Глава 3
– Нет, – решил Гектор Тессье, в конце обеда с братом и Максимом, в ресторане Жозефа, – общество, в котором мы встретились с вами вчера, любезный Шантель, совсем не составляет исключения; молодые девушки, которые так ломались вчера перед мужчинами, смеялись над их двусмысленными шутками и сами отвечали им в том же духе – при вас они еще сдерживались – не представляют собою какого-нибудь исключения. Это современное праздное общество, а девицы эти – продукт его. Если Дора Кальвель бесспорно слишком… провинциальна, то все остальные дают прекрасный образчик дочерей веселящегося Парижа, сами родители которых не строги и легкомысленны, катаются в Булонском парке, посещают балы, театры, ездят в Трувиль, лечатся гидротерапией, играют в теннис, в кегли, между ними вы найдете девушек всех слоев общества… от гризетки до потомка лучшей исторической фамилии. Госпожа Реверсье, жена храброго Берринсона, благородного происхождения, бывшего чиновника министерства просвещения; хорошее положение и состояние. Мистер Аврезак, когда был жив, держал большую химическую фабрику в Везине; его вдова очень богата. Вы, разумеется, знаете прекрасное происхождение семьи Рувр; Жакелин прекрасно воспитана… нет, это ни в коем случае не смешанное общество, не отщепенцы, не полусвет. Сомнительными между посетительницами мадам Рувр можно считать разве маленькую Дору, все-таки хорошего рода, да, пожалуй, Сесиль Амбр, которая так и просится в героини Бодлера; однако, ее принимают везде, как фрейлину какой-то итальянской герцогини. И эта, и множество других, которых вы увидите, такой же продукт беспутного Парижа, как этот коньяк – продукт шарентского белого вина… Я мало люблю и то и другое, – прибавил он, опоражнивая свой маленький стакан.
Поль Тессье, медленно и внимательно выбирая сигару, заметил:
– Ну, вот, Гектор сел на своего конька. Он неистощим, когда заговорит о молодых девушках.
Максим, вообще говоривший мало за обедом и не имевший привычки курить, ответил:
– Но это очень интересная тема.
Слова Гектора затронули больное место его сердца. После вчерашнего визита он ушел взволнованный и как бы околдованный. Мод, такая прекрасная с нежными словами, напомнившими ему общность их воспоминаний, конечно, показалась ему безупречной, и именно такой, о какой он всегда мечтал. Но другие? Эти мяукающие кошки, имена и девические платья которых делали их поведение и разговоры еще более нестерпимыми? И между ними сестра, подруги Мод, только немного моложе её… И Мод слушает их, отвечает, может быть, разделяет их взгляды!.. При этой мысли в сердце честного солдата закипало страшное раздражение против этих людей, этого Парижа, который мог осквернить чистую душу его избранницы, которую он не переставал страстно любить с первого же дня их встречи своей сильной душой; разлука с Мод не только не уменьшила этой любви, но еще более разожгла, раздула его страсть. Потом он утешал себя мыслью, что Мод, может быть, оставалась непорочной в этом мире глупости, жила в нем, не понимая его, подобно сестре его Жанне, которую вчера нисколько не коробило все виденное, слышанное. О, ужасная тайна! Как проникнуть эту жестокую тайну?.. Как убедиться?.. Он слушал Гектора с мучительным желанием и страхом узнать истину.
Но Гектор очень осторожно избегал говорить о Мод; как светский, веселый человек, он говорил обо всем вообще, не затрагивая никого. Несколько раз старший брат вставлял какое-нибудь остроумное, ироническое замечание.
– Видите ли, – продолжал Гектор, – дело в том, что в Париже уже лет пятнадцать как произошли два события… два очень важных события, два «краха», сказал бы мой брат, которые ни малейшим образом не отозвались у вас, в вашем Везери, мой друг, решительно ничем не отозвались среди ваших полей, охотничьих собак и фазанов…
– А именно? – спросил Максим.
– Во-первых, крах целомудрия. С точки зрения любви нашу эпоху можно сравнить с итальянским упадком или возрождением. Наши молодые девушки (я все-таки говорю о принадлежащих к праздному, веселящемуся миру), хотя более и не прислуживают без костюма за столом современного Медичи и не имеют на своей шее каких-нибудь особенных знаков!., но в деле любви они не менее сведущи, нежели те же флорентийки и римлянки. Разве кто-нибудь стесняется говорить при них о последнем городском скандале? Каких пьес они не смотрят в театре? Каких романов не читали? Да еще разговоры, книги, театры – все это пустяки. Это только слова… В Париже есть особый тип специалистов-развратителей, – мужчины, подстерегающие целомудрие, – к этому разряду принадлежит Летранж, которого вы вчера видели. Первый урок девушка получает на первом балу; далее курс продолжается во время зимнего сезона, а летом совратитель едет куда-нибудь на воды или купанья, где свобода нравов маленьких курортов, смешанное общество, поэтическая обстановка, зелень, солнце, аромат цветов – все помогает ему и к следующему сезону… девушка уже готова, совратитель накладывает на свою жертву руку.
– Правую, – заметил Поль, – так как он, вероятно, начал с левой. Итак, все хорошо, что хорошо кончится.
– Нет, – возразил Гектор. – Эти господа не женятся, и – что всего страннее – наши девушки знают это и даже вовсе не желают выйти замуж, потому что обыкновенно это какие-нибудь авантюристы без всяких средств, вроде Летранжа и Сюберсо, а нынешняя молодая девушка ищет в замужестве прежде всего богатства.
На звонок Поля вошел слуга и на требование счета снова удалился, Гектор продолжал:
– Второй крах, как я вам только что сказал, – крах приданого, такой же пагубный для современной девушки, как и крах целомудрия. Совершенно невинных девушек более нет, но и богатых не более. Миллионер дает за дочерью 200 тысяч франков, то есть шесть тысяч годового дохода, то есть ничего, не на что даже нанять месячное купе. Значит, никогда еще девушка не была в такой зависимости от мужчины, а так как она обладает единственным средством покорить его – любовью, то матери позволяют им, по материнской нежности, как можно ранее узнать, что такое любовь.
Против слов «материнская нежность» Максим резко заявил протест.
Гектор продолжал:
– Ну, да, конечно, по материнской нежности, и ей-то, современной матери, по-моему, обязаны мы, так сказать, исчезновением типа «молодой девушки» недалекого прошлого. В прежнее время, девушка воспитывалась в монастыре, в полном неведении, так как вы, надеюсь, не придаете веры застольным, ресторанным россказням безнравственности монастырей? Она выходила оттуда для того, чтобы выйти за человека, почти неизвестного ей, но избранного ее родителями; таким образом, все материальные расчеты были устранены, а они-то одни почти и служат причиной супружеского разлада. Муж, на самом деле, являлся человеком, через которого девушка знакомилась с жизнью, а это большой шанс быть любимым! С другой стороны, выходя даже из самого аристократического парижского монастыря, девушка в самой скромной обстановке находила все-таки более комфорта, чем в монастыре. Таким образом, девушки были застрахованы от двух серьезных крахов. Но что же произошло потом? Среди этого счастливого молодого поколения нашлось несколько истеричных женщин нынешнего поколения, вроде Симероз, которые стали находить грубым, неприятным и жестоким вступление девушки в брак, без какого бы ни было знакомства с жизнью; они стали кричать о предательстве, насилии и так нашумели, что и других убедили. И вот, добродетельные современные матери завопили: «Воспитывать ребенка вне семьи, выдавать замуж такое невинное существо, незнакомое с жизнью! – Это преступление!» И они постановили не совершать этого преступления над своими дочерями. Результат вам известен. Молодая девушка не томится более в монастыре, но готовится с 15 лет к жизни широкой, к полному довольству, которое родители подготавливали в течение сорока лет. Она выйдет замуж знакомая с жизнью; но обыкновенно не довольствуется теорией любви, а старается изучить ее на практике и… роли меняются. И в наше время разве только жених может наткнуться в спальне на сюрприз, а уж никак не невеста…
Трое собеседников несколько времени молчали. Слуга подал счет. Поль заплатил и сказал:
– Пора идти, половина одиннадцатого; мне еще надо дописать доклад, а завтра рано утром я хочу поездить верхом. Вы, ведь, отправитесь в оперу, мистер Шантель?
– Я поеду, – ответил Максим, – если ваш брат поедет со мною. Иначе, я только подожду матушку при разъезде.
– Я поеду с вами, – сказал Гектор. – И если хотите, мы можем отправиться… уже пора, Мы придем, как раз к шапочному разбору.
Они надели пальто и вышли.
У подъезда сенатор отыскал свое купе. Ночь, с ее ясным морозным небом, окутывала холодом незастроенное место старого оперного театра. Тонкий слой сухого снега отполированного ногами пешеходов, покрывал блестящим покровом мостовую. Огни газовых рожков и матовые шары электрических фонарей ярко блестели в морозном воздухе. Над городом расстилалась чудная зимняя ночь, светлая, ясная, торжественная.
– Хотите, я вас довезу до театра? – спросил Поль Тессье.
– Нет, – ответил Гектор. – Две минуты footing'a нас освежат. Отправляйся, сенатор, к своим докладам.
Купе отъехало, Гектор и Максим пошли бульваром, Гектор закурил сигару, Максим шел рассеянный рядом с ними; мысли его были далеко от блестящего и редкого для него зрелища, которое представлялось его глазами.
– Вы мечтаете, поручик? – спросил Гектор.
Максим разом остановился, точно лошадь под ударом хлыста; его худое лицо, еще более обыкновенного вытянувшееся, глаза, лихорадочно блестевшие, и нервное покручивание коротеньких усов выдавали сильное нервное возбуждение.
– Послушайте, Тессье, – сказал он. – Вы говорили сейчас о знакомых молодых девушках мадемуазель Рувр и даже о ее сестре в крайне неприятных для меня выражениях. Я должен сказать вам, что питаю к мадемуазель Рувр, хотя и мало знаю ее, самое глубокое уважение… и я не хочу скрывать этого от вас…
– Но, дорогой мой, – возразил Гектор, – мне кажется, я даже и не произносил имени мадемуазель Рувр.
Максиму стало неловко.
– Извините… я виноват, говоря с вами такими тоном. Я очень… вполне… доверяю вам, – прибавил он, дотронувшись до его руки и снова принимаясь шагать… – Вспомните только, какой я отсталый здесь, в Париже, я совсем не знаком с вашей жизнью. Я пахарь, который охотно доверяется человеку и судит о нем по его наружности, как о погоде по небу. Я знаю, вы совершенная противоположность мне, а между тем я уверен, что вы можете быть моим другом… Обещаете вы мне это?
– Без сомнения, Максим, – ответил растроганный Гектор и подумал: «Таких слов не много услышишь у нас, идя по улице Favat к Vaudeville. Что за странный ветер дует в Везери?»
– Мадемуазель Мод де Рувр, – начал он медленно в то время, когда они шли к Опере по chaussee d'Antio и улице Meyerbeer, – мадемуазель Мод де Рувр обладает слишком красивой и блестящей внешностью, чтоб не возбудить зависти и клеветы. И я предупреждаю вас, вам будут дурно говорить о ней; вооружитесь терпением и берегите ваше сердце. Мне не к чему учить вас доверять женщине, которая вас, вероятно, очень пленила, не так ли? Но я хочу сделать вам два необходимых указания, только не считайте их пустыми, не разобрав их хорошенько. Во-первых, в Париже не найдется ни одной светской молодой и красивой девушки, которой бы не приписывали если не любовников, то, по крайней мере, товарищей дурного препровождения времени. Что делать! Подобные случаи так часты, что поневоле приходится извинять злословие. Все эти белые, голубые, розовые платья, которые вы сейчас увидите в ложах, не всегда прикрывают вполне непорочное тело. Между этими девушками так много так называемых полудев! На безусловно честных лежит чужое пятно. Во-вторых, если в парижском свете почти невозможно узнать достоверно самое интересное о девушке, то также трудно узнать и относительно ее нравственности. Обыкновенно, приключение, заставляющее ее пасть, происходит без свидетелей, особенно когда дело касается очень юной девушки. Сама она, понятно, не расскажет. И если всплывет что наружу, то благодаря низости ее сообщника, то есть любовника пли… полулюбовника; а разве можно верить такому господину? И в действительности никто ничего не может знать: непорочная или падшая, скромная или бесстыдная такая-то молодая девушка, которая всегда останется сфинксом для того, кто ее любит.
Они дошли до Оперы, где здание ее выходит полукругом на улицы Gliick и Ilalevy и тихо двинулись по уединенному уголку Парижа, в это время почти пустынному, почти темному, резко отличавшемуся от соседних улиц, по которым беспрерывно сновали вдоль тротуаров ярко освещенные экипажи в дорогой упряжи.
«Если бы Мод слышала меня, – подумал Гектор, – я уверен, она была бы довольна мной. Впрочем, против совести я ничего не сказал». Максим проговорил как бы про себя:
– Но каких же мужей находят себе эти девушки, которых вы называете полудевами?
– Полудевы? Они выходят замуж за подозрительных баронов, важных коммерсантов, не успевших еще прогореть, каких-нибудь красавцев, одержимых смертельными недугами, вообще разного сорта господ с именем, которые умирают через месяц или год после свадьбы. Это какое-то роковое наказание для этих маленьких обманщиц: они полагают все скрыть в браке, а брак-то и выдает их головой. А случается, что капризная судьба дает этим девушкам прекрасных, честных мужей и они становятся примерными женами, на подкладке (для их мужей) опытных любовниц. Все равно. Во всяком случае, риск слишком велик, и я никогда не женюсь на парижанке. Было бы глупо искать между ними белую голубицу: так много черных перекрашиваются в белые… Я выберу менее редкую породу, но более прочного цвета.
– А именно?
– Маленькую, беленькую гусыньку, выращенную и вскормленную в провинции.
И заметив, что на лицо Максима опять набежало облачко, он прибавил:
– Если не встречу, конечно, такое высшее существо – как мадемуазель Мод Рувр, недосягаемое для злословия и с таким редким характером.
Гектор тотчас был вознагражден за свою громкую фразу: лицо Максима просияло. Он подметил у него быстро сдержанное желание схватить его руку и пожать ее.
«Виноват ли я, – подумал он, – что принужден относиться к этому мальчику, как доктор к больному? Если сказать ему правду, он или себя или другого убьет. А я ведь и сам не знаю истины. Да и кто знает ее? А между тем он может быть счастлив с ней, даже будучи и обманут. „Разве счастье не обман?“ как сказал Вертер».
Вестибюль Оперы наполнился публикой, так как наступил антракт.
– Ну что, заходим? – спросил Гектор.
– Пожалуй.
Максим следовал за своим спутником, который шел с уверенностью привычного посетителя, взбираясь по лестницам и проходя по коридорам. А Максиму все это монументальное здание, весь этот блеск мрамора, представшее его непривычному взору, эта шумная, нарядная толпа показались ненавистными, чуждыми ему; он как бы ощущал близость неприятеля и предчувствовал свою гибель.
«Мне нужна женщина не из этого мира».
В нем кипело также недовольство собой за неловкость, приобретённую продолжительным отшельничеством, которую он так, хорошо понимал, сравнивая себя с этими веселыми, развязными людьми. Одним словом, он был настоящий провинциал в столице и ненавидел легкие нравы парижского городского общества.
«Неужели моя жизнь сейчас сольется с этим напускным довольством, таким далеким от спокойствия, о котором я мечтал?»
Однако, несмотря на эти рассуждения, его тянуло увидеть Мод и доказать себе, что он, наперекор всему, сохраняет веру в нее. И увидев ее сидящей в ложе между Жакелин и Жанной, он в первый раз выговорил про себя, со свойственной ему во всех его решениях энергией: «Я хочу ее…»
Спустя несколько минут Гектор и Максим уже входили в ложу, откуда только что вышел Аарон, чем-то озабоченный, и наглый; в ложе оставались две матери и три молодых девушки. Мод тотчас уступила свое место Гектору, между Жанной и Жакелин, а сама вышла с Максимом в аванложу.
«Для такой женщины можно сделать всякую глупость», – подумал Гектор, провожая ее глазами. – «Счастливы те, которые могут быть дураками!»
Действительно, в этот вечер Мод особенно блистала красотой, она казалась царицей, созданной для единодушного и безмолвного поклонения толпы, и все в ней казалось очаровательным, начиная с темных волос с рыжеватым отливом и кончая открытыми туфлями, обувавшими ее породистую, узенькую ножку. Сидя возле нее на красном канапе, Максим с ревнивым восторгом любовался ею. На ней был розовый корсаж с прошивками из золотого кружева; гладкая муслиновая юбка того же цвета. На вороте была самая скромная выемка, едва дававшая понятие о груди; зато правое плечо было видно почти все, так как узкая пройма держалась простым аграфом в форме жука из старинной бирюзы. При искусственном освещении волосы ее отливали, красным, темно-синие глаза казались янтарными, цвет лица был еще более матово бледный. Максим смотрел на нее с ревностью и, вместе с тем, счастливый говорил себе: «Нельзя не любить этой женщины».
И эта неприступная царица говорила с ним! Она говорила очень благосклонно-любезно, как говорят царицы, когда хотят отличить кого-нибудь. Она благодарила его за то, что он приехал, его, который обожал её за разрешение быть с ней.
«Ах, сказать бы ей, что он испытывает сейчас, ползать у ее ног, исчезнуть во прахе и крикнуть ей: „Я люблю вас! Я люблю вас! Я ваш раб! Я верю вам!“»
И он еще смел сомневаться в ней! осмелился допустить мысль, что она дала кому-нибудь права на ее недосягаемую красоту! Теперь он считал такое подозрение святотатством.
Мод, разговаривая о том, что дальше всего было от их мыслей, о пьесе, о публике, о холодной зиме, чувствовала на себе восхищение и желание, горевшее в груди Максима. И она гордилась этой неожиданной победой, совершенно не похожей на все прежние.
В нескольких словах она рассказала ему, как провела свой день, и потом спросила:
– А вы… что вы сегодня делали в этом громадном Париже?
Он не признался ей, что еще рано утром он проехал мимо ее дома верхом, прежде чем отправиться в лес, где он в бешеной скачке хотел утопить лихорадку и овладевшее им беспокойство. Он только сказал ей:
– Я катался верхом до завтрака; завтракал в отеле «Миссионеры», где остановился с матерью и Жанной… Потом ездил по делу, заехал к одному старому товарищу по полку.
Он остановился.
– Но к чему рассказывать вам все это, в жизни моей нет ничего интересного для вас… Скажу вам одно, – что весь этот день, всю прошлую ночь у меня была одна мысль…
Мод встала, улыбнувшись.
– Идут музыканты в оркестр. Останьтесь с нами; мы поболтаем при выходе. И вы останьтесь, Гектор, – сказала она уступившему ей место Тессье.
Всю последующую жизнь Максим Шантель должен был помнить этот знаменательный час, когда при свете сверкающих люстр, при звуках чарующей музыки, в этой волшебной обстановке, он почувствовал, что судьба его таинственно связывалась точно какой-то невидимой силой, с теми лицами, которые в драме управляют судьбой героев. Он не заметил, как будто в зале было темно, вчерашних гостей мадам де Рувр: белокурую Учелли декольтированную до талии, Сесиль Амбр, мадам Реверсье с дочками, сидевших рядом в ложе, переполненной черными фраками, Люка Летранжа, в глубине ложи, прикасавшегося своей светлой бородой к сухому затылку Мадлен; не заметил он и Жюльена де Сюберсо, сидевшего в партере и беспрестанно с беспокойством оборачивавшегося к ложе Рувров. Жюльен был необыкновенно изящен, и множество дамских лорнеток было направлено на него… Максим еще раз убедился, что вступает на неведомый ему, опасный путь; но и на этот раз он взял в руки свою энергию, как кровную лошадь, пришпорил ее, отпустил поводья и пустил ее искать. Что были для него все эти препятствия, пропасти и опасности пути, раз он мчался к Мод?… к Мод, которая, как он был твердо уверен, думала в эту минуту только о нем, желала увлечь его и удержать около себя.
«Она будет моей женой или жизнь моя будет разбита».
Между тем Жанна де Шантель, сидя рядом с Мод, неподвижная с блуждающим взором, безмолвно смотрела на сцену, тогда как Жакелин обменивалась едва заметными знаками с одним из кавалеров в ложе Реверсье на том таинственном языке, который из Лондона был занесен в Париж. Её юное личико время от времени покрывалось румянцем, без видимой причины, как будто внутреннее пламя загоралось и погасало в ней. Волнение ее происходило от сознания, что она вступает в неведомый ей свет, от близости этих мужчин, так мало похожих и по костюму, и по манерам, на их посетителей в Везери; может быть, ее волновало также сознание, что она вчера и сегодня производит впечатление на одного из них, так как и теперь, пока Мод выходила с Максимом, Гектор Тессье обратился прежде к ней, а потом к Жакелин. Ее горячее, молодое сердечко испытывало непривычное чувство; но и у неё, как у Максима, была на душе тихая грусть; она видела себя одинокой среди этих людей, чуждых ее внутреннему миру, ее безусловной порядочности. Чтобы успокоить себя, она повторяла: «я здесь с мамой и братом, значит, в этом нет ничего дурного».
И очень вероятно, что изо всей этой толпы, возбужденной прекрасными исполнением «Валькирии», только двое, Максим и Жанна, думали и чувствовали сознательно и понимали свои мысли и свое сердце. Все же остальные, испорченные Парижем, пресыщенные, представляли собой что-то неопределенное, не знающее даже своих собственных желаний, не отдающее себе отчета в том, весело ли им, или не лучше ли было бы, если бы прекратилась эта музыка; за ними – утомительный, монотонный день, впереди – бессонная ночь; душа их была не чувствительна ни к чему, чувства притупились… Думала ли о чем эта бедная больная голова мадам Рувр, преследуемая воспоминаниями, ребячески кокетливая и страдающая от своих немощей? Думали ли о чем-нибудь эти мужчины с блуждающими нечистыми взглядами, вроде Летранжа, терзаемые смутным желанием и неуверенностью в возможности удовлетворить его. И вот они возвращались к своей постоянной задаче соблазнять женщин, как маньяки неудержимо возвращаются к овладевшей ими идее, которая не приносит им удовлетворения, а, напротив, ввергает их в прострацию. Думали ли о чем, например, эти нервные куклы, все эти Жакелин, Марты, Мадлен, Реверсье, Жюльеты Аврезак, Доры Кальвель, изнемогающие от бесплодных потрясений, с пустым сердцем и умом, в котором преобладает одна мысль – о любви и мужчинах? Эта истасканная Учелли, в которой все чувства, даже артистические, объяснялись чувственностью, думала ли о чем, когда при всяком страстном клике Валькирий на сцене, нервно хваталась за руку сидевшей около нее Сесили Амбр, а та в это же время другой рукой доставала из кармана машинку Праватц, к которой она в продолжение вечера несколько раз прибегала в полумраке ложи? И он, Жюльен Сюберсо, зондировавший свое сердце, сам удивившийся, открыв в нем чувство ревности рядом с раздражением авантюриста и скептицизмом присяжного развратителя, также не знает, чего ищет, чего желает, куда стремится… А рядом с ними, сколько подобных им молодых девушек, матерей, людей праздных, ведущих тот же бесцельный, бессознательный образ жизни, усталые жизнью и цепляющиеся за него, чувственные и пассивные, серьезные и наивные. Между ними изредка попадаются артисты, деятельные члены общества; они тоже ходят ощупью, не зная хорошо, в чем их идеал; жаждут денег, ослепленные завистью к чужим успехам и до безумия очарованные своими собственными.
Несомненно, лучшими изо всей этой толпы были предавшие себя на волю Божью, те, которые подобно, Этьеннет Дюруа, спокойно улыбавшейся своим милым личиком из-за плеча мадам Учелли, и Гектору Тессье, этому наблюдателю чужих нравов, – судили и осуждали окружавшее их общество, в твердой уверенности, что рано или поздно и для них настанет счастливая звезда и выведет их на другую дорогу.
Опера кончилась. Дамы наскоро надевали свои широкие манто, мужчины расплачивались с привратницами; зал быстро пустел. Максим сводил с блестящей лестницы Мод, опиравшуюся обнаженной рукой на его руку. Слова, которые только что готовы были сорваться с его языка: «я вас люблю! я вас хочу!..» а теперь застряли в горле, не шли больше с языка среди шума и гама этой толпы. А между тем, именно в таком положении он столько раз представлял себе Мод в своем Везери. Мечта, по-видимому, осуществлялась и причиняла ему чуть не страдание.
Мод, проходя галереей, неожиданно для Максима, высвободила свою руку. За ним стоял Жюльен де Сюберсо, закутанный в длинный черный плащ с бархатным воротником; он имел такой взволнованный, трагический вид, что Максим, хотя и не большой мастер распознавать состояние чужой души, заподозрил драму. Он отошел, стараясь казаться равнодушным, хотя и терзался ревностью. Мод подошла к Сюберсо, и глаза их встретились посреди этой движущейся нарядной толпы.
– Вы с ума сошли, – прошептала она. – Воздержитесь, если не хотите погубить меня.
– Мод!.. – пробормотал он.
Она пристально посмотрела на него.
– Завтра, – тихо сказала она, – в четыре часа, у вас, на улице Бом… Ждите меня.
И отошла от него, убедившись, что слова её успокоили его. Мод дала опять руку Максиму и совершенно естественным голосом сказала, не дожидаясь вопроса:
– Бедный мальчик, он влюблен в Мадлен Реверсье, а та не любит его; он видел, как весь вечер Летранж флиртовал с ней и теперь совсем с ума сходит… Я несколько успокоила его. Это мой старый друг детства. Мы вместе играли в Тюильри. Видите, в этом скептическом и ветреном Париже есть место и для искреннего, чистого чувства…
Максим поверил тому, что говорила Мод и успокоился. На этот раз его сердце было отуманено любовью.
У нижних ступенек, у правого крыла здания, экипажи, один за другим быстро подъезжая к подъезду, скрывали за своими дверцами элегантных посетителей Оперы, закутанных в шубы, в плащи, в ротонды, в накидки, обшитые дорогими махами.
В карету мадам де Рувр, – один из тех великолепных экипажей, в прекрасной упряжи, которые парижские кучера держат специально для найма богатым иностранцам – сели Жанна и ее мать, которых Рувры должны были довезти до их отеля «Миссионеров».
Максим один шел пешком… Гектор затерялся в толпе, и он не стал искать его. Ему приятно было остаться наедине со своим счастьем. Он шел, сам не зная куда, по улицам города, на которых стоял шум от разъезда публики из театров, и этот шум становился меньше и глуше по мере того, как Максим углублялся в пустынные кварталы левого берега. Когда он вернулся в отель, довольно поздно, он против обыкновения, не зашел поцеловать спящую Жанну.
Все прошедшее было отнесено на задний план волнами настоящего. Когда Максим остался один в своей холодной, неприветливой комнате «миссионерского» отеля, он кинулся в кресло и вслух проговорил слова, передававшие состояние его души:
– Ах! Когда любишь женщину так, как я люблю эту, надо было бы знать ее ребенком, совсем ребенком, и из года в год воспитывать ее как сестру!