ветер, замутится Маркизова лужа, подернется беспокойной рябью Нева. Мелкий, холодный дождь то затянет весь город непроглядной пеленой, то сызнова горят в небе золотые купола.
Осень то притаится в дальних болотах, то вдруг объявится на невских островах. Где плеснет яркой киноварью на дрожащую осину, где оберет первый пожелтевший лист. А ветер подхватит горемыку и погонит неведомо куда.
Ниже опустилось небо, вот-вот сольется с белесыми водами Невы. А к ночи прочертит огненный след по всему небосводу летучая звезда и погаснет в сонных водах. За ней устремится вторая, третья – ни одна не вернется в родную высь. Только вспыхнет в речной глубине прощальный луч.
А с утра опять обойдет осень сады и парки. Где прошла, там стынут, не просыхая, новые лужи.
На невских островах забивают окна опустевших дач. Один за другим тянутся обозы в город. На улицах столицы пестрят свежие афишки. В редакциях тоже заметно начавшееся оживление.
Читатели благонамеренных журналов могли бы прийти к удивительным выводам. Гении и таланты толпами прибывают в русскую словесность. А существует ли, например, в русской литературе Пушкин?
О нем почти не пишут. Да и что о Пушкине писать? Два года тому назад вышло последнее крупное произведение поэта, но какое? Ученая с виду «История пугачевского бунта». Многие успели о ней забыть. Недавно, правда, напомнил к случаю об этой «Истории» Фаддей Венедиктович Булгарин, но только для того, чтобы еще раз сказать читателям:
«Все красноречие этой истории сосредоточилось в выписке из рукописных записок Ивана Ивановича Дмитриева о казни Пугачева, а важность историческая разлетелась в прах».
Захотел поэт Пушкин стать ученым, но не зажгла синица моря.
Что же еще можно о Пушкине сказать? Издал он – опять же прошло пять лет – трагедию «Борис Годунов». А как в свое время отозвались об этой трагедии некоторые критики? Не трагедия, а какое-то мелькание китайских теней, – так показывают эти тени бродячие фокусники, не заботящиеся ни о смысле, ни о связи в своих представлениях. Собрался, значит, Пушкин в драматические писатели, но и здесь остался пасынком взыскательной российской Мельпомены. Если же мигом раскупили «Бориса» читатели, то не иначе, как по зряшному любопытству.
Выпустил еще Пушкин повести. Но разве не правы были нелицеприятные судьи, предрекавшие в журналах равнодушие публики к этим безделкам? Правда, нашумела было «Пиковая дама», в которой действительность ловко перемешана с таинственным. Но где же выстоять «Пиковой даме» против отечественных и переводных повестей, в которых таинственного и необъяснимого куда больше, чем мог изобрести Пушкин!
Вот и выходит: если не считать лирической ветоши да подражаний неистовому лорду Байрону в юношеских поэмах, то за Пушкиным остается один нашумевший в свое время роман в стихах. Но и к «Евгению Онегину» можно сейчас с полным правом применить пушкинские стихи из его же незрелой поэмы «Руслан и Людмила»:
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой…
Теперь удачливые сверстники Евгения Онегина служат отечеству по военной или по гражданской части, а иные наверняка дотянули до генеральских чинов. Неслужащие же господа, войдя в лета, хозяйствуют в поместьях. Коли заглянет кто-нибудь из них в устаревший роман, то недоуменно пожмет плечами: свежо предание, да верится с трудом.
Что же нового можно о Пушкине написать? Все, что нужно было о нем сказать, давно сказано премудрыми судьями. Сказано – и с плеч долой.
Правда, этот властитель дум, получивший отставку, вдруг объявился журналистом. Но не зря предупреждали его в «Библиотеке для чтения»: остерегитесь, неосторожный гений! А после обозрения первого номера «Современника» столп столичной мысли Фаддей Булгарин вынес приговор пушкинскому журналу в «Северной пчеле»:
«Надменности много, пристрастия еще более, а дела весьма мало».
Может быть, доверчивые почитатели поэта ожидали, что, раскрыв «Современник», они насытятся и стихами и прозой Пушкина? Как бы не так! Смотрите, жертвы собственного легкомыслия! Ваш исписавшийся кумир тащит в журнал залежавшиеся статьи вроде «Путешествия в Арзрум», каковое путешествие он совершил чуть ли не десять лет тому назад! А для второго номера и в старье ничего не откопал.
При случае можно, стало быть, даже вздохнуть вещему критику с приличным сожалением: если и был на Руси поэт Пушкин и возбудил в горячих головах несбыточные надежды, то ныне, как Евгений Онегин, покинул своих почитателей «надолго… навсегда».
А журнал Пушкина даже ругать не стоит. Никому не опасен дышащий на ладан собрат.
Воспел было авансом славу Пушкину-журналисту некий Виссарион Белинский, да и тот вскоре усомнился. Правда, этот московский суеслов, оставшийся в полном одиночестве со своими похвалами «Современнику», все еще верит в поэтическую звезду Пушкина, страстно взывает к нему в «Телескопе» и в «Молве». Нет! Ни в какие «телескопы» не увидишь угасшую звезду. Никакая «молва» не возродит минувшей славы. Пусть же ратует за Александра Пушкина Виссарион Белинский…
Все ниже опускалось хмурое петербургское небо. Но уже вереницей двигались по Невскому проспекту после летнего запустения изящные экипажи. Щеголи и щеголихи, возобновив прогулки, являли завистникам последние моды, вывезенные из Парижа.
Конец ознакомительного фрагмента.