Глава седьмая
Свидание с императором
Под пристальным наблюдением мадам де Вобан и графа Валевского, Мария была наряжена, как на свадьбу. Против ее воли она была отправлена на обед в честь императора и, садясь в карету, утешала себя тем, что раз она не любит Наполеона, ей нечего и бояться его.
С таким настроением ее привезли во дворец, где должен был состояться обед. Бедная молодая женщина сразу растерялась от назойливого внимания приглашенных. Угодливость некоторых гостей, поджидавших ее, чтобы уже просить у нее протекции, окончательно внушила ей отвращение к этой ее якобы победе, и она еще больше укрепилась в своем решении остаться непреклонной.
Все крутились около нее, громко расхваливая ее красоту, и этот постыдный спектакль окончательно расстроил Марию.
В это время вошел император. Мария побледнела; и опустила глаза.
На этот раз он был лучше подготовлен, чем на балу. Его настроение было гораздо более подходящим, чтобы быть вполне любезным с окружающими. Наполеон, оживленный и веселый, стал обходить зал, по своему обычаю наделяя дам комплиментами скорее военного, чем человека высшего света.
Быстро обойдя присутствующих, он подошел к Марии и участливо спросил:
– Вы ведь были нездоровы, мадам, а теперь как вы себя чувствуете?
Эта простая фраза, своей нарочитой банальностью отводившая подозрения, показалась ей, именно в силу этого, в высшей степени деликатной. Подобное обращение Наполеона успокоило молодую графиню; у нее проснулась надежда, что, может быть, она все же сохранит свою честь.
За столом она была посажена рядом с Дюроком, почти напротив императора, который, как только все уселись, начал отрывисто, по своему обыкновению, расспрашивать одного из гостей об истории Польши. Он, казалось, внимательно слушал ответы, возвращался к ним, старался кое-что уточнить, ставил новые вопросы; но говорил ли он или слушал, он отрывал свой взгляд от Марии Валевской только для того, чтобы посмотреть на Дюрока, с которым у него велись, по-видимому, какие-то немые переговоры. Наполеон то засовывал палец в рот, то складывал пальцы под носом в виде латинской буквы «V», то слегка постукивал кулаком по голове, то засовывал указательный палец правой руки в левое ухо и т. п. Этими жестами император вел разговор с поверенным в своих глубоко личных делах – они уже давно договорились о подобном тайном коде. То, что Дюрок говорил своей соседке, было как бы продиктовано ему взглядами и некоторыми жестами, которые император проделывал как бы машинально, продолжая серьезнейшую беседу о европейских политических делах. И вот Наполеон в какой-то момент поднес руку к левому борту своего сюртука…
Смущенная направленными на нее взглядами гостей, Мария совсем не замечала странной жестикуляции императора. Дюрок же вдруг испуганно застыл на несколько секунд, внимательно глядя на своего повелителя. В его взгляде явно читалось недоумение. Наконец, поняв, что от него хотят, он испустил вздох облегчения. Конечно же, речь шла о букете, который император преподнес графине Валевской в Блони.
Резко повеселевший Дюрок тут же спросил у своей соседки по столу:
– Мадам, а что вы сделали с тем букетом, который вам подарил император в Блони?
– Я сохранила его, как дорогой мне сувенир для своего сына, – ответила Мария.
Услышав такой ответ, Наполеон вздохнул с облегчением и почувствовал себя счастливейшим мужчиной на свете.
– Ах, мадам! Позвольте вам предложить кое-что более достойное вас, – вновь сказал переводчик тайных мыслей Наполеона.
В этих словах Мария почувствовала намек, который возмутил ее, и она быстро, во всеуслышание, ответила Дюроку, краснея от стыда и гнева:
– Я люблю только цветы.
Дюрок вновь на мгновенье растерялся.
– Хорошо, – наконец, проговорил он, – мы соберем лавры на вашей родной земле и преподнесем их вам.
На этот раз он оказался весьма находчив, он это почувствовал по смущению сидевшей рядом с ним красавицы.
Ну и вот – последний аккорд! Граф Валевский куда-то «испарился» до окончания обеда. Кофе принесли в салон. Наполеон ласково смотрел на Марию. Он уже давно никого не любил с той поры, когда поцелуи Жозефины «зажигали ему кровь».
Среди общего беспорядка, наступившего при выходе из-за стола, император приблизился к ней и, пристально глядя на нее взглядом, таинственной силы которого никогда не мог выдержать ни один человек, взял ее руку, сжал ее с силой и, не обращая внимания на окружающих гостей, тихо сказал:
– Нет, нет, у кого такие ласковые, такие кроткие глаза, у кого такой добрый вид, тот даст себя уговорить. Вы не можете, меня больше мучить, или же вы – самая отъявленная кокетка и самая жестокая и бессердечная из женщин.
Сказав ей это, он вышел. Ну что теперь ей делать? Можно возвращаться домой? Нет, конечно! Дюрок подвел ее к мадам де Вобан. И эти два «лиса», объединив усилия, принялись ее обхаживать.
– Он не видел перед собой никого, кроме вас. В его глазах бушевало пламя любви.
Дюрок присел рядом с Марией.
– Как, однако, вы, мадам, жестоки… – начал он, взяв ее за руку. – Вы отвергаете просьбу того, кто ни в чем никогда не знал отказа. Теперь его яркая слава потускнела от печали. Только вы можете заставить сиять ее с прежней силой. Ах, какую безграничную радость вы можете ему доставить!
После этого она дала увезти себя в дом к мадам де Вобан. Ее там ждали только посвященные, только самые избранные из тех, что были на обеде. Члены правительства сразу окружили ее:
– Это же просто чудо! Он никого не видел, кроме вас! Какие пламенные взгляды он вам бросал! Вы одна можете помочь возрождению нашей страны. Думайте только о деле нашего народа!
В тот момент мадам де Вобан, ставшая ее тенью, положила ей на колени какое-то письмо и, взяв ее за руку, ласково стала уговаривать:
– Неужели вы отвергнете просьбы этого великого человека?
Доброе вино, выпитое за обедом, настроило ее на лирический лад:
– Сейчас его слава окутана облаком грусти, и от вас зависит заменить эту грусть минутами счастья!
Она говорила долго. Мария ничего не отвечала. Освободив свою руку, она закрыла ею лицо и заплакала, словно ребенок, громко всхлипывая. А ее уже начали стыдить за недостаток патриотизма, за то, что она плохая полька, что Наполеону нельзя отказать в чем бы то ни было…
Мария в ответ еще больше разрыдалась. Как же ей противостоять всему этому дальше? Сеть уже наброшена на нее, и шансов вырваться почти не осталось…
В это время мадам де Вобан подхватила письмо, упавшее с колен Марии, вскрыла его и, ко всеобщему удовольствию, громко прочитала:
В жизни бывают такие моменты, когда чрезмерная власть тяготит, когда высокое положение мешает быть счастливым, и это я испытываю теперь. Как удовлетворить порывы сердца, которое хотело бы вырваться из груди и кинуться к вашим ногам, но которое удерживает тяжесть высших соображений, парализующая самые горячие желания? О, если бы вы захотели!.. Только вы одна можете преодолеть препятствия, разделяющие нас. Мой друг Дюрок облегчит вам эту задачу.
О! Придите же! Придите! Малейшее желание ваше будет исполнено. Судьба вашего Отечества будет мне дороже, если вы сжалитесь над моим бедным сердцем.
Последняя строчка потрясла Марию. Наконец, она почувствовала, что у нее уже нет больше сил сопротивляться. Подобный довод означал, что она рано или поздно все равно будет побеждена. Слишком многое стояло на кону в этой игре. Она закрыла лицо руками и тихо сказала всем этим сводням, столпившимся вокруг нее:
– Вы требуете от меня согласия? Значит, вы не представляете себе истинной его цены. Впрочем, прекратим все это… Делайте со мной все, что хотите…
Члены правительства зааплодировали.
Единственное, что она категорически отказалась делать, так это отвечать на письмо Наполеона: у нее на это не было никаких сил. Ее оставили одну, чтобы пойти посоветоваться, но, уходя, ее заперли. В самом деле, а вдруг она в последний момент вздумает бежать! Она же и не думала об этом: она размышляла или, вернее, разбитая всеми этими волнениями, грезила в полудремоте.
Между тем у нее еще оставалось немало средств к сопротивлению, если бы она действительно захотела ими воспользоваться. Во-первых, это был стыд, не позволявший молодой женщине уступить слишком быстро; во-вторых – боязнь (и обоснованная!) нескромности со стороны Наполеона.
Андре Кастело по этому поводу пишет:
«Она по-прежнему отказывалась написать императору. Она при встрече скажет все ему, выразит ему свое восхищение, расскажет о тех надеждах, которые связывает с его именем, надеждах на спасение своей страны, но только пусть он не добивается ее любви. Ее принялись успокаивать… Конечно, конечно, она все сама ему скажет! Главное для этих подлых заговорщиков – доставить птичку на растерзание орлу. По их просьбе, чтобы не сказать, по их приказу, она весь день не выходила из дворца, ожидая того момента, когда за ней придут палачи и поведут ее на казнь».
А вот описание Фредерика Массона:
«Может ли она согласиться на свидание, не совершая греха? Может ли она, внушив императору уважение, даже дружеское чувство к ней, добиться его доверия, передать ему чаяния своего народа? Ведь он не позволит себе насилия над нею! Она не может дать ему любовь, но она принесет ему свое поклонение, энтузиазм, благоговейную преданность. Она все это скажет ему.
И ее ничем не извращенное воображение, воображение восемнадцатилетней женщины, знавшей только почти платонические ласки семидесятилетнего мужа, устремляется в область мечты, в ту область, где стыдливость женщины живет мирно рядом с целомудрием мужчин, где души людские, презрев и отвергнув чувственность, общаются между собою, сближаются и сливаются воедино в гармонии почти божественной».
Когда члены правительства вернулись, было условлено, что ей не придется ни писать, ни говорить, но только она не должна уходить из дворца. Ее оставят здесь, а вечером передадут тем, кто должен приехать за нею.
Время ожидания потянулось медленно, и бедная женщина, под его гнетом, поочередно смотрела то на стрелку, бегущую по циферблату часов, то на эту запертую и немую дверь, – туда, откуда ей должны быди принести приговор к пытке.
В половине одиннадцатого вечера у подъезда дома, где жила графиня Валевская, остановилась карета. Это был вездесущий Дюрок.
На Марию быстро надели шляпу с большой вуалью, покрыли плечи плащом и повели, совершенно невменяемую, словно помешанную, к карете. Там ее подтолкнули и заставили сесть. Дюрок поднял подножку и уселся рядом с ней. Потом они долго ехали, не говоря друг другу ни слова, пока карета не остановилась около потайной двери дворца Наполеона. Ее вывели из кареты и повели, поддерживая под руки, к двери, которую кто-то открыл изнутри.
Колени Марии так дрожали, что она не могла идти сама. В результате, Дюрок вынужден был почти на руках внести ее по ступеням потайной лестницы. Миновав несколько пустых залов, она столкнулась с НИМ. Дюрок предусмотрительно испарился, как будто его и не было рядом. Час жертвоприношения пробил…
Конец ознакомительного фрагмента.