Вы здесь

Портрет с пулей в челюсти и другие истории. Портрет с пулей в челюсти (Ханна Кралль, 2008)

Портрет с пулей в челюсти

1.

В путь мы отправились чуть свет.

Ехали на восток.

Блатт собирался проверить, не вернулся ли на место преступления Мартин Б.

Давным-давно Мартин Б. велел убить трех человек. Один лежит зарытый в овине Мартина Б. Второй лежит в лесу Мартина Б. (овин и лес находятся в деревне Пшилесье). Третий, который должен был погибнуть, – Блатт. Предназначавшаяся ему пуля уже пятьдесят лет сидит у него в челюсти.

Блатт приезжает из Калифорнии. В Польше он был раз тридцать, а то и больше. Каждый раз ездил на восток, в Пшилесье. Проверял, там ли Мартин Б. Мартина Б. в деревне не оказывалось, и Блатт возвращался в Калифорнию.

2.

Его путь – всегда одни и те же пятьсот километров, поэтому он брал автомобиль напрокат или покупал подержанный. Потом машину у него крали, а иногда он ее разбивал или оставлял кому-нибудь в подарок. Обычно это был “малюх”[40] либо старый “фиат” – Блатт не любил привлекать к себе внимание. (Можете звать меня Томек, сказал он в первый же день. А если хотите, Тойвеле, как меня звали в детстве. Или Томас, как написано в американском паспорте. Но я, несмотря на столько вариантов, мысленно называла его Блатт.)

Мы ехали на восток.

Солнце проникало в машину сквозь переднее стекло. При ярком свете видно, что виски у Блатта совершенно седые, хотя надо лбом волосы темно-рыжие. Я спросила, красит ли он их. Он объяснил, что это не краска, а специальная жидкость. Утром, причесываясь, достаточно капнуть чуть-чуть на расческу. Американская, догадалась я. Он кивнул: новейшее изобретение.

Блатт невысокий, но крепко сбитый и сильный. Его легко представить стоящим перед зеркалом: короткая шея, широкая грудь, майка и пузырек новейшего американского средства от седины. Но картина эта не должна вызывать ироническую улыбку. Сила у Блатта прежняя – та же, что когда-то приказала ему выжить. К силе Блатта нужно относиться серьезно. Как и к его любовным похождениям (всегда с блондинками). Послевоенная еврейская любовь должна была быть блондинкой. Только светловолосая арийка олицетворяла лучший, безопасный мир.

Родственник Блатта, Давид Кляйн, до войны жил в Берлине. Он пережил Освенцим, вернулся в Берлин, застал у себя в квартире новых жильцов. Не волнуйтесь, сказали они, всё на своих местах. И действительно, каждая мелочь обнаружилась там, где он ее оставил перед войной. Родственник Блатта женился на их белокурой дочке. Она была военной вдовой офицера СС. Давид Кляйн воспитывал их сына. Когда жена влюбилась в более молодого, Давид умер от разрыва сердца. (В Берлине я позвонила дочке Кляйна. Трубку взял ее муж. Я сказала ему, что хочу поговорить о Давиде Кляйне, который пережил Освенцим. И услышала, как тот кричит своей жене, дочери Давида: твой отец пережил Освенцим?)

Сташек Шмайзнер, ювелир из Собибора[41], эмигрировал в Рио. Женился, правда, не на арийке, зато на Мисс Бразилии. Они расстались. Сташек уехал в джунгли писать книгу о Собиборе. Когда закончил, умер от разрыва сердца.

Герш Цукерман, сын повара из Собибора, уехал в Германию. Арийская жена его бросила, и Цукерман повесился.

И так далее.

Блатт все еще пишет свою книгу.

Мы ехали на восток.

Блатт хотел проверить, вернулся ли Мартин Б. в деревню Пшилесье.

3.

Мы проезжали бывшие еврейские местечки: Гарволин, Лопенник, Красныстав, Избицу. Штукатурка на стенах выцветшая, с грязными потеками. Деревянные одноэтажные домишки вросли в землю. Интересно, живет ли в них кто-нибудь. Наверно, живет: на окнах горшки с геранью, обернутые белой гофрированной бумагой. Кое-где подоконники выстланы ватой. На ней серебрится мишура – лежит, должно быть, еще с Рождества. Двери закусочных открыты. У входа пьют пиво мужчины в серых ватниках. Видимо, внутри нет свободных мест. На пустых участках между домами торчат остатки стен. Из-под разбитых кирпичей прорастает трава. Лицо у местечек дряблое, обвислое, искаженное – то ли от усталости, то ли от страха.

В Избице Блатт захотел мне кое-что показать. Начали со Стоковой улицы. Там из поколения в поколение жили Блатты, а еще тетя Мария Ройтенштайн, которая все слышала через стенку. Тойвеле, говорила она, признайся, твой отец кормит тебя трефным. За это, Тойвеле, ты попадешь в ад. От страха мальчика кинуло в жар. Тебе только восемь лет, успокоила его тетка. После бар-мицвы[42] Господь тебе все простит. Тойвеле подсчитал, что может грешить еще пять лет. К сожалению, война началась до бар-мицвы, Господь ничего ему не простил.

Мы осмотрели рыночную площадь. Вот тут, посередине, стоял Иделе и бил в барабан. Он зачитывал официальные объявления. Последний раз Иделе забарабанил в сентябре тридцать девятого и объявил, что надо заслонять окна от бомб. Он погиб в Белжеце.

На рыночной площади играли бродячие музыканты; они же продавали по пять грошей слова новейших шлягеров. Тойвеле купил “О, Мадагаскар, страна черная, знойная, Африка…”[43].

Самый шикарный дом на рынке принадлежал Юде Помпу, торговцу шелком. У себя в квартире он устроил уборную – первую в Избице. Все ходили проверять, как это: в квартире сортир – и не воняет.

Покончив с рынком, мы переместились на соседние улицы. Начали с дома ненормальной Ривки по прозвищу Который Час. Ривка, который час? – кричали дети. Она отвечала точно, никогда не ошибалась. Из Америки приехал еврей, старый, некрасивый и богатый. Присмотрелся к Ривке. Выяснил, что она дочь покойного раввина. Велел ей причесаться, и они поженились. Жители Избицы вынуждены были признать, что замужняя Ривка оказалась красивой женщиной, абсолютно нормальной. Она родила ребенка. Все трое погибли в Собиборе.

По соседству жил капитан Линд, доктор. Как же его звали? Какая у него была машина, известно – “опель”, но это был единственный автомобиль в Избице. Первого сентября[44] докторша прибралась в квартире, поменяла постельное белье и, что больше всего понравилось Файге Блатт, матери Тойвеле, накрыла стол чистой скатертью. Потом доктор надел мундир, и они сели в “опель”. Доктор погиб в Катыни[45], докторша неизвестно где.

Одежду Тойвеле и его брату шил портной Фляйшман. У Фляйшманов была одна комната и девять детей. Они сбили из досок такую большую кровать, что на ней помещались все. Под окном стояла швейная машина, а посередине – стол. Но ели за столом только по субботам, в будни на нем гладили. Фляйшманы и их девять детей погибли в Белжеце.

Шойхет[46] Вайнштайн – ритуальный резник. Он целыми днями изучал Талмуд; семью содержала жена, продавая мороженое и содовую воду. Мороженое она крутила в деревянном ушате, который стоял в корыте с солью. Санитарная инспекция не разрешала использовать дешевую неочищенную соль при изготовлении продуктов питания, а покупать более дорогую Вайнштайновой было не по карману, поэтому сыновья, Симха и Янкель, караулили в дверях, не идет ли полицейский. Все погибли в Белжеце.

Дом Буншпановой (по некоторым причинам понадобилось сменить ей фамилию). Она держала лавку с мануфактурой. У нее была светленькая дочка и темненький сын. Сыну она велела остаться дома, а сама с дочкой пошла на вокзал. Мальчик побежал за ними. Пытался залезть в поезд вместе с матерью, но Буншпанова его отталкивала. Отойди, говорила, слушайся маму. Сын послушался. Он погиб в Белжеце, Буншпанова с дочкой пережили войну. Я понял, сказал Блатт, что человек сам себя до конца не знает.

Пивоварня Ройзы Насибирской. Она сбежала из эшелона. Вошла в первый попавшийся дом, за столом сидели люди и читали Священное Писание. Это были свидетели Иеговы. Они сочли, что Ройза послана им Богом. Дали ей Библию и велели обращать людей в их веру. Ройза благополучно дождалась конца войны. Никому в голову не пришло, что по деревням ходит и проповедует еврейка. После войны она хотела и дальше продолжать – из благодарности, но приехал родственник и увез ее в Соединенные Штаты.

Лесопилка Герша Гольдберга. Вокруг лежали аккуратно сложенные штабелями распиленные бревна. Когда в субботу на небе зажигалась первая звезда и шабат заканчивался, все отпивали по глотку вина из общего бокала и говорили друг другу: гит вох – хорошей недели. Это служило знаком для молодежи: парни отправлялись с девушками “на чурбаны” к Гольдбергу. Их младшие братья и сестры шли следом – подглядеть, что делается вечером “на чурбанах”. Герш Гольдберг погиб в Белжеце.

Развалюха близ еврейского кладбища. Тут жил Янкель Блатт, родной брат отца Тойвеле. У него было двое детей, он был безработный и коммунист. Когда в сентябре 1939 года город заняли русские, дядя Янкель с энтузиазмом их приветствовал. Теперь будет работа, повторял он, теперь все будет по справедливости. Коммунисты нацепили красные повязки и выдавали русским буржуев – польских и еврейских, а также возвращавшихся после сентябрьской кампании солдат. В числе прочих арестовали Юду Помпа, торговца шелком и владельца дома с уборной. Через две недели русские отступили. Город заняли немцы. Погибли и коммунист Янкель Блатт, и Юда Помп, классовый враг. В Сибири у Помпа шансов выжить было бы намного больше, чем в Собиборе, но русские, к сожалению, не успели сослать избицких буржуев.

Блатт говорил и говорил, в Избице насчитывалось три тысячи евреев, а он не исчерпал и первой сотни. Навестил Малку Лернер, дочку мясника (мы проходили мимо их дома). Малка – стройная, высокая, черная, главная заводила в компании девочек из зажиточных семей, – открыла ему дверь в лазурном халате. Подавая печенье, слегка наклонилась, приоткрыв грудь. Не случайно и не застенчиво, а с нескрываемой гордостью. Ей было двенадцать, а у нее уже росли грудки. Печенье было с маком. На Пурим такие треугольнички с маком, прикрыв белой салфеткой с мережкой, носили соседям. Малка верховодила богатыми девочками, а Эстер – поменьше ростом, тоненькая, светловолосая, – бедными. Эстер была неказиста, но в старости выглядела бы лучше, чем Малка, – признался не очень охотно Блатт. Наверно, боялся, что это будет предательством по отношению к Малке. Эстер не располнела бы и сохранила фигуру, но она не успела состариться. Юзек Бресслер, сын зубного врача, рассказывал в Собиборе, что, когда их туда везли, оказался с Эстер и Малкой в одном вагоне. Посмотри, говорила Малка, мне пятнадцать лет, я никогда не спала с парнем и уже никогда не узнаю, как это бывает. Обе погибли. Юзек Бресслер убежал вместе со всеми, но подорвался на мине.

И уже правда последний дом – бабушки Ханы Суры, урожденной Кляйн, тетки берлинского родственника. Она носила парик. К Блаттам в гости не ходила, потому что отец Тойвеле, Леон Блатт, который в награду за службу в Легионах[47] получил концессию на продажу водки и вина, ел трефное, не соблюдал шабат и был проклят раввином. Курт Энгельс, начальник гестапо, лично надел ему на голову терновый венец из колючей проволоки и повесил на шею табличку: “Я – Христос. Избица – новая столица евреев”. Покатывался со смеху, когда Леон Блатт ходил в своем венце по Избице. Бабушка Хана Сура, Леон Блатт, его жена Файга и Гершль, младший брат Тойвеле, погибли в Собиборе.

А сейчас уже правда последний дом. Заросший бурьяном пустырь с остатками каменной стены – место, где был дом, кожевня Моше Бланка. Тут многие спрятались, когда только начали выселять. Люди чувствовали себя в безопасности, говорили: уж что-что, а кожа немцам всегда будет нужна. Все погибли в Собиборе. Сыновья хозяина войну пережили. Старший, Янкель, до войны учился в знаменитой люблинской ешиве[48]. В укрытии около Курова у него был с собой Талмуд, и он при свете керосиновой лампы продолжал его изучать. Чуть было не проморгал, что война закончилась. Младший, Герш, после войны занялся делами. Был убит неизвестными в Люблине, на Ковальской улице.

Мы повернули на юго-восток.

4.

Бунт в Собиборе, крупнейшее из восстаний в концлагерях, произошел 14 октября 1943 года. Возглавил его Александр Печёрский, заключенный, офицер Красной Армии. Сразу после восстания немцы ликвидировали лагерь.

В Собиборе были мастерские, работавшие на немцев. Четырнадцатого числа в половине четвертого портные сообщили одному из эсэсовцев, что новый мундир готов к примерке. Эсэсовец разделся и отложил в сторону ремень с пистолетом. Портные ударили его топором. Труп спрятали, кровь на полу прикрыли тряпьем и пригласили следующего эсэсовца. Одновременно сапожники сообщали, что готовы сапоги, а столяры – что могут показать что-то из мебели. Убиты были почти все эсэсовцы, которые в тот день несли службу. Разыгрывалось все это в тишине и заняло полтора часа. В пять часов несколько сотен заключенных выстроились в колонну. Печёрский крикнул: За родину, за Сталина, вперед! Люди побежали к лесу. Многие сразу погибли, подорвавшись на минах. Тойвеле зацепился курткой за колючую проволоку и на минуту застрял. Когда побежал, поле было уже свободно от мин… Американцы снимали фильм “Побег из Собибора”, Блатт был консультантом. Играл его молодой американский актер. Он, как Тойвеле, зацепился за ограждение и, согласно сценарию, пытался освободиться. Блатту показалось, что это продолжается слишком долго. Ему стало страшно. Время идет, а он не убегает из Собибора. Когда актер побежал по полю, Блатт последовал за ним. Эпизод давно сняли, а Блатт все бежал. Его – исцарапанного, в разбитых очках – нашли спустя несколько часов спрятавшимся в лесу.

Одним из уцелевших эсэсовцев был Карл Френцель. Ему не нужны были ни сапоги, ни новый мундир, ни мебель. После войны его приговорили к семи пожизненным срокам заключения. В 1984 году дело пересматривалось. Процесс проходил в Хагене. Блатт выступал свидетелем обвинения. Он отлично помнил Френцеля. Когда они с родителями и братом вышли из вагона в Собиборе, Френцель лично производил селекцию и отправлял людей в газовую камеру. Накануне, еще дома, Тойвеле выпил молоко, предназначенное на несколько дней. Мать сказала: не пей столько, оставь на завтра. Назавтра они стояли на платформе в Собиборе. Видишь, сказал он матери, а ты хотела оставить молоко на сегодня. Это были последние слова, сказанные им матери. Он слышит их пятьдесят лет. Хотел поговорить об этом с психиатром, но некоторые вещи трудно объяснить американским врачам. Френцель послал женщин с детьми налево и с хлыстом в руке подошел к мужчинам. Крикнул: портные, шаг вперед. Тойвеле был маленький, тощий, не выглядел даже на свои пятнадцать лет и не был портным. Никаких шансов уцелеть у него не было. Он смотрел Френцелю в спину. Сказал: я хочу жить. Повторил это несколько раз. Шепотом, но Френцель обернулся. Крикнул: komm raus du kleiner![49] – и отправил Тойвеле к остающимся мужчинам. Блатт рассказал об этом на суде в Хагене.

Френцель давал показания, находясь на свободе. В перерыве он спросил, не согласится ли Блатт с ним поговорить. Они встретились в гостиничном номере. Вы меня помните? – спросил Блатт. Нет, сказал Френцель. Ты тогда был маленький. Блатт поинтересовался, почему Френцель захотел с ним поговорить. Чтобы попросить прощения, сказал Френцель. Оказывается, он хотел попросить прощения за двести пятьдесят тысяч евреев, убитых в газовых камерах Собибора.

5.

Блатт был свидетелем обвинения еще по нескольким делам. В частности, по делу начальника гестапо в Избице Курта Энгельса. Того самого, который надел его отцу на голову терновый венец. Тойвеле чистил ему мотоцикл. Отличная была машина, с коляской и двумя блестящими щитками с обеих сторон. На щитках выгравированы черепа. Энгельс требовал, чтобы черепа были начищены до блеска. Тойвеле часами их надраивал. Отличное было занятие: когда он возился с мотоциклом, ни один немец его не трогал, даже во время облавы. На Энгельса работал еще один еврейский мальчик, Мойшеле. Он был родом из Вены. Ухаживал за садом. Энгельс беседовал с ним о цветоводстве. Мойшеле ему нравился. Ты славный малый, говаривал он. Погибнешь последним, я лично тебя застрелю, чтоб не мучился. На следствии Блатт подтвердил, что гестаповец сдержал слово. После войны Курт Энгельс открыл в Гамбурге кафе. Называлось оно “Кафе Энгельс”. Заведение приглянулось местным евреям, в одном из помещений там устраивала собрания гамбургская еврейская община. В шестидесятые годы Энгельса разоблачили. Блатт выступал свидетелем на процессе. Под конец ему показали пятнадцать мужчин, и прокурор спросил, кто из них обвиняемый. Энгельс улыбнулся. У него до сих пор желтый зуб, сказал Блатт. Надевая отцу терновый венец и хохоча, Энгельс сверкал этим желтым зубом.

После опознания Блатт пошел посмотреть “Кафе Энгельс”. Представился жене владельца. Он сам убивал? – спросила она. – Убивал детей?

На следующий день прокурор допрашивал обоих, Энгельса и Блатта. Вошел судебный служащий: госпожа Энгельс просит уделить ей минутку. Она подошла к мужу, сняла обручальное кольцо, без единого слова отдала ему и ушла.

На следующее утро позвонил прокурор. Курт Энгельс отравился у себя в камере, Блатту незачем приходить на допросы.

6.

Целую ночь шли лесом. Утром Печёрский взял оружие и девятерых самых сильных людей. Сказал, что они идут на разведку, и велел ждать. Оставил одну винтовку – Сташеку Шмайзнеру. В Собиборе Шмайзнер был ювелиром, делал эсэсовцам перстни с монограммами. Винтовку добыл во время бунта.

Печёрский не вернулся. Блатт увиделся с ним через сорок лет в Ростове-на-Дону. Почему ты нас бросил? – спросил Блатт. Как офицер, я был обязан продолжать борьбу, ответил Печёрский. Он нашел партизан. Воевал, остался жив. Собиборские его приглашали, но ему не дали заграничного паспорта; он никогда не выезжал за границу. Жил с женой в коммунальной квартире. У них была одна комната. Над кроватью висел большой коврик, который он сам вышил. С изображением собаки. В углу, за простыней, стоял таз для умывания и туалетные принадлежности. Наш бунт был историческим событием, а ты – один из героев этой войны, сказал Блатт. Тебе дали какой-нибудь орден? Александр Печёрский приоткрыл дверь, выглянул в коридор и, закрыв дверь, шепнул: евреев не награждают. Зачем ты выглядываешь? – спросил Блатт. – Вы же в хороших отношениях с соседкой. Всегда лучше проверить, прошептал Печёрский.

7.

Когда стало ясно, что Печёрский не вернется, они разделились на маленькие группы. И разошлись в разные стороны. Тойвеле с Фредеком Костманом и Шмулем Вайценом пошли лесом в сторону Избицы. На следующий вечер увидели деревню. В одном из окошек – это был четвертый дом справа – горел свет. За кухонным столом сидела семья: высокий, очень худой мужчина с льняными волосами, маленькая полная женщина, девочка в возрасте Тойвеле и парень, немного постарше. Над ними висела картина. Там тоже сидели за столом люди, но только одни мужчины. Все в белых одеждах, над каждым золотился нимб. Над тем, что сидел посередине, подняв указательный палец, нимб был самый большой. Мой отец, Леон Блатт, был легионером, сказал Тойвеле. Все эти люди на картине, все до единого, были евреями, сказал Шмуль. Вот вам, возьмите на память, сказал Фредек и положил на стол горстку драгоценностей – из тех, что забрали из собиборской сортировочной.

Хозяин, Мартин Б., устроил в овине тайник. Вечером приносил им еду. Его неторопливые тяжелые шаги слышны были издалека. Посреди овина он останавливался, проверял, нет ли чужих, и подходил к укрытию. Разгребал солому и отгибал гвоздь; только он знал, какой гвоздь поддастся. Потом вынимал доску; только он знал, какая доска не прибита. Ставил на край большой чугунок. Кто-нибудь из ребят высовывал руку и затаскивал чугунок внутрь. Хозяин клал доску на место, загибал гвоздь и разравнивал солому. Сидели в темноте. Фредек со Шмулем разговаривали шепотом, а Тойвеле слушал. Тойвеле был маленький, рыжий и конопатый. До войны он, правда, мазался кремом от веснушек фирмы “Халина”, который таскал у матери, но без толку. А эти двое были на два года старше, из больших городов, и веснушек у них не было. Особенно они любили говорить о том, какие купят себе после войны машины. Фредек собирался купить “панар”, а Шмуль – “бьюик”. Тойвеле впервые услышал эти названия. Встряв, сказал, что купит себе “опель”, такой, как был у капитана Линда. “Опель”, пренебрежительно засмеялись Шмуль и Фредек и стали вспоминать железнодорожные вокзалы. К некоторым вели длинные темные туннели: идешь, а над головой с грохотом проносится поезд. Ты когда-нибудь видел такой туннель? Тойвеле вынужден был признаться, что в Избице ни одного туннеля не было. Прошло полгода. Мартин Б. сказал им, что уже весна и что зацвела яблоня. Она росла рядом с тайником, возле овина. Много будет яблок, сказал Мартин Б. Спросил, откуда у них такие красивые джемперы и кожаная куртка. Из Собибора, из сортировочной. Одолжили ему куртку и джемпер. В воскресенье он надел то и другое и пошел в костел. В понедельник пришли несколько мужиков. Кричали: где тут у тебя евреи, мы тоже хотим кожаные куртки. Палками переворошили солому в овине, но ничего не нашли. Наверно, палки были коротковаты. Вы сами слышали, сказал вечером Мартин Б., уходите, я боюсь. Они попросили купить им оружие, тогда они уйдут в лес. Вас поймают, сказал он, спросят, откуда оружие, и вы меня выдадите. Мы вас не выдадим, купите. Выдадите наверняка, уходите, я боюсь.

Прошло несколько дней. Вечером они услышали, что хозяин отправляет детей ночевать к деду с бабкой и кличет в кухню собаку. Погодя он пришел в овин. Отогнул гвоздь, вытащил доску. Фредек высунулся за чугунком. Они увидели яркую вспышку и услышали треск. Фредек скорчился и стал перебирать ногами. Чьи-то руки оттащили его в сторону. Они увидели круглощекое лицо незнакомого парня и снова вспышку света. Тойвеле почувствовал укол в челюсть. Потрогал щеку, щека была мокрая. Его тоже оттащили чьи-то руки. Когда он открыл глаза, то, несмотря на темноту, увидел дядю Янкеля. Дядя сидел рядом с ним на соломе, худой, сутулясь, как всегда. Ага, подумал Тойвеле, я вижу дядю Янкеля. Когда умираешь, видишь свое детство, значит, сейчас я умираю. Знаешь, сказал дядя Янкель, у человека после смерти еще три дня растут волосы и ногти. Человек все слышит, только говорить не может. Я знаю, сказал Тойвеле, ты мне уже рассказывал. Я не живой, но пока еще слышу, и ногти у меня растут. Он слышал голоса и треск, два раза подряд. Добейте его, будет тут до утра стонать. Это говорила хозяйка, может быть, даже про него, про Тойвеле. Пожалуйста, не убивайте меня, я до конца жизни буду вам служить. Это говорил Шмуль. Но такой слуга никому не понадобился – снова раздался треск, и Шмуль замолчал. Уже коченеет. Это сказал Мартин Б. – наверняка про Тойвеле, потому что потрогал его руку. Есть! Голос был незнакомый, возможно, щекастого парня. Видно, он что-то нашел. Наверно, их мешочек с золотом, потому что все вдруг опрометью кинулись в кухню. Ты живой? Это был Шмуль. Нет, шепнул Тойвеле. Он хотел рассказать Шмулю про волосы и ногти, но тот пополз к двери. Тойвеле привстал на колени и пополз за ним. Шмуль свернул к деревьям. Тойвеле казалось, что он все еще следует за ним, но, когда очнулся, понял, что сидит под деревом на опушке леса. Встал и пошел.

8.

В тех краях протекала река Вепш.

Река делила мир на две части – хорошую и плохую. Плохая была справа, и там находилось Пшилесье. Слева от реки были хорошие деревни: Янов, Мхи и Остшица.

В хороших деревнях много кого спасли: Сташека Шмайзнера, портного Давида Беренда, шорника Стефана Акермана, торговцев мясом Хану и Шмуля, торговца зерном Гдаля из Пясков, владелицу ветряка Байлу Шарф и детей мельника Раба – Эстер и Иделе.

Детей мельника спас Стефан Марцынюк.

Двадцатью годами раньше он убежал из большевистской тюрьмы в глубине России; в Польше жил на чердаке еврейской мельницы. Будь у меня мешок муки, сказал, я бы испек хлеб, продал его и выручил пару грошей… Мельник дал ему мешок муки, и Марцынюк испек хлеб. Заработал пару грошей, а спустя несколько лет был уже одним из самых богатых хозяев в округе.

Мельник с женой погибли в гетто, их дочку Эстер отправили в Собибор. Накануне запланированного побега Эстер приснилась мать. Она вошла в барак и встала рядом с нарами. Утром мы убегаем, шепнула ей Эстер, ты про это слыхала? Мать кивнула. Мне страшно, пожаловалась Эстер. Я не знаю, куда идти, наверняка всех убьют… Идем со мной, сказала мать, взяла дочку за руку и повела к двери. Они вышли из барака и прошли через лагерные ворота. Никто не стрелял. Это же только сон, подумала Эстер. Завтра все будет наяву. Завтра будут стрелять и всех убьют… Они с матерью шли по полям и по лесу, пока не дошли до большого крестьянского подворья. Узнаёшь? – спросила мать. Эстер узнала: они стояли перед домом Стефана Марцынюка. Запомни, сказала мать. Сюда ты можешь прийти…

Назавтра они убежали. Через одиннадцать дней Эстер вместе со своим женихом добрались до деревни Янов и остановились перед домом, который она видела во сне.

Был вечер. Они не захотели будить хозяев, прокрались в овин и легли на солому. Вы кто? – услышали в темноте мужской голос, и чьи-то пальцы схватили Эстер за руку. Это я, твоя сестра, сказала Эстер, потому что узнала голос Иделе, своего старшего брата.

Это не мать, это Бог вас прислал, сказал Стефан Марцынюк, когда они рассказали ему про сон. Пока война не кончится, побудете у меня…

Тойвеле тоже попал к хорошим людям в хорошую деревню на левом берегу Вепша. Жил в Мхах у Франтишека Петли. Дядя Петли был лакеем у президента Мосцицкого[50]. В деревне объявили, что Тойвеле (то есть Томек) – родной сын этого лакея. Ребята на пастбище его зауважали, в особенности Кася Туронь, которая была выше всех ростом, потому что пошла в отца-кавалериста. Дети пасли коров. Их любимая игра называлась “Лови еврея”. Считалкой “эне-бене-раба” определяли, кто будет “евреем”, “еврей” убегал, остальные бросались вдогонку. Поймав, задавали вопросы: ты – юде[51]? убил Христа? пиф-паф!

Томека остановили в поле два немца. Он шел со Стефаном Акерманом, шорником, который прятался в Остшице. Один немец слез с велосипеда. Jude? Неподалеку сидели мальчишки с пастбища и Кася Туронь. Пан немец, крикнула Кася, это наш парень. А этот? Акермана Кася не знала. Вы что, пан немец, не знаете, что надо делать? Велите спустить штаны и пиф-паф. Акерман спустил штаны. Немец снял с плеча винтовку и протянул детям. Кто хочет сделать пиф-паф? Дети молчали. А ты? Хочешь сделать пиф-паф? Немец протянул винтовку Касе. Она замотала головой. Второй немец повел Акермана в лес. Послышался выстрел. Немец вернулся, оба сели на велосипеды и уехали. Ночью к Томеку пришел Акерман. Немец дал ему сигарету, выстрелил в воздух и велел убираться.

Утром на лугу Кася сказала: это я виновата, да? Кася была красивая. Может, не такая красивая, как Малка Лернер, зато глаза у нее были голубые. Придешь, Томек, к нам в сушильню? Когда стемнеет. Приходи, почитаешь мне. Томек удивился: я не умею читать в потемках. Сумеешь, сумеешь, сказала Кася. Читать он не смог, поэтому они легли на кучу табака. Табак очень хорошо пах. Кася все еще расстраивалась из-за Акермана, и Томек ее утешал. Потом ему стало не по себе, и Кася его утешала. Потом она вскрикнула: Томек, да ты же еврей! Он вскочил и застегнул штаны. Не бойся, я никому не скажу, торопливо прошептала Кася.

9.

Ромек, сын Франтишека Петли, – сапожник. Живет в Варшаве, в районе Нове-Място. Сидит за старой зингеровской машинкой и шьет голенища для сапог. Блатт и в этот раз его навестил. Выпили по рюмочке, закусили. Повспоминали Мхи, покойного Ромекова отца, евреев, Касю и еще эту, послевоенную, которая в Ташимехах жила, крохотуля, но какие глаза… ну и, конечно, не обошлось без пули в челюсти. Всё хранишь там? – спросил Ромек Петля. Храню, сказал Блатт. А помнишь, как я тебе таскал бинты и мазь? У немца взял. За два яйца. Специальную военную мазь для ран. Всё немец отдал за два яйца. Ромек Петля сложил аккуратной кучкой голенища с пришитыми стельками. Стельки были утепленные. Голенища – некрасивые. Для дешевых сапог, для бедных людей. Ромек Петля сказал, что спрос на них все растет, потому как бедных все больше. А что толку? – голенища только тоску наводят. Ромек Петля снова налил, но тоску это не разогнало. Наоборот. По каким-то причинам тоска прочно засела в обувных деталях – подошвах, стельках и голенищах. А почему, вообще-то, ты эту пулю не убираешь? – спросил Ромек Петля. Кто его знает, задумался Блатт. Я всё теряю. Если вытащу, потеряю, а так она сидит себе в челюсти, и я знаю, что она есть.

10.

Война закончилась. Уцелевшие избицкие евреи собрались в Люблине. Обсуждали: уезжать, не уезжать? Томек уехать не мог, потому что его сапоги остались в овине у Мартина Б. Так и ходил босиком. Война закончилась, а он босой. Дал какому-то мальчишке десять злотых. Пойди в Пшилесье, сказал, зайди в четвертый дом по правой стороне и спроси Мартина Б. Скажи, что Томек ждет сапоги в Малинеце у колодца. Скажи, сапоги Томековы остались в овине.

Он ждал у колодца. Был июль. Жарко. Пришел Мартин Б., тоже босой. В руках держал сапоги, начищенные до блеска. Это были сапоги Шмуля. Мартин Б. молча протянул их Томеку, повернулся и ушел. Томек взял сапоги и пошел. По-прежнему босиком. С сапогами Шмуля Вайцена в руках: правый сапог в правой руке, левый – в левой.

Томек поехал в Люблин. Встретился со Сташеком Шмайзнером, тем самым, которому Печёрский в лесу оставил единственную винтовку.

Отличные у тебя сапоги, сказал Сташек.

Томек рассказал ему про Фредека, Шмуля и Мартина Б.

Сташек остановил советский грузовик с капитаном. Дал капитану пол-литра. Поехали в Пшилесье. Мартина не застали. Молотить пошел, сказала жена. Ты его заменишь, Сташек кивком показал на дочку Мартина Б. Жена охнула. Побежала куда-то и принесла золото в горшке. Возьмите! Девушка уже стояла у стены. Она не виновата, крикнул Томек. А сестры мои были виноваты? – спросил Сташек. А мать была виновата? Жена Мартина Б. бухнулась перед Сташеком на колени. Он поднес к глазам фашистскую винтовку и прицелился в девушку. Томек снизу ударил его по руке. Жена Мартина Б. громко плакала. Дочка Мартина Б. стояла спокойно, прислонясь к стене. Смотрела в небо, будто хотела проследить за полетом пули.

11.

Томас Блатт оставил машину, не доезжая до деревни.

Мы шли по оврагу.

Справа через каждые пару сотен метров стояли дома. Если просить еду, то именно в таких домах, со знанием дела сказал Томас Блатт.

Слева тянулся лес. Если хотите исчезнуть, то именно в таком лесу.

Блатт полагал, что узнаёт деревья, из-за которых они увидели свет у Мартина Б. А также деревья, за которыми скрылся Шмуль Вайцен. Это был очевидный абсурд. Те деревья давным-давно срубили на дрова.

Он стал подсчитывать, сколько было выстрелов. Сначала один, в Фредека. Потом опять один, в него. Потом много – но сколько? четыре? три? Скажем, четыре, тогда всего шесть – два плюс четыре. А если выстрелов было пять? Тогда в общей сложности семь. Одновременно считал дома. Когда мы проходили мимо третьего дома, он заметно разволновался. Ага, повторял, сейчас будет четвертый.

С каждым годом следов убывало. Когда-то еще целы были стены, потом осталась только угловая часть овина (каким-то чудом “их” часть, где был тайник), потом фундамент, потом просто груда балок, досок, камней.

В этом году ничего уже не было. Ничего. Если не считать яблоньки с кривыми ревматическими ветвями. Томас Блатт даже засомневался: уж не ошибся ли он? Ходил, осматривался, по грудь в бурьяне. Вокруг нигде больше не было видно таких зарослей.

Пошли дальше. Увидели крестьянскую усадьбу. Во дворе стояла старая женщина. Я сказала, что собираю материал для книги. А о чем? О жизни. Ответ был весьма неопределенный, однако она пригласила нас в кухню. Оказалось, это родная сестра Зоси Б., жены Мартина. Блатт снова занялся арифметикой. Если она слышала выстрелы, то сколько? Она сразу поняла, о чем он. Сама не слышала, но Крыся Кохувна, которая у них спала, сказала: ночью у дяди Мартина стреляли. Ночью выстрел, пусть и далеко, а хорошо слыхать. Утром во всех домах знали: евреев поубивали. Трое их лежало, но… представляете?.. один воскрес и пошел. Никто не знает, где он.

У вас он, не выдержал Блатт, хотя перед тем, как войти, я попросила его помалкивать. У вас, в вашей кухне. Женщины явно не поверили. Хотите – проверьте. Вот она, пуля, вот здесь. Подходили по очереди: сестра Зоси Б., дочь сестры и невестка. Ой, пуля. Чувствуешь? Я чувствую. И вправду пуля. Обрадовались, бросились готовить бутерброды. Ну и вы живой! Берите, угощайтесь. А много этого золота вы им дали? Ого-го-го. Юзик-то наш в ихнем дворе кольцо нашел с сердечком, большое, на средний палец. Потерял, когда в армии служил. Говорила я ему: не бери, Юзик. А дочка обручальное кольцо потеряла, которое ей оставила на память еврейка из Малинеца. Пришла с ребенком, мы им дали молока, но к себе не взяли – побоялись. Девчушечка большая была, уже говорить умела. Что говорила-то? Мама, не плачь, говорила. Да вы угощайтесь… В Добрах в лесу прятались две еврейки. Люди им пряжу носили, чтоб вязали на спицах, кто-то донес, их забрали в участок, они там повесились. На дороге за поворотом еврейка лежала, красавица. Сперва одетая, потом кто-то взял платье. Народ ходил смотреть, какая красивая. А Мартин как в воду канул, вместе с женой и детьми. В тот самый день, когда из Люблина эти… милицейские… приехали. Лошади ржут, коровы мычат, рожь стоит неубранная, но никто не заходил, боялись; всё одичало. Может, Мартина и в живых давно нет? А может, он на это золото усадьбу купил? Шампиньоны в парниках выращивает? Вы-то его зачем ищете? Смогли бы сейчас убить? Не смог бы, сказал Блатт. Спросить чего хотите? Нет. Так зачем ищете? Чтобы на него посмотреть. Ничего больше не хочу, только посмотреть. Посмотреть? И охота вам?

12.

Еврейка с ребенком. Красивая еврейка. Две еврейки в Добрах. Фредек в овине. Шмуль в лесу… Томас Блатт опять принялся подсчитывать. Все они здесь – обвел рукой круг, – и ни одной могилы. Почему нет еврейских могил? Почему никто не скорбит?

Мы проехали Избицу, Красныстав и Лопенник. Солнце садилось. Все стало еще непригляднее, еще серее. Возможно, из-за душ умерших. Кружат тут, не хотят уходить, потому что никто о них не печалится, никто по ним не плачет. От неоплаканных душ такая серость.