Глава 1
Гитлер и его двор
Теперь, когда ужасы нового порядка остались в прошлом, а тысячелетний рейх рассыпался в прах, продержавшись немногим больше одного десятилетия, мы, роясь в его дымящихся развалинах, можем наконец докопаться до правды об этом фантастическом и трагическом эпизоде мировой истории. Это поучительное и интересное исследование, ибо мы открываем не только истинные факты, но и осознаем меру наших собственных заблуждений. Если мы хотим понять миф о последних днях Гитлера и оценить истинный характер нацистской политики, то нам следует в первую очередь избавиться от этих ошибок. Мы должны принять, что Гитлер отнюдь не был пешкой в чужих руках, что нацистское государство (при любом осмысленном использовании этого слова) не было тоталитарным и что его ведущие политики составляли не правительство, а двор. Двор, совершенно ничтожный в искусстве управления, но весьма и весьма искушенный в интригах, не уступавших в изощренности интригам какого-нибудь восточного султаната[45]. Далее, нам следует понять истинное политическое значение нацистской доктрины и оценить меру, в какой она сохранила свою чистоту и определяла развитие событий в последние дни рейха. Кроме того, следует понять природу конфликтов Гитлера с Генеральным штабом, единственной группой несогласных, которую он не мог ни распустить, ни уничтожить и которая сама едва его не уничтожила. Если мы не разберемся в этих политических фактах и их взаимосвязи, то не сможем понять и суть событий, происходивших в апреле 1945 года, и даром пропадет весь труд, затраченный на сбор огромного количества свидетельств, ибо мало интерпретировать факты – надо интерпретировать и логические связи между ними.
Некоторые из приведенных мною утверждений могут показаться парадоксальными. Как много людей в последние годы было подсознательно увлечено нацистской пропагандой и поверило в то, что нацистская Германия была организована как «тоталитарное» государство – монолитное, мобилизованное и полностью подконтрольное центральной власти! Если бы это было так, то Германия, скорее всего, выиграла бы войну, так как имела перед своими противниками преимущество во времени, мобилизации ресурсов и по уровню подготовки. Но в действительности германский тоталитаризм сильно отличался от такой схемы. Центр эффективно контролировал политику, но ни в коем случае не управление. Для нацистов тотальная война значила совсем не то, что она значила для нас, то есть не концентрацию всех сил ради ведения войны и отказ от всех не имеющих отношения к войне производств. Во время войны в Германии продолжалось даже производство предметов роскоши; таким образом, в ведении войны мы наблюдаем полную неразбериху во всех аспектах. В нацистской Германии не было рациональной концентрации ни в военном производстве, ни в распоряжении людскими ресурсами, ни в администрации, ни в разведке. Протест Риббентропа в Нюрнберге относительно того, что внешняя разведка осуществлялась не министерством иностранных дел, а тридцатью соперничавшими между собой ведомствами, был, по существу, обоснованным. Структура германской политики и администрации, вопреки утверждениям нацистской пропаганды, не была ни «пирамидальной», ни «монолитной», а являла собой причудливую конструкцию из частных империй, частных армий и частных разведок. В действительности безответственный абсолютизм несовместим с тоталитарным стилем управления, ибо при неопределенности в политике и опасности непредсказуемых перемен, в обстановке страха перед личной местью каждый человек, положение которого делает его то сильным, то уязвимым, защищаясь от неожиданностей, старается получить максимальную власть и влияние, черпая их из общего источника. В конце концов это растаскивание приводит к истощению и исчезновению такого общего источника. Безответственность правителей порождает безответственность исполнителей. Концепция общего блага становится пустым звуком вне пропагандистского поля. Политика государства превращается в политику феодальной вольницы и анархии, каковую личная власть деспота может скрыть, но не может преодолеть.
Более того, мы заблуждались и относительно качеств самого деспота, которого зачастую считали безвольной игрушкой в чужих руках, но который оказался носителем абсолютной власти, каковую он сохранил до конца, оседлав сотворенный им самим хаос и скрыв его истинную природу. Он даже из могилы продолжал влиять на своих слабых и никчемных подчиненных, сидевших на скамье подсудимых в Нюрнберге! Если этот абсолютизм не управлялся и не направлялся внешней силой, то тщетно стали бы мы предполагать, что какое-то внутреннее сопротивление могло его изменить. Ни один человек не в состоянии избежать развращения абсолютной властью. Сдержанность, осторожность и сомнения, которые могут влиять на отправление власти, когда она ограничена нестабильностью или внешним соперничеством, обычно не переживают эти ограничения. В последние годы правления Гитлера мы тщетно стали бы искать в его политике намеки на дипломатию и уступки, характерные для более трудных времен, или оговорки и даже смирение, с которыми мы встречаемся на страницах Mein Kampf[46].
Кроме всего прочего, существовал нацизм, религия германской революции, лежавшая в ее основе и вдохновлявшая ее временный, но эффектный успех и являвшаяся таким же важным элементом ее политики, как кальвинизм был существенным элементом ее родовых мук. Многие достойные ученые исследовали гигантскую систему зверского нордического вздора, анализируя его составные части, открывая отдаленные источники его возникновения, объясняя его значение и рассуждая о его заблуждениях; однако из всех работ, касающихся этого унылого предмета, наилучшей и самой ценной мне представляется сочинение, вышедшее не из-под пера добросовестного ученого или мужественной жертвы режима, но написанное (так как неудача зачастую просвещает лучше, нежели трудолюбие или доблесть) одним разочарованным нацистом. Герман Раушнинг, восточно-прусский землевладелец, стал одним из тех военных аристократов, кто присоединился к нацистскому движению на ранней стадии его становления, надеясь использовать его в своих политических целях. Эти аристократы не жалели сил ради достижения нацистами успеха, но были обмануты в своих ожиданиях и бессильно наблюдали уничтожение своего сословия в чистке 1944 года. Раушнинг оказался умнее своих единомышленников и сумел вовремя соскочить с поезда, которым он не мог управлять и который был уже не в силах остановить. В двух своих книгах Раушнинг с беспощадной ясностью осветил истинный смысл и значение нацистского движения. Вступая в нацистскую партию и выходя из нее, Раушнинг руководствовался отнюдь не бескорыстными мотивами. Он не был ни демократом, ни пацифистом, ни мучеником (если считать мученичество профессией или призванием); интеллектуальная ясность, которой он добился в изложении, явилась результатом не страдания, а разочарования, крушения иллюзий. Но истина не зависит от стимула, побудившего к ее открытию, как и от условий, способствовавших ее выражению. Слова о том, что Раушнинг ничуть не лучше других нацистов, не играют никакой роли в критике его книг. В этих книгах он, как никто другой, отчетливо показал исключительный нигилизм нацистской философии. Этот нигилизм, это отчаяние, порожденное существующим миром, вдохновляло нацистское движение в дни его зарождения и становления; нигилизм несколько поблек во времена триумфа на фоне других, более позитивных интересов, которые паразитировали на нигилизме. Однако в последние дни, которым и посвящена эта книга, когда рассеялись все надежды и рухнули приобретения, когда все внутренние соперники были повержены или бежали, а партия, оказавшись на вершине единоличной власти, уже не могла предложить ничего позитивного, нацизм вернулся к своему исходному нигилизму как к последней философии и последнему прости. Голос, зазвучавший из обреченного Берлина зимой 1944 и весной 1945 года, был истинным голосом нацизма, очищенным от всех конъюнктурных призывов, полуденных уступок и провозгласившим выводы своей исходной формулы: либо мировое господство, либо гибель.
К зиме 1944 года стало ясно, что надежды на мировое господство окончательно рухнули; это понимали все, за исключением немногих ослепленных фанатиков. Позитивную альтернативу описывали словами «мировое господство» или «историческое величие», но если очистить ее от велеречивой шелухи, то означало это лишь одно – завоевание России, истребление славян и колонизация Востока. Такова была истинная цель нацизма, его кредо. Эта цель представляла основное содержание Mein Kampf[47], замаскированное обобщенной терминологией разрушения; она сквозит в разговорах, записанных Раушнингом[48], и содержится в последнем письменном распоряжении Гитлера, составленном в момент, когда русские уже стояли у дверей имперской канцелярии. Последняя и единственная позитивная цель, которую он завещал своему народу, по-прежнему сводилась к «завоеванию земель на Востоке»[49]. Восточная политика была стержнем политики нацизма. Все другие позитивные цели – покорение Франции и Британии – были второстепенными и побочными в сравнении с основной целью. Преступление Франции заключалось в ее традиционной политике восточных союзов, которые позволяли ей на протяжении трех веков то и дело вторгаться в Германию. Преступление Британии заключалось в ее отказе удовлетвориться превосходством на море, в ее сопротивлении установлению гегемонии Германии на Европейском континенте. Преступлением же России было само ее существование. Поскольку эти преступления были различны, то и реакция на них Германии тоже была не одинаковой – во всяком случае, до тех пор, пока Гитлер, опьяненный успехами, не отбросил всякие дипломатические приличия. С Францией предполагалось покончить, как с великой державой; ее ждала участь второстепенного государства. Она могла сохраниться лишь как западный аналог Хорватии или Словакии – независимого государства, неспособного к равноправному участию в европейской политике. Британии предстояло стать исключительно морской державой. Нацизм не предполагал ее низведение до марионеточного уровня – Гитлер был всегда готов «гарантировать существование Британской империи», но Британия не смела бы в будущем вмешиваться в континентальные дела. Таким образом, немецкая политика в отношении Запада развязывала Германии руки для решения фундаментальной проблемы на Востоке. Россия не могла рассчитывать на столь снисходительное решение. Поскольку преступление России заключалось в ее существовании, приговор мог быть только один – уничтожение. Война на Западе была войной традиционной: войной дипломатических целей и ограниченных ими масштабов военных действий, в которых более или менее соблюдались международные договоры и конвенции. Война на Востоке была крестовым походом, «войной идеологий», в которой не было места каким бы то ни было конвенциям. Здесь самое главное – не забывать об исходной антирусской направленности нацизма. Все общие концепции этого страшного мировоззрения явно или скрыто содержали антирусский смысл. Расизм означал превосходство германцев над славянами; «жизненное пространство» и «геополитика» означали на деле завоевание славянских земель; правление «расы господ» означало порабощение оставшегося в живых населения. Крестовый поход нуждается в крестоносцах; и здесь мы снова в антирусской направленности нацизма находим значение СС, наиболее фанатичного, наиболее мистического отряда миссионеров нового – нацистского – евангелия. Это эсэсовцы проповедовали расизм и теорию «жизненного пространства», это они практиковали истребление и порабощение, это они поддерживали крестовый поход, вербуя «германцев» в иностранные легионы, идущие на Россию. Это они довели нордический мистицизм до такой степени, что его начал высмеивать даже Гитлер. В конце концов, именно СС стремилось завершить крестовый поход на Восток ценой, на которую не согласился даже Гитлер – ценой капитуляции на Западе. Гиммлер, верховный жрец СС, а не Гитлер выразил нордическое евангелие в его наиболее отвратительной и уродливой форме, и в этой своей форме оно было направлено прежде всего против России[50]. Оценка этой антирусской направленности нацизма необходима не только для понимания самого нацизма; эта оценка позволит хотя бы отчасти объяснить самую мощную оппозицию Гитлеру внутри Германии – оппозицию со стороны Генерального штаба вооруженных сил.
Борьба Гитлера с Генеральным штабом – одна из интереснейших страниц истории нацизма времен войны, ибо Генеральный штаб был тем центром оппозиции, который, несмотря на то что был разрушен Гитлером, не был им покорен. В 1924 году в Mein Kampf Гитлер, оглядываясь назад, называл германский Генеральный штаб «самой мощной силой из всех, какие когда-либо видел мир»[51]; однако, придя к власти, он испытал сильнейшее раздражение, поняв, что Генеральный штаб отнюдь не горит желанием становиться мощным инструментом его политики; штаб желал вести собственную политику. Когда-то Генеральный штаб диктовал свою волю кайзеру; теперь штаб был намерен диктовать свои условия фюреру. Гитлер без малейших усилий ликвидировал профсоюзы; он запугал средний класс и подчинил его своей воле; он подкупил промышленников; у него не было никаких проблем с церквями; что касается коммунистов, то они, утратив свою независимость, начали поставлять нацистской партии ее лучшие кадры. Но Гитлеру не удалось ни запугать, ни подкупить, ни обратить в свою веру армию, ибо фюреру она была нужна как воздух, и он не мог ее ликвидировать или игнорировать; более того, он был вынужден ее увеличить. Мало того, в 1934 году армия даже заставила Гитлера сокрушить радикальное крыло нацистской партии и отречься от идеалов разрушительной революции[52]. Будучи не в силах одолеть армию в прямом противостоянии, Гитлер перешел к более хитрой тактике, надеясь подорвать ее изнутри. Пойдя на показные уступки и сделав новые назначения, Гитлер сумел добиться частичного успеха – но всего лишь частичного. В 1938 году, во время Мюнхенского кризиса, Генеральный штаб под началом Гальдера был полон решимости свергнуть обезумевшее правительство; однако внезапное неожиданное согласие Чемберлена принять приглашение в Мюнхен выбило оружие из рук генералов в тот самый момент, когда они уже были готовы нанести удар[53]. Успех Гитлера в Мюнхене стал временной катастрофой для высшего командования германской армии. Оно никогда не имело внешней поддержки и всегда было вынуждено рассчитывать только на собственные силы. Оно представляло только само себя и оказалось бессильным перед лицом диктатора, который умел так добиваться триумфа. На какое-то время недовольство генералов было подавлено. Помимо этого, в течение следующих трех лет политика Гитлера не противоречила устремлениям военных.
Военачальники германской армии исповедовали доктрину ограниченных завоеваний. Они желали, чтобы Германия стала великой державой, способной содержать эффективную, хорошо оплачиваемую и пользующуюся привилегиями армию. Такого положения можно было достичь простым обращением вспять событий 1918 года, то есть фактически восстановлением имперских порядков. Они были готовы помогать Гитлеру до тех пор, пока он оказывал им внешнюю поддержку, которой они в противном случае были бы лишены. Ради этого они даже были готовы смотреть сквозь пальцы на некоторые вульгарности нацистского движения. Будучи, однако, практичными людьми, генералы сильнее всего противились любым завоеваниям, способным поколебать социальную структуру Германского государства и уничтожить их привилегированную касту или ослабить ее позиции в новом тысячелетнем рейхе. В этом аспекте их нежелание воевать с Россией выглядит вполне последовательным и логичным. Россия всегда была традиционным союзником германского юнкерства, предрассудки которого, несмотря на проникновение в армию представителей третьего сословия, продолжали пропитывать Генеральный штаб. Большевистская революция не поколебала этот союз, ибо, как уже было сказано, генералы были практичными людьми, умевшими подняться над эфемерными идеологическими концепциями. Именно благодаря соглашению с большевистской Россией генералы смогли сохранить теневую армию в мрачный период после Версаля. Таким образом, интересы руководителей германской армии не простирались дальше завоевания Франции и Польши, и в 1940 году военные с радостью остановили дальнейшее наступление и занялись укреплением новых позиций. К несчастью, то, что удовлетворило генералов, в Гитлера вселило маниакальную самоуверенность и распалило его аппетиты. Восстановление имперских границ Германии было для него ничтожной, достойной лишь презрения целью[54]. То есть то, что было для генералов целью, для Гитлера являлось лишь средством. В июне 1941 года, гордясь успехами и опьяненный пропагандой, которая восхваляла его как «величайшего военного гения всех времен и народов», Гитлер поставил перед страной и армией фундаментальную цель нацистского движения – завоевание и колонизацию Востока.
После начала в 1941 году Русской кампании вновь подняла голову военная оппозиция. Апофеозом ее стал неудавшийся заговор 20 июля 1944 года; однако подготовка к этому эффектному действу продолжалась скрытно несколько лет. Сначала генералы просто давали советы и протестовали. Война с Россией противоречила их собственным политическим интересам, но их политические интересы уже ничего не значили. Они сами отдались на волю коричневого движения, не оценив его направления, и теперь этот мутный поток нес их, как щепки. Против этой войны восставал и весь военный опыт немецких генералов, но и их опыт уже никого не интересовал, ибо он померк в сиянии гениального полководца всех времен. Никто не считал генералов более сведущими специалистами в стратегии, чем фюрер. Гитлеру казалась смехотворной сама мысль о том, что Россия сможет сопротивляться натиску германской армии. «Надо лишь ударить ногой в дверь, – заявлял он, – и рухнет весь дом». Когда начальник Генерального штаба ознакомил Гитлера с данными о производстве танков в России, фюрер пришел в ярость и велел заткнуть глотку экспертам технического отдела, осмелившимся обнародовать такие «пораженческие» данные[55]. Генералы покорно опустили руки и сдались, так же как сдалась буржуазия, так же как должны были сдаться все (согласно гитлеровской философии), склонившись перед его непреклонной волей. Так началась русская авантюра. Оказалось, что дом не рухнул от первого удара в дверь, но этому факту нашли приличное объяснение: как Британия лишь по видимости до сих пор не признала свое поражение, так и Россия лишь по видимости продолжает сопротивляться. В октябре 1941 года Гитлер, руководствуясь, очевидно, чисто практическими соображениями, объявил, что война окончена: «Русские разгромлены и перестали существовать!» Именно эти слова он бросил в лицо сомневающимся генералам[56]. Когда у Гитлера было хорошее настроение, он прибегал к иносказанию, говоря, что русский медведь мертв и просто отказывается падать. Для того чтобы подкрепить эту уверенность, он приказал расформировать 40 дивизий, вернуть людей в промышленность и прекратить разработку новых видов вооружений – все это без консультаций с армейским командованием. Тем не менее генералы продолжали сомневаться, и в декабре 1941 года Гитлер официально принял пост Верховного главнокомандующего германской армией. Через девять месяцев был смещен со своего поста начальника Генерального штаба Гальдер, самый способный, по общему мнению, из немецких генералов и единственный продолжатель великих традиций Мольтке и Шлиффена. Тем временем органом политического руководства вооруженными силами стало Верховное командование вермахта и его штаб[57], во главе которого были поставлены другие, более податливые генералы – льстец и подхалим Кейтель, веривший в стратегический гений Гитлера[58], и прилежный Йодль, воплощавший эту гениальность на практике. Из штаба фюрера, располагавшегося попеременно в глубоких бункерах Берлина и Растенбурга, войной управляли, руководствуясь решениями лунатика. Контроль партии над армией был полным, и оппозиция армии нарастала в глухом подполье.
Специалисты часто высказывают сомнения в существовании армейской оппозиции Гитлеру в период с 1941 по 1944 год, но сам он такой ошибки никогда не делал. Он испытывал невероятное унижение оттого, что орудие, на которое он был вынужден всецело полагаться, было втайне, но непоколебимо направлено против него. Он и сам не скрывая часто говорил об этом. Он неоднократно заявлял, что в 1941 году генералы окончательно пали духом и что только его железная воля и его военный гений спасли германские армии во время ужасной русской зимы. Он открыто завидовал силе, предусмотрительности и скрупулезности Сталина, который, перед тем как взять на себя риск вступления в войну, устроил невиданную чистку, практически уничтожив Генеральный штаб. Гитлер часто в лицо оскорблял штабных офицеров, называя их лжецами и предателями. Некоторые полагают, что эти постоянные оскорбления в конце концов и привели их к заговору. Личная неприязнь к отдельным генералам питала его ненависть к военной касте. Иногда он визгливо опровергал слухи о своем стратегическом гении, но лишь для того, чтобы потом с самодовольным видом выслушивать льстивые протесты. Но, несмотря на них, он никогда не верил в то, что генералы искренне верят в его военные таланты. Своим чутким ухом он всегда улавливал малейшее притворство и скрытую насмешку. Если кто-то из гитлеровской камарильи хотел испортить карьеру коллеге, то ему стоило лишь шепнуть кому надо, что потенциальная жертва назвала Гитлера «ефрейтором»[59]. Тем не менее, несмотря на то что оппозиция существовала с 1941 года, а с января 1942 года военные начали вынашивать планы физического устранения Гитлера, перейти к открытым действиям они не могли до тех пор, пока поражения на фронтах не развеяли миф о всемогуществе Гитлера. К 1944 году миф перестал существовать, но в 1941 году нацистская партия находилась в зените своей неограниченной власти.
1941 год стал не только годом торжества нацистской партии над армией, но и годом следующего этапа в изменении формы правления – кабинет министров окончательно уступил место двору. Известно, что абсолютная власть развращает, и после успехов 1940 года стала заметной очевидная испорченность характера всех без исключения нацистских вождей. Произошли и многие кадровые перемещения. Надо сказать, что положение Гитлера в нацистской партийной иерархии осталось непоколебимым до самого конца; даже в последние дни, когда в его руках не осталось ни кнута, ни пряника, когда в его распоряжении уже не было государственной машины, приводящей в исполнение его решения, когда рухнули все надежды на победу или освобождение, а слава и свершения рассеялись как дым, этот демонический характер в силу своих личностных качеств или просто по привычке оставался кумиром для своих приверженцев. Но если он должен умереть, то кому из его ревностных льстецов могла достаться такая головокружительная власть? «Отношения между высшими руководителями можно понять только в том случае, – писал один из самых способных и наименее развращенных придворных Гитлера[60], – если толковать их устремления как борьбу за место преемника Адольфа Гитлера. Эта закулисная война диадохов[61] шла практически с самого начала». Первым это почетное право особым декретом от 1 сентября 1939 года получил Геринг, который, хотя и был политическим трусом, имел множество важных заслуг, как способный и преданный функционер, – он был создателем люфтваффе, архитектором четырехлетнего плана, главой «Герман-Геринг-Верке», организатором гестапо и концентрационных лагерей. Этот человек брал на себя ответственность за такое кровопролитие, какое ужасало даже Гитлера. Следующим после Геринга преемником в том же декрете был назван Рудольф Гесс – безвредный простодушный чудак, не умевший принимать твердых решений и не имевший собственных убеждений. Однако Гесс в 1941 году улетел в Шотландию со своей сумасшедшей миссией, и Гитлеру пришлось заново пересматривать вопрос о наследовании власти.
Альберт Шпеер, находившийся в летней резиденции Гитлера в Оберзальцберге в день полета Гесса, описал, как отреагировал Гитлер на новость об эксцентричном поступке его заместителя. В резиденцию прибыли два адъютанта Гесса, заявившие, что привезли личное письмо своего шефа фюреру. Одного из них вызвали в кабинет, где он и вручил письмо Гитлеру. Стоявший в коридоре Шпеер слышал, как голос Гитлера постепенно перешел в крик. Фюрер приказал неутомимому заместителю Гесса, Мартину Борману, начавшему уже тогда оттеснять своего шефа, немедленно связаться с другими сатрапами – Геббельсом, Риббентропом, Герингом и Гиммлером – и вызвать их в Оберзальцберг. После этого Гитлер позвонил Удету, асу люфтваффе, и спросил, сможет ли Гесс один долететь до Шотландии на двухмоторном самолете, не имея никаких навигационных приборов. Ответ летчиков был однозначно отрицательным: Гесс – и в этом единодушно согласились все эксперты – упадет в море, не добравшись до цели своего полета. Воодушевленные таким ответом, некоторые люди в окружении Гитлера советовали не предавать дело огласке: Гесс погибнет, и ни одна живая душа об этом не узнает. Но мнение экспертов не убедило Гитлера. Он презирал экспертов и знал способности Гесса как пилота. Иногда Гитлер даже укорял Гесса за пристрастие к этому опасному виду спорта[62]. Чтобы британцы не опередили его со своей версией перелета Гесса и не использовали его в пропагандистских целях, Гитлер тотчас опубликовал коммюнике. Оба адъютанта Гесса были арестованы и в 1945 году все еще находились в тюрьме, хотя прежде, как язвительно заметил Шпеер, «обычай наказания послов, принесших дурные вести, был известен лишь в азиатских странах».
Когда Гесс улетал в Шотландию, он уже был оттеснен с первых ролей в окружении Гитлера. Оттеснил его Борман. Этот похожий на крота тип, который всеми силами избегал дневного света и публичной известности[63], презирал титулы и украшения, но обладал ненасытной жаждой реальной власти. Благодаря своему постоянному присутствию он вскоре сделался для Гитлера незаменимым, а своими вовремя произнесенными наветами смог постепенно удалить от трона всех значимых соперников. Сначала Борман номинально подчинялся Гессу, хотя и был личным советником и финансовым администратором Гитлера. Такая близость неизбежно вовлекла его в ближайший круг фюрера. Когда Борману доверили строительство резиденции фюрера в Бергхофе и приобретение картин для коллекции Гитлера, Борман, не теряя времени, принялся отшвыривать своих бывших сотрудников. Гитлер же, думая, что нашел наконец прилежного и надежного слугу, так и не распознал под его неброской личиной бешеное, замаскированное скромностью честолюбие. К 1941 году, став личным секретарем Гитлера, Борман почти совсем вытеснил Гесса из круга ближайших советников. Он был всегда под рукой. В то время как Гесс, ожесточившись, появлялся на заседаниях совета все реже и реже, постепенно оказавшись в изоляции.
После полета Гесса Борман – и это было вполне естественно – стал практически единственным кандидатом на пост начальника партийной канцелярии. Геринг, почуяв в нем соперника и испытывая личную неприязнь к Борману, попытался отговорить Гитлера от этого решения, но тщетно. Две недели спустя, раскрыв утреннюю газету, Геринг прочитал, что на освободившееся после Гесса место назначен Мартин Борман. Тем не менее тот не мог пока рассчитывать на место преемника фюрера. Декретом от 29 июня 1941 года единственным преемником был назван Герман Геринг. Кроме него, в распоряжении не был упомянут никто. Отныне Геринг стал злейшим врагом Бормана и – потенциально – следующей его жертвой в обстановке византийского двора в Берлине, Берхтесгадене и ставке фюрера.
Тем не менее, несмотря на то что Геринг оставался вторым человеком в Германии после Гитлера, его реальное положение мало соответствовало формальным постам, званиям и регалиям. С 1941 года развращение властью и самодовольство выскочки начало затмевать некогда незаурядные способности этой сильной личности. В конце его считали никчемным сибаритом, надушенным Нероном, который наслаждался музыкой, глядя на охваченный огнем Рим. Действительно, к 1941 году Геринг достиг всего, о чем только мог мечтать. Он стал великим визирем, рейхсмаршалом, чрезвычайно богатым человеком, вполне довольным жизнью. Война (это было всеобщее мнение) была уже выиграна, так к чему было теперь напрягаться и тратить силы? Геринг стал купаться в лести своего окружения и пренебрегать служебными обязанностями. Военно-воздушные силы не справлялись со своими задачами, вражеские бомбардировщики утюжили территорию рейха, германская промышленность катилась к параличу, но Геринг редко показывался в Берлине. Большую часть времени он проводил в своем огромном поместье в Каринхалле близ Шорфхайде. Одевался он то как индийский магараджа, то щеголял в голубом мундире, помахивая украшенным драгоценными камнями жезлом из золота и слоновой кости. Иногда Геринг, следуя примеру венецианских дожей, облачался в одеяние из белого шелка, правда украшенное бриллиантами, и надевал на голову убор, напоминавший рога святого Губерта. Между рогами красовалась бриллиантовая свастика. В Каринхалле, в обстановке римской роскоши времен заката империи, он пировал, охотился и развлекался, показывая именитым гостям архитектурные и художественные достопримечательности дворца – кабинет размером с деревенскую церковь, библиотеку, не уступавшую папской библиотеке в Ватикане, письменный стол длиной около восьми метров, изготовленный целиком из красного дерева с инкрустациями в виде бронзовых свастик, украшенный золотыми барочными канделябрами, чернильницами из оникса и длинной линейкой из зеленой слоновой кости, усыпанной бриллиантами. Во дворец то и дело приезжали команды мародеров, прибывавшие из Парижа, Рима, Афин и Киева, а подчас и из германских музеев, везя с собой драгоценные камни, статуи, картины старых мастеров и всевозможные произведения искусства – от гобеленов и алтарных украшений до ювелирных изделий мастеров из Аугсбурга и старинных епископских посохов из Рима. Все эти вещи привозили из ограбленных музеев и святынь древних культурных стран.
Здесь мы на время оставим Геринга. В действительности к концу войны он превратился в полностью дискредитированную фигуру, что с очевидностью следовало даже из его собственных показаний. Он поймал Гитлера на слове и вел себя так, словно война была уже выиграна, хотя на самом деле это далеко не соответствовало истине. Русский медведь никак не хотел падать, а Британия не желала признать свое поражение. Кроме того, в перспективе все четче вырисовывалась возможность вступления в войну американцев. Росли сомнения в безумной стратегии фюрера. Под влиянием поражений на Востоке, бомбардировок на Западе и всеобщей растерянности краткое единство армии, партии и народа начало рассыпаться, как карточный домик. Место слишком рано успокоившегося рейхсмаршала заняли другие фигуры. После долгого молчания – для того, чтобы задушить сомнения, пресечь распространявшуюся шепотом ересь, – снова возвысил свой голос пророк Геббельс. Известно, что в периоды побед пророки не нужны, они лишь отвлекают от насущных дел. Для того чтобы предотвратить перерастание ереси в заговоры и мятежи, к власти призвали Гиммлера, авторитет которого временами затмевал даже авторитет самого Гитлера.
Йозеф Геббельс был интеллектуалом нацистской партии – возможно, ее единственным интеллектуалом. В отличие от большинства партийных руководителей, уроженцев Саксонии, Баварии и Австрии, Геббельс был выходцем с запада Германии. Он родился и вырос в латинизированном Рейнланде. Латинская ясность ума и несвойственная немцам гибкость аргументации сделали его куда лучшим проповедником, нежели яростные националисты юга. По сути, правда, Геббельс был практиком, неутомимым радикалом, искавшим и находившим немедленные и действенные результаты. Если он и был способен видеть истину, то в не меньшей степени был способен искренне ее презирать. Следовательно, он мог пользоваться истиной по своему усмотрению, поскольку идеи были для него лишь разменной монетой, а не вечными ценностями, постольку он всегда мог доказать любое свое утверждение. Так, он убеждал немцев в том, что поражения суть победы, что превосходство врага Германии лишь видимое и что новое оружие заставит забыть обо всех трудностях. Так продолжалось до тех пор, когда доказательства перестали убеждать, а конструктивная пропаганда вызывала лишь насмешки и не производила никакого положительного эффекта. «Я часто имел возможность наблюдать, – писал Шпеер, – что стиль Геббельса был «латинским», а не «германским». Его пропагандистские принципы тоже были насквозь латинскими. Например, было бы намного лучше, если бы Геббельс, подобно Черчиллю, увлек народ лозунгом «кровь, пот и слезы». Это был жестокий, но правдивый лозунг, который подошел бы и для немецкого народа. Но Геббельс неизменно внушал людям фальшивые надежды, что всегда вызывало разлад между пропагандой и направленностью общественного мнения». В действительности, однако, положение Геббельса в нацистской иерархии зависело не только от его пропагандистского мастерства. Геббельса уважали за его ум, административные способности и его личностную цельность: он не верил в явный вздор, не высказывал нелепых идей и не выставлял напоказ свое материальное благополучие. Для своего успеха он не пользовался машиной террора или угнетения. Он был радикалом, проповедовавшим не только тотальную войну, но и тотальную мобилизацию, за которую никогда не выступали те, кто (подобно Герингу) превыше всего ценили достигнутое ими материальное благосостояние. Но все же свою славу он заслужил как пропагандист, и именно пропаганда стала его главным достижением. Что бы ни сказала история по поводу доктора Геббельса, надо отдать ему должное за его вклад в политологию – ужасающий, но позитивный вклад, подобный созданию атомной бомбы, которую можно сколько угодно критиковать, но невозможно отменить: Геббельс создал такую систему пропаганды, которую по иронии судьбы можно назвать «народным просвещением», хотя она была способна заставить людей поверить в то, что белое – это черное. Таким достижением не могли похвастать ни Гесс, ни Геринг, ни Борман.
Кроме того, рядом с Гитлером постепенно приобретала все больший вес зловещая фигура Гиммлера. В общественном мнении, в воображении людей, Гиммлер является реальной и жуткой фигурой, хладнокровным бесчеловечным людоедом, истреблявшим миллионы невинных жертв путем усовершенствованных садистских пыток. Его представляли не человеком, но тварью, которой было недоступно чувство жалости и сострадания, каковые он полагал всего лишь слабостью. Его считали безжалостным чудовищем, холодную, злобную жестокость которого невозможно смягчить ни мольбами, ни человеческими жертвоприношениями. Гиммлер действительно был лишен милосердия. Его власть, как и его страсть к разрушению, казалась неограниченной. В спокойной, бесстрастной манере он отдавал приказы об уничтожении целых рас, об истреблении евреев и славян. Он и в самом деле был безжалостен; никакое преступление его не ужасало. Мысль о сотнях тысяч мужчин и женщин, задушенных в «гуманных» газовых камерах, – эта процедура часто сводила с ума видавших виды уголовников, которых заставляли проводить массовые казни, – знание о том, что камеры пыток по всей Европе переполнены его жертвами, и о том, что каждый час, каждую минуту умиравшие люди проклинали его имя – все это (если он вообще об этом думал) не портили ему аппетит, не нарушали распорядок дня и никогда не омрачали выражение его лица, на котором, казалось, застыло непоколебимое самодовольство. Но при всем том Гиммлер не был садистом. В его характере не было ничего жуткого или вулканического. Сама его холодность была элементом негативным, в ней не было ничего ледяного, она была бескровной. Он не получал наслаждения от жестокости, она была ему безразлична; он не презирал в других людях угрызения совести, они были для него просто непостижимы. «Но они же животные или преступники», – говорил он с искренним неодобрением, когда иностранные послы или даже его собственные подчиненные упрекали его за какую-нибудь особо дикую акцию. У этого чудовища были некоторые любопытные качества, сделавшие из него в глазах некоторых людей непостижимую и загадочную фигуру. В действительности он был невежественным и наивным человеком. Человек, сделавший столь чудовищную карь еру, закончившуюся полным крахом, продолжавший искренне считать себя подходящей фигурой для переговоров с командующими союзных армий и полагавший, что сможет с их разрешения сохранить свою руководящую должность, не мог обладать дьявольской проницательностью. Гиммлера любили все его подчиненные – люди, без сомнения, с весьма гибкой совестью, но в остальном страдавшие лишь нормальными человеческими слабостями. Его адъютанты и советники сохранили непоколебимую верность своему патрону даже после его смерти. Никто в СС не замышлял заговоров против него. В конце войны он стал рейхсфюрером СС, и все эсэсовцы любовно называли его «имперским Хайни» (Reichsheini). «Жестокость? – наивно восклицали хором его подчиненные. – Да в его натуре вообще не было ничего жестокого». Самой отчетливой чертой его характера, по их мнению, была нерешительность и склонность к колебаниям. Сам Гиммлер так до конца и не понял, почему заслужил такую зловещую репутацию. В конце войны он изо всех сил старался это понять, но потом решил, что причина в какой-то странной слабости характера иностранцев, и в своем близком окружении даже позволял себе невинные шутки по этому поводу[64].
Тем не менее характер Гиммлера не был таким загадочным, как можно было бы предположить, если вспомнить о разнообразии человеческого ума. Это верно, что в цивилизованном мире едва ли стали бы терпеть такого человека, как Гиммлер; но если мы оглянемся на катастрофические периоды истории общества, на периоды революций и насильственных общественных переворотов, то найдем там массу прототипов этого человека. Это великий инквизитор, политический мистик, человек, готовый принести человечество в жертву абстрактной идее. Исторические великие инквизиторы не были ни жестокими, ни потакающими своим слабостям людьми. Часто они отличались болезненной совестливостью и аскетизмом в своей личной жизни. Нередко они были чрезвычайно добры к животным[65], как, например, святой Роберто Беллармин, который, говорят, отказывался тревожить живших в его одеянии блох. Так как они не могут надеяться на небесное блаженство, говорил он, было бы немилосердно лишать их телесного отдохновения. Но к людям, которые могут выбрать праведность, но выбирают грех, не может быть никакого снисхождения. На площадях укладывали охапки дров, возводили на них еретиков и сжигали их, а потом сжигали их книги, а после этого кроткие старые епископы возвращались домой, ели на ужин рыбу и недорогие овощи, кормили кошек и канареек, читали покаянные псалмы, а в это время подчиненные им капелланы корпели над сочинением их биографий, в которых описывали для будущих поколений святую жизнь, богобоязненность и воздержанность, милосердие и простоту этих образцовых пастырей, считавших (как говорил кардинал Ньюмен), что пусть лучше в муках погибнет все человечество, чем останется безнаказанным хотя бы один – пусть даже незначительный – грех.
Такое сравнение может показаться несколько фантастическим, но природа проявила фантастическую изобретательность, создавая человеческий разум, и во времена революций и общественных потрясений выбрасывает наверх людей, которые в более спокойные времена влачат жалкое существование в тюрьмах и монастырях. Сам Гиммлер – и это общее мнение – был на редкость незначительным человеком – заурядным, педантичным и недалеким. Он был озабочен деньгами, но был не способен к систематическому мышлению, но, несмотря на это, не смог противостоять соблазну умственных спекуляций и потерялся в «O Altitudo»[66], запутавшись в теологических тонкостях чистой нацистской доктрины. Сам Гитлер в каком-то смысле не был правоверным нацистом, для него нацизм, эта громоздкая система тевтонского вздора, был скорее политическим оружием. Он «критиковал и высмеивал идеологию СС»[67], но для Гиммлера каждая крупица этого учения была исполнена чистейшей арийской истиной, и он искренне считал, что человек, не разделяющий ее во всей ее чистоте, погибает навсегда и безвозвратно. Гиммлер вникал в мельчайшие детали этого учения с таким узколобым педантизмом, с такой дотошностью, что многие ошибочно считали его школьным учителем. Шпеер считал Гиммлера помесью «школьного учителя и эксцентричного чудака». Во время войны, когда Геббельс призывал к тотальной мобилизации, Гиммлер направлял тысячи людей и тратил миллионы марок на маниакальные религиозные проекты. В одном из отделов его внешней разведки сидели ученые, занимавшиеся такими важными вещами, как учения розенкрейцеров и франкмасонов, символика запрета арф в Ольстере и значение ношения цилиндров в Итонском колледже[68]. Сотрудники научных лабораторий СС корпели над выделением чистой арийской крови. В Тибет были отправлены группы ученых, которым поручили отыскать следы чистой германской расы, которые, по мнению Гиммлера, должны были сохраниться в этих девственных горах. По всей Европе археологи проводили раскопки в поисках остатков аутентичной германской Kultur. Когда германская армия готовилась спешно покинуть Неаполь, Гиммлер просил об одном: не забыть вывезти оттуда могилу Конрадина, последнего короля из династии Гогенштауфенов. Что касается богатых бизнесменов, то они, если хотели вступить в эксквизитный «Круг друзей рейхсфюрера СС»[69], должны были пожертвовать не меньше миллиона марок на «Аненербе» – «научный» институт, проводивший дорогостоящие исследования о происхождении арийцев[70]. Даже в апреле 1945 года, когда рейх уже трещал по швам, Гиммлер рассуждал о колонизации Украины представителями новой религиозной секты, о чем он говорил своему массажисту[71], а в разговоре с графом Бернадотом (утверждая, что он единственный разумный человек, оставшийся в Германии) Гиммлер прервал переговоры о перемирии для того, чтобы целый час говорить о рунах, средневековых скандинавских письменах. С точки зрения фанатика Гиммлера, эти письмена имели неоспоримое сходство с японскими идеограммами, что, по мнению Гиммлера, говорило в конечном счете в пользу арийского происхождения японцев[72].
В этом персонаже мы, таким образом, не находим ни капли аналитических способностей. Гиммлер был элементарно простым верующим. Его фанатизм не был горьким плодом страха и слабости, так же как его колебания не были результатом сомнений. Сомнениям пока не было места в детской безмятежности его космического мировосприятия. Он был не в состоянии следить за интеллектуальной деятельностью или сложными планами своих подчиненных и не участвовал в их работе, уверенный в их непоколебимой верности лично ему, а поэтому не вникал в то, что должно было казаться, а иногда и на самом деле было изменническим легкомыслием. В течение двух лет этот treuer Heinrich, этот «верный Генрих», считавший себя самым преданным сподвижником Гитлера, позволял своему самому надежному помощнику серьезно заниматься абсурдным в такой ситуации миротворчеством. Он знал о планах смещения Гитлера, после которого Гиммлеру предстояло занять место хозяина, но он не пресекал эти слухи и не принимал всерьез их последствия. Сторонники Гиммлера в отчаянии ломали себе руки, видя такую нерешительность шефа. На самом же деле Гиммлера вся эта возня просто не интересовала. Истинно верующие могут позволить думать другим, при условии, что эти другие сохранят преданность вере.
Конечно, если бы Гиммлер был просто эксцентричным чудаком, то едва ли мы знали бы о его существовании. Однако как исполнитель он был очень эффективен, а кроме того, умел подбирать себе способных подчиненных. Конечно, в его личном окружении было множество весьма странных фигур. Он пользовался политическими советами доктора Гебхардта, которого считали злым гением Гиммлера. Он (как Гитлер и Валленштейн) находился под гипнотическим влиянием своего астролога Вульфа. Его массажист Керстен занимал место, которое у ортодоксальных верующих занимает духовник. Его отношения с Гитлером зависели от безграмотного жокея Фегеляйна. Но все эти люди были его личными советниками. На уровне исполнения конкретных заданий Гиммлер умел выбирать нужных людей – насколько возможно выбирать умных людей в мире, которым правят иллюзии. В ответ эти люди платили ему верностью; некоторые даже посетили его жалкую могилу в Люнебурге.
Двойственный характер Гиммлера, его безличная исполнительность и поистине циклопическая доверчивость в делах интеллектуальных стали, как мне кажется, причиной его фантастической карьеры. Воодушевленный безусловной верностью Адольфу Гитлеру, которому, как утверждал сам Гиммлер, он был обязан всем, и – как свойственно таким простым натурам – поощрявший такую же верность к себе со стороны своего окружения, способный исполнитель и заурядная личность, неспособная к самостоятельным интригам, этот человек – до тех пор, пока сохранялось это гармоничное сочетание, – был идеальным шефом полиции революционного вождя. Говорят, что вскоре после своего прихода к власти Гитлер, будучи в Мюнхене, нанес визит престарелому философу Освальду Шпенглеру, чтобы получить благословение от этого опозорившего свое имя мудреца. Ответ оракула был необычайно лаконичным: «Берегитесь своей преторианской гвардии». 30 июня 1934 года Гитлер принял меры предосторожности. После этого преторианская гвардия оказалась в руках туповатого, преданного, беспощадного, расторопного мистика Гиммлера, и Гитлер почувствовал себя в безопасности. Впрочем, эта уверенность сохранялась лишь до тех пор, пока уравновешенность Гиммлера не дала трещину. Неожиданная измена Гиммлера заставила Гитлера положить конец этому затянувшемуся надоедливому спектаклю. Только оценив двойственность характера Гиммлера, можно понять суть драматических событий апреля 1945 года.
После начала Русской кампании власть Гиммлера продолжала расти. Война с Россией привела к дальнейшему охлаждению отношений между Гитлером и армией, по крайней мере с ее Генеральным штабом, что неизбежно привело к возвышению СС. Пока Гитлер и Геринг, опьяненные победами, «резали огромный русский пирог», видя в мечтах Волгу и Крым, Белосток и Баку и бросая малоценные куски балканским сателлитам, Гиммлер своим мистическим оком прозревал куда более широкие горизонты. Он требовал «открытой дороги на Восток, создания великой Германской империи, богатого дома для 30 миллионов людей нашей крови, чтобы уже при нашей жизни мы стали народом численностью в 120 миллионов немецких душ»[73]. Поражение под Сталинградом, отрезвившее реально мыслящих немцев, никоим образом не повлияло на трансцендентные воззрения Гиммлера, ибо факты не заботят фанатиков и эксцентриков, а его практическая деятельность как главного полицейского оказалась еще более востребованной. Будучи уже главой СС, войск СС[74], тайной полиции и криминальной полиции, Гиммлер в 1943 году стал министром внутренних дел, и под его командованием оказалась вся полиция Германии. В 1944 году его ожидал очередной триумф. Немецкая внешняя разведка, абвер, была до тех пор подразделением Верховного главнокомандования вермахта. Под небрежным руководством адмирала Канариса, довольно загадочной личности, который больше интересовался антинацистскими интригами, нежели своими прямыми обязанностями[75], так как первые два года войны армейская разведка могла безбедно паразитировать на успехах вермахта, а ее высокооплачиваемые агенты – прохлаждаться в кафе и ресторанах Мадрида и Эшторила или прибыльно спекулировать на черных рынках Белграда и Софии. Но как только военное счастье начало склоняться в пользу союзников, партия начала требовать от разведки чего-то большего. Она должна была, по крайней мере, попытаться восстановить нарушенный баланс сил. Так как ничего подобного не произошло, разведку стали критиковать. Наиболее жестокая критика прозвучала со стороны СС, разведка которых стала вполне конкурентоспособной под руководством Вальтера Шелленберга.
Среди узколобых и ограниченных эсэсовцев Шелленберг, самый молодой генерал этой организации, пользовался незаслуженной репутацией. Его считали знатоком внешней политики и иностранных дел. Надо сказать, что его идеи были не столь экстравагантными, как у большинства его соперников, и сам факт, что он начал прощупывать возможность контактов с союзниками уже в 1942 году, ставит его особняком от прочих умов нацистской партии. Выходец из Северной Германии, он не верил в идеологическую тарабарщину австрийских и баварских нацистов. Шелленберг верил не в силу, не во всякий вздор, а в тонкую проницательность; к тому же он был твердо уверен в том, что и он сам проницателен. Возможно, это была его самая большая ошибка, так как в действительности он был вполне заурядным человеком. Правда, были у него и другие ошибки. Подобно многим другим подчиненным Гиммлера, он верил в него и надеялся, что сможет стать добрым гением хозяина в противовес таким чудовищам, как Кальтенбруннер и Олендорф[76], и таким искусителям, как Гебхардт, которые тоже пользовались доверием Гиммлера и весьма вредно влияли на и без того не слишком здравые суждения рейхсфюрера. Шелленберг верил, что один только Гиммлер был способен очистить правительство от застарелого невежества и коррупции и покончить с катастрофически вызывающей внешней политикой Гитлера и Риббентропа. Если бы только ему удалось направлять действия Гиммлера, если бы хозяин самой мощной и эффективной организации в Германии начал слушаться умного и осведомленного интеллектуала. В таком случае (как наивно полагал Шелленберг) появится сила, способная соперничать с опасным маньяком из Берхтесгадена и, при небольшом везении и тщательной подготовке, спасти Германию заключением компромиссного мира.
Таковы были в их окончательном виде планы гестаповского офицера Шелленберга, который в 1941 году стал руководить внешней разведкой Гиммлера. Для выполнения этих планов были необходимы два условия. Во-первых, надо было создать разведку, превосходившую по эффективности другие соперничавшие с ней разведки рейха. Во-вторых, надо было создать заряд доброй воли в лагере союзников и в нейтральных странах, а также смягчить то отвращение, какое питал весь мир к самому имени Гиммлера. Шелленберг добросовестно занялся достижением двух этих целей. В течение двух лет он вел переговоры со своими друзьями в Швеции и Швейцарии, помогал бежать туда евреям и осужденным военнопленным и старался смягчать жестокость суждений Гиммлера и по возможности обуздывать дикость Кальтенбруннера[77]. Постепенно планы Шелленберга становились все более амбициозными и фантастическими. Как и Гесс, он верил в то, что публичные английские политики откликнутся на его предложения. Он посылал в нейтральные страны снабженных такими экстравагантными легендами эмиссаров, что над ними смеялись и не желали иметь с ними дела. Мало того, Шелленберг где-то откопал полусумасшедшего психолога, верившего в то, что с помощью подходящей психотерапии ему удастся «возродить христианскую душу немецкого народа». Действительно, можно ли найти лучшего эмиссара для переговоров с набожными англичанами? Шелленберг планировал отправить этого психолога на переговоры с архиепископом Кентерберийским Вильямом Темплом.
Одновременно Шелленберг строил свою службу внешней разведки. Как многие немцы, он был искренним почитателем британской Интеллидженс сервис – организации, о которой он знал очень мало, но о которой много читал в бульварных романах, хранившихся в библиотеке гестапо. Из подобных книг Шелленберг узнал много полезного об этой вездесущей безотказной машине, созданной Эдуардом III и усовершенствованной Оливером Кромвелем. Шелленберг выяснил, что только эта организация обеспечила не объяснимые иначе успехи британской политики и дипломатии. Британская разведка, действуя через молодежную христианскую организацию, движение бойскаутов и другие подобные сообщества, свергала правившие династии, меняла правительства и устраняла неугодных министров и политиков по всему миру. Создание именно такой универсальной, тотальной разведывательной службы стало честолюбивой мечтой Шелленберга. Первым шагом должна была стать ликвидация уже существовавшей разведывательной службы – абвера. За два года упорной борьбы, в ходе которой Шелленберг использовал все ошибки и упущения соперников, он смог решить эту задачу. В абвере знали об уготованной ему судьбе, но ничего не могли с этим поделать. Сгнившая от коррупции, неэффективная и политически подозрительная, эта организация была обречена. Лихорадочные попытки некоторых добросовестных офицеров провести реформу абвера привели лишь к крушению иллюзий и отставкам. Тем временем служба Шелленберга – едва ли более эффективная – воспользовалась преимуществами атакующей стороны. В феврале 1944 года после серии феерических провалов Канарис был смещен со своего поста. В мае верх окончательно взял Гиммлер. Уцелевшие руководители абвера были вызваны на курорт в Зальцбурге, где произошла их встреча с Гиммлером и Шелленбергом. В напыщенной речи Гиммлер озвучил свою программу. Само название «абвер» казалось ему лишенным немецкого духа – оно подразумевало оборону. Он, Гиммлер, собирается создать и создаст новую, наступательную и чисто арийскую разведывательную службу. Затем Гиммлер перешел от скучных организационных деталей к непостижимым обобщениям, в которых его идеалистический дух чувствовал себя как дома. Гиммлер принялся описывать грядущие свершения. Сейчас не может быть места пораженческим настроениям, вещал он. Фюрер воодушевлен, как никогда прежде. Его государственная мудрость, искусство управления и интуиция явят миру непревзойденный шедевр. Фюрер молит Бога о том, чтобы самовлюбленные плутократы Запада совершили глупость и вторглись на континент. Они будут отброшены и «утоплены в море собственной крови». Потом настанет черед Востока. В течение года русские будут оттеснены за Волгу и Урал в Азию, в свой варварский дом, на границе которого славянские рабы возведут новую Китайскую стену, которая не даст им вернуться назад[78]. Через две недели западные союзники высадились в Нормандии, а еще через два месяца произошло самое знаменательное с 1934 года событие – заговор генералов 20 июля 1944 года, показавший, что командование германской армии посчитало войну проигранной и решилось наконец на полный разрыв с нацистской партией.
Многие детали заговора генералов теперь уже хорошо известны. Важность этого события трудно переоценить. После долгих приготовлений ничтожное меньшинство немецкого народа решило взять инициативу в свои руки. Проигнорировав или преодолев нерешительность и колебания наиболее робких заговорщиков, эти люди сделали решительную и едва не увенчавшуюся успехом попытку уничтожения нацистского режима. Эту попытку осуществили восточногерманские аристократы (по иронии судьбы, покушение состоялось в их родовом гнезде – в Восточной Пруссии), некогда безраздельные хозяева армии, оттесненные теперь в ее штаб; коллеги Раушнинга, посчитавшие, что смогут использовать в своих целях агрессивный дух пангерманизма и нацистов в роли младших партнеров. Взрыв в ставке Гитлера был отчаянной попыткой исправить эту чудовищную ошибку. Но было уже поздно; исправить ее было уже невозможно. Класс юнкеров исчез с политической сцены, вымер, как мамонты и мастодонты[79].
Тем не менее надо сказать, что заговор был хорошо спланирован и едва не увенчался успехом. До этого взрывные устройства несколько раз посылали в ставку Гитлера, и каждый раз какие-то технические сбои мешали довести дело до конца. На этот раз Штауффенберг сам принес бомбу в своем портфеле на совещание в ставке фюрера в Растенбурге. Когда Гитлер занял свое место у стола с картами и совещание началось, Штауффенберг поставил портфель у ножки стола и под каким-то предлогом покинул помещение. Выйдя за территорию ставки, Штауффенберг услышал взрыв, сел в самолет и по прилете в Берлин объявил о смерти Гитлера и переходе власти в руки нового германского правительства. Как оказалось, это было преждевременное заявление. В планы заговорщиков (в этом были твердо уверены все добрые нацисты) вмешалось провидение. До сих пор не вполне ясно, как Гитлеру удалось уцелеть. Либо он вовремя отошел от стола, либо массивная ножка стола отвела от него ударную волну. Во всяком случае, когда пыль осела, стало понятно, что заговор провалился. У Гитлера лопнули барабанные перепонки, была ушиблена правая рука и разорвана форма. Он, оглушенный, упал на руки верного Кейтеля. Четыре человека были убиты или смертельно ранены, но сам Гитлер остался жив. Если бы это совещание проводили, как обычно, в подземном бункере, а не в легком деревянном строении, то не уцелел бы ни один участник совещания.
Июльский заговор 1944 года затронул практически все элементы политической ситуации в Германии. С этого момента Гитлер твердо знал, что армия как организация находится в оппозиции; он понял, что если и выиграет войну, то вопреки генералам, а не благодаря им. С июля 1944 года Гитлер начал все больше и больше окружать себя офицерами военно-морского флота и авиации. Конечно, флот не играл заметной роли в военных действиях, но зато не был запятнан изменой. Авиация, правда, тоже не оправдала возложенных на нее надежд, но это была вина не летчиков, а исключительно Геринга. Простые армейские солдаты, несомненно, оставались верны своему фюреру, и он все больше и больше отождествлял себя с ними, а не с офицерами. Из генералов он продолжал доверять лишь таким лизоблюдам и льстецам, как Кейтель и Бургдорф[80], всех остальных он считал изменниками. Он был твердо убежден в их поголовном предательстве и часто говорил о нем вслух. Каждый раз, когда армия терпела поражение или сдавала очередной город, Гитлер кричал об измене. Из ставки Гитлера нескончаемым потоком шли телеграммы с обвинениями и лекциями по стратегии; послушный Борман вторил своим дискантом басовитым воплям фюрера. На последнем расширенном совещании в ставке Гитлер кричал в лицо своим генералам, что они его обманывают. В своем последнем письменном документе, обращенном к потомству, в политическом завещании, он тоже не смог обойти этот вопрос и заклеймил как изменников офицеров вермахта и его штаба.
Отстранившись от генералов и уйдя в общество своих почитателей, Гитлер неотвратимо превратил свой штаб из органа военного управления в восточный двор льстецов и лизоблюдов. Насколько далеко зашел этот процесс, можно судить по рассказам очевидцев сцены, произошедшей сразу после взрыва в Растенбурге. В тот день Муссолини, ставший теперь марионеточным правителем Ломбардии, прибыл в Растенбург, чтобы нанести визит своему защитнику и покровителю. Поезд прибыл на вокзал во второй половине дня. Гитлер, бледный как полотно, встречал Муссолини на перроне. По дороге с вокзала Гитлер рассказал гостю о своем чудесном спасении, произошедшем всего несколько часов назад, и показал ему место покушения. Картина была впечатляющая: обгоревшие обломки – после взрыва вспыхнули деревянные стены – и рухнувшая крыша. Осмотрев дымящиеся развалины, Гитлер и Муссолини отправились пить чай. Известно, что самые вопиющие свои выходки Гитлер устраивал именно за чаем.
Конец ознакомительного фрагмента.