Глава четвертая
Белое не идет к белому
Наступил решающий день. Граф Валевский страшно нервничал и ежеминутно поторапливал жену; он боялся приехать, когда французского императора уже не будет. Неужели она не понимает, что это будет равносильно катастрофе? Он делал ей замечания, критиковал ее наряд: он хотел бы видеть на ней что-нибудь исключительно элегантное и нарядное, а она выбрала узкое прямое платье из гладкого белого атласа с прозрачной туникой из белого тюля и украсила себя только диадемой из цветов. Никаких украшений – ни бриллиантов, ни жемчуга, лишь простенькая диадема украшала ее золотистые волосы. Одеваясь так, Мария думала, что Наполеон, конечно, сразу поймет смысл этого ее отказа вырядиться для бала, устраиваемого в его честь. Муж же был далек от столь сложных логических построений. Он был просто недоволен выбором жены. Впрочем, обо всем этом нужно было думать раньше, а теперь уже все равно поздно что-либо менять…
Бал уже был в полном разгаре, танцы сменялись один другим, шампанское лилось рекой, но все равно все пребывали в какой-то неловкости, не позволявшей полностью расслабиться. Все ждали появления французского императора. Когда, наконец, было торжественно произнесено магическое слово «император», извещавшее о прибытии Наполеона, на лицах поляков отразилось величайшее напряжение. Двери распахнулись, и Великий Корсиканец предстал перед польской аристократией. Орлиным взором он окинул блестящее собрание, а затем начал положенный по протоколу обход присутствующих.
Не одно женское сердце билось в тот момент сильнее от воодушевления и восхищения перед человеком, от воли которого зависело, сделать или нет счастливым польский народ. Графиня Анна Потоцкая, говоря о своих переживаниях, рассказывает нам то, что чувствовали вместе с ней многие из ее соотечественниц, когда увидели Наполеона в первый раз. В своих «Мемуарах» она пишет:
«Мною овладело какое-то оцепенение, немое изумление, как от присутствия какого-то необыкновенного чуда. Мне казалось, что вокруг него сиял ореол. Недопустимо, думала я, когда несколько пришла в себя, чтобы такое полное могущества существо могло умереть, такой всеобъемлющий гений – исчезнуть без следа!.. И мысленно я даровала ему двойное бессмертие. Возможно, – я ничуть не хочу защищаться, – что в том впечатлении, которое он произвел на меня, немалую роль играли моя молодость и живость воображения, но как бы то ни было, я рассказываю совершенно откровенно то, что тогда испытала».
Когда Наполеон заговорил с ней, она была так смущена, что не могла потом припомнить ни одного слова, обращенного к ней. Одного лишь она не могла забыть – «обворожительной и нежной улыбки, осветившей его лицо», вместе с которой «с его лица изчезала та суровость, которая сквозила в его взгдяде».
И то, что испытывала графиня Потоцкая, наверняка, испытывали все без исключения польские дамы.
Увидев Марию, Наполеон остановился и пристально посмотрел на нее. Да, это была та самая очаровательная блондинка с небесно-голубыми глазами и необычайной нежности кожей, с которой он разговаривал на почтовой станции в Блони и относительно которой ему недавно докладывал верный Дюрок. Она была миниатюрна и изящна, ее лицо одновременно было смущенным и светилось счастьем, и это придавало ей какой-то необыкновенно одухотворенный вид. На ней было простое белое платье и никаких украшений, кроме диадемы из цветов в белокурых волосах. Среди блестящих, разряженных дам она казалась воплощением невинности и скромности.
Наполеон сразу отметил то, что простой туалет молодой графини лишь еще больше украшал ее и в то же время открывал взору все ее прелести. Вопреки моде, она была почти не нарумянена, и это придавало ее красоте некий оттенок беззащитности. Одним словом, внешний вид ее был из той категории, что не ослепляет взора, но взывает к чувствам.
Наполеон жестом подозвал к себе князя Понятовского, с недавних пор ставшего наполеоновским генералом. Император шепнул ему несколько слов, и тот сразу же подошел к Марии.
– Император ожидал вас с нетерпением, – важно заявил князь. – Он счастлив увидеть вас. Он твердил ваше имя, пытаясь запомнить его. Ему показали вашего мужа, но он лишь пожал плечами и сказал: «Бедняжка!» А еще он велел передать вам приглашение на танец.
– Вы прекрасно знаете, князь, что я не танцую, и у меня нет никакого желания менять свои привычки, – заявила в ответ Мария.
– Как же так! – возмутился глава польского временного правительства. – Император уже несколько раз осведомлялся о вас, говорил, что ему очень хочется посмотреть, как вы танцуете.
– Может быть. Но пока я воздержусь.
– Прошу прощения, но слова Наполеона – это… Это… Это приказ. И вы не можете уклониться от того, что он сказал!
– Приказ! – удивилась Мария. – Приказ танцевать? В это невозможно поверить… Нет и еще раз нет! Я не флюгер на крыше, который поворачивается туда, куда подует ветер…
– Это что, бунт? – начал нервничать князь Понятовский.
– Да, я всегда бунтую против несправедливости и безрассудных требований.
– Но ради Бога! – воскликнул наполеоновский парламентер. – Вы только поднимите глаза и взгляните, чье поручение я выполняю. Он за нами наблюдает. Графиня, одумайтесь, я заклинаю вас!
– Вы компрометируете меня, князь, настаивая с таким жаром. Прошу оставить меня, на нас и так уже обращены все взоры.
Юзеф Понятовский удалился, так ничего и не добившись. Ему оставалось одно: найти Дюрока и рассказать ему все, пусть уж тот сам докладывает о его фиаско императору.
А тем временем, вокруг прелестной незнакомки начали увиваться самые блестящие офицеры генерального штаба. То, что уже не было тайной для многих поляков, пока еще не было известно французам. Незаметно следивший за происходишим Наполеон пустил в ход самые решительные средства, чтобы отстранить этих плохо осведомленных соперников. Больше всех усердствовал некий Луи де Перигор.
Чтобы не утомлять читателя длинным перечнем исторических лиц, не будем подробно рассказывать об этом человеке и о его родственных связях с всесильным министром иностранных дел Шарлем-Морисом де Талейран-Перигором. Скажем лишь, что император подозвал к себе бессменного начальника своего штаба маршала Бертье и приказал ему немедленно послать этого адъютанта с ничего не значащим донесением… Ну, например… Вот, пусть он отправится в шестой корпус. А тем временем, Луи де Перигора сменил красавец Бертран. И снова подозвали Бертье, и теперь уже Бертран немедленно отправился с аналогичной «важной» депешей в штаб-квартиру принца Жерома Бонапарта под Бреславль.
Между тем танцы продолжались. Наполеон проходил по салонам, рассыпая вокруг себя любезные фразы, но мысли его были заняты совсем другим, и эти его любезности попадали не по адресу. В частности, у одной молоденькой девушки он спросил, сколько у нее детей; одну старую деву – не ревнует ли ее муж за красоту; одну чудовищно тучную даму – любит ли она танцевать. Он говорил, как бы не думая, не слушая имен, которые ему называли; и взгляд, и внимание его целиком были направлены к той, которая одна только и существовала для него в этот момент.
Но долго так продолжаться не могло. И вот раздосадованный император пересек зал, расталкивая на своем пути гостей, и очутился перед Марией. Она опустила глаза. Сердце ее так колотилось от страха, что готово было выскочить из груди: еще бы, она дерзнула отказать самому Наполеону. Он уставился на нее и вдруг выпалил:
– Почему вы не захотели танцевать со мной? Не на такой прием я рассчитывал…
Мария молчала и не поднимала глаз. Какие-то мгновения он все так же внимательно смотрел на нее, потом протянул к ней руку. Вся дрожа, словно загипнотизированная, она начала танцевать с ним.
Посмотрим теперь, как Мария сама рассказывает об этой сцене:
«В полном замешательстве, я даже не поклонилась ему. Я была так бледна, что он, показав пальцем на мое лицо и на мое белое платье, резко сказал: «Белое не идет к белому». После этого он оставил строгий тон и спросил меня, чего я стесняюсь.
– Вы так воодушевлено говорили первого января, в чем же дело теперь? Я уверен, что вы что-то хотите мне сказать.
Его слова меня успокоили, и я высказала то, что хотела: что я и мои соотечественники стремимся к восстановлению Польши в прежних границах и надеемся, что, сокрушив своих врагов, он наденет польскую корону.
– Легко сказать, – проворчал он, – но если вы будете вести себя, как подобает, я подумаю над этим проектом всерьез.
И прибавил, понизив голос:
– Это не такой счет, который оплачивают по выполнении сделки – платить надо вперед».
Естественно, все это свидетельство самой Марии Валевской. Никто другой этих слов не слышал и не мог слышать. Однако все вокруг увидели, что молодая графиня вдруг вся вспыхнула, а ее щеки стали пунцовыми. Положение ее становилось просто отчаянным. Теперь она в еще большей степени стала объектом пристального внимания всех собравшихся. Дамы, естественно, о чем-то зашептались, прикрывшись веерами.
Когда танец кончился, Наполеон проводил Марию Валевскую на место, поклонился и, многозначительно взглянув, произнес:
– Надеюсь, это не последний наш танец.
Молодая женщина ничего не ответила, а Наполеон развернулся на каблуках и вышел. Через несколько минут он покинул бал.
Каждый из писавших когда-либо о Марии Валевской описывает эту сцену по-своему. Фредерик Массон, в частности, пишет:
«Он приближается к ней; соседки толкают ее локтями, чтобы она встала; и, поднявшись, страшно бледная, с опущенными глазами, она слышит: „Белое не идет к белому, сударыня“. Говорит он очень громко и прибавляет почти шепотом: „Я имел право ждать иного приема после…“ Она ничего не отвечает. Он смотрит на нее с минуту и идет дальше. Через несколько минут он уходит с бала».
Гертруда Кирхейзен обходится без прямой речи:
«На этом балу Наполеон мало говорил с Марией Валевской, хотя и танцевал с ней одну кадриль. По своему обыкновению он спросил ее имя, фамилию, кто ее муж и так далее и, наконец, сделал замечание по поводу платья. Он нашел, что белый тюль недостаточно выгодно выделяется на белом атласе. Мария отвечала на все вопросы с неподражаемой грацией и природной застенчивостью, что бесконечно восхищало императора… Пока он говорил с министрами и сановниками о политике и делах, его мысли неотступно витали около нее. Он видел только ее, он слышал только ее кроткий нежный голос, произносивший с милым чужестранным акцентом французские слова, и ее робкий, мелодичный смех».
Фраза о белом на белом достаточно странна. Общество, следившее за каждым словом императора, разбилось на группы: все торопились рассказать, что говорил Наполеон той или иной даме, но особенно всех интересовало, что он сказал графине Валевской? Никто не мог понять, что означала эта его громко сказанная фраза. Вероятно, в ней крылся какой-то особый смысл. Или император просто хотел отметить, что белое на белом недостаточно эффектно смотрится. А что это была за фраза, сказанная потом так тихо, что даже наиболее близко стоявшие услышали лишь что-то о каком-то приеме? А может быть, об ожидании приема? Или иного приема? Но после чего? Все терялись в догадках…
Если рассуждать о фразе «Белое не идет к белому» отстраненно, то это было откровенное проявление невоспитанности. Но не в случае с Наполеоном. В его характере резко выделялась крайняя строгость по отношению к окружающим и к самому себе. Он всегда был образцом для других, но, к сожалению, недосягаемым. Его же отношение к окружающим очень часто отличалось грубостью и резкостью. Но для него это не было невоспитанностью; скорее, это было тем, о чем говорил Сенека, утверждавший, что не бывает великого гения без некоторой доли безумия.
После ухода Наполеона измученная Мария тоже пожелала вернуться домой и только в карете смогла вздохнуть с облегчением, думая, что продолжения не последует.
Как же она ошибалась.
Ее муж, радостно возбужденный, сообщил ей, что они вновь приглашены на обед, где также будет присутствовать император.
– На этот раз, – сказал он, – ты наденешь более изысканный туалет. На балу твой наряд не понравился императору. А для меня угодить ему – огромная честь.
Мария охотно дала бы старику-мужу пощечину, но смогла только в сердцах стукнуть кулачком по подлокотнику сиденья в карете. Как только они приехали, она вбежала в дом и укрылась в своей комнате.
Одна варшавская газета поместила потом краткое описание прошедшего бала:
«В субботу 17-го дня сего месяца император присутствовал на балу у князя Поятовского, во время которого танцевал контрданс с супругой ясновельможного пана Анастаза Валевского и весело развлекался во время пребывания там».
Принимавшая участие в празднестве Анна Потоцкая высказывается пространнее и менее официально:
«Это было одно из интереснейших зрелищ, на котором я когда-либо присутствовала. Император танцевал кадриль с графиней Валсвской, что послужило потом поводом к их связи.
– Как, по-вашему, я танцую? – спросил он меня, улыбаясь. – Вы, вероятно, смеялись надо мной.
– Говоря правду, государь, – отвечала я, – для великого человека вы танцуете превосходно.
Перед этим Наполеон сидел между своей будущей фавориткой и мной и после нескольких минут разговора спросил меня, кто такая его другая соседка, и когда я назвала ее, обратился к пей с таким видом, как будто давно ее знал.
Потом стало известно, что Талейран своей услужливостью устроил первое свидание Наполеона с графиней Валевской и устранил встретившиеся препятствия. Когда Наполеон выразил желание прибавить к числу своих побед и польку, ему была выбрана как раз такая, какая для этого и требовалась, а именно – прелестная и глупая. Некоторые утверждали, что они заметили, как после кадрили император пожал руку своей даме, что равнялось, по их словам, назначению свидания».
А вот еще один рассказ об этом бале, идущий из уст… самого Наполеона. Генерал Шарль де Монтолон, который сопровождал бывшего императора в ссылку на остров Святой Елены и записывал диктуемые им воспоминания, пишет:
«Как-то раз он вспомнил Варшаву и мадам Валевскую. Он смеялся от всей души, припомнив бал, на котором увидел ее впервые. Тогда под звуки музыки он отдал генералу Бертрану и Луи де Перигору, адъютанту князя Невшательского, приказы, смысла которых они не поняли».
О смысле этих приказов мы узнаем из слов самого Наполеона:
«Нисколько не подозревая, что я имею виды на мадам Валевскую, оба наперегонки ухаживали за нею. Несколько раз они переходили мне дорогу, особенно Луи де Перигор. Под конец это мне надоело, и я сказал Бертье, чтобы тот немедленно отправил своего адъютанта Перигора за сведениями о шестом корпусе. Я полагал, что Бертран окажется умнее, но того тоже свели с ума глаза мадам Валевской. Он не отходил от нее ни на шаг и прислонился к подлокотнику ее кресла так, что его эполеты терлись об ее бело-розовую спину, которой я восхищался. Раздраженный до крайности, я схватил его за руку, подвел к окну и дал приказ немедленно отправиться в штаб-квартиру принца Жерома и доставить мне донесение, как идут осадные работы под Бреславлем. Не успел еще бедняга уехать, как я пожалел, что поддался дурному настроению».
Огромный интерес представляет и мнение камердинера Констана (он же Луи-Констан Вери), неутомимого слуги императора и царедворца в полном смысле этого слова. В своих «Мемуарах» он пишет:
«В Варшаве, где Его Величество провел весь январь 1807 года, он жил в большом дворце. Польская знать, заинтересованная в том, чтобы ему угодить, устравивала в его честь чудесные праздники и блестящие балы, на которых присутствовали все самые богатые и самые заслуженные варшавяне. На одном из таких празднеств император обратил внимание на молодую польку, мадам В… Она была замужем за старым дворянином довольно сурового нрава, больше влюбленным в свои титулы, чем в жену, которую, впрочем, он любил, в ответ же вызывая больше чувство уважения, чем любви. Император увидел эту даму и тут же почувствовал себя влюбленным с первого взгляда. Она была блондинкой с голубыми глазами и кожей необычайной белизны. Была она не очень высокая, но стройная и с изумительной фигурой. Император подошел к ней и начал разговор, который она с обаянием и умением поддерживала, из чего можно было сделать вывод, что она получила очень хорошее воспитание. Легкая тень грусти на ее лице придавала ей еще большую прелесть. Его Величество понял, что она жертва, несчастная в браке, и это привлекало его еще больше и привело к тому, что он влюбился так пылко, как еще ни в одну женщину раньше».