Картина Вторая
Ленин на рыбалке
В постсоветское время стало модным подвергать сомнению все то, что еще совсем недавно для всех нас было свято. Опыт в разрушении святынь у нас, как известно, накоплен немалый. Оголтело разрушали, к примеру, христианские святыни и с большим энтузиазмом занялись воздвижением коммунистических. Теперь вот разрушили и коммунистические, реанимируя христианские… Между тем еще в «Божественной комедии» Данте есть замечательные слова:
чем больше говорящих «наше»,
Тем большей долей каждый наделен,
И тем любовь горит светлей и краше.
Там речь идет о жизни в «верхних сферах», то есть в Раю. Но если забыть, что эти слова написаны в начале четырнадцатого века, то, согласитесь, воспринимаются они как строчки из Коммунистического Манифеста. И не согласитесь ли вы после этого с тем, что Коммунизм и Рай – два полюса одного глобального предмета: извечной мечты человечества о Свободе, Равенстве, Братстве? Что, скажете громкие слова? А что поделаешь! Громкие слова иногда нужны, чтобы разбудить спящих.
Часто приходится слышать: потеря веры (имеется в виду религия) приводит к нравственному вырождению и падению нравов. Тоталитарный коммунистический режим выжал из человека всю его душу… Спрашивается, кто же тогда страдал, погибал и побеждал в минувшей страшной войне? Нравственно падший и убогий человек? Полное ничтожество? Забитый и запуганный фанатик тоталитарного режима? Или все-таки гордый Человек, окрыленный святой верой в коммунистический рай!? И оказался ли, скажем, мой, внутренний мир беднее оттого, что я с детства воспитывался на вере не в какое-либо верховное мистическое существо, а исключительно только в своего ближнего, реального человека?
Моей религией с раннего возраста стала для меня великая русская литература. К ней меня приобщал, естественно, мой отец, так как сам был в нее страстно влюблен. Преподавал он ее в школе с большим знанием дела и очень увлеченно. Ученики на его уроках всегда слушали, затаив дыхание. А когда он в лицах читал им отрывки из Гоголя, Салтыкова-Щедрина или басни Крылова, то весь класс периодически взрывался дружным хохотом. И вся школа понимала, что это Александр Кузьмич тешит учеников своим «единоличным театром».
Литературные чтения он нередко устраивал и дома. На них читали не только отец, но и мои сестра и брат. Я знал наизусть много стихов и тоже выступал с ними. Причем отец всех нас учил читать как можно более выразительно. В деревне хорошо знали о таланте Кузьмича-рассказчика, и крестьяне всегда охотно слушали его литературные и бытовые истории, когда он сиживал с мужиками где-нибудь на завалинке.
Отец начал работать в Сагутьевской школе еще в начале двадцатых годов и за двадцать лет им было воспитано немало будущих учителей, агрономов, зоотехников. Но пожалуй, больше всего его воспитанников стало профессиональными военными. Таково уж было время!
К Кузьмичу за советом по любому поводу ходила вся деревня. И он часто выступал то в роли адвоката, то – судьи. Разве что роль прокурора ему никто никогда не навязывал, так как все знали о благородной мягкости его характера.
Была и негативная сторона у его необычайной популярности: его часто звали на различные семейные торжества, с которых он приходил домой иногда сильно «навеселе». Мама на него в таких случаях ругалась, мол, не с его здоровьем пить, а он в ответ только отшучивался, называя себя свадебным генералом.
От матери я не раз слышал историю о том, как отец однажды усмирял деревенского богатыря и задиру. Как-то вместе с отцом она тоже была у кого-то в гостях. Гостей было много, все крепко подвыпили. Но больше всех, как видно, выпил этот самый богатырь и начал ко многим задираться. От него отмахивались, он разозлился и разбушевался не на шутку. А это уже грозило серьезными последствиями. Мужики пытались всем скопом связать буяна полотенцами, но он их легко расшвырял во все стороны. Вот тогда вдруг и выступил вперед мой щупленький отец. Он набросил на себя эдакую дурашливую маску Соловья-разбойника и гаркнул, насколько хватило сил: «Иван!!! Да я же сейчас тебя раздавлю!». Все, кто при сем присутствовал, на мгновение замерли в гоголевских позах из немой сцены «Ревизора», а потом раздался такой сильный взрыв смеха, что его услышала, пожалуй, вся деревня, и любопытные стали сбегаться посмотреть, что там такое происходит. Буян же сначала остолбенел от изумления, а потом, на глазах трезвея, тоже мощно расхохотался. Он нежно обнял моего отца за плечи и сказал виновато, но так, чтобы все слышали: «Ну, Кузьмич! Век помнить буду! Ты ж меня сейчас от тюрьмы спас! Я ж ба их тута усех перекалечив!»
Были у отца и другие природные дарования. Он отлично рисовал и любил лепить из глины различные настольные статуэтки. А так как он увлекался еще и рыбной ловлей, то в его скульптурках нередко воплощались и рыболовецкие сюжеты. И слепил он однажды еще до войны небольшую фигурку Ленина, сидящего на бережку с удочкой. Очень симпатичная работа получилась! Многие приходили на нее посмотреть. Прослышало о скульптурке и районное начальство. Им тоже она понравилась. Хвалили. Однако на выставку народного творчества не взяли, так как показалось им, что вождю не пристало терять время на какой-то там рыбалке. Взяли какие-то другие отцовы работы. А «Ленин на рыбалке» так и остался стоять у него на столе до самого прихода немцев.
Теперь статуэтка Ленина уже не могла стоять на виду, и отец припрятал ее под полом в картофельном подвале. Там же нашла свое место и другая крамольная для нового режима вещь: толстый том «Истории Гражданской войны» с золотой пятиконечной звездой на красном переплете. Этой книгой отец очень дорожил. Прежде всего, может быть, потому, что в нашей семье царил трепетный культ книги, а эта была, вероятно, самой ценной.
Как-то уже глубокой осенью к на в дом староста привел нескольких немцев и сказал, что они, мол, у нас переночуют, а мы им с вечера должны набрать картошки. И поставил возле печи большую пустую корзину. Когда староста ушел, немцы, не теряя времени и громко галдя, стали готовиться к ночлегу, для чего принесли со двора сена, расстелили его на полу, чего-то набросали сверху. У нас не взяли ничего и, как всегда, не обращали на нас почти никакого внимания. Мы молча поглядывали на них, делая вид, что тоже целиком поглощены каждый своим делом. Потом мама потихоньку взяла корзину, вздохнула и направилась к люку в подвал. И тут молодой рослый немец то ли из галантности, то ли из желания набрать получше картофеля, резво подскочил к ней и учтиво отобрал корзину.
Первым почувствовал недоброе отец, потом и мы сообразили, что может вынести немец из подвала вместе с картошкой. И была еще одна причина, из-за которой мои родители сильно перепугались. Как я узнал значительно позже, как раз в эти дни в своем подвале наша соседка по квартире моя первая учительница Анна Лукинична прятала двух советских офицеров. Пол над обоими подвалами был общий. Практически оба подвала по верхней части соединялись как два сообщающихся сосуда. Любой шум или запах могли свободно проникать из одного в другой. И не дай Бог, если бы немец что-нибудь почувствовал! Схватить наших военных в подвале у Анны Лукиничны немцам ничего бы не стоило. Но этого, к счастью, не случилось, и офицеры вскоре благополучно ушли в лес к партизанам.
А пока к немцу, стараясь выглядеть непринужденной, подошла моя сестра и заговорила с ним на немецком языке. Ну, что-то в роде того, что, мол, в подвале грязно, не извольте беспокоиться, мы сами наберем вам хорошей картошки.
Надя неплохо говорила по-немецки, так как старательно учила этот язык сверх школьной программы. А в сорок первом она уже должна была учиться в десятом классе. Немец, видно, был приятно поражен ее знанием его языка и расплылся в улыбке. Но предложил спуститься в подвал вместе с ним. Делать нечего, пришлось Наде спускаться вместе с ним. А мама не выдержала и последовала за ними. Немец, кажется, возражать не стал. Через некоторое время первым вылез немец с тяжелой корзиной, потом подал руку Наде, а мама выбралась сама. Отец смотрел на них, счастливо улыбаясь.
Конец ознакомительного фрагмента.