ГЛАВА 4
Министр внешнеэкономических связей Вячеслав Данилович Григорьев, несмотря на свои неполные сорок лет, был уже лысоват, лицо имел круглое, что выдавало в нем человека, любящего уют, хорошую кухню и доброе вино. Если бы его можно было представить в халате и домашнем колпаке, а в руку ему поместить длинную курительную трубку, то он был бы один к одному помещик из старой русской жизни. Вот только глаза не вписывались в идиллический лубочный образ. Глаза его выдавали, они смотрели на людей не утомленно-равнодушно, а цепко, от этого взгляда мороз по коже пробирал, и хотелось глаза опустить, отвернуться, чтобы только с этим взглядом не встречаться. Вот этот самый взгляд выдавал в Григорьеве человека умного, расчетливого и в чем-то даже жесткого.
Он любил, чтобы о нем складывалось определенное мнение, чтобы собственный образ, кстати, им же самим придуманный, был понятен окружающим, и поэтому его манеры и поступки – все имело смысл, и даже его охрана вела себя соответственно, на то она и охрана. Короля, как известно, всегда играет свита. И когда машина, в которой ехал министр, останавливалась, на мостовую первыми всегда выпрыгивали охранники – высокие и мрачные, с короткоствольными израильскими автоматами «Узи» в руках, которые они демонстративно держали на виду, и прохожие, если они случайно оказывались поблизости, торопливо спешили прочь, и вот тут-то из машины появлялся сам Григорьев. Он с сосредоточенным видом, не глядя по сторонам, преодолевал несколько метров пыльного потрескавшегося асфальта и скрывался в дверях здания.
– Кто это? – слышался шепот.
– Григорьев! – так же шепотом отвечал кто-либо из посвященных.
В офис ассоциации «Возрождение» Григорьев приехал поздним вечером, когда уже стемнело. Миновал охрану, прошел длинным полутемным коридором и очутился в приемной президента ассоциации Бородина. Здесь было светло и просторно, в углу светился экран телевизора (звук был выключен), а молоденькая секретарша Бородина заученно улыбнулась и пропела ангельским голоском:
– Добрый вечер! Андрей Алексеевич вас ждет.
Григорьев прошел в кабинет, оставив охранников в приемной.
Бородин смотрел телевизор. Увидев вошедшего Григорьева, не встал, а лишь махнул рукой, приглашая садиться, а сам опять обернулся к экрану. Показывали боевую технику. Танки на полигоне били прямой наводкой по мишеням. Мишени рассыпались на куски.
– Интересно? – спросил Григорьев, опускаясь в кресло.
– Очень. Сейчас расскажу, о чем речь. – Бородин, не отрывая взгляда от экрана, махнул рукой куда-то в сторону. – Ты налей себе коньячка, Слава. Знаешь где.
– Может, твою секретаршу пригласим? Пусть она нальет.
Бородин оторвал наконец взгляд от экрана, посмотрел на гостя, покачал головой.
– Что я слышу! – воскликнул. – И это говорит человек, у которого семья: жена, двое детей и теща!
– Я совсем не то имел в виду, – вяло запротестовал Григорьев. – Ты просто извращенец, Андрюша, у тебя мысли не в ту степь бегут.
Бородин нажал какую-то кнопку, коротко бросил в переговорное устройство:
– Инга, зайди!
Появилась секретарша. Ее лицо излучало доброжелательность и готовность ко всему.
– Налей нам коньяку, Инга.
Она склонилась над низким столиком, на котором стояли рюмки. Короткая юбка едва прикрывала трусики. Григорьев, изменяясь в лице, отвернулся и наткнулся взглядом на Бородина. Тот беззвучно смеялся.
– Пошел ты к черту! – бросил ему Григорьев.
– Вы что-то сказали? – обернулась от столика Инга.
– Нет, это он со мной разговаривает, – теперь уже откровенно расплылся в улыбке Бородин.
Инга подала коньяк.
– Я могу идти?
– Естественно, – не сказал, а пропел Бородин.
Секретарша вышла.
– Это я извращенец? – вернулся к прежнему разговору Бородин. – Я? А не ты? У тебя, наверное, все пуговицы на брюках поотлетали.
– Пошел ты к черту!
– Пуговицы – не беда. Я сейчас позову Ингу, она пришьет.
– Пошел ты к черту! Она же сама провоцирует! Ты же видел!
– Ничего я не видел.
– Видел! Она у тебя без трусов, наверное, ходит? А?
– Не знаю, – целомудренно проявил неосведомленность Бородин.
Коньяк был чудесный. Григорьев сделал несколько маленьких глотков, прикрыв глаза.
– Интересный сюжет прошел по телевизору, – сказал Бородин.
Его голос звучал где-то далеко.
– На этой последней ярмарке у арабов наши пытались продать танки, а министр обороны…
– Наш министр?
– Да. Наш министр обороны вдруг дает интервью: танки, мол, барахло. И сделка срывается.
Григорьев махнул рукой.
– Я знаю эту историю, Андрей.
– Так расскажи. Я не понимаю, что происходит.
– Там посредник один влез, а они с министром в контрах. Собачатся между собой, понимаешь? Вот он их и умыл.
– Он и нас так может, а?
– Нас – не может. В Министерстве обороны контракт уже согласован. Они – за. Пока ты со мной, можешь быть спокоен.
Григорьев открыл наконец глаза, отпил из рюмки глоток.
– Мне сегодня звонили с завода-изготовителя, – сказал он. – Через месяц все десять комплексов будут готовы к отгрузке.
– Очень хорошо.
– Ты, со своей стороны, готов?
– Да.
– Я посмотрел данные на эту фирму, которая выступает посредником с украинской стороны. И теперь меня терзают смутные сомнения.
– Ты о чем?
– О фирме этой самой. Кто она? Откуда взялась?
– Я тебе объясню…
– Нет, ты только не обижайся, Андрюша. Я во все вникнуть хочу. Она какая-то левая, эта фирма. Шесть месяцев существует, ни одной сделки не проведено, и вдруг ты их выбираешь контрагентами в сделке на шестьсот миллионов долларов.
– Я тебе объясню…
– Объясни.
– Это моя фирма.
– Твоя?
– Да, моя. Сам я, правда, нигде в учредительных документах не фигурирую, но у руля там мои люди. Я эту фирму полгода назад специально под эту нашу с тобой сделку создал. Мы десять ракетных комплексов этой фирме продаем, а она их тут же передает арабам. На следующий день после получения комплексов арабами фирма ликвидируется – и все. Никаких концов.
– Сразу надо было объяснить, – буркнул Григорьев.
Он поднялся из кресла и подошел к окну. На город опустилась ночь. Одинокий фонарь тщетно пытался отогнать тьму.
– Ты не стой там, – посоветовал Бородин.
– Почему?
– Стрельнут.
– У меня врагов нет, – сказал Григорьев, не оборачиваясь.
– А все равно страшно.
Григорьев наконец обернулся.
– А ты боишься, Андрей? – спросил с внезапно проснувшимся интересом.
– Чего?
– Того, что могут убить.
– Да, – ответил Бородин.
И как-то так по-особенному прозвучал его ответ, что Григорьев насторожился и внимательно посмотрел в глаза собеседника.
– Плохо выглядишь, – сказал наконец. – Я только сейчас заметил. Какие-то проблемы, Андрей?
– Да нет, в порядке все.
– А почему же глаза такие?
– Какие?
– Ну, не знаю. У тебя взгляд смертельно утомленного человека.
– Устаю, наверное.
– Э-э, нет. Здесь другое.
Григорьев даже покачал головой.
– В семье все нормально?
– Да, – односложно ответил Бородин.
– А на работе?
– Да.
– Так в чем же дело?
Бородин тяжело вздохнул.
– Не знаю, Славик. Мне кажется, нервы стали ни к черту. Всякая дрянь в голову лезет.
– Что именно?
– Не могу даже объяснить. Все время тяжело на душе, настроения – ноль, людей вокруг ненавижу абсолютно ни за что. Все время мерзко, плохо, гадко.
И опять Григорьев покачал головой, произнес:
– Это не годится никуда, Андрюша. Тебе надо отдохнуть. Поезжай куда-нибудь, захвати с собой Ингу свою и мотни – в Париж, в Ниццу, да хоть в Якутию. Побезумствуй, это мой тебе совет, будь диким, чтобы после всего Инга потом целый год к себе мужиков не подпускала, чтобы устала она от тебя, твоя усталость ей перейдет, а ты снова будешь как огурчик…
Григорьев и сам увлекся и много еще что сказал бы, но оборвал фразу на полуслове, потому что Бородин вдруг произнес негромко, но оттого еще более страшно:
– Меня убьют, Славик.
Григорьев опешил, но не верил, думал, что ослышался, и потому переспросил:
– Что?
И даже голову чуть повернул, чтобы лучше слышать.
Они с Бородиным знались очень давно, с самой учебы в университете, и впервые за все годы Григорьев видел своего друга в таком жутком состоянии.
– Я же говорю: нервы ни к черту. Все время кажется, что впереди ничего нет – крах.
– Разориться боишься?
– Да нет, чепуха все. Я и сам не знаю, чего боюсь. Не сплю ночами, работать не могу, все из рук валится. Жутко устаю, во второй половине дня – будто старик, сил уже не остается ни на что.
– А в чем причина, Андрей?
– Не знаю. Иногда посещают меня мысли о близкой смерти.
– Самоубийство?
– Нет. Временами кажется, что меня убьют.
– Кто?
Бородин пожал плечами.
– Если бы знать – убил бы первым. А так – страх, неосознанный, неконкретный. На улицу выхожу, к машине, и внутри меня все сжимается, кажется, что вот-вот выстрелят…
Замотал головой, закрыл лицо руками и тяжело вздохнул. Григорьев поставил рюмку с недопитым коньяком на стол, заложил руки в карманы.
– Это у тебя стресс, Андрей. Такое бывает. Депрессия. Ты таблетки пьешь? Антидепрессанты какие-нибудь.
– Ничего я не пью.
– Напрасно. Вся Америка на антидепрессантах сидит. А нам это и подавно прописано.
– Чушь это все.
– Не чушь. Я тебе одного врача присоветую, Каспаров.
– Что, фамилия у него – Каспаров?
– Нет, – улыбнулся Григорьев. – Его фамилия Морозов, Просто он в своем деле – чемпион, Каспаров. Понял? По всяким таким душевным делам – крупный спец.
– Психиатр, что ли?
– Ты чего так пугаешься-то? – Григорьев засмеялся и потрепал друга по плечу. – У нас уже не социализм, психиатров бояться не надо.
– Ну их всех к дьяволу!
– «Борис, ты не прав!» – опять попытался расшевелить собеседника Григорьев. – Нет, если по-прежнему хочешь по ночам вскакивать в холодном поту, как прежде, то я не настаиваю. Но если сохранилась тяга к жизни…
– Чем он мне помочь-то может? – спросил Бородин.
– К жизни тебя вернет. Опять научишься улыбаться, спать будешь спокойно, девушкам комплименты делать…
– Телефон у тебя есть?
– У меня? Мой телефон?
– Твой телефон я знаю! – угрюмо-раздраженно произнес Бородин. – Каспарова этого твоего телефон мне нужен.
– A-а, – протянул Григорьев и извлек из кармана записную книжку. – Сейчас найдем.
Продиктовал номер телефона. Бородин записал.
– Все, – сказал Григорьев. – Я поехал. Поздно уже.
Часы показывали половину одиннадцатого. Уже у самых дверей Григорьев поинтересовался, будто только что вспомнил:
– Я, кстати, спросить тебя хотел. У этой твоей Инги есть самец?
– Есть. – На лице Бородина отразилось жалкое подобие улыбки. – Какой-то банковский клерк.
– Конторская крыса?
– Но только больших размеров.
– Метр восемьдесят?
– Как бы не два.
– Ого, – сказал Григорьев. – Что же он в баскетболисты не пошел?
– В банке больше платят, наверное.
– Ну и черт с ним.
– С кем?
– С баскетболистом.
– Да не баскетболист он, – Бородину надоел этот обмен мнениями.
– Тем хуже для него. А ты, я думаю, меня простишь.
– За что?
– За Ингу.
– Да не сплю я с ней, с чего ты взял?
– Ну так тем более – моя совесть будет чиста.
Едва Григорьев вышел в приемную, охранники, до тех пор подремывающие в мягких креслах, одновременно вскочили, демонстрируя готовность проследовать за хозяином хоть на край света, но министр задержался у стола, за которым сидела секретарша. Инга подняла голову, ее серые глаза смотрели доброжелательно и одновременно с вызовом.
– Хороший кулон.
Инга чуть склонила голову, изображая непонимание.
– Хороший кулон, – повторил Григорьев и легонько дотронулся пальцами до золотой вещицы на шее Инги. – У вас, кажется, есть вкус.
– Ничего особенного, обычная штамповка.
– Но выглядит прелестно. Хотя вы правы, наверное, ничего нет лучше штучной работы. Вы разбираетесь в украшениях?
– Постольку поскольку.
– Я вас как-нибудь украду на часок, – заговорщицки улыбнулся Григорьев. – Хочу сделать подарок моей матери – что-нибудь из золота, и если бы вы помогли мне выбрать…
– Где-то в магазине?
– Нет, что вы! – Григорьев даже руками замахал. – Решье на днях привозит в Москву свою коллекцию. Вы слышали о Решье?
– Нет.
– Ювелир, очень модный. Поставляет золотые украшения королевским домам Европы. И вот он свою коллекцию привозит в Москву. Изумительные вещи, я видел каталог.
– Будет выставка?
– Да, но только закрытая. Для тех, кто может позволить себе купить что-то из этих вещей. Пятьдесят тысяч долларов – минимальная цена. Хотите взглянуть?
– Конечно.
– Так я заеду за вами.
– У меня работа, – сказала Инга с кокетливо-наивным со-мнением.
– Нет такой работы, с которой нельзя улизнуть. Я вас украду. Вы не будете сопротивляться?
– Нет, – улыбнулась Инга.
Ее улыбка была молодой и белозубой. Григорьев склонился и поцеловал Инге руку. От него исходил аромат дорогого одеколона.
– Решье приезжает на следующей неделе. Я заеду за вами, Инга.