Последнее звено. Глава третья. Изгиб линии (В. М. Каплан, 2006)

Глава третья. Изгиб линии

Нет, они меня явно недооценили. Какой там месяц – уже через две недели я болтал по-местному так, будто и родился в этом самом Великом княжестве словенском. ВКС – обозвал я его мысленно. Язык оказался не больно-то и сложным – другое дело письменность. Тут у меня пока учителей не было, рыжий Алёшка оказался безграмотным как пень.

– А на кой оно мне, крючки эти складывать? – недоумённо ответил он на вопрос о школе. – Нам, холопам, и без этой мороки прожить можно. Пусть бояре да учёные глаза портят.

Вспомнив всё из того же учебника истории, как учили в древнерусских школах, я подумал, что в Алёшкиных словах некая логика есть.

Только вот можно ли назвать окружающую действительность древнерусской? В ту ли историю я попал? На вопрос, какой сейчас век на дворе, пацан тут же ответил: двадцать второй.

– От чего считаете? От рождества Христова? – на всякий случай поинтересовался я.

– Чё? – вылупился он, и веснушки на его физиономии проступили ещё яснее. – Какой такой Христов?

– Вы что же, не христиане? – тут уж мне пришёл черёд выпадать в осадок. – У вас что, князь Владимир не крестил Русь?

– У тебя, Андрюха, опять помутнение в уме, – засмеялся мальчишка. – Ерунду какую-то несёшь. Какие такие христиане? Это кто? И не было у нас никакого князя Владимира, а был князь Велимир. Это вообще… такой козёл… враг словенского народа. Он тысячу лет назад нас предал, киевские земли Элладе сдал, эллинским наместником заделался, панархонтом. Говорят, по любви огромной, к базилейне эллинской. Ну, короче, с тех времён эллины тут всё захватили, свои порядки завели.

– Ни фига ж себе, – вырвалось у меня.

– А то ж! – голосом экскурсовода подтвердил пацан. – Мы их пятьсот лет терпели, а потом сказали: хватит, это земля была нашей. За Учение аринакское спасибо, конечно, пригодилось. А вот пушниной сами торговать будем, и лесом, и налоги ваши уродские, и законы сами напишем… Ну, в общем, даже и воевать пришлось, у эллинов базилей Янакий такой тупой оказался, не понял сходу… Великая сеча была при Корсуни… Наших двадцать восемь человек полегло, а эллинов аж сорок три. С тех пор они поумнели, торговать торгуют, в Круге опять же три голоса им, по праву старшинства, а больше того – ни-ни.

Если бы я в тот момент не сидел на земле, пропалывая грядки с репой, то уж точно бы упал. Блин, что за мир, где я оказался? Великая сеча, счёт двадцать восемь – сорок три, и пятьсот лет об этом помнят!

Полуденное солнце жарило от души, наверное, на все тридцать градусов. Пот струился по лбу, но я даже утереться забыл – настолько всё это меня долбануло.

– Так от чего же вы всё-таки счёт ведёте? – спросил я растеряно. – Говоришь, сейчас двадцать второй век?

– Ага, – подтвердил пацан. – От прихода Аринаки в Элладу, от начала Учения аринакского.

Я мельком подумал, что, наверное, не ту линию выбрал. Мне бы не на пищевую промышленность поступать, а на филфак МГУ. Ведь двух недель не прошло, а мало того, что и понимаю всё, и по-ихнему болтаю как свой, так ещё мысленно перевожу здешнюю речь на современный язык, причём без каких-либо усилий, всё автоматом происходит. Вернусь – надо будет бросить эти бродильные установки вкупе с гнусным доцентом Фроловым. Поступать на филфак. Блин, а как же тогда армия? Отсрочка же ёкнется.

О чём я думаю! Отсрочка, филфак! Сперва ещё вернуться надо, в свой мир, а там уж… Да, конечно, если есть вход, то должен быть и выход. Да где ж его искать? У кого спрашивать?

Когда я начинал говорить, что попал сюда из другого мира, на меня глядели с жалостью. Здесь это называется «преждепамятной хворобой». То есть пробуждается в человеке какая-то «прежняя память» – и стирает всю нормальную, ту, что с рождения в нём копилась.

– А что такое прежняя память? – спросил я тут же у поварихи Светланы. Баба, кстати, оказалась не такой уж и злобной, просто настроение у неё как флюгер.

– Так о прежней жизни, – недоумённо ответила тётка, накладывая нам в миски дымящейся просяной каши. – Которой раньше жил, пока там не помер и здесь не родился.

– Где это «там»? – пока каша не остыла, можно было заняться допросом местного населения.

– Ну, в том шаре, – непонятно ответила она. – Шаров много, в одном помираешь, в другом рождаешься. А тут помрёшь – и в следующем родишься. И так без конца.

О как! Тут, что ли, верят в переселение душ? Оригинально. Хорошую религию придумали индусы…

– Откуда же у вас такая вера взялась? – недоумённо протянул я. – Тут же не Индия какая.

– Откуда-откуда, – буркнула Светлана. – Не моего ума то дело, я вот всё больше за скотиной хожу и вас, дармоедов, кормлю.

– Я не дармоед! – тут же встрял Алёшка. – Я, между прочим, всю морковку проредил!

– Будешь во взрослую беседу лезть, – тут же поставила его на место Светлана, – компота не получишь.

Ужасная угроза… У нас бы как минимум прозвучало «уши оборву».

– А ты, Андрейка, – кинула она на меня печальный взгляд, – хворый ещё пока, вот и не понимаешь. Линии не чуешь. Ты вот лучше боярина спроси, про шары-то, он муж учёный…

Однако с боярином пока пообщаться не удавалось. В доме за него руководила доченька Аглая. Как выяснилось, жена у Волкова умерла в позапрошлом году, от какой-то «синей лихоманки». Вот подросшая дочь и тренируется, репетирует роль хозяйки. Сам же боярин куда-то уехал по делам службы. Служба, кстати, оказалась довольно серьёзной – в Уголовном Приказе, здешнем аналоге МВД. По словам дворни, ловил душегубов, озорующих на дорогах. Насколько я понял, должность имел крутую. По-нашему – никак не меньше генерала.

– Лёха, а у вас тут что, и душегубы есть? – спросил я на другой день пацана, когда мы по указанию садовника, деда Василия, поливали яблони. Тяжёлая, кстати, работа. Здесь ведь до насосов не додумались, здесь не шлангом поливаешь, а как негр, таскаешь воду вёдрами из бочки.

– А что ж им не быть? – Алёшка не удивился вопросу, но посмотрел на меня снисходительно, как на несмышлёныша. – Известное дело. Люди же разные бывают. Одни блюдут свою линию, а есть, которым на неё плевать. Им бы сейчас потешиться, кусок радости урвать, а что потом будет, им до факела. Вот и сбиваются такие в стаи, разбойничают, крадут, пакостят честным людям…

– И что, много таких?

– Много-немного, а есть, – наставительно сказал Алёшка. – Для того и Уголовный Приказ есть. А для вредоумных – есть Учёный Сыск.

Ишь ты, ещё и Учёный Сыск какой-то…

– Мне поначалу, как сюда попал, показалось, будто у вас все ну прямо такие добрые люди, все такие милосердные… – усмехнулся я.

Алёшка меня не понял.

– Добрые – это как? Что значит добрый человек? Так не говорят. Это всё равно как сказать: вместительный мужик… не мешок, понимаешь, а мужик…

– Вы чего тут, совсем? – поразился я. – Добрый… ну это значит добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…

– Опять тебя несёт, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застёжки на своих местах, зимой всяко обогреет.

Тут до меня, наконец, дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчёт моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Добро́та – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного приказа, были имуществом неких загадочных «лазняков». Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.

Впрочем, не столь уж и печальными.

Как-то всё тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь – как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже – когда до трёх ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.

Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьёз никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно не дотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведённому ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия, или здесь все так?

Я выплеснул ведро на взрыхлённый возле яблони круг, отдышался. Ещё двадцать вёдер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алёшка выплеснул своё ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.

А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?

– Слышь, Лёха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас вместо того, чтобы поливать, смотаешься из усадьбы, ну там с уличными пацанами на пруд, или что-то типа. Чего тебе за это будет?

Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.

– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.

– И только? – не поверил я. – А не накажут?

– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства всё про линию растолковали. На фига мне её кривить? Мучайся потом…

– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они чуть ни слово, «линию» какую-то поминают.

– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алёшка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого есть, и её нужно прямой держать. Вот сбегу я на пруд, это радость, так?

– Само собой, – улыбнулся я.

– Значит, линия моя в радость искривится. Это сейчас. А потом она вильнёт в беду какую. Мало ли… Хорошо если по мелочи, живот там разболится или зуб… А если что похуже?

– Ну например?

– Ну вот братана моего, Митяя, боярин с собой возьмёт на отлов душегубов… Уже два раза брал… Вот возьмёт, а там случится чего плохое? Так ведь и с батькой было, когда мне шести ещё не стукнуло. Его там конь душегубский копытом по голове… Батька до зимы болел, а потом и помер… А может, не сейчас долбанёт, а в другом шаре. Какая разница, душе-то всяко больно…

– Как-то непонятно говоришь… Наверное, и сам не понимаешь толком, а за взрослыми повторяешь, – я не упустил случая поддеть его. – Так что, выходит, у вас тут холопов вообще не наказывают? Боярин такой… – слово «добрый» уже не годилось, что ж, на ходу изобретём замену, – мягкосердечный?

– Боярин наш правильно линию держит, – с достоинством сообщил Алёшка. – И свою, и за нашими следит, мы ж не чужие ему. Бывает, кого и наказать приходится, чтобы линию-то выровнять.

– И как же у вас наказывают? – перешёл я к самому интересному. Всегда полезно заранее прояснить свои перспективы.

– Ну, на хлеб с водой посадить могут, – начал загибать пальцы Алёшка, – это раз. Лишнюю работу дать. Это два. Меди месячной лишить – это три.

– Какой меди? – не понял я.

– Ну, монет. Каждому в месяц медные деньги даются. Каждому по боярской воле. Мне вот три деньги положено. Ну, чтоб человек мог себе купить чего по малости. Орехов там в меду, или пояс новый, я вот целый год копил на ножик.

Бесценное сокровище сейчас же было вынуто из кармана и продемонстрировано. Мда… До складных ножей здешняя промышленность не додумалась, таким ведь и порезаться недолго, пускай лезвие длиной в ладонь и замотано грязной тряпкой.

Тут, значит, холопам и зарплата положена? Ну, совсем малина! Слышали бы об этом бесчисленные замордованные поколения – оттуда, из нашего, нормального и правильного мира.

– Что, – усмехнулся я, – и это все меры воздействия? А розгами на конюшне? Или вам тут и слово такое не знакомо?

– Почему же незнакомо? – удивился Алёшка. – Иные господа, бывает, холопов и секут, как по старинке. Только наш боярин такого не одобряет. Ученые говорят, что если человека пороть, то свою линию изогнуть можно. А он себя блюдёт, Учение назубок знает, с учёными чуть что советуется. Ну и посчитали ему, что неполезно это будет.

– Нам, значит, везёт, – хлопнул я его по плечу.

– Почему же везёт? – вновь озадачил меня Алёшка. – Нам-то это не всегда хорошо. Боярин о своей линии заботится, а вот, к примеру, Митяй весной коня боярского не тем зерном накормил, ошибся… травленное взял, посевное. Мыши-то его не едят, да и конь сдох… Надо наказывать, так? Ну и боярин его до Урожайного Дня меди лишил. А Урожайный День ещё нескоро, почти два месяца ждать. Митяй у него в ногах валялся, выпори, мол, шкуру всю спусти, только денег не забирай. Он же медь копит, на подарок, девушке своей, Катерине. Как раз на Урожайный День и собирался дарить. Зеркало заговоренное. А теперь всё… А Катерина, может, решит, что не мила ему, и если Амфилохий ей чего подарит, она ж ним, а не с Митяем гулять станет…

– Весело тут у вас, – я не нашёлся, что и сказать. – Суров, выходит, боярин? Линию, говоришь, блюдёт? Ты можешь толком объяснить, что же это за такая линия, на которой вы все сдвинулись?

– А чего я-то? – насупился мальчишка. – Из меня объясняльщик плохой, ты лучше деда Василия спрашивай, он старый, много знает. А ещё лучше боярина, когда из похода вернётся. Боярин – он такой, порассуждать про Учение любит.

И, подхватив свою опустевшую бадейку, Алёшка направился во двор, к необъятных размеров бочке.

– Ну как, Андрей, обживаешься? – тон у боярина был на редкость благодушный. Ну, понятное дело – вернулся человек из командировки, попарился в бане, вкусно поужинал, принял, видно, на грудь… надо бы, кстати, выяснить, какой у них алкогольный ассортимент… за проведённые тут семнадцать дней ничего крепче кваса мне не доставалось. А ведь наверняка изобилие… настойки всякие, наливки, медовухи… не говоря уж о пиве.

– Да помаленьку, – сдержанно ответил я. – Вроде бы и неплохо тут у вас, да как-то странно. Очень уж отличается от моего мира.

Насчёт мира я высказался не случайно. Пускай начнёт впаривать мне о «преждепамятной хворобе», а там уж разговор можно вырулить на всякие интересные вопросы.

– Да ты садись, – Волков указал на низенькую скамеечку возле стены. – Наработался же за день, ноги, небось, гудят.

Я не преминул воспользоваться приглашением. Не то что бы ноги и впрямь отваливались, но предлагают – бери.

– Я смотрю, разговаривать по-нашему ты уже научился, – заметил боярин. – Лекарь-то опытный, дело своё знает…

– Да лекарь-то ваш при чём? – не выдержал я. – Подумаешь, проблема, язык освоить. Не так уж и отличается от нашего… ну, от языка того мира, откуда я к вам попал.

Я перевёл дыхание, огляделся ещё раз. Боярская горница, куда он вызвал меня для беседы, не поражала роскошью. Комната как комната, ну, ковры на стенах. Тоже невидаль, у нас в московской квартире и помасштабнее висят. А здесь и краски тусклые, и рисунок скучный – орнамент какой-то. На той стене, что у двери – оружие развешано. Сабли какие-то, разной степени кривизны, кинжалы, топорики, нечто вроде булавы, только рукоять почему-то гнутая. Вот и всё великолепие. Зато боярское ложе – обычная лавка, как у нас в людской, застелена только шкурой, не поймёшь, то ли волчья, то ли рысья. В шкурах я как-то не бум-бум. Но лучше бы волчья – с учётом фамилии было бы стильно.

– Лекарь-то очень даже при чём, – возразил боярин. – Он снадобье изготовил, которое во много раз ускоряет постижение языка. Есть в мозгу человеческом такие каналы, по которым мысли движутся. Разные мысли по разным. Вот снадобье и прочистило те из них, которые за восприятие речи ответственны. А иначе ты бы не меньше года понимал с пятого на десятое. Ну и, конечно, практика языковая. Не зря же я к тебе Алёшку приставил. Мальчик не самый усердный и не самый расторопный, но вот болтает без умолку, а это в твоём случае то, что надо.

Ишь ты, нейрофизиология местного разлива в популярном изложении! Представляю, как бы Александр Филиппович разъяснял дифференциальное исчисление… если, конечно, здесь до него додумались.

– Однако, – продолжил боярин, – болезнь твоя никуда не ушла. Язык тебе восстановили, а вот остальное… Скажи, ты ведь, наверное, всех тут доставал вопросами, что, как и почему? Понял что-нибудь?

– Да не особо, – слегка преуменьшил я свои достижения. – Всё к вам посылали, боярин, типа, у нас учёный человек, он лучше растолкует…

– Да какой я учёный человек, – вздохнул Александр Филиппович. – В кучепольскую панэписту, ну, училище высшее, и впрямь поступил, да только после двух лет уйти пришлось. Отец мой помер, пришлось наследство принимать, а значит, и должность его в Приказе. Так что преувеличивает дворня мою учёность. Книжки читаю, конечно, но это же не заменит систематического образования…

– Тоже вот два курса закончил, – выдержав для приличия паузу, отозвался я. – Московский институт пищевой промышленности. И вопрос, закончу ли остальные три.

Намёк мой, кажется, был достаточно толст, но боярин впрямую не ответил.

– Вот видишь, – сказал он, – ты ничего не помнишь о своей жизни в нашем шаре. У тебя преждепамятная хвороба, Андрей. Это значит, что воспоминания о прошлой жизни твоей души, в другом шаре, пробудились и вытеснили всю твою здешнюю память.

– С этого места хотелось бы поподробнее, – заметил я. – Что значит «шар»? О какой «прошлой жизни» идёт речь?

– Да, – вздохнул боярин, – болезнь твоя очевидна. Ты даже не замечаешь, что говоришь совсем не в той манере, как холоп должен обращаться к своему господину. Однако я не в обиде, я же понимаю, чем это вызвано… Так вот, придётся начать с самых основ. Ты знаешь, что в человеке есть душа? Что не тело, а именно эта бесплотная сущность – хранительница нашего ума, нашей памяти, способностей, привычек, склада характера?

– Ну, приходилось слышать, – усмехнулся я. – У нас многие люди в такое верят.

– А ты?

Интересно, у них тут за атеизм на костёр волокут, или как? Впрочем, у меня же великолепная отмазка, в случае чего мне медики от костра освобождение выпишут.

– А я как-то не задумывался. По-моему, душа – это… выдуманное какое-то понятие. Вот есть тело, есть мозг, есть нервы… ну, то есть примерно те самые каналы, о которых вы мне разъясняли… По нервам проходит электрический импульс… этот импульс и называют мыслью. Вот вам и вся душа.

– Глуповато, – прокомментировал боярин, – но я не буду спорить. Что бы ты себе насчёт души ни воображал – она есть. Это научный факт. Так вот, душа бессмертна. Тело человеческое умирает, потому что в теле есть чему болеть, гнить, портиться… А душа – в ней распадаться нечему, она вся такая… единая, что ли. Не как дом, сложенный из брёвен, а как вода или огонь… Цельная сущность.

– Ну, я допускаю подобную точку зрения, – мне захотелось проявить плюрализм. К чему спорить… всё-таки он боярин, он тут, как сказал бы Колян, масть держит.

– Ну, благодарю, – усмехнулся в усы Александр Филиппович. – Тогда едем дальше. Как же совместить, что тело смертно, а душа нет? На самом деле всё просто, душа переходит из тела в тело. Но только – в разных шарах. Здесь человек родился – значит, в каком-то другом шаре он умер, и душа его, просочившись через разделяющие шары преграду, влилась в тело новорожденного. А как вырастет человек, состарится, умрёт – его душа в другой шар перелетит…

– Так что же вы называете шаром?

– Примерно то же, что и ты, когда говоришь слово «мир». Шар – это земля, по которой мы ходим, воздух, которым дышим, вода, которую пьём. Это деревья, травы, это города и деревни, реки и моря, самые дальние страны… Раньше, в древности, люди думали, что шар – один-единственный. Но двадцать два века назад великий мудрец Аринака принёс истину – шаров много. Их бесконечно много. Можно пересчитать звёзды в небе, можно пересчитать песчинки на берегу, но шары не пересчитаешь.

– Кстати, о звёздах, – подал я голос. – Они в каждом шаре свои?

– На сей предмет у учёных нет единого мнения, – после секундной паузы ответил боярин. – Сам Аринака полагал, что звёзды, планеты, солнце и луна едины для всех шаров, что это сущности надлунные, небесные, а шары включают в себя только земное. Но с тех пор две с лишним тысячи лет прошло, появились разные теории. Например, что шар объемлет и звёздную сферу, и планеты. Сами же они, шары, плавают в некоей среде, непроницаемой для вещества, но не для души. Пока душа слита с телом, тело её ограничивает, не пускает из шара в шар. Но как только она вырывается на свободу – сразу же проникает в ближайший шар и вливается в уготованное ей тело.

– Кем уготованное? – похоже, наша ученая беседа плавно переходит к вопросу о Господе Боге.

– Это так, фигура речи, – поморщился боярин. – Никто на самом деле ничего не уготовил, действуют законы природы, понимаешь? Вот если ты выльешь на землю ведро воды, как она потечёт? Первым делом – в самое низкое место. Кто ей такой путь уготовил? Ты? Нет, просто такова сущность воды – стремиться вниз. Так же и с душами. Есть какие-то непознанные нами законы… Но давай всё-таки перейдём к главному.

– Давайте, – согласился я. Чем дальше, тем тревожнее было. Наверное, точно то же чувствует пациент в больнице, когда врач сообщает, что со здоровьем его возникли какие-то неожиданные напряги.

– Так вот, главное в том, что когда душа переходит в следующий шар, в ней сохраняются все воспоминания о прежней жизни, но они как бы заперты в ней и недоступны человеку. В самом деле, представь, как ужасно было бы помнить всю бесконечную череду прежних шаров. Любой человек сошёл бы с ума. Сил нашего разума хватает только на осознание одной жизни. Есть, конечно, специальные способы, чтобы увидеть мысленным взором какие-то случайные кусочки из прошлого шара, но это требует долгих тренировок и не всем доступно. Случается, однако, что замок, запирающий в душе прежнюю память, портится, и тогда она вырывается на волю, захлестывает сознание. А поскольку лишнего места в сознании нет, то старая память смывает новую. Это и есть «преждепамятная хвороба». Именно это и случилось с тобой, Андрей.

– Что-то не сходится у вас, – ухватился я за внезапно пришедшую мысль. – Сами же говорили, что в душе всё едино, цельно, что там разлагаться нечему – и вдруг какие-то замки, которые портятся…

– Не придирайся к словам, – махнул рукой Волков. – Я же просто хотел объяснить понятнее, про замок. На самом деле всё сложнее, конечно, и что запирает прежнюю память, мы не знаем. Может, такой замок находится не в душе, а в теле, где-то в мозгу. В общем, постарайся признать очевидное – ты не попал сюда, в наш шар, каким-то загадочным образом. Ты родился тут, прожил девятнадцать лет – а потом с тобой случилась эта напасть. И ты вспомнил прежнюю жизнь. Всё, что ты помнишь – это не морок, не бред. Это правда. Это действительно было с твоей душой – там. Потом ты умер, в том своём мире. А здесь родился.

– Неувязочка, – заявил я. – Душа душой, а тело? Вот это самое тело? – ткнул я себя пальцем в живот. – Это чьё же тело? Меня, который девятнадцать лет назад родился здесь? Или моё тамошнее тело? Я же прекрасно всё помню. Вот этот шрам на ладони – я в пятом классе на даче гвоздём распорол. Вот эти зубы… – тут мне не повезло. Вернее, как раз всю жизнь везло – ни разу к стоматологу не ходил, идеальные зубы… Жаль, а какое было бы железное доказательство – пломба…

– Тут нет ничего странного, – возразил боярин. – Просто получилось так, что там ты умер в том же возрасте, в каком здесь заболел. Одно молодое тело может быть очень похоже на другое. К тому же душа способна в какой-то мере влиять на тело… вот твой шрам – он, возможно, возник из-за болезни, когда душа, руководимая прежними воспоминаниями, начала перестраивать по ним твою плоть. Пойми, преждепамятная хвороба – штука хоть и редкая, но изученная. Ты не первый такой… Приходилось мне читать об этой болезни, правда, лицом к лицу раньше таких людей не встречал. Я ведь потому и купил тебя… Думаешь, тут некому в огороде репу пропалывать? Просто за неделю до того вышел у меня один досадный случай… в общем, надо было линию выровнять жалостью.

– Ну, спасибо! – издевательски поклонился я. – Я-то думал, вы чисто по-человечески… Оказывается, линия. Тут все про какие-то линии говорят. И что же это вы тут чертите?

– Ступай, Андрей, – боярину, похоже, надоел разговор. – Про линию после потолкуем, а ты пока обдумай уже сказанное. И не расстраивайся сильно, в нашем шаре тоже можно жить…

Да, в городе было что посмотреть. Во-первых, базар. Во всяком случае, для моего спутника Алёшки это было самое интересное место. Ещё бы, кончился здешний месяц «расплодень», боярин выдал каждому медную зарплату. Не миновала она и меня. Нет, я не ждал с замиранием сердца, но было любопытно, во сколько же Александр Филиппович оценивает мой бесценный садово-огородный труд. Оказалось – целых десять медяков.

– Один в город не ходи, – велел он. – Митяя с собой возьми или Алёшку. Ты же цен не знаешь, торговаться, я так подозреваю, тоже не умеешь. Обдерут, как берёзку на веники.

Насчёт Митяя – это, возможно, было тонкое издевательство. Лишённый денежного довольствия, парень вряд ли отправится гулять по базару. Только расстраиваться.

Зато Алёшка мгновенно навязался мне в спутники.

– Пошли, я тебе всё тут покажу, тут такие места есть! Ух…

Ух так ух. Одному мне всё-таки было бы в этом Кучеполе как-то не по себе.

– Слышь, Лёха, а отчего город так называется? – спросил я, едва мы вышли из ворот Волковской усадьбы. Впереди полого спускалась вниз улица, почему-то именовавшаяся Бручничной. Была она, как и прочие, прямой – что очень не совпадало с моими представлениями о средневековом городе. Впрочем, он и не средневековый – двадцать второй век. Город будущего… Интересно, вообще здешнее время как-то соответствует нашему? Что было в нашей истории, когда у них тут объявился этот монстр Аринака?

– Кучеполь-то? – вопрос, похоже, пацана нисколько не занимал. – Да разное говорят. Вроде как помойка тут была здоровенная, из окрестных деревень сюда мусор сволакивали, в кучи. Оттого и назвали так.

Он выждал, искоса поглядывая и, очевидно, ожидая моей реакции. Не обнаружив её, скучным голосом продолжил:

– А вообще-то здесь чуть не тысячу лет назад была усадьба. Боярин жил, эллинский, его тут ихний базилей землёй наделил. Агамемнон Анмеподистович звался, только его так никто и не звал, а только по прозванию – Куча. Потому что толстый был и противный… как куча. Ну, сам понимаешь чего. Но он купцов привечал, они тут строились, мастерские всякие ставили, торг большой завели… ну и так получилось, что город вырос.

Какие-то смутные ассоциации зашевелились в моей давно не стриженой голове – но так и не прорвались на поверхность, утонули в подсознании.

Чем дольше мы шли – от окраины к центру – тем больше менялся город. Если раньше глазу не за что было зацепиться, кроме однообразных усадеб, повёрнутых к улице задом и огороженных высоченными заборами, то сейчас появилось и что-то вроде площадей, и даже сквериков, среди которых тянулись к нему трёх и даже четырёхэтажные каменные дома, увенчанные тонкими башенками.

– Тут учёные живут, – уважительно прокомментировал Алёшка.

– И по каким же они наукам мастаки?

– Наука всего одна, – в мальчишеском голосе отчётливо проступила сталь. – Это Учение Равновесия.

– Ишь ты, – только и оставалось ответить. Мне до сих пор никто так и не разъяснил, что такое «линия», «Учение», «Равновесие». Понятно, что повариха да пацан тут не лучшие собеседники, старший садовник, дед Василий, знает больше, но общаться с ним – один большой геморрой. Глух старик, вопросы ему надо чуть ли не в волосатое ухо кричать. Да и что-то не слишком он со мной разговорчив. Тут боярина надо допрашивать, только вот после того долгого и странного разговора про переселение душ он ни разу меня к себе не позвал. Да и, справедливости ради отметим, дома он бывал нечасто. Известное дело – наша служба и опасна, и трудна…

Что-то ещё цепляло глаз, какая-то странная деталь обстановки. Или, вернее, отсутствие чего-то. Я минут пять таращился вокруг, силясь сообразить, чего же тут не хватает. Вроде и дома, и старательно мощённые булыжником улицы, и дощатые тротуары даже… всё как у людей. Всё как в образцовом средневековом городе. Но…

Не было церквей. Вообще никаких. Ни золочённых православных куполов-луковок, ни острых шпилей католических соборов, ни чего-то похожего на мусульманские минареты. Я сообразил, что ведь и в усадьбе не слышал никаких разговоров о божественном. И Алёшка тогда ещё удивился моим словам о Рождестве…

У меня порой бывает, что где мысль – там и язык.

– Чего-то я не пойму, Лёха, – я притормозил пацана, шустро устремившегося на какую-то боковую улицу. – У вас тут вообще ни в какого бога не верят, что ли? У вас про них говорить не принято?

Мальчишка вновь окинул меня снисходительным взглядом.

– Почему не верят? Что боги есть, все знают. Только какая разница, что есть они, что нет?

– Это как же? – не понял я.

– Ну, есть они, – деловито разъяснил Алёшка. – Перун есть, Мокошь есть, Стрибог… и эти, эллинские, Афина там, Зевс, Посейдон… Но от них же ничего важного не зависит. Боги не могут сделать человека более счастливым или более несчастным, – произнёс он явно заученную фразу. – Они не могут никак сместить Великое Равновесие. Поэтому и молиться им смысла нет. Лучше о них вообще не думать. Известное дело, кто много о богах размышляет, кто надеется на них, у того линия кривится, и человек потом страдает.

Он говорил что-то совсем уж немыслимое. Как такое возможно. Или человек не верит ни в каких богов, ну вот как я, или, если уж верит, то должен их бояться, должен надеяться на их милость… А по Лёшкиным словам, выходит, что для них боги – ну как для нас какие-нибудь чёрные дыры в космосе. Ни светят, ни греют.

– А вот если Перун тебя за такие наглые речи молнией шандарахнет? – искусительно произнёс я.

– Не, не шандарахнет, – беззаботно ответил пацан. – В грозу не надо в поле ходить, вот от молнии и убережёшься.

– Чего-то я тебя не понимаю, – протянул я. – Вот смотри, он бог, Перун. Так? Он над молниями властен. Захочет – и поразит тебя молнией, посреди ясного неба.

– Да, не понимаешь ты, – вздохнул Алёшка. – Ты не огорчайся, я тоже не сразу понял, дед Василий мне много раз толковал, да и Митяй. Вот смотри, всё, что с нами случается, зависит от нашей линии. А линия зависит от Равновесия. Поэтому если кого молнией шандарахнет, так это его линия к тому привела. Тут уж какая разница, молнией ли убило, или от серого мора, вот как мамка моя, или зимой под лёд провалиться… Всё по Равновесию выходит, и никакой Перун ничего против Равновесия сделать не может. Если у меня линия прямая, то не будет молнии, а если будет молния – значит, линия крива, значит, это из-за какого-то её старого изгиба. Не бога с молнией надо бояться, а линию погнуть.

– Это что же, у вас тут все такие философски грамотные? – съязвил я.

– Есть ещё тёмные люди, – признал Алёшка, – которые богам больше верят, чем линии. Но их мало, и они в каких-то глухих деревнях живут. Ну и дикие, конечно, только это не в Княжестве, это в восточных степях… Правда, это сейчас. А в древности всякое было. Думаешь, легко Учение на словенские земли пришло? Волхвы бунтовали, мутили народ… Знаешь такой город, Новгород? Далеко-далеко северу от нас будет… Так они вообще восстали и своих учёных в реке потопили. И три века без Учения жили. Настрадались… Их князь Всемога замирил, лет двести тому назад. Суров был князь, перебил новгородских воинов без числа… может, человек даже сто. И волхвов тамошних наказал – на Белое море их отвезли, посадили в ладью без руля и вёсел и сказали: пусть с вами будет по линиям вашим. Ну и не видели их больше.

– Это что, тебе дед Василий всё рассказывает? Что же при мне он молчун молчуном?

– А не любит он тебя, – разоткровенничался Алёшка. – Говорит, чужой ты, и своим никогда не станешь. Наглый, говорит, не уважаешь ни старость, ни чин. Боярину нашему что ни слово дерзишь, и вообще… Ты не обижайся на него, он дед правильный, он линию блюсти умеет. Только не понимает, что ты больной пока на голову, и потому тебе простительно…

Я с трудом удержался, чтобы не отвесить наглецу подзатыльник.

– Пришли почти, – Алёшка между тем легко переключился на другое. – Вон за тем поворотом уже и базар. Слышишь – шумно?

Я, в отличие от вредного деда Василия, глухотой не страдал. Да этот здешний базар и невозможно было не услышать. Крики, конское ржание, лязг металла, музыка – всё это сливалось в неповторимые звуки.

– Что покупать-то станешь? – дёрнул меня Алёшка за рукав. – Не решил ещё?

– Погуляем, посмотрим, – махнул я рукой.

Ещё пара минут – и мы уже были на базаре. Вернее, не так – базар всосал нас, как комар всасывает вожделенную каплю крови, как пылесос всасывает мелкий мусор. Чехарда лиц, крики зазывал, толкотня, какие-то чумазые детишки путаются под ногами, одуряюще пахнет пряными травами, сырой кожей и грибами, перед глазами мелькают яркие ткани, острые косы, блестящие бусы… Казалось, мы мчимся сквозь всё это великолепие со скоростью хорошо разогнавшейся иномарки, а не бредём в тесной толпе. Как бы тут не заблудиться… Если мы с пацаном разминёмся, то возвращение домой станет нехилой проблемой.

– Пойдём, где леденцы, – решительно потянул меня Алёшка.

Ну, понятное дело, ребёнок. Как бы ни пыжился рассуждать по-взрослому, а натура берёт своё. Ладно, к леденцам так к леденцам.

После мы прошлись по фруктовым рядам. Не сказать, чтобы изобилие по сравнению с московскими рынками. Об апельсинах тут и понятия не имели, не говоря уже о бананах. Наверное, здешний Колумб заблудился и Америку не открыл. А всего верней, ему просто денег на экспедицию не дали. Нечего куда не надо линию гнуть. Так что ни помидоров, ни заурядной картошки, без которой мне уже было как-то тоскливо.

Зачем, спрашивается, я тут брожу? Этот пёстрый мир мне чужой, и я ему чужой, верно говорит старый маразматик Василий. Единственное, что мне нужно – это найти выход… а там уж лучше Жора с его наездами и разводками, уж лучше доцент Фролов, конвертирующий экзаменационные оценки… Какие-то линии, какое-то Равновесие, дурацкая вера в переселение душ – и не в Индии, не в Японии, а у нас, в России… ну, пусть не в России, а в Великом княжестве словенском – какая разница? Нет, я понимаю, им-то хорошо, спокойно… Войн почти и нет, зверств тоже не замечается, с голоду не мрут… Они, может, даже и утопию построили… только мне она зачем? Мне домой надо.

– А вот там всякие дудки продают, гусли, – дёрнул меня куда-то влево Алёшка. – Пойдём поглядим, там красиво играют.

Возжаждала, значит, музыки тонкая его душа… Что они тут понимают… Слышали бы настоящую музыку… Нет, ну пускай не «Бивни мамонта», а вот «Чижа» там, «Короля и шута», «Наутилус»…

Вокруг музыкального прилавка было особенно тесно. Толпились, конечно, не покупатели, а слушатели. А играли двое.

Один – тощий, костистый парень с копной немытых, перехваченных красной лентой волос наяривал на какой-то струнной бандуре. Может, это и была бандура, кто знает. По виду – просто изогнутая доска с натянутыми струнами. Струн много, уж пара десятков точно будет.

Второй была девчонка, совсем ещё подросток, и пятнадцати не наберётся. Одета в скучное платье мышиного цвета, полностью скрывающее фигуру. Играла она на какой-то нестандартной, раздваивающейся дудке.

Музыка была, прямо скажем, не потрясная. Может, местным такое и нравится, но мне эти мелодические переливы напоминали девчонкино платье – столь же унылые.

Кто-то кидал им мелкие монетки в странной формы шляпу, кто-то стоял и восхищался на халяву – последние преобладали.

Я отвёл взгляд от музыкантов и пригляделся к выставленным на продажу инструментам. Ничего знакомого. Колян и Вован меня бы тоже поддержали. Какие-то дудки, какая-то фигня, напоминающая скрипку, но с одной струной, бандуры, типа той, что у парня с красной ленточкой, барабан…

О, хоть что-то дельное! Барабан был невелик размерами, в диаметре от силы сантиметров сорок, но высота – с две мои ладони, а это уже неплохо. Зачем-то его сбоку увешали кучей медных бубенчиков, а палочек к нему, видимо, вообще не полагалось.

– Эй, дядя, – окликнул я меланхоличного продавца, глубоко задумавшегося о чём-то глубоко личном, – это у тебя сколько стоит?

Продавец, невзрачный мужчинка лет пятидесяти, вынырнул из спячки. Внимательно осмотрел меня, отчего-то напомнив выражение «глаз – как рентген».

– Это – из самого Рима-города привезено, – произнёс он слегка нараспев. – Его великий мастер делал. Для умелых людей, не то что… – дядька выразительно показал глазами на музицирующую парочку. – За двадцать грошей отдам… может быть.

Алёшка, наглый бесёнок, тут же вылез из-под моей руки.

– Какое там двадцать? Да ты, купец, так его никогда не продашь! Смотри – бока изодраны, небось, мыши погрызли. Колокольчики вот ах позеленели, сроду, видать, не чистили их. Андрюха, тут и пяти грошей не будет. Какой дурак на такое позарится?

– Ты что плетёшь, пострел? Да это же редчайший инструмент! – с готовностью взорвался дядька. – Его триста лет назад мастер Джулиани создал! Тот самый Джулиани…

– Не, – пренебрежительно махнул рукой Алёшка. – Не Джулиани. Бубен твой, по всему видать, какие-то умельцы тверские склепали. Козьей кожей обтянули, раскрасили – вот тебе и весь Рим. Тут никак не больше пяти грошей… Ну, может, шести!

– Этот инструмент стоит двадцать грошей! – заявил продавец. – В крайнем случае восемнадцать. Понял, наглец? Тоже мне, от горшка полвершка, соплей полный нос, а туда же, торговаться лезет! Да у тебя ни одного гроша, небось, и нет, а есть только вредный язык!

– Андрюха, покажи ему гроши, – ничуть не обидевшись, прокричал Алёшка. И, дотянувшись на цыпочках до моего уха, шёпотом добавил: – не все.

Я сунул руку в карман, на ощупь отделил несколько монет и предъявил продавцу. Потом убрал на место и заметил:

– Да и проверить твой барабан надо. Может, у него за триста лет кожа прогнила, да и звук нулевой.

Слово «нулевой» тут вряд ли знали, но смысл дядька уловил.

– Ну, попробуй, – протянул он мне барабан. – Покажи, на что способен, а уж инструмент – он и сам себя покажет…

Непривычно как-то, без палочек, ну да ладно, на крайняк сойдут и ладони. Знал бы этот сморщенный, в каких условиях приходилось нам в «Бивнях» репетировать…

Я перекинул через плечо широкий кожаный ремень, провёл пальцами по днищу – оно, как и полагалось, слегка пружинило. Что бы им изобразить? Хип-хоп тут явно не поймут, да и рок тоже… Впрочем, плевать. Пусть будет наше, бивнёвое. К примеру, «Съезд крыш», гениальная музыка – наша с Коляном, уродские слова – Риткины.

Закрыв глаза – лица собравшихся мне сейчас были совсем не нужны, я вспомнил ритм. И простучал вступление, не ладонями – верхними фалангами пальцев. Слова всплыли сами, и, беззвучно выпевая их, я повёл основную тему.

И пропуская сквозь себя ритм, я вдруг понял, что хочу этот барабан. Джулиани ли, Страдивари – пофиг, но это мой, по-настоящему мой инструмент. Естественное продолжение моих рук, моих нервов, моего дыхания.

Я погладил пальцами шероховатую кожу, снял ремень с плеча и протянул барабан продавцу.

– Ну, качество среднее. Звук так себе… Но за семь грошей, может, и взял бы…

– Чего это ты такое настучал? – шепнул мне Алёшка.

– Да есть один такой великий музыкант, Чижик его фамилия. Вот это бессмертное творение – его авторства.

– И сыграть-то ничего путёвого не может, – тут же завёлся торговец, – а, вишь, за семь грошей инструмент хочет. Пятнадцать – меньше ну никак нельзя!

– За пятнадцать пускай твой Джулиани покупает, – Алёшка перехватил инициативу. – А наша цена – семь грошей. Ну, в крайнем случае восемь…

Продавец с готовностью возразил, Алёшка ответил… и понеслось. Бесплатный цирк для зевак. Вон как уши развесили, тут же прямо спектакль разворачивается. Музыканты продолжают играть свою нудятину, кидая на нас косые взгляды. Ну да, понятно, мы отвлекаем внимание публики. Интересно, кто же они друг другу? Брат с сестрой? Отец с дочерью? Любовники? А может, попросту партнёры по бизнесу?

Минут через десять Алёшка сделал невозможное. Они с пожёванным дядькой сторговались на десяти грошах. Пацан торжествующе обернулся ко мне – мол, победа! Гони наличность!

Я сунул руку в карман, сжал монеты в горсти. Вот сейчас мы расплатимся, ремень барабана будет ласкать моё плечо, мы придём домой, я повешу инструмент на стену в людской… и… И он будет висеть там, украшать интерьер. Ну кому я буду играть, кому тут нужны современные ритмы? Что мне, переучиваться на «во поле берёзку»? И каждый раз, глядя на барабан, вспоминать наш подвальчик, наши репетиции, Коляна, Вована, Ритку… мой родной мир, затерявшийся в каких-то извивах мироздания…

– Знаешь, дядя, – сказал я, так и не вынув из кармана руку, – плоховат всё-таки звучок. Видать, кожа таки подгнила. Мы пойдём, уж извини, а ты тут сиди, лови удачу. Может, кто и поведётся, купит. Пошли, Лёха.

– Ты чего? – круглыми глазами уставился на меня мальчишка. – Совсем с ума соскочил? У тебя же хватит грошей, я что, зря всё?

– Спасибо тебе, конечно, – я потрепал его по нечёсанным рыжим волосам, – и торговаться ты умеешь. Может, когда-нибудь купцом станешь. Только вот я решил – не нужен мне этот барабан. Да пойдём, пойдём, тут, видишь, уже косятся на нас. Хватит, и без того достаточно поразвлекали народ.

Мы двинулись дальше. Базар гудел, звенел и трещал, нас толкали, и мы тоже наступали на чьи-то ноги. Нам предлагали топоры, перепелиные яйца и репу, галлийское вино и эллинские хитоны, чудо-мазь от облысения и сапоги-скороходы. Действительно, подтвердил Алёшка, так они называются. Быстрее в них ходить не станешь, но обувка известная, из лучших, понятное дело – костромское производство…

Кострома… А ещё раньше мальчишка упоминал Тверь… Выходит, с нашим миром даже и географические совпадения. Разве что Москвы нет…

Всё, однако же, кончается, кончилась и наша прогулка. Садящееся солнце напомнило мне о времени, и мы отправились в усадьбу – тихими, разомлевшими от жары улицами. Коротким путём, как объяснил пацан. То есть какими-то закоулками, где и домов-то нормальных не было, одни сараи и лабазы, густые заросли крапивы и метровые лопухи.

– Слышь, Лёха, – пришла мне на ходу неплохая идея, – а вот брат твой, Митяй… Ты говорил, боярин его наказал, денежного довольствия лишил, а ему на подарок надо… Сколько ему в месяц давали-то?

– Восемь грошей, – откликнулся Алёшка. – А что?

– А подарок этот, зеркало, кажется – оно сколько стоит?

– Дорого, – вздохнул пацан. – Грошей за тридцать можно выторговать.

– Знаешь что, возьми ты эти мои десять грошей, отдай брату. Не на что мне их тратить…

– Как не на что? – поразился мелкий. – Да хоть на пряники!

– Староват я уже для пряников, зубы берегу. Короче, держи! Ему нужнее. Что я, не понимаю? Девушка, любовь… Сам пострадал по этой теме… И ещё когда боярин даст, тоже отдам.

Ошалевший от моего благородства Алёшка, однако же, деньги взял и немедленно спрятал в карман. Практичный мальчик растёт…

Я подумал о Митяевской девушке. Интересно, какая она? Если как Иришка, то мне заранее жаль парня. Ничего ему не светит, конкуренты вроде Амфилохия стопудово отобьют. И ещё по какой-то странной ассоциации я подумал о боярской дочке, Аглае. Вот я уже месяц тут обитаю, и сколько раз она на меня посмотрела? Такое ощущение, что всего один – тогда, в первый мой день в усадьбе. Ну, понятно, кто я для неё – движимое имущество, ещё одна голова в поголовье… А кто для меня она? Тело, конечно, роскошное, даже уродская местная мода её не портит. А уж если представить её в самом минимуме одежды… а потом методом дифференцирования этот минимум свести к бесконечно малой величине…

– Стоять, козлы! – грубый голос оборвал игру моего воображения. – Не рыпаться, хуже будет.

Непонятно, откуда они взялись. Только что улица была совершенно пустой, глядела на нас окрашенными в тёмно-зелёный цвет заборами – и вдруг перед нами трое. И ещё трое – топчутся сзади.

У меня неприятно заныло в животе. Не люблю встречаться с гопниками. После каждой такой встречи остаются мучительные воспоминания – и на душе, и на теле. Эх, если бы я, записавшись в пятом классе в секцию бокса, не бросил её спустя месяц! Если бы я вместе с Женьком Соломатиным пошёл в девятом классе на таэквандо! Звал ведь Женёк, стрёмно ему было одному… Увы, увы… Моего физического развития вряд ли хватило бы и на одного из этих гавриков. А уж на шестерых…

Гаврики лыбились. Были они не то что бы великаньих габаритов, но и хлипкими не казались. Все одеты по-простому, серые рубахи, полотняные штаны заправлены в короткие сапоги – мне сразу же подумалось, что носком такого сапога получить по яйцам – это гарантированно остаться без потомства. Рожи какие-то невзрачные, мышиные. Двоим на вид было примерно как и мне, возраст третьего я на глаз определить не сумел. Может, двадцать, может, сорок, если не больше. Он-то и казался самым опасным.

– Вы чего? – тоненько спросил Алёшка. – Вам чего надо?

– Молчи, крысёнок, – процедил старший. – Деньги есть?

– Нету, – Алёшка кинул на меня отчаянный взгляд.

– А попрыгать? – усмехнулся главарь.

– Ты что, сдурел? – заверещал мальчишка. – Вы же… ты же… Оторвы гнилые! Вы же себе линии гнёте! Вам же за то беда выйдет! Вас стража словит! Да я… Да я знаете кто?! Да я дворовый человек боярина Волкова, Александра Филиппыча, он в Уголовном Приказе старший подьячий! Да он вас всех поймает и в крысиный поруб засадит!

Один из стоявших впереди ухватил Алёшку за ворот и открытой ладонью влепил по лицу. Пацан заверещал, светлая рубаха его окрасилась тёмно-бурым – из носу выплеснулась кровь.

– Звенит, – удовлетворённо протянул парень и сунул правую руку в мальчишкин карман.

Я прекрасно знаю, что махаться с гопниками нельзя – если ты не Шварцнегер, конечно. Добьёшься только того, что отметелят до полной инвалидности. Лучше спокойно расстаться с содержимым карманов. Были случаи убедиться.

Но тут… что-то сломалось во мне, пузырь здравого смысла порвался точно воздушный шарик. В ушах зазвенело, глаза заволокло радужной пеленой, и я прыгнул. Ногой, с разворота…. и локтем в нос, а как согнётся – ребром ладони под ухо…

Мечты, мечты! Я не успел даже зацепить того, кто держал Алёшку – коротким, незаметным движением старший врезал мне под ребро, и сейчас же подскочили задние, швырнули на землю. Низ живота затопило огненной лавой – видимо, пошли в ход ноги.

– Не по лицу! – скомандовал старший.

А им и плевать было на лицо – у брошенного наземь человека полно всяких интересных для ножной обработки мест – печень, почки, рёбра.

Извернувшись, я попытался хотя бы прижать колени к животу – и успел увидеть, как Алёшка, резко нагнувшись, цапнул держащего его парня за руку. Всеми своими недавно отросшими коренными зубами. Тот, взвыв, на мгновение разжал пальцы – и мальчишка бросился вниз по улице с хорошей спринтерской скоростью. Укушенный дёрнулся было за ним, но главарь коротко пролаял:

– Некогда.

Он сказал что-то ещё – я не расслышал, в голове мутилось, а пожар в животе разгорался всё яростнее. Почувствовал лишь, что меня схватили под руки и куда-то тащат, а ноги мои волочатся по немощёной земле, чертят в пыли какие-то извилистые линии.

Линии… Вот уж самая неподходящая сейчас мысль. Но вместо того, чтобы вырываться или хотя бы звать на помощь, я вдруг задумался над Алёшкиным криком: «оторвы». При чём тут оторвы? Сравнение гопников с «девицами лёгкого поведения» – это как-то странно…

Я не слишком понимал, куда меня тащат, всё мелькало перед глазами и расплывалось бурыми пятнами. Вот какие-то заборы… крапивные джунгли, бурьянные леса… вонь помойки, блеск воды, сваленные брёвна… Заходящее солнце светит то справа, то слева, скачет оранжевым волейбольным мячом…

В себя я пришёл только когда ощутимо потемнело. Вытянул шею, оглядываясь.

Когда-то это было домом – до пожара. «Красный петух клюнул», вспомнилась мне вдруг народная фразочка. По-здешнему, кстати, звучит почти по-русски: «червон петел уклеваста».

Чёрные, обугленные стены. Толстые брёвна, крепкие – не обвалились, выдержали. А вот крыша частично обрушилась, торчат отдельные стропила, перечёркивают синее небо. Пола нет – доски выгорели до земли, и я стою на головешках. Стою и не могу шевельнуться – спина упирается в какой-то столб, руки и ноги привязаны к нему же.

Что-то мокрое касается моей щеки. Похоже на половую тряпку. Да, тряпка и есть – кто-то смывает мне с лица пыль и кровь.

– Что, Гонша, порядок? – этот голос я вспомнил. Главарь неопределённого возраста.

– Угу… Готов, – у стоящего сзади и потому невидимого мне Гонши голос совсем молодой, явно недавно сломавшийся, у нас бы этот Гонша в десятый класс ходил.

– Время… – вздохнул главарь и остановился передо мной, цепко, изучающе оглядывая.

– Звать как? – коротко спросил он.

К чему играть в Штирлица? Я же всё равно ничего не знаю – ни где золото партии, ни какого цвета трусы у Евы Браун…

– Андрей, – прохрипел я.

– Прозвание! – после недолгой паузы последовал вопрос. Это он что, насчёт фамилии?

– Чи… Чижик.

– Лет сколько?

– Девятнадцать.

– Ладно, хорош. Бело́й, давай шуруй. Да скоро, солнце садится.

Худенький и юркий тип со странной кличкой Бело́й выступил вперёд. Мне показалось, что среди нападавших его не было. В руках он держал…

Я не мог поверить, до того это выглядело бредовым. С шеи у него свисала горизонтально расположенная квадратная доска, на доске был закреплён бумажный лист. А в руке у него был… обычный карандаш.

Внимательно оглядывая меня, Белой начал делать быстрые штрихи. Рука его так и летала над бумагой, иногда он заходил справа, иногда перемещался влево, несколько раз зачем-то присел. Штрихи испещряли лист, падали на него точно косые струйки дождя – но струйки, тщательно выверенные. И скоро я понял, что на бумаге – ни что иное, как мой портрет. Причём нарисованный классно. Этому Бело́му бы на Арбате прохожих рисовать. Цены от стольника и до потолка…

– Ну, долго ещё? – несколько раз подстёгивал его старший, и, наконец, художник удовлетворённо хмыкнул:

– Готово.

– Ну, слава Хроносу, – проворчал главарь. – Уходим.

Он подошёл ко мне вплотную, ухватил пальцами за нос.

– А ты, Андрей Чижик, обо всём, что было, молчи. Скажешь кому, я тебя найду, яйца отрежу и сожрать заставлю. Понял меня?

Я промычал что-то невнятное. Отупение моё постепенно проходило, внутри рождалась злость.

– Понял, спрашиваю? – он не сильно, но явно издевательски шлёпнул меня по губам.

– Понял, – прошипел я.

– Ну, смотри… – хмыкнул старший.

Спустя пару секунд никого уже тут не было. Кроме Андрея Чижика, узника этих руин. Естественно, отвязать меня от столба они и не подумали.

Интересно, долго ли я здесь проторчу? Найдут ли меня когда-нибудь? Или вот так помру от жажды, голода и неудовлетворённой мстительности?

Уже почти совсем стемнело, когда, наконец, послышались шаги и голоса, мелькнуло в чёрном оконном проёме пламя факела.

– Спасибо, ребята, вы очень оперативны, – единственное, что вырвалось из меня, когда верёвки были обрезаны и чьи-то крепкие руки подхватили моё многострадальное тело.

– А главного они как называли? Постарайся вспомнить, Андрей, это важно.

Я сидел на лавке, привалившись спиной к тёплому дереву стены. Охваченная тугими повязками грудь ещё побаливала, но уже не как вчера, когда моё беззащитное тело мучил лекарь Олег.

Светило местной медицины явилось уже когда было совсем темно – то есть темно на улице. В усадьбе-то горели чудо-факелы, никто не ложился. Боярин Волков нервно расхаживал по людской. Я почему-то представил, как он достаёт из широких карманов своих шаровар мобильник и кого-то вызванивает. Стало смешно, да так, что я забился в судорогах. Хотел – и никак не мог остановиться.

– Пройдёт, – прокомментировал явившийся наконец лекарь. – Это истерика.

Надо же, какая терминология! Это прозвучало не в моём мысленном переводе, а именно что в оригинале, на «словенской речи». Хотя я давно заметил – в ней полно иностранных слов. То ли греческих, то ли латинских – здесь я был не силён.

По приказу лекаря Олега меня раздели догола, положили на лавку. Опустившись передо мной на корточки, великий врач принялся выстукивать меня кончиками пальцев. Чем-то это походило на мои недавние упражнения с барабаном, только вот лекарский ритм оказался куда сложнее любой ро́ковой композиции. Досталось и грудной клетке, и спине, и даже более деликатным местам. При каждом касании вспыхивала боль – точно иголка впивалась. Я, конечно, терпел – но чувствовал себя как на приёме у стоматолога-садиста.

– Повезло парню, – лекарю, видно, надоело надо мной издеваться и он переключился на свою котомку с пилюлями.

– Скоро ли поправится? – голос боярина был как наждачная бумага.

– Одно ребро сломано, но в удачном месте, так что за месяц срастётся. Всё остальное – ушибы. Ничего особенного, недели за две пройдёт. Сейчас помажу, повязки наложу. Сказал же – повезло. Бить били, а ничего важного не задели. Это, между прочим, уметь надо…

Потом я спал – видимо, долго, потому что проснулся около полудня. Лежал я, как выяснилось, не в людской, а в боярской горнице, на специально принесённой для меня лавке. С чего бы такие почести?

Горница была пуста, но не успел я проснуться по-настоящему – явился Алёшка, притащил на деревянном подносе еду.

– Вот этого сбитню побольше пей, он с особыми травами, дед Василий сам заваривал. Сказал, лекарь лекарем, а в правильной травке сейчас мало кто разбирается. Правильная же травка, сказал, чудеса творит…

Думаю, Колян и Вован согласились бы с дедом…

– Что там было-то, вчера? – осушив кружку сладкого, с замешанным мёдом отвара, поинтересовался я. – Ну, после того, как ты удрал?

Алёшка обиделся.

– Я, между прочим, не под кустом отсиживался! Я за стражей побёг, до базара, потом в усадьбу, людей поднимать…

– Ага, я ценю здешнюю скорость. Ну и что дальше?

– А стража как в Вороний тупик прибежала, ну, где оторвы к нам привязались, уже никого и не было. Они и пошли себе обратно, порядок на базаре блюсти. Это наши стали всё вокруг обшаривать, а как боярин со службы вернулся – тут же своих приказных поднял. Тебя далеко утащили-то, в Лебедянку, там в прошлом году пожар был, целый квартал выгорел, а случился пожар оттого, что баба одна, Ефросинья, пожадничала и свет-факел вместо волховского масла обычным заправила. Ну и пошла искра, а два месяца сушь стояла… Семь домов погорело, у шорника Евфимия младенец в дыму задохнулся. Ну, бабу Ефросинью, конечно, осудили и в Степь продали…

– Потом про бабу доскажешь, – перебил я болтуна, – ты вот чего: этих-то поймали, напавших?

– Пока нет, – огорчил меня мальчишка. – Боярин сказал, ищут. Найдут, сказал. Дело-то редчайшее, оторв в городе уже лет десять не было…

– Кстати, а чего ты этих уродов оторвами зовёшь?

– Так и есть оторвы, – Алёшка удивился моему невежеству. – Ну, оторвавшиеся. В смысле, умы у них от линий ихних оторвались, и живут одним часом, линию не соблюдают, ни свою, ни народную, им на всех положить, а что потом будет, они не думают. От всего оторвались, от закона, от Учения, от порядков… Потому их и зовут «оторвавшиеся», а по-простому, оторвы.

– Короче, беспредельщики, – зевнул я. – Отморозки. И что же, часто они у вас шустрят?

– Говорю же, редкость небывалая! – с жаром возразил мальчишка. – Их почти повывели, давно уже. В столице-то уж точно. Бывает – на торговых дорогах озоруют, бывает, глухие деревеньки по осени грабят, но чтобы сюда… Уголовный Приказ, думаешь, даром свой хлеб ест?

– И что же, эти гаврики идут на такой риск ради десяти грошей? Да и то, они ж не знали, сколько у нас…

– Ну, сто таких, как мы – и уже гривна будет, – философически вздохнул пацан. – Потом, может, проследили на нами с базара ещё. Ты же деньги показывал, чуть барабан не купил…

– Да сомнительно как-то, чтобы из-за такой мелочи…

– Для кого мелочь, а для кого и хорошие деньги, – возразил Алёшка. – Между прочим, боярин у меня расспросил, сколько забрали, и выдал заново, десять грошей твоих. Сказал – передай Андрюхе, пусть утешится. Но ты же тогда сказал – Митяю, – в голосе его появилась какая-то извининка, – вот я братану и передал уже. Правильно ведь, да?

– Правильно. Расслабься. Я своих решений не меняю. Слушай, а вот если поймают их – что им будет? Какие на сей счёт у вас законы? Им прочитают мораль, что типа нехорошо так делать?

– Боярин сказал, если словят их, то суд будет, как положено. По закону, по Учению. Они ж сами виноваты, линии себе напортили, значит, Равновесие и получат. Может, их в Степь продадут, восточным варварам…

– Это как? – не понял я.

– Ну как-как… Со степными у нас война всё время, но и торговля тоже. Скуют оторв цепью, ладьёй по реке по нашей, по Кучме, потом каналом до Итиля, а там уже или в Каму, или в Астрахань. И продадут на торгу, в рабство навечно. Так вот кривую линию им и подправят. Видишь, всем хорошо. И казне прибыток, и варварам доход, и оторвам в будущей жизни полегче станет… Но только тут вряд ли… Слишком лёгкое наказание выходит. В степь продают, если разбоя с насилием не было. А тут, видишь, пострадали мы, – он указал на свой нос. – Чуть ведь не убили нас. Так что, может, с ними как с убийцами поступят. В крысиный поруб посадят.

– Это что, – вздрогнул я, – казнь такая?

– Ну, зачем сразу казнь? – пожал плечами Алёшка. – Кто захочет, тот выживет. Там же вода есть, а еда – бегает да пищит. Лови да жри… Если нескольких сразу сажают, то ещё ничего. По очереди спать можно. Вот когда одного – это верная смерть. Загрызут крысы… им ведь там тоже кормиться больше нечем. Так что кто кого… У нас ведь не как в древности, всякие там костры, колья, плахи… Закон в Княжестве мягкий. Всякому душегубу даётся возможность выжить. Вдруг его линия так изогнётся, в счёт прежнешаровых страданий? Бывают, что в крысином порубе люди по много лет живут. Конечно, невесело там, так ведь сами же линию себе покривили…

Я судорожно сглотнул. Что ж, значит, здешний гуманизм всё-таки не беспределен. И по мне, так уж в сто раз лучше, если оттяпают голову на плахе, чем вот так, годами в темноте с крысами охотиться друг на друга.

Потом Алёшка ушёл, а я провалился в сон. Что-то неприятное там творилось, какие-то пряди седой паутины, еловый лес, выросший в тёмном подвале, прямо из каменного пола… и боярин Волков в алом кафтане, при сабле и серебряной цепи, внимательно смотрит на меня… только вот голова у него крысиная, и не мигают чёрные глаза-бусинки, скалятся ослепительно-белые резцы, а усы едва заметно вибрируют… словно антенны, передающие куда-то секретную информацию.

Я рывком приподнялся, стряхнул липкие обрывки сна. И увидел сидящего в кресле боярина. Без сабли, без красного кафтана, в одной рубахе. Голова обычная человеческая, мешки под глазами, лоб в морщинах. Но почему-то он вновь напомнил мне дворового кота – с порванным в драке ухом, но вполне готового к будущим схваткам.

– Ну что, пришёл немного в себя? Давай тогда поговорим… о делах наших скорбных…

– Значит, никак не обращались к нему? Что ж, умно… А кроме Гонши и Бело го, больше не звучало имён? Не торопись, подумай.

– Чего тут думать, – хмыкнул я. – Точно не звучало.

– Ну, тогда картинки погляди, может, узнаешь кого… – Боярин непонятно откуда вытащил амбарного вида книгу, протянул мне. – Осторожнее, тяжёлая… На колени клади. Вот…

Книжища и впрямь была убийственного веса. Пожалуй, помощнее вон той висящей на стенке булавы. Немудрено – формат близок к А3, бумагу правильнее назвать картоном…

Я начал перелистывать страницы. На каждой – умело нарисованный портрет. Техника, насколько могу судить, разная, но все лица – как живые. И это не типографская печать, рисунки или мягким карандашом выполнены, или тушью. Никакого текста – лишь номера внизу каждой страницы. И цифры хитрые какие-то, вроде и узнаваемы – но начертание более чем странное.

– Знаешь, что это такое? – прокомментировал Александр Филиппович. – Это одна из тайных книг Уголовного Приказа. Тут собраны портреты тех душегубов, с которыми мы имели дело за последние десять лет. Не по всей стране, конечно, но Кучеполь, Тверь, Малушин… словом, центральная часть Княжества. Более старые книги я поднимать не стал, раз уж ты говоришь, те молодые были…

О как! У меня в руках – местная ментовская база данных! Как трогательно!

– Это что же, – протянул я, – все преступники за десять лет? По нескольким городам? И все в одном альбомчике? Весело тут у вас…

– А как было бы в том шаре, чьей памятью ты живёшь? – полюбопытствовал боярин.

– Ну… Там, конечно, была бы не книжечка, а… – я замялся, не зная, как в двух словах рассказать о компьютерных базах… – Короче, в другом виде. И было бы их… ну, несколько десятков тысяч. Или даже сотен… Если каждого гопника пофиксить…

– Да уж, – прищурился Александр Филиппович, – жутковатый шар. Впрочем, и неудивительно. Живут люди как дикари, Учения не знают, линии свои не берегут… Страшно подумать, что так было бы и у нас, кабы не Аринака…

– Да кто он такой, этот ваш Аринака? – не выдержал я. – И что вы все про линии? Кто-нибудь когда-нибудь мне это объяснит наконец?

– Можно и объяснить, – боярин сделал вид, что не заметил моей вспышки. – Но сперва давай всё-таки погляди, полистай. Как говорится, сначала практика, потом теория.

– Кем говорится?

– Учёными, – невозмутимо ответил боярин. – Да ты гляди и не торопись.

Я внимательно вглядывался в лица. Было их всего, как я насчитал, двести тридцать восемь портретов. Всё больше молодые мужики, но попадались личности заметно постарше, было несколько подростков немногим старше Алёшки и даже встречались представительницы слабого пола. Некоторые выглядели очень даже ничего. Пририсовать бы к этим головкам всё остальное…

– Увы, – я долистал до конца. – Никого не узнаю, из тех…

– Слушай, – боярина, похоже, осенила идея, – а ты не заметил, речь их… Какие-то особые словечки были, непонятные? Или ругань чёрная…

Знать бы, что тут считается чёрной… Ну, понятное дело, интересуется, по фене они перетирали, или как…

– Да они вообще почти не говорили между собой. Буквально две-три фразы. И язык вроде обычный.

– Это хуже, – расстроился Волков. – Возможно, что и не по нашему Приказу проходят. Разбойные людишки скорее всего от своего языка не удержались бы. Кто же тогда? Лазняки? Но эти разбоем не занимаются, эти с другого кормятся…

– А кто такие лазняки? – прервал я поток его размышлений. – Между прочим, вопрос для меня важный. Я же и в холопы угодил как лазняковское имущество… Кому я обязан своими несчастьями? Проще говоря, кому репу чистить?

– Про чистку репы – это ты к Светлане нашей, – боярин моей фразы не понял. – А что до лазняков… – Он встал с кресла, прошёлся по горнице. – Лазняки – это люди, добывающие редкий товар и торгующие ими в обход законов. Откуда они достают эти вещи? По-разному. Что-то привозят из дальних стран, не входящих в Круг Учения, что-то выкапывают в древних могилах… у народов, исчезнувших с лица земли, порой бывают удивительные вещи…

– Вроде велосипеда «Украина»? – не выдержал я.

– Ты про самоход, выставленный на торг? – Волков не моргнул глазом. – Это, конечно, вещь не древняя. Современная вещь, изготовленная в каких-то потайных мастерских. К сожалению, товар штучный, а то бы войску княжескому очень впору пришлись. В отличие от коня, не просит воды и корму, скорость даёт не меньше, весу малого, где-то и на себе таскать можно. Проходимость, конечно, хуже, в лесу или в степи толку от самохода немного. Зато на наезженной дороге ему цены нет. И конструкция-то не особо хитрая, мастера наши в ней разобрались. Да вот колёса… Материал странный, как такой делать, непонятно. Волхвы крутили-крутили, но без толку. А с деревянными колёсами пробовали – нет, не то…

Говорил он очень убедительно, и оттого я всё меньше ему верил. Боярин явно недоговаривал – и явно пытался это замаскировать.

– Так вот, о лазняках, – продолжил он. – Они, конечно, нарушают множество законов, но крайне редко нападают на людей. И то лишь когда иначе всё их дело погибнет. Подвергать риску себя за десять грошей… это даже не смешно. Что касается тебя… Разбойный Приказ тогда накрыл одно из их хранилищ. Поступило сообщение, послали туда отряд. Ну и, как видишь, подтвердилось. Лазняков никого захватить не удалось, тайными ходами ушли… там под срубом целые подземелья оказались, а соваться, не зная плана… В общем, захватили только товар, предназначенный к продаже. Ну и тебя. Похоже, был ты у них рабом, а как стряслась с тобой преждепамятная хвороба… что-то, видать, меж вами случилось. Ты, возможно, обезумев, кидаться на них стал, говорить странное. Ну и дали тебе по голове да заперли вместе с товаром. Не до разбирательств им было… Твоя цена по сравнению с тем, что в сундуках захваченных – это медный грош в сравнении с бриллиантом в княжеском посохе.

Ну да, само собой. Всегда знал, что дешевле велосипеда. Помню, как в третьем классе ныл, выпрашивал у родителей – а в ответ слышал, какая это дорогая вещь, как она нам не по деньгам… Счастье наступило лишь в шестом и было недолгим. Угораздило же меня на минуточку оставить его возле магазина на даче…

– А кроме того, – боярин расчесал пальцами бороду, – они всё-таки не оторвы. Как могут, всё-таки линию блюдут. Не пошли бы на такой сильный изгиб… В столице, нападение на человека… между прочим, не абы какого – на моего человека. Ты, надеюсь, понимаешь – всё это было не случайно. Не в грошах же дело. Вас с Алёшкой специально подстерегали… Вернее, тебя – малой им вовсе не нужен. И вот хотел бы я знать, кого ты настолько заинтересовал, Андрей, что на твою поимку людей отрядили.

– Ага, мне самому ужасно хотелось бы знать…

– Я надеюсь, рано или поздно твоё любопытство будет удовлетворено, – сухо проговорил Волков. – Но не менее странно и другое – то, ради чего они вообще на тебя напали. Если бы просто похитили, увезли в неизвестном направлении… тут бы хоть логика была. Но ловить, чтобы срисовать тебя на бумагу и отпустить… Вот где настоящая загадка…

– Угу, я тоже с детства люблю детективы, – во мне чем дальше, тем больше росло раздражение. Что скрывает от меня этот немолодой и, в общем-то, неплохой дядька?

– А я – нет, – отозвался боярин. – Я, помнится, уже говорил тебе, что вовсе не мечтал о службе в Уголовном Приказе. Меня наука всегда влекла… Исследовать Учение – что может быть интереснее? Да и людям это куда нужнее, чем наше сыщицкое дело… но сам понимаешь, после смерти отца…

Похоже, боярина потянуло на лирику. А меня интересовало совсем другое.

– Вы обещали про линии рассказать, – напомнил я. – Больше месяца у вас живу, и ничего не могу понять.

– Поймёшь, – улыбнулся Волков. – Сразу бы, в первые дни, не понял, а сейчас уже самое время. Ну, слушай истину.

Истина оказалась вполне крышесносительной.

Всё началось, когда римляне покорили греков. Из школьной истории я плохо помнил, когда это случилось, но уж явно до Христа. Которого тут, оказывается, вообще не было.

Рим особо не зверствовал – ну так, по мелочи, кое-кого прирезали, гарнизоны свои поставили, обложили полисы, то есть города, налогами, судить стали сами и по своими законам. Массовых казней, однако же, не было, концлагерей тоже. В общем, для простого человека мало что изменилось. Какой-нибудь крестьянин Маврикий по-прежнему выращивал виноград, гончар Амвросий по-прежнему лепил горшки. Но образованным грекам, конечно, было обидно. Какие-то западные варвары, неспособные процитировать Гомера и совершенно не разбирающиеся ни в театре, ни в философии…

И вот тогда в Афины пришёл Аринака. Скорее всего, из Индии, так, во всяком случае, о нём потом рассказывали. Был он уже немолод, не имел ни единой вещи, кроме хитона и сандалий, но откуда-то великолепно знал и греческий, и латынь.

Но языки – это мелочь. Важнее, что он обладал удивительными способностями. Люди тянулись к нему, как железные опилки к магниту. Он умел к каждому найти ключик, двумя-тремя словами привязать к себе человека. Неизвестно, применял ли Аринака магию. То есть сотни лет спустя про него насочиняли всякое – и что безнадёжно больных исцелял, и что по воздуху ходил, и что молниями поражал своих врагов, и что змей в камни превращал, а воду – в нефть. Но это, как признал боярин Волков, сказки. Ученые ничего такого не установили, и любой здешний волхв мог бы изобразить ещё и не такое. Если Аринака и владел тайными искусствами – то совсем другого рода. А то, что спал он на острых камнях, ел всего лишь раз в день, на закате, и только растительную пищу, не ездил верхом и не пил ничего, кроме родниковой воды – само по себе неудивительно. Мало ли какие у кого заморочки. К тому же мудрый старец не требовал этого от других.

Главное – Аринака принёс Учение. Слушателям его всё сразу становилось ясным – отчего случаются несчастья и как избавиться от бед, а также что есть беда и что – радость. Многие начали жить по-новому – и стало получаться. Тогда только римляне забеспокоились, что происходит в Греции – но было уже поздно. У Аринаки нашлось слишком много сторонников и среди аристократов, и в простонародье. Да и римляне мало-помалу перенимали модное учение. Кончилось всё это мощнейшим восстанием против римской власти. Поднялись и Эллада с Македонией, и Ливия, и даже Египет.

Как ни странно – победили. Аринака вроде и не возглавлял восставших, и не вёл в бой армии, он просто давал советы. Как бы со стороны. Но удивительно – каждый раз советы его срабатывали. Точно он знал будущее – и изгибал вероятности в нужную ему сторону. Римских легионеров то поражал необъяснимый ужас, то они массово страдали от поноса, то между ними вспыхивали драки. Полководцы из всех возможных решений принимали самое глупое, осадные орудия ломались в самый неподходящий момент, и даже природа плевала на Рим – нудными, изматывающими дождями, землетрясением, уничтожившим за полчаса едва ли не треть войск, внеплановым извержением Везувия, которое римский плебс счёл предупреждением богов и впал сперва в панику, затем, не выходя из паники – в бунт. Короче, весь букет неприятностей.

Сразу после победы над Римом переключились на Карфаген – тот наивно полагал, что греко-римская борьба сделает его сильнейшей мировой державой. Как же, разбежался. Старик Аринака погрозил юго-западу пальчиком, сказав: «Карфаген должен быть разрушен!» И добавил: «Иначе этот шар вообще выпадет из Великой цепи. В хаос». Лет за пять справились. Ценой огромной кровищи, правда, но для спасения мира чего не сделаешь… Зато – до основания. А затем даже землю на его месте распахали и не стали ничего сеять. Типа – пускай тут одни лопухи растут.

Потом, когда на обломках прежнего мира поднялась Великая Эллада, Аринаку хотели сделать верховным базилеем. Но старик уклонился от этой чести. Есть, сказал он, и другие, кому нужно нести слова Учения. И куда-то скрылся, причём никто так и не узнал – куда. Искали-искали – без толку. От дедули осталось только Учение.

Само же оно, по словам боярина, подразделялось на несколько «благородных истин».

Первая – это «истина Равновесия». В судьбе отдельного человека, в судьбе народа, в судьбе всего мира, наконец, есть чётко определённое мировым устройством количество счастья и несчастья, хорошего и плохого. Смешны и глупы те, кто жалуется на несчастливую судьбу. Количество отмеренных тебе горестей и радостей постоянно – и примерно одинаково для всех. Каждая удача обязательно уравновесится неудачей, каждое удовольствие – мучением, каждое счастье – бедой. И нарушить этот баланс невозможно. Закон сохранения удачи.

Конец ознакомительного фрагмента.