Вы здесь

Последние каникулы. Роман. Часть 3. Королевство Иль-де-Франс4 (Алена Ушакова)

Часть 3. Королевство Иль-де-Франс4

Беспамятная девушка

Лучи солнца едва золотили вершины столетних сосен, напоенный влагой ночного дождя и утренней росы лес сонно сиял свежей зеленью, день еще не решался начинаться, а невысокая черноволосая девушка уже спешила знакомой тропинкой к поляне, видневшейся в просвете массивных стволов. Все в облике и повадках неизвестной выдавало в ней деревенскую жительницу. Платье из плотного грубого полотна, перехваченное в талии льняным передником, скромно подчеркивало девичью, не вполне сформировавшуюся фигурку, платок, завязанный на затылке, драпировал тяжелый узел черной косы, деревянные боты скрывали маленькие ножки. В руках девушка сжимала ручку средних размеров корзинки, сплетенной из ивовых прутьев. Содержимое корзины скрывал кусок ткани.

Выбравшись из лесных зарослей на крохотную полянку, заросшую земляничными и черничными кустиками, юная путница на мгновение остановилась перевести дух и найти глазами знакомую, слегка покосившуюся, а потому, казалось, разваливающуюся избушку. Дверь бревенчатой хибарки была подперта бревнышком. Все осталось таким же нетронутым, как и вчерашним утром. Облегченно вздохнув, девушка тихонько отбросила запорку в сторону, осторожно открыла едва не заскрипевшую на всю мощь старых петель дверь и с некоторой опаской вошла внутрь.

Опустив тяжелую корзину на пол, она огляделась. Вид изнутри был не менее убогим, чем снаружи. Длинные лавки у стен, пол из черных растрескавшихся от времени досок, грубо сколоченный стол у маленького подслеповатого оконца. От развешенных под потолком связок и пучков сушеной травы исходил медвяный, сладко дурманящий запах. Должно быть девушке, в беспамятстве лежащей на узкой лавке в дальнем от входной двери углу, этот травяной аромат навевал дивные сны.

Не сразу, а выждав время, вошедшая подошла к больной. Волнистые белокурые пряди разметались на сером грубом сукне, обрамлявшем постель, серая исподняя и неоднократно латаная рубаха не скрывала болезненной бледности лежащей.

– Жива еще, – удивленно пробормотала ее посетительница.

Развязала платок, пустила на волю косу и принялась споро да ловко опустошать корзину. Скоро на столе появились глиняная кружка, наполненная густой сывороткой, маленький горшочек с медом, завернутый в холщовую тряпочку сыр, кувшин с каким-то отваром. Подхватив кувшин и вооружившись деревянной ложкой, девушка присела на чурбачок у изголовья болеющей. Бережно приподняв голову больной, она уверенно и настойчиво начала вливать ей в рот по каплям целебный отвар.

– Ну, открой рот. Очнись… Хватит уж, наспалась поди… Теперь уж не умрешь, – так непослушного ребенка терпеливо увещевает заботливая мать.

Сторонний наблюдатель удивился бы этому зрелищу. Как могут девушки одного возраста быть так непохожи друг на друга? И различали их не болезнь блондинки и розовощекое здоровье брюнетки. Как нянька, с любопытством вглядывалась крестьянка в лицо беспамятной девушки. Чудная, и не потому, что нечистая, как говорит тетка Магда. Красивая, наверное, когда здоровая, но не нашей, чужой красотой. И то прав батюшка: «Чужая… Из-за моря». Пальцы на руках нежные, не натруженные, у прялки ночами, видать, не сидела, шерсть да кудель не щипала, саппарад5, собранный по весне, не разбирала. Ножки нежные, не в деревянных ботах, а в другой обувке всю жизнь ходила, и не лесными тропками, а по булыжной мостовой города. Сестра Агнесса рассказывала, какие у бриттов города, названия не упомнишь, как много за морем больших поселений. Ишь, бедняжка, как умучилась, уж сколько пальцев на руке, столько дней хворает, не зря тетка Магда не верила, что оживет, а в дом взять не разрешила, не чистая, говорит, очаг осквернит. И то злыдня тетка, как такая беленькая и нежная да осквернит?!

Кувшин опорожнен почти на четверть, а цвет лица у больной сегодня, вроде, лучше, чем вчера, или ей только кажется? Как, бывало, матушка, когда была жива, ее, маленькую Мерсию, в хворости выхаживала? Она помнит только мамины руки, теплые, сильные и добрые, лицо материнское уже стерлось из памяти, и неудивительно, столько лет прошло. А вот матушкины песни, которые она ей пела, укачивая больную в колыбели, и сейчас звучат в голове. У этой девушки, верно, тоже была мать, и песни ей пела. Где она теперь? Далеко, и ни чем своему ребенку помочь не может.

И Мерсия запела приятным голосом любимую матушкину песню о сверчке, поющем за печкой, и о дочке, которая никак не хочет угомониться. Слезы катились по ее щекам. Мерсия и сама не знала, что оплакивала – умершую мать или чужую незнакомую девушку, которую никак не покидает хворость.


Веки смыкаются свинцовой тяжестью, во рту пересохло, руки и ноги не слушаются, и голова, голова страшно болит. Вот что чувствовала Женя. Где-то глубоко в бездне подсознания она понимала, что больна, и больна долгое время, но, кажется, наступает срок выздоровления и пробуждения. Понимала, и ей чудился сон, как она, обдирая голые руки и ноги до крови, из последних сил, в припадке дикого отчаяния карабкается со дна чудовищного ущелья по отвесной стене холодной и склизкой скалы вверх, хватается за выступающие края камней, жухлые ростки чахлой растительности… срывается вниз, «падение» отзывается новым приливом головной боли. Но она вновь карабкается к свету и снова срывается… Это продолжается до бесконечности.

Но сегодня ее сон видоизменился. Она уже не покоряет горную вершину, а спокойно утопает в чем-то мягком. Хорошо и вкусно пахнет травой, деревом, молоком и медом. Она не одна, с ней кто-то есть. Ей слышится песня, чудная, милая песня на незнакомом, но как будто слышанном когда-то языке. Негромкий девичий голос звучит совсем рядом, и от этого голоса и песни веет теплом и добротой. Лучики тусклого света проникают сквозь Женькины ресницы, она с трудом и не с первой попытки разлепляет веки…

– Очухалась, ух, ты, – Мерсия от неожиданности разве что не упала. – Может, ты есть хочешь?

Женя огромными глазами, еще не отошедшая ото сна, граничащего с беспамятством, в большом удивлении и недоумении смотрела на девушку, склонившуюся над ней. Где я? Что со мной? Кто ты? – хотела спросить она, но язык, как и все тело, не слушался.

– Ой, да что это я! Какая же в твоем состоянии еда? Настойки селегды6 тебе должно быть хватило? И не голод тебя сейчас мучает? Так? Руки поднять не можешь, бедняжка? Так все болит? Я вот тебе сейчас поглажу ручки, ножки, глядишь, легче станет.

Женя с недоумением взирала на незнакомку, не понимая ни слова. На каком языке говорила черноволосая девушка?

– Ай, глупая я, ты же верно не разумеешь на нашем языке. Батюшка учил меня вашему немного. Ах ты, как сказать… – задумалась Мерсия и продолжила уже на наречии бриттов. – Ручки, хочешь, тебе поглажу и ноги, легче станет.

А вот это уже понятнее, какой-то странный, исковерканный английский.

– Йес, – с трудом прошептала Женя.

– Поняла, – почти закричала Мерсия и начала, осторожно зачерпнув из глиняной кружки немного сыворотки, растирать бледные руки больной. – Как же ты попала к нам на остров? Приплыла на корабле с материка? Наш остров франков называется Иль-де-Франс, его редко кто посещает. И здесь живем только мы, франки, подданные королевской семьи де Флер. А у вас на материке, говорят, много стран, и короли да князья разные. И вы, бритты, совсем другие.

«Это продолжение сна, – думала Женя. – Какие бритты и франки? О чем она? Где я? И как сюда попала?»

По всему телу от умелых рук Мерсии разливалось тепло, сыворотка смягчала обезвоженную кожу. Женя уснула, но уже спокойным, крепким сном выздоравливающего, освобождающегося от оков болезни человека. Ей снилось лето, в огромном ромашковом поле, залитом лучами полуденного солнца, маленькая девочка в красном сарафане весело резвится со своим щенком Тузиком. Где-то мама и папа кричат ей: «Женя, Женечка! Вернись! Угомонись, девочка, ты устала!» Но солнце сегодня такое задорное, такое яркое, хочется бежать ему навстречу сквозь заросли полевых цветов и травы, увлекая за собой такого же несмышленого щенка…

На хуторе Фальков

После полудня жара отступила, ветер усилился и резво гнал легкие волны к кромке песочного побережья. Синева неба к вечеру, казалось, загустела, словно застоялась и резала глаза. Женя зажмурилась. Ветерок и закатное солнце нежно ласкали кожу, звуки волн, весело набегавших одна на другую и почти достигавших ее ног, убаюкивали. Она вдруг вспомнила, что совсем недавно так же сидела на пляже Городского пруда и мечтала оказаться на море. Как ни странно, но мечта побывать на морском побережье в последние летние каникулы, похоже, сбылась. Но бог мой, что же все это значит?!

Сидя на корточках на песке, Женя обхватила руками ноги, закутанные в складки тяжелого длинного платья (ну, что за странность, носить в такую жару грубые шерстяные платья!) и наблюдала за своей спутницей. Чуть поодаль Мерсия, напевая песенку, чистила коврик, плетеный, верно, ею же самой в какой-нибудь длинный зимний день из крашенных настоем из луковой шелухи шерстяных нитей. Подоткнув подол платья на талии, так что едва виднелись загорелые щиколотки ног, разложив коврик на песке, девушка ловко скребла его найденной здесь же на побережье раковиной. Затем отбрасывала импровизированную щетку в сторону, шла к воде и полоскала коврик в морской воде. Потом в дело шло суконное одеяло, и все начиналось сначала.

Неугомонная! Как у нее сил хватает, ведь они на ногах сегодня с раннего утра. Всегда веселая, добрая, ласковая, всегда напевает песню, сколько бы работы за день не переделала, никогда не жалуется. И во всем ей, Жене, помогает, сочувствует. Вот и сейчас велела ей отдыхать, заканчивает дневную работу одна. Славная, – думала о новой подруге Женя, – я совсем на нее не похожа. Уже почти месяц как отступила болезнь и слабость, а сил превозмочь усталость к середине дня все не находится. За Мерсией ей не угнаться.

– Мерсия! Как называется это море?

– Что? – Мерсия от неожиданности прервала свою песню, неохотно оторвалась от работы, выронила одеяло в воду, встряхнула головой, так что черная коса выскользнула из-под платка и змеей скользнула в морскую воду. Девушка выпрямилась, расправила плечи и недовольно начала закручивать в узел непослушную косу.

– Что-то и я уже устала, – сказала она, присев рядом с Женей на серебристый и горячий от солнца песок.

– Как называется это море? – повторила свой вопрос Женя.

Староанглийский язык, на котором с ней заговорила в первый день Мерсия, давался ей с трудом, и она общалась со своей спутницей в режиме мыслеобмена, как совсем недавно ее учил Страйг.

– Море как называется? Да, как же ему еще называться, Море франков, конечно, – всплеснула руками от удивления Мерсия.

«А у нас это пролив Ла-Манш», – подумала про себя Женя.

– Бедняжка Джейн, даже название моря не помнишь, уж который день в глазах твоих печаль, и память не возвращается, – Мерсия нежно погладила подругу по плечу. – Кто ты и зачем на наш остров из Британии приплыла, так ничего и не припоминается?

Женька покачала головой:

– Ничего.

Еще несколько недель назад она поняла, что в сложившейся ситуации лучше быть девушкой, потерявшей память после долгой болезни. Не объяснять же, что «прибыла» она с Луны, и что в спутниках с ней должны были быть космический странник и лед-воин. Да и где они? Женя действительно ничего не помнит. Что случилось во время прогулки по поверхности лунного Озера Сновидений? Где Страйг и Марта? Почему они не объявились, когда Женя болела? Девушка ни на минуту не могла поверить, что они бросили ее в этом чужом мире. То, что это не ее родной мир, она поняла сразу, как пришла в себя. И не ее время. Образ и уклад жизни Мерсии и ее семьи напоминал средневековье. Что все это значит? – который день терялась в догадках Женя и никак не могла найти хоть какое-нибудь логическое объяснение случившемуся. Милая Мерсия стала для нее верной подругой в эти дни. Как жаль, что нельзя с ней поделиться своими терзаниями. Примет, скорее, за сумасшедшую, а другие, как это у них в средневековье водится, пожалуй, и за ведьму сочтут.

– Ничего, значит, знакомого не видишь. Ничего здесь тебе родного не напоминает – ни море, ни лес, – вздохнула Мерсия. – Значит, у вас в Британии все совсем по-другому. И то батюшка говорил, материк совсем не похож на остров.

И вот еще странность: франки живут на острове, бритты на материке. Ну и метаморфозы! – удивлялась Женька. Как же этот мир отличается от ее родного мира. Или она что-то пропустила при изучении средневековой истории и географии?

Жене вдруг вспомнился смешной случай из ее такой далекой теперь школьной жизни. Как-то незадолго до зимних каникул они с Татьяной в очередной раз разозлили преподавателя географии Страшного Семена, так за глаза его звали все в лицее. Разозлили своими обычными вопросами не по программе и не в тему. И вышедший из себя препод под прицельным наблюдением десятков глаз их одноклассников, дабы проучить непослушных и непокорных, и чтоб другим неповадно было, дал им задание на следующий день подготовить доклад «Структура мировой экономики и ее география» (кажется, так была сформулирована тема) и соответствующий иллюстративный материал – карту.

Задание казалось почти нереальным, но садиться в лужу очень не хотелось. Верная Наталья вызвалась помочь подругам, предоставив в их полное распоряжение пятикомнатную профессорскую квартиру (ее папа преподавал в местном мединституте), свободную на тот момент от предков, и подручный материал – энциклопедии, ватман, фломастеры, компьютер. Перерыв за вечер и начало ночи гору литературы и Интернет-сайтов, девчонки состряпали внушительный доклад. Оставалось вручную нарисовать карту. Разложив ватман на полу, и поделив «мировое пространство на зоны влияния», каждая принялась изображать свой кусок карты. Когда в два часа ночи «произведение искусства» было готово и выяснилось, что Румыния поменялась местами с Белоруссией, Финляндия и Кольский полуостров «утонули» в Баренцевом море, а Австралия исчезла как Атлантида, менять что-либо было уже поздно, и на следующий день им оставалось только одно – импровизировать.

На последнем уроке географии Женя и Татьяна со своим «ассистентом» Натальей представили свою версию о том, что произошло бы с мировой экономикой, если бы их карта соответствовала действительности. Одноклассники остались в диком восторге от подобной наглости и находчивости, а Страшному Семену пришлось признать свое поражение. Что и говорить, этот прикол запомнился всему классу надолго!

Смешной случай. Вот интересно, кто же пошутил с географией в этом мире?

– А какой сейчас год? – снова спросила Женя.

– Год какой? И этого не знаешь! Известно какой – 1068 от рождества Христова, – ответила Мерсия.

Девушки сидели некоторое время молча, любуясь вечерним светилом, игрой волн и вглядываясь в морскую даль, необъятную и пустынную.

– Тихо здесь, покойно, как на краю света, как на необитаемом острове, ни корабль, ни лодочка, ничего на горизонте за весь день, – прервала молчание Женя.

– Ничего удивительного, – заметила Мерсия. – На побережье никто не живет. Близко у моря селиться да дарами моря кормиться – плохая примета, так с давних времен ведется. А парусники британцев все больше на восток плывут, к Гавру. Мы их и не видим.

– И далеко же, верно, твоя Британия. – Продолжала размышлять черноволосая девушка. – На корабле плыть несколько дней, а может, недель понадобится, – так батюшка говорил. И то, если погода не разгуляется бурей, штормом, и ветер хороший подарит. А еще говорят, в море, если киты заплачут, быть беде большой. Придет из моря Великий Ужас, и корабли, и моряков поглотит. А в давние времена, рассказывают, он и до побережья добирался.

– Что за Великий Ужас? – спросила Женя.

– Не знаю. Тетка Магда меня им в детстве пугала.

Собрав оставшиеся коврики и одеяла, девушки возвращались домой. Покинув побережье, узкой полосой тянувшееся на восток, они преодолели подъем по склону крутого песчаного холма, морская долина пропала из поля зрения, и девушки сразу оказались в другой природной зоне, их встречал могучий сосновый лес. Знакомой тропинкой они спешили домой на хутор отца Мерсии – крестьянина Жана Фалька, приютившего беспамятную девушку.

– Я, кажется, помню, вроде, со мной брат был, старший, – сказала Женя, вспоминая, конечно, о Страйге.

– А может быть, твой брат – моряк или купец? Как же иначе женщина могла на корабле очутиться? – спрашивала Мерсия.

Такие разговоры они с Женей вели каждый день, жаль ни к какому ответу не приходили.

– Я поняла, – неожиданно остановилась и воскликнула черноволосая девушка.

– Что ты поняла? – остановилась и Женя.

– Ну, конечно же! Тебя, верно, как дочь знатного бритского дворянина, – да, да, не спорь, дворянина, ведь ты скорее на дворянку похожа, так все говорят, и тетка Магда, и сестра Агнесса, везли в Сен-Мало, а может, в Мен или Нан, чтоб выдать замуж за какого-нибудь рыцаря или барона.

– Ну, вот еще, что за глупости, – возмутилась Женя.

– Ничего и не глупости, Джейн, мне тетка Магда и сестра Агнесса рассказывали, что так у бриттов заведено… Да и по годам ты уже невестишься.

– Я не старше тебя, Мерсия, что же твой батюшка тебя замуж не выдает?

Мерсия смутилась и опустила глаза:

– У нас, крестьян, все по-другому, чтоб дочь замуж выдать, надо ей приданого накопить, а отец мой беден, ты знаешь…

– Прости, милая Мерсия, я не хотела тебя обидеть, – виновато проговорила Женя. – Просто не может такого быть со мной.

– И очень даже может, – не унималась ее спутница. – Вот во прошлом годе к принцессе нашей Анне сваты тоже из-за моря прибыли – только не с юга, не из Британии, а из королевства Ирландского, тамошний король ее руки у принца Филиппа просил.

– Принцесса Анна, принц Филипп? – спросила Женя, мучительно пытаясь оживить свои небогатые познания по истории средневековой Франции.

– Ты, верно, и о них ничего не знаешь! Как же можно ничего не знать о нашей красавице принцессе? А я думала слава о ее красоте и добродетели не только море Ирландское, но и Франкское преодолела. Принцесса Анна – самая младшая и единственная дочь короля Карла Великого.

«Вот это имя мне уже знакомо, только, кажется, он жил и правил Франкским государством значительно раньше, или я ошибаюсь?»7 – думала Женя.

– Карл Великий умер, тому как десять лет, а вскоре и его жена, наша королева Жанна, покинула сей мир. И уже несколько лет нашим королевством правит старший сын Карла Великого – принц Филипп из королевской семьи де Флер, – рассказывала Мерсия.

– И что же теперь ваша принцесса – королева Ирландская? – поинтересовалась Женя.

– Да нет, с ней беда приключилась. Пропала она в день венчания, еще не покинув земли Парижской. Год никто о ней ничего не слыхал. Люди разное говорят, а только нет нашей принцессы.

– Печальная история… Мерсия, прошу тебя, расскажи, как вы нашли меня, – попросила Женя.

– Да уж сколько раз рассказывала. Что странно, никто на соседних хуторах не слыхал, чтоб в наших водах причаливал корабль с материка. А день твоего появления просто страшно вспоминать. По утру-то спокойно было. Маргарита, работница с соседнего хутора, к тетке приходила, у них корова телилась, так она советовалась, говорила, то у них в овине прошлой ночью чужие ночевали, они их не видели, только следы остались. Едва она ушла, буря разгулялась страшная, ветер, дождь, на море штормило. На побережье что только на другой день не нашли, все дары морские, только останков корабля не было. Мы, как занепогодилось, в дом пошли. А когда молнии полыхать стали, тетка Магда как закричит, мы все женщины и спрятались в подполье. А то Агнесса, женщина святая, говорит, грех это за играми нечистых – молниями, значит, наблюдать. А батюшка в доме остался, за хозяйством приглядеть. И вроде чудилось ему, что у дуба столетнего, который еще прадед мой посадил, люди какие-то метались. Дождь лил как из ведра, разве разглядишь что. А когда к рассвету утихла природа, мы пошли проверять, все ли цело, тетка к своей корове Магдалине побежала. Сестра Агнесса у дуба как закричит: «Мертвяка нашла, мертвяка!» Тетка опять чуть в обморок не упала. А я подхожу, гляжу девушка, ты то есть, в лохмотьях каких-то черных ли голубых, лежишь вся без чувств, бледная, и не дышишь, вроде. Жуть как страшно. А батюшка подошел, на руки тебя взял, в дом принес, на лавку положил, стекло к губам приложил, запотело оно. Живая, говорит, значит. Тут тетка как опять завопит! Да батюшка ее не послушался, пожалел тебя, только в заброшенный дом отнес. Там и выхаживали тебя. Мы все ждали, когда искать тебя будут. Но из родных твоих так никто и не объявился.

Женя тяжело вздохнула, разгадка тайны ее появления в этом мире, также как и несколько недель назад, была ей недоступна. Мерсия участливо наблюдала за ней и, чтоб отвлечь подругу от грустных мыслей, стала рассказывать поверья, легенды о лесных духах, о хозяевах морских, которых знала великое множество. За сказками обратная дорога показалась не такой утомительной и длинной.

Лес расступился, и скоро взорам девушек предстал стоящий на взгорке небольшой дом из древесного каркаса, обмазанного глиной. У дома с запада примостились хозяйственные постройки, имелось здесь стойло для всеобщей любимицы – коровы Магдалины, главного сокровища тетки Магды. От незваных гостей маленькую усадьбу ограждал частокол из ровных кольев. У калитки девушек встречал сам хозяин.

Жан Фальк был невысоким коренастым мужчиной пожилого возраста – сорок лет для человека его круга считалось почти преклонными годами. Загорелое морщинистое лицо, загрубевшие руки, опиравшиеся на железный заступ, сохранивший еще свежие комья земли, – все выдавало в нем труженика. Пышная черная борода едва скрывала доброжелательную, немного усталую и загадочную улыбку. После дня, наполненного привычным с детских лет трудом, приятно немного постоять на холодке, подставив лицо ветерку и вечернему светилу, подумать, не спеша, о том, о сем. А всего более полюбоваться на любимую дочь, возвращающуюся с подругой к домашнему очагу. И как ему не любить всем сердцем Мерсию! Она у него единственная, надежда и душе успокоение. Как похожа на мать, такая же красавица, такая же добрая и ласковая!

Когда в жены взял скромную девушку из далекой деревни, не нарадовался, какая работница да умелица. Жизнь крестьянина нелегка. Милостью божией и сеньора – рыцаря Паре в его владении есть небольшой надел земли – главное богатство. Обрабатывая этот кусок пашни и получая с него урожай зернап, тяжелым трудом Жан, также как и его отец, и дед когда-то, как все жители хуторов в округе, кормит семью и не теряет надежду на лучшую жизнь. Случается едва сводить концы с концами, а если не уродит земля, то и редкие дары моря не спасут от голода. Да и не гоже крестьянину на море промышлять, ловля рыб и тварей морских – не крестьянское занятие. В одну из таких черных годин он потерял любимую жену, остался с маленькой дочкой на руках совсем один. Люди говорили, что его хутору нужна новая хозяйка. Да только на других женщин Жан после покойной жены смотреть не мог. Спасибо Магде, его незамужней сестре, переселилась к нему, без женщины в хозяйстве нельзя. Завели сначала телочку, потом коз и кур, молоко, сыр и яйца шли на скудный стол и на обмен.

Через год в одну из страшных грозовых ночей к их дому прибилась беглая монашенка Агнесса, сначала хворала, не говорила ни слова, отказывалась рассказывать, зачем покинула обитель, но потом оказалось, что женщина она скромная работящая, да так и прижилась. На крестьянском хуторе лишних рук не бывает. А теперь и Мерсия подросла, во всем тетке и отцу помогает. Бог даст, найдется добрый человек, возьмет его красавицу в жены, не побрезгует их богатством, хутор обретет еще одного помощника, и будет кому защитить дочь и стать новым хозяином земли. Так думал старина Фальк, встречая Мерсию и ее подругу.

Мужчина сдержанно поприветствовал девушек. Дочь и отец обнялись, как после долгой разлуки. Женя уже давно поняла, что Жана и Мерсию связывают истинные родственные чувства, наполненные нежностью и бесхитростной непосредственностью.

Вечер собрал небольшое семейство Фальков за общим столом. Впервые оказавшись здесь несколько недель назад, Женя удивилась простоте и неприкрытой бедности обстановки. Дом согревал открытый очаг, вокруг которого теснилась вся небогатая обстановка – лавки, стол, стулья, изготовленные из грубых необработанных досок. Закопченные стены кое-где украшали полотняные коврики ручной работы, пучки пахучей травы и потемневшая икона Богоматери над очагом. Оконца, затянутые мутными «стеклами» из бычьего пузыря, плохо пропускали дневной свет. На земляном полу суетились куры, жившие вместе с людьми. В первую ночь, проведенную на женской половине этого дома, отделенной от горницы тонкой перегородкой, Женя своим криком разбудила все семейство, когда одна из пеструшек любовно клюнула ее в щеку.

Крестьянский ужин состоял из перловой каши, которую Мерсия и Женя ели из одной миски, сыра, молока, яиц, овощей – капусты, спаржи, салата и земляники, ее сестра Агнесса собрала в лесу, когда возвращалась из деревенской церкви. Жану как единственному мужчине в доме досталась еще крольчатина и пиво в глиняной кружке. К скромному пиршеству поспели и куры, копошившиеся вокруг стола, домочадцы бросали им остатки еды прямо на пол. Тетка Магда, грузная женщина с тяжелым взглядом, как хозяйка отмеряла порции еды каждому члену семейства по мере его участия в хозяйстве. Сейчас она стояла во главе стола и большим кухонным ножом разрезала на краюхи буханку свежеиспеченного ржаного хлеба, прижав ее к своей необъятной груди, затянутой в завязанный почти под подбородком коричневый шерстяной передник, не забывая при этом и о своих пеструшках, им вдоволь доставалось хлебных крошек.

– Поговорить надо, брат, – обратилась хозяйка к Жану, закончив с раздачей еды.

– Что же делать вечером после тяжелого дня, как не говорить, – согласился Фальк, допивая пиво и улыбаясь от нехитрого удовольствия трапезы.

– Я не для забавы, ты знаешь, о чем я, – продолжала Магда, устремив взор на Женю, от чего последней захотелось спрятаться под стол. – Нужно что-то решать с нашей гостьей.

– Отец, скажи ей… – вскрикнула Мерсия, девушка побледнела, на глазах ее выступили слезы.– Пусть она оставит эти разговоры.

– Молчи, девчонка! – Вспылила и тетка, грозно стукнув по столу ладонью, – вечно пользуешься тем, что отец тебе все дозволяет. И слово тебе никто не давал.

– Подумай, брат, – продолжала она после нескольких секунд общего напряженного молчания, – нужно что-то решать. На соседних хуторах и то идет молва: беспамятная девушка, ничего не помнит, родных нет. И сразу видно, чужая она, нашей жизни не знает, к работе не приучена, и не под силу ей. Чужая она. А лишний рот нам ни к чему. Не может она больше в нашем доме оставаться.

– Вы правы. Я слишком многим обязана вам, но дольше злоупотреблять вашим гостеприимством я не могу. Я… не помню, но, наверное, так меня учили, это нехорошо, – подала еле слышно голос Женя.

За столом повисла тишина. Глядя на плачущую дочь и застывшую Женю, скорбно наблюдавшую за тем, как решается ее судьба, посерьезнел и глава семейства.

– Батюшка, не гоните Джейн! Куда она пойдет? И мне без подруги, без сестры так тоскливо, не ее, так меня пожалейте, – всхлипывала Мерсия.

– Не плачь, доченька. И ты не упорствуй, сестра, в доме Фальков никогда не отказывали в помощи людям, попавшим в беду. – Заговорил, наконец, Жан. – Отказать этой девушке в крове сейчас, все равно, что грех убийства совершить. Не хорошо так, не правильно будет. Не спеши, Магда, вот вернется к себе в усадьбу господин наш, к нему и пойду за советом, как быть. Не зря же я принес ему клятву верности, его добротой и жив, ему и решать, как поступить с бедняжкой Джейн.

Слезы племянницы и несговорчивость брата, не желавшего соглашаться, в конец расстроили хозяйку. Раскрасневшись от досады, Магда отвечала:

– Господин Паре покинул наши места давно, еще весной, собирался в Гавр, а там и Париж не далеко, на обратном пути, глядишь, надумает завернуть в Мен. На то он и рыцарь, дворянин, чтоб жить в свое удовольствие, не нам чета, только его сеньор – барон де Бриссак и может ему приказать поспешить вернуться на побережье. Так что можешь ждать его хоть до Рождества Господня, хоть до будущей Пасхи. А до зимы нам Джейн не прокормить. Это ты, брат, лучше меня знаешь.

Жан тяжело вздохнул. Конечно, Магда права, ему ли не знать, как долгими холодными зимами тягостно делить остатки припасов между домочадцами и ждать весны как избавления от ужаса наступающего голода. Но вышвырнуть на улицу живого человека как котенка…

– А ты что молчишь, сестра Агнесса, не чужая нам. Что ты скажешь? – обратился Жан к другому члену своего невеликого семейства.

Незаметная до этого бывшая монахиня, так и не отказавшаяся в миру от аскетичных черных одежд божьих невест, с покрытой платком головой, казалась женщиной без возраста. Как заметила Женя уже давно, она редко вступала в общий разговор, работала всегда молча, но к ее слову здесь все прислушивались, и добрый Жан, и грозная, всем недовольная Магда. Услышав обращение, адресованное ей, сестра Агнесса едва заметно оживилась и обратилась к Жене.

– Не вспомнила ли ты, дитя мое, кто ты, откуда, кто твои родители, из каких земель?

Женя в ответ только отрицательно покачала головой.

– Оно и не удивительно, – спокойно сказала монахиня, – заблудилась ты, Джейн, в лабиринтах своей памяти. Я, как погляжу, в церковь ты еще ни разу не просилась, на образ Богоматери, что сей дом охраняет, не крестишься, а веришь ли ты Господу? Видишь, и сама не знаешь. Надо тебе перед Господом нашим повиниться за беспамятство и неверие свое. Отец наш небесный Иисус Христос – милосерден, он заблудшие души принимает с нежной любовью, простит тебя и откроет дверцу памяти твоей.

– Хм, да если бы все наши беды в церкви исчезали, – насмешливо хмыкнула Магда.

– Молчи, сестра, дай слово божье молвить, – оборвал ее Жан.

– Тут одним визитом в деревенскую церковь не обойдешься, – продолжала Агнесса. – Тут идти надо долго по святым местам, молиться, помощи у людей просить, служить, если придется. Я сегодня в деревне встретила сестру свою нареченную Патрицию, она на богомолье идет, возьмет и Джейн с собой, коли та станет ее верной ученицей.

– Батюшка, не отпускайте Джейн, тяжела ей будет дорога, – вступила в разговор заплаканная Мерсия.

– Не надо, подруга, не проси, – остановила ее Женя, накрыв ладонь Мерсии своею, – сестра Агнесса права, может, в дороге ко мне и, правда, память вернется.

– Так всем будет лучше, – сказала Женя в завершении.

А про себя подумала, что, может быть, в пути ей удастся напасть на следы Страйга и Марты, и неизвестно еще, чего следует ожидать от их господина Паре.

– Ну, что ж, вольному воля, а дорогу осилит идущий, – такими словами закончил Жан Фальк невеселый ужин и велел своим женщинам идти спать засветло.

Дорогу осилит идущий

Дорогу осилит идущий – эти слова твердила Женя не первый день, едва поспевая за своею новой наставницей сестрой Патрицией. Позади расставание с семьей Фальков, недолгие сборы, слезы Мерсии, ее дорожный подарок – заплечный мешок с нехитрым скарбом (пара белья, новое льняное платье, шерстяной платок с чудной вышивкой и медный крест), напутствия старины Жана и сестры Агнессы, надутая, но довольная физиономия Магды.

При первой встрече сестра Патриция показалась Жене суровой старухой, фанатично преданной своей вере. Испытующим взглядом она минуты две изучала новую наперсницу, также грозно задавала вопросы о том, что она знает, чему верит. Но спустя некоторое время морщинистое лицо монашенки подобрело, исполнилось умильной жалости.

– Ничего-то ты, девушка, не знаешь в нашей округе, и мир Франкский тебе чужд. Но не бойся, бедняжка, Господь наш велел защищать сирых и неверующих. Я тебе помогу, я тебе в этом мире проводником буду.

Через день Женя уже привыкла к монотонным и многословным ежедневным наставлениям Патриции, через день они стали вызывать ее любопытство, через два она стала находить их интересными и содержательными, ибо узнала много нового не только о том, как надо поститься и молиться, но и об обычаях, нравах, традициях местного населения. Сестра казалась женщиной не только благоразумной, но и начитанной, образованной, она рассказывала Жене о крупных франкских городах и поселениях, которых посетила великое множество, о событиях, произошедших в последние десятилетия. За этими беседами путницы проводили время, коротали вечера, скрашивали скудные трапезы.

Дорога вела прочь от морского побережья, вглубь острова. Шли они в основном днями, к вечеру старались найти ночлег в какой-нибудь деревне или крестьянском хуторе, которые попадались на их пути. Нередко встречать ночь приходилось прямо в поле, и тогда стог сена служил постелью, а звездное небо пологом. Порой ночевали в покинутом охотничьем шалаше в лесу. Благо, что ночи стояли теплые, лето выдалось жарким, и не пугало дождями и грозами. Монашенок встречали приветливо, одаривали припасами еды с нехитрого крестьянского стола, за которые сестра Патриция совершала небольшие обряды, лечила и давала советы, как жить по-божески.

Женя не могла надивиться наставнице. Несмотря на преклонный возраст, она обладала большой физической выносливостью, могла войти в дом самого недоброжелательного крестьянина и найти с ним общий язык, знала массу важных вещей и никогда не предавалась унынию. Девушке нелегко давалось путешествие, и сестра Патриция сверх меры разрешала ей отдыхать и наслаждаться видами природы.

Окружающий ландшафт был неизменен с хутора Фальков – хвойные и лиственные леса, луга, поля, распаханные под пашню. Уже ничего не напоминало о близости морского побережья, лишь изредка попадались лесные ручьи, и тогда путешественницы спешили пополнить свои запасы питьевой воды. Женю удивляла малонаселенность местности, разве что в деревнях подчас оказывалось до трех десятков жителей, на хуторах – не больше одного десятка. Все они жили примерно также как Фальки своим крестьянским хозяйством, городов не видали, дальше соседней деревни нигде не бывали.

В тот день сестра Патриция выбрала странное место для дневной трапезы. Свернув с широкой дороги, пересекавшей поле, на лесную тропинку, они углубились в лес настолько, что свет дневного светила затмили стволы высоких деревьев, пришлось продираться сквозь заросли кустарника, к немалому неудовольствию Жени, изрядно поизносившей и порвавшей в дороге платье, на что, как на нестоящую внимания мелочь, Патриция не обращала ровно никакого внимания. Выбравшись на небольшую полянку, монахиня начала неспешно раскладывать на дорожной скатерти снедь, добытую вчера у крестьянина, которому она приготовила настой целебной травы, – ржаной хлеб, сыр, печеные овощи и бутыль с молоком.

Недоуменно оглядывая это глухое место, ее ученица воздержалась от вопросов и нашла пенек, на котором расположилась и устало принялась за еду. С последней нужно было поспешить закончить, чтобы осталось время поспать до очередного перехода. В отличие от девушки, сестра Патриция ела неторопливо, смакуя каждую крошку. У Жени, глядевшей как осторожно, почти нежно она откусывала кусок за кусочком от краюхи хлеба, зажатой в морщинистой ладошке, вдруг сорвался вопрос:

– И давно вы так путешествуете, сестра? Давно скитаетесь?

– Путешествую, говоришь, скитаюсь? То не путешествие в свое удовольствие, не скитание бездумное, гонимое нуждой, то служение Господу нашему, ибо в этом есть мое призвание и моя вера, – с достоинством ответила пожилая женщина.

– А что же в монастыре для вас места нет?

– Как же нет? Что ты? В монастыре всем место найдется. Я и жила там, только по молодости, с детства. Но вот долго с сестрами жить не могу, летом особенно душно мне. Там богомольцы одни и те же, чему их научишь, что от них нового узнаешь? Да и хватает там без меня духовных наставников, исповедоваться да на богомолье все больше благородные баронессы, графини, чуть не герцогини приходят. Нагляделась я на них. Всегда одно и тоже. А в дороге чего только не бывает. Скольких людей узнаешь, каких в городах не бывает, скольким поможешь, чего только не увидишь. В монастырь я, конечно, возвращаюсь, зимы иногда такие холодные бывают, снежные, дальше Парижа носа не высунешь. Да, да, чего ты удивляешься, мой монастырь в предместье самого Парижа находится. А вот смотри, будешь меня слушаться да всему прилежно внимать, приведу тебя к Рождеству Божьему, а может и раньше в Париж, в свой монастырь, с сестрами познакомлю, да и замолвлю словечко настоятельнице за новую послушницу.

От неожиданности Женя вспыхнула, чуть не захлебнулась водой, которую пила из кожаной фляжки, и не упала со своего пенька. Патриция, прикрыв глаза ладонями, откинулась назад на ствол ели и вдруг так по-девичьи молодо засмеялась, чем привела девушку в еще большее смущение. Отсмеявшись до слез и вытерев лицо платком, монахиня, наконец, успокоилась:

– Эх, милая, шучу я, не бойся. Кто же против воли тебя в монастырь запрет? Да и опыт мой жизненный подсказывает, не твое это дело, не призвание. Ты вот молча слушаешь, не перечишь, все делаешь, как я велю. Но ведь это все не ты. Ты совсем другая, я чувствую. Гордая ты, не покорная, терпения в тебе мало, и смирения нет совсем. А без смирения какая монахиня? Не бойся, мы вместе, пока я нужна тебе. Собирайся, нужно спешить совершить молитву в одном памятном месте.

Когда остатки пищи и дорожная поклажа были собраны, сестра Патриция к удивлению Жени повела ее не к просвету среди деревьев, а вглубь леса. Спустя короткое время пути они оказались на заброшенном погосте. Среди расступившихся в стороны стволов елей и сосен терялись в зарослях травы покосившиеся, почерневшие от времени осиновые кресты. Эти памятники утопали в сохранивших местами оплывшую форму земляных насыпях, а больше в провалах черной, смешанной с перегнившими листьями и травой почвы. В едва угадывающихся между рядами могил дорожках отсутствовала какая-либо система. Видимо, захоронения производились хаотично, а порой и поспешно. Сестра Патриция быстро шла от могилы к могиле, осеняя по пути крестным знамением и молитвой каждую. Женя следовала за ней, боясь задавать вопросы и мешать таинству ее добровольной службы.

Сонный лес в округе был недвижим, ни лучей вечернего солнца, ни порывов ветра, ни гомона птиц здесь, казалось, не существовало. Ничто не нарушало забвения, которому было предано кладбище долгие годы. Женя с монахиней, похоже, оказались первыми посетителями за последнее десятилетие. Дух заброшенности, неухоженности чувствовался в каждой могиле. Вслед за Патрицией Женя пыталась прочитать заросшие мхом, полустершиеся корявые надписи на деревянных постаментах, с трудом разбирая еще мало понятные ей буквы. Даты жизни покоящихся здесь говорили о многом. Большинство захоронений относилось к концу прошлого века, а некоторые насчитывали полторы сотни лет. Родственники умерших сами давно последовали в иной мир, и некому было навестить забытое кладбище, которое, казалось, скоро будет и само поглощено неумолимым временем.

– Здесь не хоронят уже лет пятьдесят, – сказала сестра Патриция, закончив молитвы и словно угадав мысли своей ученицы. – Это кладбище давно забыли. Но на свете не должно быть забытых кладбищ, запомни это, Джейн. Странно, да? Дорога сегодня привела нас к кладбищу. Заметь, не всякая дорога приводит к погосту, но всякая им заканчивается. И об этом помни, девочка.

Женя все еще ходила между рядами могил, осторожно ступая и вчитываясь в эпитафии.

– Смотрите, здесь все захоронения одного года, а здесь, кажется, похоронена мать с маленькими детьми, – обратилась девушка к монахине.

– Ничего удивительного. Болезни нередко уносили жизни всей крестьянской семьи, а то и жителей всей деревни. А, может, год был неурожайным, и все умерли от голода, – ответила Патриция.

Внимание Жени между тем привлекла новая могила. Она находилась в отдалении от остальных. И, что удивительно, казалась почти свежей. Аккуратный могильный холмик не успел покрыться дерном, а ровно стоящий крест почернеть.

– Сестра Патриция, смотрите, этой могиле, наверное, не больше года, значит, здесь продолжают хоронить. Эпитафия отсутствует. Вот только год – 1067 и еще что-то, не могу разобрать.

Монахиня медленно подошла к странной могиле и скорбно склонилась над крестом.

– Это вырезана роза с опавшими лепестками.

– Что это значит? – спросила девушка.

– Это значит, что здесь покоятся несостоявшиеся надежды и нерастраченная любовь, цветок, погибший на жестоком морозе… – голос Патриции дрогнул, она отвернулась, стараясь скрыть слезы.

Конец ознакомительного фрагмента.