Казённая манная каша
Жилось мне в детском саду плохо. Отправили меня туда с той целью, чтобы я «вошла в коллектив» – так мне, тридцатилетней, объяснили бабушка и дедушка (я никогда не могла простить своей семье этого «вхождения» и периодически напоминала им об этом). По натуре своей я была наблюдателем, которому нравилось только созерцать происходящее, но не участвовать. Таким детям насильственное внедрение в коллектив ничего, кроме психологической травмы, дать не может.
Я говорила и бабушке, и дедушке, и маме, что мне неприятно в саду, что идти мне туда не хочется… Меня никто не слушал. Хуже того – меня убеждали в обратном.
Если не помогают слова, детский организм включает «высшую» защитную реакцию – болезни. Болела я часто и долго. Но моя семья была непоколебима: «Надо приобщаться к коллективу, надо учиться со всеми находить общий язык» (последнее выражение – одно из «коронных» моей бабушки).
По каким-то неведомым мне причинам бабушка была одержима постоянным желанием растворить меня в толпе, сделать меня частью толпы, сравнять с ней так, чтобы я была как все. Призыв «быть как все» бабушка упорно несла через всю жизнь. Одновременно она требовала от меня «быть не хуже других».
Выделяться, высовываться, отличаться и лидировать мне не предлагалось. Вероятно, я должна была стать, по задумке бабушки, очень чистенькой серой мышкой в среде серых мышек…
Да, в какой-то степени бабушка была права: детские сады и школы – это школы жизни, в нашей стране, по крайней мере. Но что если ребёнок не хочет и не может по каким-то причинам воспринимать эти «суровые уроки жизни» и «законы джунглей»? Не готов? Не дозрел в 4 года его маленький мозг? Может, дозреет чуть позже?
Нет, бабушка была уверена в своей правоте…
Я могла совершенно спокойно оставаться до первого класса дома, при бабушке – она, получив в тридцать лет инвалидность и пенсию, стала домохозяйкой. Мне тогда казалось, что мне было бы лучше в родных стенах Октябрьской улицы с любимыми книжками…
А если нет, а если хуже?.. Получается, что у меня не было выбора?..
Будучи взрослой, вооружившись педагогическим дипломом, я «на пальцах» объяснила дедушке и бабушке, насколько мне было тяжело в садике и что им нужно было постараться ТОГДА меня услышать и понять.
Дедушка тихонечко посмеялся, развёл руками: «Ну, Веруша, теперь ты нам всё хорошо объяснила, и мы всё поняли.»
Теперь?!.
А тогда говорили: «Не придумывай, пожалуйста: все нормально ходят в сад, так положено, и ты ходи вместе со всеми.»
В сад мне почти всегда надевали одно и то же коротенькое бардовое платье: бабушка считала, что бардовый цвет мне очень идёт. На детсадовские праздники мне пришивали к этому платью белый кружевной воротничок и тощие белые манжеты. Меня часто тошнило в саду. Я теперь точно знаю, что происходило это исключительно по психосоматическим причинам: я пыталась выблевать из себя ненавистный детский сад, если другие способы его избежать были недоступны. Моё бардовое платье на груди и животе было в «тошнилках». Бабушка застирывала дома эти пятна, но запах не проходил. В итоге, мне казалось, что я постоянно нахожусь в запахе собственной блевотины. Чудовищно то, что бабушка долго берегла это бардовое платье после окончания моих мучений в детсадовских стенах.
– Оно хорошее, жалко выбрасывать, – объясняла она.
Со времён детского сада я до сих пор храню две вещи. Одной из них я лишилась совсем недавно.
Во-первых, это полированная ракушка из заморских стран, с просверленной дырочкой под нашейный шнурок или цепочку – я украла её у кого-то из детей для моей любимой мамы, хотела порадовать. Я соврала, что мне её подарили. Мама действительно носила эту ракушку на кожаном шнуре. Теперь эта ракушка вернулась ко мне. Мама отдала её несколько лет назад моей старшей дочери как сувенир. Мама не помнила, как и когда эта ракушка к ней попала.
Во-вторых, это детское колечко из неизвестного металла, с гранёным фиолетовым камешком в форме продолговатого зёрнышка. Колечко налезало только на мой взрослый мизинец, но я носила его вплоть до дня утраты! Фиолетовый камешек, бывший, конечно же, просто цветным стеклом, придавал своим таинственным мерцанием некое благородство простому детскому колечку.
Мне кажется, я нашла это кольцо в весеннем снегу, во время нашей групповой прогулки в детском саду. Снег был слежавшийся, колючий, он ранил пальцы. Вырыть норку – «домик для куколки» – детским пальчикам было очень трудно (позднее я узнала, что для этого «снего-льда» существует отдельное название – фирн).
Перчатки и варежки промокали моментально, лучше было их вообще не надевать. А не рыть снег нельзя: надо же чем-то заниматься на прогулке. Я строила пещерку для моей куколки. Куколка-пупс имела платья из конфетных фантиков. В фантиках аккуратно прорывались две дырочки для резиновых ручек; в таком бумажном наряде мой пупсик был похож на милую лесную феечку, почти настоящую…
Рыла, рыла и обнаружила в глубине сугроба колечко.
Мне следовало спросить у детей вокруг, кто потерял кольцо. Но я этого не сделала: слишком ценной показалась мне моя находка, возможная утрата неожиданно нагрянувшего счастья казалась мне равносильной смерти. Я спрятала находку в карман и унесла домой.
В детстве я не носила это кольцо (бабушка и не разрешила бы) и предпочитала никому из домашних не показывать своё счастье. Созерцала я его тайно! Колечко было искривлено с самого начала, «позолота» оставалась только вокруг «камешка», на витых «лапках», но оно всё равно раз и навсегда получило статус сокровища.
Понятно, что на деле оно не имело ни малейшей ценности, «железяка», но оно ВСЕГДА (в моей взрослой жизни) лежало рядом с настоящими ювелирными украшениями – весной 2008 года у квартирных воров не было времени изучать каждую побрякушку в отдельности, унесли все.
О потере этой вещи я очень скорблю. Это была память сердца!
Я до сих пор осталась сорокой. Этот мой «недуг» – детский. У меня совершенно не было никаких «мелочей», которыми дети обычно заполняют «детские тайники»: коробочки, баночки, маленькие сумочки… Мне не покупали и не отдавали, не считали нужным. Я не просила – знала, что откажут. Отказ – это больно. Я до сих пор не могу ничего просить у мамы и бабушки – из-за этой боли отказа, не из гордости.
Занятно, что сейчас процесс покупки различных предметов меня абсолютно не удовлетворяет. Мне нужно именно найти, вдруг, какую-то привлекательную мелочь, желательно цветную и блестящую и поместить её в специальный шкаф. Да-да, вместо несостоявшейся потайной коробочки у меня теперь есть целый старинный шкаф с массой секций. Этот шкаф в 19 веке принадлежал какому-то нотариусу (глубокие секции соответствуют буквам алфавита), а в 20-ом – известному советскому автомобильному конструктору Виталию Андреевичу Грачёву, с правнуком которого, названным в честь прадеда Виталием, я была хорошо знакома.
В детский сад были отнесены дедушкой две моих канарейки: птичек подарили мне на пятый день рождения родственники Павла, вместе с клеткой. Ребёнок не может полностью отвечать за своих питомцев, как бы он ни клялся в этом родителям – он ребёнок! В итоге я стала «ускользать» от обязанности следить за чистотой клетки, тем более, что птички жили в Медведково, у родителей, а приезжала я туда только по выходным. Мама приняла решение передать двух канареек в мою группу детского сада. Бабушка, надо отдать ей должное, каждую неделю давала мне с собой в сад свёрточек с кусочками морковки и капусты – для птичек.
В какой-то момент мои разнополые птички свили гнездо, что было весьма удивительно (клетка была малюсенькой, пернатые находились в состоянии постоянного стресса из-за обилия детей, любивших потыкать в них карандашами и пальчиками, никакого супер-корма птицы не получали). В гнезде вскоре появилось несколько бледно-голубых малюсеньких яиц. Увы, подслеповатая нянечка, чистившая поддон клетки, вытрясла гнездо за окно, решив, что это просто комок из перьев. Но то ли не все яйца находились в этом «улетевшем» за окно гнезде, то ли наблюдательные канарейки имели второе гнездо в пустой кормушке, которая подвешивалась высоко к прутьям и не чистилась, но – ПТЕНЦЫ РОДИЛИСЬ! На одном из них, помню, была чёрная шапочка.
Очень может быть, что семья канареек ещё долго жила в детском саду, периодически давая потомство.
Вокруг нашего детского сада росли высоченные тополя. Тополь, по-моему, самое московское дерево! Однажды к нам пришла заведующая детского сада (прямо так и стоит сейчас передо мной: по-мальчишечьи короткие прямые волосы, чёрные, модная чёрная водолазка, вязаный крючком длинный жилет в красных тонах, бардовая шерстяная юбка ниже колен; на шее что-то круглое, декоративное, на длинной цепочке – такая стандартная модная деловая женщина семидесятых). Заведующая ругается на нас: «Вы плохо нарисовали деревья! Таких деревьев не бывает! Разве так рисуют? Немедленно всё переделывайте.»
А как мы, пятилетние, нарисовали? Деревья-пирамиды – вот как мы нарисовали. Там, где корни – широко, где макушка – узко, ветки торчат направо и налево под прямым углом. Всё дерево завершается «естественным шпилем». А как ещё можно? Мы же маленькие, нам не видно снизу, чем завершается дерево наверху. Слово «крона» ещё никому не известно. Понаблюдать же за деревьями нас никто не призывал до начала процесса рисования. Заведующая просит внимательно посмотреть в окошко только сейчас, когда листы бумаги, по её мнению, безнадёжно испорчены…
Будучи взрослой, я оказываюсь в Музее народного искусства на Делегатской. В зале «крестьянского творчества прошлых веков» я впиваюсь взглядом в расписанный шкаф-поставец конца девятнадцатого века, привезённый с Русского Севера. Что такое? Где же я могла видеть такие рисунки? На дверцах шкафа нарисованы деревья-пирамиды: там, где корень – широко, где верх ствола – острый шпиль, ветки с оранжевыми плодами торчат под прямым углом направо и налево от ствола…
Яблоня!
С подобными примитивными «детскими» изображениями деревьев я сталкивалась потом ещё не раз в краеведческих музеях разных городов. Оказывается, деревья с глубокой древности было принято изображать именно так, как мы, наивные, незнакомые с законами перспективы, сделали это в детском саду. И это было абсолютно нормально!
Теперь я «лезу из кожи вон», чтобы сделать мою руку вновь «детской» (я стала художником) – не получается, мешает «взрослое» художественное образование.
В нашем детском саду не было отдельной столовой. Завтраки, обеды и полдники нам приносили в группу в огромных кастрюлях или в алюминиевых общепитовских противенях. Кухня же располагалась на первом этаже здания; нас туда однажды водили на экскурсию. Кажется, там нам предложили взять с подносов тёплые (их недавно посушили) продолговатые сухари из белого хлеба – кто сколько хочет.
Я запомнила кое-что из блюд: манная каша, высокий омлет, рисовая запеканка, суп с клёцками, пирожки с яблоками, какао, розовый фруктовый кефир. Больше ничего в памяти не отложилось.
Манная каша подавалась нам вместе со шлепком тёртой морковки на бортике небольшой белой тарелки. В месте «столкновения» каши и морковки оставалась алая размытая полоса. Каша была вязкой, не горячей, ела я её с великим трудом. Однако, нянечка «баба Женя», год рождения которой, как я сейчас понимаю, был примерно 1890-ый, была добрейшим человеком; моё пренебрежение манной кашей, казалось, было ей близко, она как будто говорила взглядом: «Ну, милая, не расстраивайся, я тебе поменьше положу…».
Однако, обожаемый мной омлет был неестественно пышным именно из-за наличия в нём… небольшого количества набухшей заранее манки. Я узнала об этом относительно недавно.
То же и с клёцками в казённом супе – манка, соль, яйцо. А ведь я их ела с великим удовольствием, не догадываясь о составляющих компонентах.
В рисовой запеканке съедобной была только хрустящая корочка, политая растопленным сливочным маслом.
Пирожки с яблоком всегда подавались в паре с кефиром, обычным или сладким розовым («Фруктовым»). До сих пор вкус кефира вызывает во мне желание немедленно купить пирожок с яблоком; как будто друг без друга они не должны поглощаться. Пирожки казались невероятно желанными только потому, что других пирожков в моей жизни практически не было, эти были единственными. А пирожки ребёнку очень нужны, я поняла это, когда сама стала мамой: пироги для ребёнка – символ Дома, а Дом для маленького человечка всегда самое любимое место во Вселенной.
В какой-то группе детского сада воспитательницы раздавали нам картонные одноразовые стаканчики с небольшим количеством земли, в которые мы закапывали крупные семена каких-то растений (не тыквы ли?). На стаканчиках писались наши имена. Стаканчики выставлялись на светлый подоконник. Потом мы все бегали смотреть: у кого первого зёрнышко взойдёт. Чёрная земля, белый стаканчик… Куда потом их девали, эти взошедшие ростки?
О детских праздниках в спортивном зале и об общих спальных комнатах – «дортуарах», блин! – мне вспоминать не хочется. Вот где было высшее проявление балагана, так мне противного.
Помню, в средней группе в спальне девчонки хвастались друг перед другом трусами с оборочками (вместо сна, разумеется). Мне хвастаться было нечем: мои трусы из экономии шились бабушкой, не покупались. Я их всегда стыдилась.
До сих пор никак не могу понять: как можно заснуть в помещении, рядом с малознакомым человеком, который при этом ещё и посматривает на тебя. Это же небезопасно! Я никогда не спала днём в детском саду. А если тебя «засекали» не спящим или хотя бы плохо притворившимся (что спишь), тебя немедленно поднимали и ставили «позорным столбом» «перед строем». Однажды это случилось и со мной. Воспитательницу звали Татьяна Игнатьевна, ни на какие мои «простите, пожалуйста, я буду спать» она не реагировала. Поставила босиком на холодный пол и перед всеми отчитала… Торжество педагогики!
Спали мы в той группе на раскладушках, которые мы сами раскладывали и сами застилали. Положить ровненько постельные принадлежности – это я делала легко, но вот самостоятельно достать с каких-то высоких тёмных антресолей в подсобке полосатый ватный матрас, скрученный улиткой… Это было великим страхом для меня: я была уверена, что матрас завалит меня на спину! Просить о помощи я стеснялась. Показать перед ребятами свой страх стеснялась ещё больше. В итоге, я дожидалась, когда все ребята закончат разбирать матрасы и уйдут в общую комнату. Если никто не видел моих неловких потуг вытянуть матрас, я чувствовала себя спокойнее и, кряхтя, справлялась с этой немалой для меня физической трудностью.
Я сейчас подумала: может быть, нас, и мальчиков, и девочек, готовили с младых ногтей к обязательному прохождению службы в армии?..
Перед Новым годом принято было клеить из цветной бумаги фонарики, гирлянды-цепи и вырезать из сложенных салфеток замысловатые снежинки, которые потом приклеивались на стёкла окон. Никогда я не умела резать эти снежинки! И сейчас не умею, фантазии не хватает. А некоторые воспитатели делали это виртуозно. К сожалению, большинство из них никакими другими талантами похвастаться не могло.
Единственный воспитатель, который всегда, во всех ситуациях оставался для меня высшим прекрасным существом, была Галина Павловна, жившая с нами в одном доме на Октябрьской улице. Всегда вежливая, всегда доброжелательная, обаятельная, интеллигентная… Высокая причёска, идеальная осанка, строгая чёрная прямая юбка, модные цветные батники (мама любила это слово, а чем батник отличается от рубашки, я до сих пор не знаю). Галина Павловна всегда носила на шее кулон, а в ушах небольшие золотые серёжки с камешками.
Она была одиноким человеком. Может быть, у неё были взрослые дети, но мужа у неё не было.
Если бы мне сейчас сказали, что она была «из бывших», и её девичья фамилия… Корф, то я охотно поверила бы. Уж очень манеры и осанка Галины Павловны выделяли её из прочих воспитательниц советского дошкольного учреждения. Когда были дни её дежурства – я чувствовала себя защищённой.
Десять лет назад я встретила Галину Павловну в Центральном доме Советской (нет, тогда уже Российской) армии. Она служила там гардеробщицей. Я же приходила в это здание по своим библиотечным делам. Удивительно, но она меня узнала! И поразила меня той же безупречной осанкой и прекрасной, «её», полуулыбкой на губах. Ах, как соответствовали её стильному облику эти стены бывшего Екатерининского института благородных девиц дворянского происхождения! Не гардеробщицей она мне тогда показалась, а… распорядительницей бала.
Жива ли она до сих пор – не знаю.
А манную кашу собственного приготовления я сейчас ем с огромным удовольствием. Сервирую я её без тёртой морковки.
Канареек же не держу, как бы об этом меня ни просили мои кошки.
И ещё: своих дочерей я в детский сад не сдавала.