Сплетник Рылеев в Пушкина стрелял всерьёз
Были и такие фокусы. Сам оскорбил, сам и убить старался…
Пока с дуэлями всё обходилось. Но вот Пушкин стал жертвой клеветы будущего декабриста Рылеева, распускавшего слухи о том, что Александра Сергеевича высекли розгами в III отделении. Причём намечались сразу два поединка, один из которых – с очень жестоким дуэлянтом, уже отправившим на тот свет свыше десяти человек. Называли цифру – одиннадцать.
Первым из противников был Кондратий Рылеев, вторым – граф Пётр Толстой.
Наиболее опасным противником был Толстой… О нём, как о дуэлянте, ходили целые легенды. К примеру, однажды кто-то из близких друзей пригласил Толстого в секунданты. Толстой дорожил этим своим другом и переживал, понимая, что шансов у того выжить весьма немного. Тогда он ещё до дуэли друга вызвал сам его противника и убил его, чем и обеспечил спасения от гибели.
Называть убийцей дуэлянта, отправившего на тот свет одиннадцать человек, мы едва ли имеем право, поскольку таковы были нравы, он – Толстой – на дуэлях вёл себя честно, не так, как вели себя подленькие и трусливые европейские рыцари, подобные Дантесу. Ну а что касается дуэлей вообще, то ведь и Пушкин уделял таковым поединкам немало внимания, правда, он никого не убил и, как правило, разряжал свой пистолет в воздух, правда, перед тем выдерживал выстрел своего противника.
Причина же конфликта с Рылеевым и Толстым была, особенно по тем временам, очень и очень весомой. Пушкин вынужден был защищать свои честь и достоинство от низкой клеветы, авторами которой были Толстой и Рылеев. Рылеев, к тому же, явился старательным разносчиком омерзительных выдумок о Пушкине по литературным салонам. Что им руководило? Скорее всего – банальная зависть. Ведь Рылеев тоже слагал рифмы.
И тот, и другой имели причины ненавидеть Пушкина. Заядлый картёжник Толстой неоднократно был уличён Пушкиным в шулерстве. Толстой особенно и не оправдывался, скорее даже признавал, что игру ведёт нечестно…
А. Н. Вульф, добрый приятель Пушкина, с которым тот подружился в соседнем с Михайловским Тригорском во время своей ссылки, вспоминал:
«Между прочим, надо и то сказать, что Пушкин готовился одно время стреляться с известным, так называемым американцем Толстым… Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это. “Да, я сам это знаю, – отвечал ему Толстой, – но не люблю, чтобы мне это замечали”. Вследствие этого Пушкин намеревался стреляться с Толстым и вот, готовясь к этой дуэли, упражнялся со мною в стрельбе».
Фаддей Булгарин так охарактеризовал Толстого:
«Умён он был, как демон, и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить. Впрочем, он был, как говорится, добрый малый, для друга готов был на всё, охотно помогал приятелям, но и друзьям, и приятелям не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сраженье, он не знает ни друга, ни брата, и кто хочет перевести его деньги в свой карман, у того и он имеет право выигрывать».
Пушкин написал эпиграмму:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружён,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу –
Только что картежный вор.
И не только… В послании «Чаадаеву», именно «Чаадаеву», а не «К Чаадаеву», Пушкин вывел графа Толстого весьма узнаваемо…
(…)
Но дружбы нет со мной. Печальный вижу я
Лазурь чужих небес, полдневные края;
Ни музы, ни труды, ни радости досуга –
Ничто не заменит единственного друга.
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный Судьбою,
И чувства – может быть спасённые тобою!
Ты сердце знал моё во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомлённый;
В минуту гибели над бездной потаённой
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял её советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
Уж голос клеветы не мог меня обидеть,
Умел я презирать, умея ненавидеть.
Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды <при> звезде,
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный вор?
Оратор Лужников, никем не замечаем,
Мне мало досаждал своим безвредным лаем.
Мне ль было сетовать о толках шалунов,
О лепетаньи дам, зоилов и глупцов
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?
Благодарю богов: прошел я мрачный путь;
Печали ранние мою теснили грудь;
К печалям я привык, расчёлся я с Судьбою
И жизнь перенесу стоической душою.
Стихотворение датировано 20 апреля 1821 года. Напечатано же было лишь в № 35 журнала «Сын Отечества» за 1824 год.
Обратите внимание на строки:
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картёжный вор?
Пушкин отдавал должное уму и храбрости Толстого. Но прощать обиду не собирался. Хотя, справедливости ради, не позволил издателям поменять его слова «или философа» на «глупца философа».
Издателям он написал:
«Там напечатано глупца философа; зачем глупца? стихи относятся к Американцу Толстому, который вовсе не глупец».
Ну и тем самым признал, кому адресован это жёсткий выпад.
Досталось графу Фёдору Толстому и от Александра Сергеевича Грибоедова. В своём бессмертном «Горе от ума», которое до издания распространялось в списках, Грибоедов отозвался о графе весьма нелицеприятно:
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист;
Да умный человек не может быть не плу́том.
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
Вот люди, есть ли им подобные? Навряд…
Ну, между ими я, конечно, зауряд,
Немножко поотстал, ленив, подумать ужас!
Однако ж я, когда, умишком понатужась,
Засяду, часу не сижу,
И как-то невзначай, вдруг каламбур рожу.
Другие у меня мысль эту же подцепят,
И вшестером, глядь, водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.
Брат, смейся, а что любо, любо:
Способностями бог меня не наградил,
Дал сердце доброе, вот чем я людям мил,
Совру – простят…
Фёдор Иванович Толстой на одном из списков сделал правку:
Фразу «В Камчатку сослан был» заменил на «В Камчатку чёрт носил», пояснив, что его туда никогда не ссылали. Ну и не понравилась ему фраза «и крепко на руку нечист». Он поправил: «в картишках на руку нечист», тоже снабдив пояснением: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали, что ворует табакерки со стола».
Он высказал неудовольствие самому Грибоедову. На что автор «Горе от ума» заявил:
– Но ты же играешь нечисто.
Граф не согласился и сказал:
– Только-то? Ну, ты так бы и написал.
Толстой побывал на одной из первых постановок «Горя от ума». Это произвело в зале оживление. Зрители собрались, знакомые с произведением. Кто в списках читал, а кто уже и в книге.
И вот дело дошло до сцены, в которой герой Репетилов произнёс монолог. Граф встал и своим громовым голосом объявил:
– Взяток, ей-богу, не брал, потому что не служил!
Зал взорвался аплодисментами.
Граф Фёдор Толстой был знаменит не только шулерством, но и своими амурными победами, по причине которых и сам нередко подвергался нападкам сплетников. И вдруг, неожиданно для всех в январе 1821 года он женился на танцовщице Авдотье Максимовне Тугаевой (1796–1861). Общество было удивлено, ведь Тугаева была цыганкой. Любовные отношения с Тугаевой были у него давно, но это для общества не внове.
Дочь художника графа Фёдора Петровича от первого брака с Анной Фёдоровной Дудиной (1792–1835), писательница Марья Фёдоровна Каменская (1817–1898), рассказала о женитьбе графа Фёдора Толстого следующее:
«Раз, проиграв большую сумму в Английском клубе, он должен был быть выставлен на чёрную доску за неплатёж проигрыша в срок. Он не хотел пережить этого позора и решил застрелиться. Его цыганка, видя его возбуждённое состояние, стала его выспрашивать.
– Что ты лезешь ко мне? – говорил Ф. И. Толстой. – Чем ты мне можешь помочь? Выставят меня на чёрную доску, и я этого не переживу. Убирайся.
Авдотья Максимовна не отстала от него, узнала, сколько ему нужно было денег, и на другое утро привезла ему потребную сумму.
– Откуда у тебя деньги? – удивился Федор Иванович.
– От тебя же. Мало ты мне дарил?! Я все прятала. Теперь возьми их, они – твои.
Граф расчувствовался и обвенчался на своей цыганке».
Впрочем, к дуэли вело вовсе не это обстоятельство, а именно низкое пасквилянтство Толстого.
Возможно, желая отомстить Пушкину за разоблачение, Толстой пустил слух, что Пушкин перед отправкой в южную командировку, в Кишинёв, в распоряжение генерала Инзова, был подвергнут телесному наказанию в Третьем отделении – его попросту высекли.
Это было ложью, но, благодаря Кондратию Рылееву, так называемому поэту – Пушкин называл его планщиком – и будущему государственному преступнику, казнённому после разгрома путча декабристов, ложь Толстого достигла литературных салонов.
Рылеев со страстью, присущей сплетникам «хуже всякой бабы», рассказывал о наказании Пушкина, развивая и дополняя то, что кратко, по-военному, рубанул сгоряча Толстой:
«Пушкина высекли в Тайной Канцелярии за оскорбление Государя в стихах».
Возмущённый Пушкин не находил себе места. У него, человека жизнерадостного, отважного, стойкого, появились, по его же признанию, мысли о самоубийстве, которые переходили в размышления об убийстве царя.
В бумагах Пушкина было найдено письмо, которое тот писал уже в 1825 году государю, признаваясь в своих мыслях. До ухода императора Александра с престола и путча декабристов оставалось всего несколько месяцев.
В черновике рукой Александра Сергеевича Пушкина было написано следующее:
«Необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезён в тайную канцелярию и высечен.
До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли – мне было 20 лет в 1820 (году) – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить Ваше Величество.
В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором – я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принёс бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело всё и дарования, которого невольно внушали мне почтение.
Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации – я чувствовал бесполезность этого.
Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести.
Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету.
С тех пор, вплоть до самой моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, всё же могу утверждать, что, как в моих писаниях, так и в разговорах, я всегда проявлял уважение к особе Вашего Величества».
Письмо датировано: июль – сентябрь 1825 г.
Ну а событие, о котором идёт речь, произошло в 1820 году, когда у Пушкина уже появились серьёзные публикации, когда он начал разработку романа в стихах «Евгений Онегин».
Пушкин вызвал на дуэль Рылеева. Не мог утерпеть. По условиям дуэли стреляться должны были с 15 шагов. До барьера каждый дуэлянт должен был пройти по 10 шагов.
Известно, что Пушкин никогда не стрелял первым. Его считали заговорённым, что отчасти соответствовало действительности. Хладнокровие Александра Сергеевича бесило и будоражило Рылеева. По поведению было видно, что будущий государственный преступник и враг России серьёзно задумал убить Пушкина. Но он наверняка знал и то, насколько подготовлен к стрельбе его противник – Пушкин.
И вот команда «Сходитесь!»
Рылеев нервничал и торопился. Он первым подошёл к барьеру, поднял пистолет и выстрелил в Пушкина. Лишь пуля просвистела, Пушкин поднял, чтобы произвести ответный выстрел. Прицелился… И вдруг, как он впоследствии вспоминал, почувствовал, что прошла злость к Рылееву.
Да, перед ним был низкий пасквилянт, сплетник «хуже старой бабы». Но Пушкин потому и был Пушкиным – «нашим всё», что с молодых лет неизмеримо возвышался над всяким мусором, над всяким отребьем человечества.
Рылеев ещё до дуэли, на всякий случай, поспешил оправдаться. Он уверял, что главным сочинителем был Толстой, а он лишь поверил ему, а потому понёс пасквиль дальше. Конечно, он пытался всё свести к безобидной шутке, пояснял, что не подумал о том, какой резонанс может привести тиражирование выдумки.
Минуты Рылеева были сочтены, но летели они, эти минуты, а Пушкин не стрелял. К тому же Пушкину, словно высший глас был: «Гений и злодейство – несовместны».
И вот юный Александр Сергеевич поднял пистолет и выстрелил в воздух.
Подбежали старый верный слуга, секунданты. Все были поражены поступком поэта. Рылеев был пощажён. Рылеевы, как говорится в Википедии, «дворянский род, восходящий к середине XVI в. Фамилия Рылеев предположительно происходит от прозвища Рылей, не записанного нигде. Вполне возможно, фамилия происходит от слова “рыло”…».
24 марта 1825 г. Пушкин писал Александру Бестужеву из Михайловского в Петербург:
«Откуда ты взял, что я льщу Рылееву?..
Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай – да чёрт его знал…»
Да, Рылеев, хоть и на словах осознал свою вину, тем не менее выстрелил не вверх, не в воздух – он метил в Пушкина, стремясь его убить.
Вот так завершились две дуэли, исход которых мог быть плачевным. В первом случае положение спас Иван Иванович Лажечников. И ведь представьте, тогда Пушкин был ещё далеко не тем Пушкиным, что в 1837 году. Солнце Русской поэзии только лишь восходило. Но Лажечников сделал всё, чтобы предотвратить дуэль. А вот Данзас не пожелал предотвратить беду. И сколько стенаний по поводу несчастной участи свидетеля жестокого и коварного убийства!
Удивительно, что и руку будущего государственного преступника Рылеева никто не пытался остановить. Рылеев, поливавший грязью Пушкина в литературных салонах, скабрёзно повествовавший о том, как поэта высекли в Третьем отделении, подошёл к дуэли серьёзно, и, повторю ещё раз – стрелял не в воздух, а в Пушкина. Просто промахнулся. Промах – не его милосердие. Промах есть промах. А ведь в школьных учебниках советского периода, когда декабристов превозносили, пытаясь сделать их буревестниками революции семнадцатого года, даже не упоминалось о пошлых сплетнях Рылеева, за которые Пушкин просто не мог не потребовать удовлетворения. Ну и тем более не упоминается о том, что Рылеев – уж если декабристов звать буревестниками – вполне подходит на роль буревестника Дантеса.
Просто Дантеса тщательно готовили слуги тёмных сил, а Рылеев стрелял, потому что, в отличие от Дантеса, если перефразировать слова Лермонтова – «мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал». И как, мягко говоря, уступающий в мастерстве и таланте поэт, завидовал…
И он вполне готов был убить Пушкина. А вот Пушкин, выдержав удар, который прошёл мимо, выстрелил в воздух, пощадив Рылеева. Именно пощадив, поскольку уж Пушкин-то не промахнулся бы.
Тут нужно уточнить ещё один момент. В ту пору Пушкин ещё не проявил себя как соратник государя императора Николая Павловича, как союзник его на самодержавном пути. Слуги тёмных сил Запада пока ещё полагали Пушкина в своих рядах, а потому были равнодушны к исходу дуэли.