Полный курс уголовного права. Том I. Преступление и наказание. Глава III. Уголовное право и уголовно-правовая политика ( Коллектив авторов, 2008)

§ 1. Понятие уголовно-правовой политики

Усиление политических аспектов в изучении проблем искоренения наиболее опасных форм отклоняющегося поведения требует, прежде всего, уточнения понятийного аппарата, рассмотрения общих, концептуальных вопросов. К таковым, безусловно, следует отнести вопрос о понятии уголовно-правовой политики и ее соотношении с уголовным правом.

Российская уголовная политика, являясь частью социальной политики и представляя собой политику государства в области борьбы с преступностью, с точки зрения ее структуры не есть нечто внутренне недифференцируемое. И внутри нее можно выделить несколько составных частей (элементов), а также различные направления, соответствующие структуре преступности: борьба с рецидивной преступностью, с преступлениями против личности, собственности, с преступлениями несовершеннолетних и т. д. Представляется, что дальнейшее исследование уголовно-политических проблем борьбы с отклоняющимся поведением, внедрение результатов исследования в практику этой борьбы немыслимы без системно-структурного анализа различных элементов уголовной политики. Только такой анализ позволит охватить и глубоко раскрыть все основные направления и стороны воздействия на преступность, которые в совокупности образуют довольно сложную систему тесно связанных между собой структурных подразделений. Между тем в литературе не только по поводу этих элементов, но и по вопросу о понятии уголовной политики, ее содержании не выработано еще единого мнения.

Можно указать на две крайние позиции по данному вопросу. Так, А. А. Герцензон, широко трактуя понятие уголовной политики, включал в ее сферу не только специальные меры (криминалистические, уголовно-правовые, уголовно-процессуальные, исправительно-трудовые, криминологические), но и меры чисто социального характера (экономические, идеологические, медицинские и т. д.)[59]. Того же взгляда придерживаются М. И. Ковалев и Ю. А. Воронин, полагающие, что содержание уголовной политики составляет «направление государственной деятельности по осуществлению социально-политических, экономических мероприятий и выработке оптимальных уголовно-правовых средств в целях ликвидации преступности в нашей стране»[60].

Столь широкую трактовку содержания уголовной политики нельзя признать правильной, поскольку она ведет к «размыванию», диффузии ее предмета, делает его чрезмерно громоздким и аморфным, уводит в сферы, в которых хотя и оказывается определенное предупредительное воздействие на преступность, но происходит это опосредованно, на иных (общесоциальных) уровнях. При таком подходе вся социальная политика автоматически превращается в политику уголовную.

Несомненно, проведение мероприятий общесоциального характера в конечном счете отражается и на состоянии преступности. Но дает ли это основание включать общие мероприятия экономического характера в содержание уголовной политики? Очевидно, нет.

Несмотря на исключительную важность проблемы борьбы с преступностью ее нельзя гипертрофировать и превращать «в некую сверхзадачу, которой подчиняется вся деятельность государства». Следует поэтому вывести меры общесоциального характера за рамки уголовной политики, оставив ей только то, что непосредственно направлено на борьбу с преступностью. В противном случае истинные цели и задачи, стоящие перед социальной политикой и ее составной частью – уголовной, будут искажены.

Другие авторы (С. В. Бородин, И. М. Гальперин, В. И. Курляндский, А. С. Сенцов, Н. А. Стручков) относят к содержанию уголовной политики только те специальные меры борьбы с преступностью, которые регламентированы нормами уголовного, уголовно-процессуального и уголовно-исполнительного права. Сходное определение уголовной политики предлагает Н. А. Беляев: «Уголовная политика имеет отношение не ко всем направлениям борьбы с преступностью. При помощи нее государство направляет деятельность только органов, ведущих борьбу с преступностью с помощью наказания». В последних своих работах он уже включает в сферу уголовной политики применение заменяющих наказание мер административного или общественного воздействия, а также предупреждение преступлений при помощи угрозы применения наказания[61]. Однако за ее рамками по-прежнему остается профилактика. В целом указанная позиция отличается как раз тем, что из предмета уголовной политики «изгоняются» специально-криминологические меры борьбы с преступностью. «При таком подходе, – справедливо отмечал П. С. Дагель, – вне сферы уголовной политики остается главное направление борьбы с преступностью – предупреждение, профилактика»[62]. Возникает вопрос, насколько такая позиция обоснованна? Известно, что уголовная политика реализуется в деятельности правоохранительных органов на основе норм ряда отраслей права. Каждая из них, обладая своей спецификой, накладывает определенный отпечаток на формы и методы реализации. В теоретическом плане это дает основание для выделения в рамках единой уголовной политики как целостной социально-регулятивной системы отдельных ее подсистем – уголовно-правовой, уголовно-процессуальной и уголовно-исполнительной политики. Нетрудно убедиться, что в основу приведенной классификации положена та или иная отрасль права, регламентирующая практику борьбы с преступностью. Такой взгляд на структуру уголовной политики получил широкое признание в литературе.

Политике в области профилактики преступлений «не повезло», и она в указанную систему не вписалась. Возможно, произошло это потому, что профилактика преступлений до сих пор не оформилась в особую комплексную отрасль права, а профилактическая (лучше сказать, криминологическая) политика не имеет единой законодательной основы. Парадокс, однако, состоит в том, что профилактика является и всеми признается главным направлением борьбы с преступностью.

Разрешить отмеченное противоречие попытался М. М. Бабаев, предложив ввести в научный оборот понятие «криминологическая политика». По мнению автора, данная разновидность «социальной политики ликвидации преступности» существует самостоятельно, наряду с уголовной политикой, не поглощаясь последней и даже с ней не пересекаясь. Анализ содержательной стороны криминологической политики, предпринятый М. М. Бабаевым, представляется нам плодотворным и заслуживающим самого серьезного внимания. И, напротив, крайне спорно выглядит мысль автора о том, что методы и средства уголовной и криминологической политики находятся в определенной конфронтации, что «первая борется со злом, наказывая зло, а вторая – насаждая добро и обучая добру»[63].

Думается, что бороться со злом, лишь наказывая его, а не предупреждая, есть труд, настолько же бессмысленный, насколько и бесполезный. «Еще история, – писал К. Маркс, – и такая наука, как статистика, с исчерпывающей очевидностью доказывают, что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием. Как раз наоборот!»[64] Может ли российская уголовная политика для достижения своих целей избирать заведомо неэффективные средства? Вправе ли она ограничивать свой предмет лишь карательными элементами? Допустимо ли сводить ее только к репрессии? На все поставленные вопросы ответ может быть только отрицательным.

Отрыв криминологической политики от уголовной выглядит искусственным. Они не могут рассматриваться как однопорядковые категории хотя бы потому, что уголовная политика определяет все основные направления, цели и средства борьбы с преступностью, в том числе меры ее предупреждения. «Разлучить» уголовную и криминологическую политику, в принципе, конечно, возможно. Но нельзя не видеть того, к чему это может привести: утрате уголовной политикой своего главного, стратегического направления и одновременно важнейшего средства достижения стоящих перед ней целей, преувеличению роли принуждения в борьбе с преступностью, усилению карательных притязаний на практике.

Вместе с тем едва ли продуктивным можно признать прямо противоположное предложение С. Ф. Милюкова рассматривать уголовную политику в рамках предмета криминологии[65].

В связи с изложенным конструктивной представляется мысль В. Н. Кудрявцева о том, что политика в сфере борьбы с преступностью включает не только уголовно-правовую, но и судебную политику, политику в сфере социальной профилактики правонарушений, уголовно-исполнительную политику[66]. Необходимо лишь уточнить, что к политике в области профилактики правонарушений как части уголовной политики относятся только меры специально-криминологического и индивидуального предупреждения. Профилактические мероприятия общесоциального характера, могущие в конечном счете влиять и на преступность, лежат, как мы уже показали выше, за рамками уголовной политики.

Включение в структуру последней в качестве одного из элементов политики в области профилактики преступлений создает логически завершенную конструкцию и позволяет правильно сориентировать ее в общей системе социальной политики. В самом деле, если исходить из того, что в целом единая политика государства включает в себя различные направления, в том числе и социальную политику, а она содержит в качестве элемента юридическую (правовую) политику, в которой, в свою очередь, можно выделить политику в области борьбы с преступностью, то уголовная политика, в нашем понимании, и должна сводиться к этой последней. Характерно, что в теории уголовного права зарубежных стран к предмету уголовной политики относят и профилактику. Исходным пунктом здесь служит представление, что главное в борьбе с преступностью – ее предупреждение. Такой подход к определению границ уголовной политики кажется нам наиболее перспективным, ибо борьбе с преступностью придается комплексный характер, а сама политика приобретает необходимую глубину и объемность.

В связи с этим не совсем удачным представляется предложение А. И. Зубкова именовать рассматриваемое направление борьбы с преступностью «карательной политикой». При таком подходе чрезмерный акцент делается на репрессивных, карательных элементах уголовной политики. Между тем очевидно, что ее сущность отнюдь не сводится исключительно к каре, возмездию, наказания. Кстати, и сам автор признает, что предложенный им термин в литературе (особенно научного характера) не употребляется, а имеет определенное хождение в публицистике и обиходе[67].

Таким образом, уголовная политика есть выработанная государством генеральная линия, определяющая основные направления, цели и средства воздействия на преступность путем формирования уголовного, уголовно-процессуального, уголовно-исполнительного законодательства, регулирования практики его применения, а также путем выработки и реализации мер, направленных на предупреждение преступлений. Иными словами, уголовная политика определяет стратегию и тактику борьбы с преступностью, имея в качестве конечной цели максимальное сокращение преступности на основе устранения причин и условий, ее порождающих, и используя в качестве средств уголовное, уголовно-процессуальное, уголовно-исполнительное право и меры профилактики. Дальнейшая детализация и конкретизация понятия единой уголовной политики происходят на уровне отдельных ее элементов: уголовно-правовой, уголовно-процессуальной, уголовно-исполнительной, криминологической политики. В последнее время такую трактовку понятия уголовной политики с некоторыми оговорками разделяют многие исследователи[68].

Все составные части российской уголовной политики находятся между собой в функциональной зависимости и взаимодействии. Механизм этого взаимодействия таков, что изменения в одном элементе с необходимостью влекут соответствующие изменения и в других элементах уголовной политики. Большая часть таких изменений носит локальный характер. Например, дополнение в 1996 г. системы уголовных наказаний новым видом – пожизненным лишением свободы – потребовало внесения определенных корректив в осуществление уголовно-исполнительной политики. Функциональные сдвиги могут приобретать и глобальный характер. Так, постепенное свертывание уголовной репрессии в виде лишения свободы как стратегическая установка уже сейчас требует расширения и усиления комплекса мер воздействия, не связанных с лишением свободы, и предупредительных мер, с тем чтобы в борьбе с негативным социальным явлением не создавался вакуум. Какое же место в структуре российской уголовной политики занимает уголовно-правовая политика?

Уголовно-правовая политика представляет собой ту часть уголовной политики, которая вырабатывает основные задачи, принципы, направления и цели уголовно-правового воздействия на преступность, а также средства их достижения, и выражается в директивных документах, нормах уголовного права, актах толкования норм и практике их применения.

Российская уголовно-правовая политика, поскольку она теснейшим образом связана с уголовным правом, которое играет определяющую роль в комплексе отраслей, институтов и норм, составляющих правовую основу борьбы с преступностью, занимает доминирующее положение в структуре уголовной политики. Остальные ее части в известной мере производны от уголовно-правовой политики. Важно только иметь в виду, что не политика в своем развитии идет за правом, приспосабливается к его логике и системе, а, наоборот, право эволюционирует в направлении все более полного охвата политических установок, в реализации которых оно призвано участвовать.

Российская уголовно-правовая политика формирует законодательную базу управления борьбой с преступностью, отграничивая преступное от непреступного, уголовно наказуемое от морально порицаемого или влекущего применение других мер воздействия. От того, какой круг деяний будет объявлен преступным, какой характер наказуемости им придан, при каких условиях и на каких основаниях уголовная ответственность будет исключаться или заменяться другими мерами воздействия, зависит в конечном счете развитие уголовно-процессуальной, уголовно-исполнительной, криминологической политики. Вот почему перенос акцента на те или иные стороны борьбы с преступностью в процессе развития самой уголовно-правовой политики с неизбежностью требует внесения соответствующих корректив в осуществление других видов уголовной политики.

§ 2. Содержание уголовно-правовой политики

Содержание уголовно-правовой политики определяется теми задачами, которые стоят перед данным направлением политики в области борьбы с преступностью. Политика (от греческого слова politike – искусство управления государством) есть в конечном итоге участие в делах государства, определение форм, задач, содержания деятельности государства. В указанном смысле уголовно-правовая политика представляет собой ориентацию деятельности государства на борьбу с преступностью специфическими уголовно-правовыми средствами. Содержательную сторону уголовно-правовой политики образуют следующие элементы.

Во-первых, определение основных принципов уголовно-правового воздействия на преступность. Данные принципы, являясь отражением общих руководящих начал уголовной политики в сфере уголовного права, имеют и свои особенности.

Во-вторых, установление круга общественно опасных деяний, признаваемых преступными (криминализация), и исключение тех или иных деяний из числа преступлений (декриминализация).

В-третьих, установление характера наказуемости общественно опасных деяний (пенализация) и условий освобождения от уголовной ответственности или от наказания (депенализация).

В-четвертых, определение альтернативных наказанию мер уголовного характера (заменяющих мер), а также мер, применяемых наряду с наказанием (подкрепляющих мер). К первым из них относятся, например, принудительные меры медицинского характера, применяемые к лицам, совершившим деяние в состоянии невменяемости; ко вторым – принудительные меры медицинского характера, применяемые к лицам, осужденным за преступления, совершенные в состоянии вменяемости, но нуждающимся в лечении психических расстройств, не исключающих вменяемость.

В-пятых, толкование действующего законодательства в области борьбы с преступностью с целью выяснения и разъяснения его точного смысла.

В-шестых, направление деятельности правоохранительных органов по применению на практике институтов и норм уголовного права, выяснение их эффективности.

Некоторые криминалисты к предмету уголовно-правовой политики относят также определение путей повышения эффективности воздействия уголовно-правовых мер на правосознание населения (проблема правового воспитания). Указанная проблема, вне всякого сомнения, входит в ее предмет. С одной стороны, запрещаемое деяние должно быть не только опасным, вредоносным в реальной действительности, но и отражаться в качестве такового в общественном сознании населения. С другой стороны, сам уголовно-правовой запрет призван оказывать соответствующее воздействие на правосознание граждан. В конечном счете уголовное право тогда выполняет свои политические задачи, когда, объявляя то или иное общественно опасное деяние преступлением, воспитывает граждан в духе точного соблюдения законов и тем самым предупреждает возможность правонарушений в будущем. В обоих случаях роль правосознания в решении уголовно-политических задач очевидна. Мы не выделяем проблему правосознания и правовоспитания в самостоятельный элемент содержания уголовно-правовой политики лишь потому, что рассматриваем ее частично, в рамках второго и шестого элементов, т. е. в процессе выявления оснований уголовно-правового запрета и в ходе реализации его на практике.

Но как бы там ни было, бесспорно одно – содержание уголовно-правовой политики не сводится только к правотворчеству, в него входит и правоприменительная деятельность. Однако главными, основными в ее содержании являются: обнаружение тех негативных явлений, с которыми необходимо бороться уголовно-правовыми средствами, осознание потребности общества в уголовно-правовом регулировании, установление уголовной наказуемости общественно опасных деяний, ограничение круга преступного, определение характера наказуемости, мер уголовной ответственности и условий освобождения от нее. В теории центральным направлением разработки и осуществления уголовно-правовой политики справедливо считается процесс выявления и обоснования социальной обусловленности проектируемых и действующих уголовно-правовых норм, установление в системе законодательства таких статей, которые в современных условиях фактически утратили свое предназначение, практически не применяются и в силу этого не могут выполнять поставленной перед законом задачи. Речь, следовательно, идет о путях формирования системы уголовно-правовых норм, ее оптимизации, т. е. о приведении данной системы в максимальное соответствие с реальными потребностями общества в уголовно-правовом регулировании.

Однако было бы неверно полагать, что к уголовно-правовой политике следует отнести не конкретное решение вопроса об определении круга уголовно наказуемых деяний, а только тенденцию, связанную с расширением этого круга, его стабилизацией или последующим сокращением[69]. Выработать такую тенденцию невозможно без уголовно-политического подхода к определению в первую очередь круга уголовно-правовых запретов, нанесению контура, абриса, границ применения уголовной репрессии, что, кстати, является исходным моментом в формировании самой этой тенденции. Объем и содержание криминализации общественно опасных деяний определяют в конечном счете и ха рактер стратегий, которые были бы наиболее эффективными с учетом существующей в стране преступности[70].

Уголовный закон социально обусловлен. Данный вывод базируется на известном положении о том, что «общество основывается не на законе… Наоборот, закон должен основываться на обществе, он должен быть выражением его общих, вытекающих из данного материального способа производства интересов и потребностей, в противоположность произволу отдельного индивидуума»[71]. Закон создается не «на всякий случай», не «про запас», он продуцируется реальными потребностями общества в уголовном запрете и более или менее адекватно отражает их в уголовно-правовой норме. Можно все же предположить, что в силу сложности законотворческой деятельности среди принимаемых норм некоторые нормы недостаточно полно отражают нужды общества в уголовно-правовом регулировании. Дефекты норм могут заключаться и в отсутствии необходимой четкости, устойчивости и определенности правовых предписаний. Отсюда – их низкая эффективность даже в условиях безукоризненной работы правоприменительных органов. То, что это действительно так, косвенно подтверждается определенной нестабильностью современного уголовного законодательства.

Можно представить себе и обратную ситуацию, когда причины слабой «живучести» норм кроются не столько в издержках самих норм, сколько в недостатках практики их применения. В результате взаимодействия обоих факторов имеют место либо низкая применяемость отдельных норм, либо ошибки в квалификации. Сошлемся хотя бы на практику применения ст. 213 УК РФ. По делам о хулиганстве ошибки в квалификации фиксируются иногда в 46,8 % случаев. Социологические исследования показывают, что среди всех причин и условий совершения правоприменительными органами ошибок четвертое место по степени субъективной значимости занимает такой фактор, как неясность и противоречивость законодательства. По данным А. Д. Назарова, неправильное применение уголовного закона в структуре следственных ошибок составляет 15,6 %[72].

В целом, к недостаткам, снижающим эффективность правовых норм, можно отнести: несоответствие норм права объективным закономерностям жизни общества; неправильное определение целей правово го регулирования; неверный выбор правовых средств достижения целей; недостаточный учет условий действия нормы; нарушение взаимосвязи между элементами системы правового регулирования (в том числе между нормами разных отраслей законодательства); внутреннюю противоречивость нормы, чрезмерную сложность, непонятность нормы для исполнителей; неосуществимость санкции нормы и др.

Из изложенного становится ясно, что законотворческие процессы не могут быть правильно поняты и раскрыты без анализа правоприменительной практики. В последнее время в связи с необходимостью дальнейшего совершенствования действующего уголовного законодательства, его развития и обновления внимание специалистов сосредоточилось на выяснении вопросов, касающихся обусловленности уголовно-правового запрета некими причинами, побуждающими законодателя устанавливать (или отменять) уголовную наказуемость тех или иных общественно опасных деяний. В самом деле, почему из огромного множества поведенческих актов человека законодатель относит к числу преступных лишь определенные их виды? Сам законодатель ответа на вопрос не дает. Бессмысленно его искать и в действующей системе права, ибо он находится не внутри, а вне ее. Традиционный юридико-догматический анализ уголовного права как «вещи в себе» не способен, естественно, приблизить к пониманию данного вопроса. Он может быть раскрыт лишь в процессе изучения генетической природы уголовно-правовых явлений.

Не вызывает сомнения тот, ставший уже бесспорным, факт, что признание деяния преступным и уголовно наказуемым не есть произвольный акт законодателя, результат его прихоти или «игры ума». Нормотворчество в сфере уголовного законодательства не может, образно говоря, носить характер действия, «свободного в своей причине». Законодатель не устанавливает уголовную ответственность за явления, возможность возникновения которых в реальной действительности носит лишь характер потенции, и не делает этого как раз потому, что точно отразить в уголовном законе свойства таких явлений было бы невозможно.

Ограниченность законодательного усмотрения объясняется существованием причинно-следственной зависимости между некоторыми отрицательными явлениями экономического, социального, социально-психологического, криминологического характера и порождаемой ими потребностью в установлении уголовно-правового запрета. Указанная причинная зависимость является важнейшей детерминантой, обусловливающей возможность, допустимость и целесообразность принятия нового уголовного закона. Законодатель может дать правильную уголовно-правовую оценку негативным явлениям социальной действительности, только познав всю сложность взаимосвязи и взаимодействия различных звеньев в цепи анализируемых явлений. Уголовный закон лишь тогда будет эффективен, когда уголовно-правовая оценка адекватно отразит реальности социальной действительности. А это значит, что весь процесс законотворчества в сфере уголовного права должен рассматриваться как постижение объективной необходимости в установлении уголовно-правового запрета и лишь затем – как закрепление его в законе. Такой подход, разумеется, отнюдь не означает, что законодателю отводится всего лишь пассивная роль, «функция механизма, бесстрастно регистрирующего социальные импульсы и лишенного какой бы то ни было свободы действия и свободы выбора оптимального решения»[73]. Для законодателя важно не просто уловить пульс общественной жизни, но и правильно диагностировать возникшую ситуацию, с тем чтобы помочь отмиранию отживших общественных отношений и стимулировать в нужном направлении развитие новых.

При опосредованном характере законотворчества, его известной самостоятельности и неизбежной неполноте субъективного отражения объективной действительности не исключена опасность волюнтаристского подхода к процессу принятия уголовно-правовых норм. На эту опасность обращал внимание еще К. Маркс, когда писал, что «само по себе право не только может наказывать за преступления, но и выдумывать их»[74]. Современное уголовное законодательство многих стран (и Россия здесь не исключение) дает немало примеров такого рода субъективизма в праве. Даже в относительно новом УК РФ 1996 г. можно встретить отдельные законодательные пассажи, которые иначе как «псевдопреступлениями» назвать нельзя: например, незаконное использование товарного знака (ст. 180 УК), незаконное распространение порнографических материалов или предметов (ст. 242 УК). В уголовных кодексах других государств нередко встречаются такие эрзац-преступления, как: покушение на самоубийство (ст. 327 УК Нигерии; ст. 57 УК Ганы; ст. 306 УК Индии); неосторожная дипломатическая измена земле (п. 2 ст. 267 УК Швейцарии); неосторожное истязание животных (п. 2 ст. 264 УК Швейцарии); неосторожное ложное показание (ст. 3 гл. 15 УК Швеции); неосторожное укрывательство имущества (§ 303 УК Дании) и т. д.

К подобной умозрительности в правотворчестве приводит забвение известного положения о том, что «законодательная власть не создает закона, она лишь открывает и формулирует его», что «законодатель… должен смотреть на себя как на естествоиспытателя»[75]. Инструментом такой «естествоиспытательской» работы служит уголовно-правовая политика. Именно она лежит в основе формирования уголовно-правовых норм.

Российская уголовно-правовая политика на основе глубокого изучения объективной действительности, правильного отражения ее в директивных установках, всестороннего учета экономических, социальных, социально-психологических и криминологических требований обоснованности уголовно-правового запрета дает законодателю необходимый ориентир в его правотворческой деятельности. Законотворчество тем самым включается в сферу действия уголовно-правовой политики, а его результаты являются одной из форм объективизации ее содержания вовне. Таким образом, законодательная деятельность служит важнейшим связующим звеном между уголовной политикой и уголовным правом, а само законодательство есть квинтэссенция политики в области борьбы с преступностью.

С учетом сложного характера уголовно-политических требований к процессу законотворчества трансформация тех или иных форм социальной действительности в уголовно-правовые запреты возможна лишь на строго теоретической основе. Любая политика базируется на определенной теории. Научной основой уголовно-правовой политики в сфере законотворчества выступает теория криминализации и пенализации.

Исследование вопросов, связанных с преступлением и наказанием, а точнее, с установлением круга преступного и определением характера наказуемости, до недавнего времени шло в основном параллельными путями, практически почти не пересекаясь. На нынешнем этапе развития политики в области борьбы с преступностью назрела настоятельная необходимость в объединении этих исследовательских «потоков», поиске точек соприкосновения между ними, создании единой теоретической концепции криминализации и пенализации деяний как составной части уголовно-правовой политики. Исходным моментом здесь должна быть мысль о том, что связь между преступлением и наказанием диалектична. Как невозможно себе представить существование понятия преступле ния, лишенного признака наказуемости, так и наказание немыслимо без преступления, ибо производно от него. Игнорирование взаимообусловленности преступления и наказания приводит либо к признанию примата наказания над преступлением, абсолютизации наказания, либо к гипертрофии преступления с отведением наказанию третьестепенной вспомогательной роли в системе мер борьбы с ним. Обе тенденции искажают истинное соотношение рассматриваемых категорий и должны быть преодолены в ходе создания теоретических основ криминализации и пенализации.

Установление уголовной наказуемости общественно опасных деяний (криминализация) и определение характера наказуемости (пенализация) связаны между собой как две стороны одного и того же процесса. Объем, характер, способы и критерии криминализации влияют на пенализационные процессы в такой же мере, в какой особенности пенализации оказывают обратное воздействие на процесс установления уголовно-правового запрета. Запрет и санкция должны быть не только сбалансированы между собой, но и согласованы с принципами уголовно-правовой политики, со всей системой действующего права.

Вновь проектируемое и уже действующее уголовное законодательство можно признать научно обоснованным, если оно, во-первых, полностью (беспробельно) охватывает круг деяний, уголовно-правовая борьба с которыми допустима, возможна и целесообразна; во-вторых, своевременно исключает уголовную наказуемость тех деяний, основания для криминализации которых уже отпали; в-третьих, адекватно отражает в характере применяемых уголовно-правовых мер характер и степень общественной опасности деяний, с которыми призвано бороться.

Дальнейший анализ уголовно-правового запрета в частности и уголовно-правовой политики в целом приводит к выводу о необходимости учета и исследования целого ряда стадий, которые проходит уголовно-правовая норма в процессе своего рождения и жизнедеятельности. Все разнообразие указанных стадий укладывается в следующую схему: а) сбор информации о наличии в реальной действительности негативных явлений, требующих уголовно-правовой борьбы с ними; б) анализ их экономической, социальной, социально-психологической и криминологической обусловленности; в) прогнозирование последствий криминализации и пенализации; г) принятие решения о целесообразности признания деяния преступным и уголовно наказуемым; д) формулирование уголовно-правовой нормы; е) издание нормы; ж) применение нормы на практике; з) анализ эффективности правоприменительной деятельности. Некоторые теоретики сводят все названные стадии, укрупняя их, к трем этапам: обусловливание, формулирование, реализация уголовно-правовых норм[76].

Не только количество, но и качество уголовно-правовых предписаний зависит от того, насколько последовательно в процессе правотворчества пройдены законодателем все упомянутые стадии, в какой мере им учтены те требования, которые предъявляются к законотворчеству на каждой из них, начиная с этапа установления оснований уголовно-правового запрета, продолжая этапом законодательной архитектоники и завершая стадией выяснения эффективности действия принятой нормы.

Анализ практики, следовательно, начинает и венчает весь процесс законотворчества. Отсюда становится понятной та роль, которую играет изучение реальных изменений социальной действительности, закономерностей и тенденций в правоприменительной деятельности для дальнейшего развития российской уголовно-правовой политики.

§ 3. Принципы уголовно-правовой политики и уголовного права

Политика, для того чтобы оправдать свое предназначение, должна быть принципиальной, иметь систему руководящих идей, начал – систему определенных принципов. Только принципиальная политика есть вместе с тем и практичная политика.

Принципиальность российской уголовно-правовой политики – это такое ее качество, благодаря которому она приобретает стабильность, устойчивость, стройность, в полном объеме раскрывает свое содержание. Понять уголовно-правовую политику без знания формирующих ее принципов невозможно: принципы в концентрированном виде выражают саму политику. В равной степени нереальна и реализация уголовно-правовой политики вне и помимо системы ее принципов: во многом она претворяется в жизнь именно через принципы, закрепленные в праве.

Далее значение принципов уголовно-правовой политики состоит в том, что сам процесс законотворческой деятельности должен преломиться сквозь призму руководящих идей уголовно-правовой политики. Прежде чем объективироваться вовне в форме закона, соответствующие подходы к совершенствованию метода уголовно-правового регулирования должны оформиться как политические установки и требования.

Эффективность уголовно-правовой нормы во многом определяется степенью учета в процессе законотворчества принципов уголовно-правовой политики. Рассматриваемые принципы не только указывают путь формирования уголовного законодательства, но и удерживают его в определенных рамках, обеспечивая необходимую стабильность и единство.

Значение принципов заключается и в том, что они выступают регулятором правоприменительной деятельности. Практика, ориентируясь на них, осуществляет правоприменительную деятельность не только в строгом соответствии с буквой закона, но и в согласии с духом уголовно-политических требований. Руководящие начала здесь служат в известном смысле гарантом правильности, безошибочности применения правовых предписаний. Замечено также, что эффективность реализации уголовно-правовой политики в целом и уголовного законодательства в частности в немалой степени зависит от правильного понимания гражданами основных принципов. Результаты многочисленных исследований показывают, что в сфере массового правосознания при соблюдении правовых предписаний гораздо большее значение имеет усвоение уголовно-правовых принципов, чем знание конкретных норм.

Принципиальность российской уголовно-правовой политики не вызывает сомнения. Сложность, однако, состоит в том, что она является лишь составной частью политики уголовной. Разработка же проблемы принципов в юридической литературе велась в основном применительно к этой последней. Между тем очевидно, что принципы уголовно-правовой политики не могут быть полностью сведены к принципам уголовной политики, тем более – к принципам уголовного права. Задача, следовательно, состоит в размежевании указанных групп принципов, поиске критериев отбора, формулировании руководящих начал уголовно-правовой политики, раскрытии их сущности и содержания.

В теории под принципами уголовной политики понимаются основные положения, руководящие идеи, лежащие в основе борьбы с преступностью. Считалось, что они вырабатываются на основе научного познания закономерностей в сфере этой борьбы и выражаются в директивных документах и законодательных актах государства, представляя собой определенные требования, которым должны соответствовать все меры борьбы с преступностью, нормы соответствующих отраслей права и практика их применения, вся деятельность по борьбе с преступностью (П. С. Дагель, Н. А. Беляев, Н. И. Загородников). С небольшими модификациями подобные формулировки встречаются и в работах других ученых. Однако суть не в формулировках, а в тех положениях, которые различные криминалисты относят к категории принципов уголовной политики. Как «не повезло» в свое время принципам уголовного права, так не все благополучно сейчас и с определением принципов уголовной политики. Трудно найти двух авторов, которые сошлись бы во мнении относительно числа этих принципов, не говоря уже об их содержании. Как точно заметил М. И. Ковалев, «стадию, на которой находится работа, можно охарактеризовать как “стадию одиночных и неорганизованных поисков”, когда каждый исследователь блуждает в хаотическом нагромождении материала, “выуживает” отдельные правовые понятия, определения, специфические черты и на свой страх и риск “награждает” их титулами принципов уголовного права»[77]. То же самое, но с еще большим основанием он мог бы сказать сегодня о положении дел в исследовании принципов уголовной политики.

Категория «принцип» означает основное исходное положение какой-либо теории, учения, науки, мировоззрения, политической организации и т. д. Принципы в праве отражают воплощенные в нем юридические идеи, которые являются отправными в законодательстве и правоприменении. Принципы уголовной политики имеют ту отличительную от принципов права особенность, что они не всегда оформлены в виде правовых норм; нередко они закрепляются в директивных документах. Принципы уголовно-правовой политики, отражая в общих чертах принципы уголовной политики, представляют собой конкретизацию последних применительно к данному ее направлению. Отсюда становится ясно, что принципы уголовно-правовой политики необходимо отличать как от принципов уголовной политики, так и от принципов уголовного права.

Под принципами уголовно-правовой политики мы понимаем закрепленные в директивных установках и нормах уголовного права основополагающие, руководящие идеи и начала в области борьбы с преступностью, направляющие процесс формирования уголовно-правовых средств ведения этой борьбы и практику их применения. Рассматриваемые принципы входят в качестве подструктуры в систему руководящих начал уголовной политики. В иерархии этих начал они занимают особое место. Во-первых, указанные группы принципов соотносятся как общее и особенное (отдельное). Так, уголовно-политический принцип гуманизма в уголов но-правовой политике проявляется отчасти в виде принципа справедливости. Во-вторых, принципы уголовно-правовой политики с учетом ведущего места, которое она занимает в структуре уголовной политики, играют определяющую роль в формировании многих принципов других направлений политики в области борьбы с преступностью. Например, принцип дифференциации ответственности в уголовно-исполнительной политике получает дальнейшее развитие в виде принципа дифференциации отбывания наказания. Таким образом, прослеживается определенная взаимообусловленность указанных принципов как по вертикали, так и по горизонтали.

Соотношение принципов уголовно-правовой политики и уголовного права выражается в том, что первые из них: а) закрепляются, как уже отмечалось, не только в нормах права, но и в директивных документах; б) определяют как характер уголовного законодательства, так и практику его применения; в) входят в число «образующих» («составляющих») принципов уголовного права. По способу выражения, характеру и содержанию принципы уголовно-правовой политики качественно отличаются от принципов уголовного права, и в этом смысле именно они лежат в основе формирования последних, а не наоборот.

Принципы уголовного права берут свое начало в принципах уголовно-правовой политики, конкретизируя и детализируя их, насыщая правовым материалом. Но поскольку в гносеологическом плане теорией вначале была разработана система принципов уголовного права и лишь затем – уголовно-правовой политики, последние чисто терминологически нередко обозначаются понятиями, которые в правосознании юриста уже неразрывно связаны с представлением о принципах именно уголовного права. Этот терминологический дуализм не должен вводить в заблуждение. Не все принципы уголовного права «приобрели» статус уголовно-политических, но все руководящие идеи уголовно-правовой политики имеют принципиальное значение для данной отрасли права. Если рассматривать право как атрибут политики (а так оно и есть на самом деле), то с необходимостью следует, что основополагающие принципы политики одновременно суть и фундаментальные принципы права.

Принципы российского уголовного права впервые получили свое законодательное закрепление в УК РФ 1996 г. К таковым законодатель отнес принципы: законности (ст. 3 УК), равенства граждан перед законом (ст. 4 УК), вины (ст. 5 УК), справедливости (ст. 6 УК) и гуманизма (ст. 7 УК)[78]. Следует заметить, что ни в одном УК стран Западной Европы нет подобного перечисления принципов. Указанное обстоятельство, а также ряд дефектов в законодательном описании конкретного содержания каждого принципа дали повод ряду авторов усомниться в обоснованности включения принципов уголовного права в УК РФ. По их мнению, этот шаг законодателя есть явный пережиток прежнего советского УК[79]. Поэтому целесообразнее было бы рассматривать упомянутые принципы в рамках доктрины уголовного права или уголовно-правовой политики.

Принципы уголовно-правовой политики должны отражать не только общие политические установки, идеи, основные начала в сфере борьбы с преступностью уголовно-правовыми средствами, но и включать в себя то особенное, что характерно именно для уголовного права как отрасли права. К системе принципов уголовно-правовой политики важно отнести только те положения, в которых раскрывается главное, основное, существенное в ее содержании. Таким наиболее существенным моментом в содержании уголовно-правовой политики является, с нашей точки зрения, комплекс вопросов, связанный с криминализацией (декриминализацией), пенализацией (депенализацией) общественно опасных деяний, т. е. с определением магистральных направлений, перспектив развития уголовного законодательства, оснований, характера, объемов и пределов применения мер уголовно-правового воздействия.

С учетом изложенного к принципам уголовно-правовой политики можно, на наш взгляд, отнести принципы экономии репрессии, целесообразности, неотвратимости ответственности, дифференциации и индивидуализации ответственности и наказания, справедливости.

Принцип экономии репрессии (ограничение ее «минимальнейшим минимумом») имеет основополагающее значение для уголовно-правовой политики. Свое выражение он находит на всех стадиях ее реализации. На стадии законотворчества его осуществление означает отнесение к числу преступных и уголовно наказуемых только тех деяний, с которыми действительно необходимо бороться уголовно-правовыми средствами. Степень общественной опасности этих деяний должна быть столь высокой, что применение иных мер правового воздействия оказывается малоэффективным и в конечном итоге – безрезультатным. В тех случаях и ситуациях, когда положительный социальный эффект борьбы с такого рода деяниями достижим применением менее жестких мер, использование уголовной репрессии становится расточительным.

Принцип экономии репрессии означает, что даже при наличии всех оснований для криминализации, при обоснованной целесообразности установления уголовно-правового запрета последний должен содержать в качестве наказания такую его меру, которая ограничена минимальнейшим числом карательных элементов, необходимых и достаточных для достижения поставленных перед уголовным законом целей. Создание в процессе установления уголовно-правового запрета «запаса прочности» в виде чрезмерно суровых санкций, не соответствующих характеру и степени общественной опасности деяния, также ведет к излишней расточительности уголовной репрессии и является грубым нарушением принципа ее экономии. Уголовно-правовые нормы, принятые с нарушением принципа экономии репрессии, будут либо социально неоправданны, либо несовершенны.

На стадии применения норм принцип экономии репрессии реализуется в выборе правоприменителем таких уголовно-правовых средств воздействия на преступника и в таком объеме, которые с наименьшими затратами могут привести к наибольшему эффекту. Эффектом в данном случае будет служить достижение целей, стоящих перед уголовным наказанием. Эффект этот может быть достижим и без реального применения наказания. Если при прочих равных условиях имеются основания для освобождения лица от уголовной ответственности и (или) от наказания, приоритет должен отдаваться освобождению, а не привлечению к ответственности и наказанию, что прямо вытекает из требования принципа экономии уголовной репрессии. Иными словами, при всем разнообразии имеющихся у правоприменителя средств воздействия на нарушителя уголовно-правового запрета он должен выбрать из них наименее репрессивное для достижения в данном конкретном случае положительного результата. Принцип экономии уголовной репрессии, следовательно, имеет еще и то значение, что правильное понимание его практическими работниками позволило бы преодолеть еще встречающиеся на практике случаи квалификации «с запросом», назначения неоправданно суровых наказаний, а также помогло бы выработать у правоприменителей психологическую установку на сдерживание карательных притязаний.

Принцип экономии уголовной репрессии последовательно реализуется в процессе осуществления уголовно-правовой политики. Это выражается в декриминализации отдельных преступлений, усилении депенализационных процессов, ориентации на более широкое применение на практике видов наказаний, альтернативных лишению свободы. Следует только иметь в виду, что на нынешнем этапе развития уголовно-правовой политики экономия репрессии может и должна осуществляться лишь в тех пределах, которые не колеблют ее целей.

Рассматриваемый принцип тесно переплетается с другим – принципом целесообразности. Он, в частности, как раз и означает, что применение мер уголовно-правового воздействия должно сообразовываться с целями, стоящими перед уголовной репрессией. При осуществлении уголовно-правовой политики важно не только не впасть в ригоризм, но и избежать другой крайности – чрезмерной либерализации репрессии. Одинаково неверным было бы как придание мерам уголовно-правового воздействия характера возмездия или воздаяния, так и не знающая пределов и границ их гуманизация. Рамки уголовной репрессии, виды и характер мер воздействия, а также их выбор и применение на практике определяются с помощью принципа целесообразности. Конечной целью разработки и применения данных мер являются, как известно, сдерживание преступности, удержание ее в контролируемых государством рамках; промежуточными целями служат восстановление социальной справедливости, исправление преступников, общая и частная превенция.

Учет указанных целей, реализация принципа целесообразности осуществляются как в правотворческой, так и в правоприменительной деятельности. Криминализация деяний будет оправданной лишь тогда, когда законодатель придет к обоснованному выводу о целесообразности установления уголовно-правового запрета. В идеале все, что законно, должно быть и целесообразно. Именно законность должна нести в себе высшую целесообразность. Но в реальной действительности в силу ряда причин (несоответствие запрета изменившемуся характеру потребностей общества в уголовно-правовом регулировании, издержки нормотворчества и т. д.) это соотношение иногда нарушается. В результате все еще продолжающее оставаться законным уже перестает быть целесообразным. Однако нарушение закона не может быть оправдано ссылками на его нецелесообразность. Отмеченное диалектическое противоречие в соответствии с принципом целесообразности устраняется самим законодателем либо путем декриминализации отдельных деяний, либо в процессе совершенствования уголовно-правовых норм.

В сфере правоприменения рассматриваемый принцип обычно сводится к учету целей наказания. Столь узкая трактовка неприемлема даже с позиций оценки его как принципа уголовного права. В еще большей степени подобная интерпретация обедняет содержание данного принципа, если рассматривать его в контексте уголовно-правовой политики. Следует поэтому поддержать тех авторов, по мнению которых реализация принципа целесообразности уголовной ответственности предполагает: а) освобождение от уголовной ответственности, если ее цели достигнуты досрочно; б) замену уголовной ответственности принудительными мерами воспитательного характера, когда цели уголовной ответственности могут быть достигнуты таким путем; в) смягчение уголовной ответственности, если это сообразуется с ее целями; г) усиление уголовной ответственности, если это отвечает задачам и целям борьбы с преступностью. К сказанному можно, пожалуй, добавить необходимость учета в процессе реализации принципа целесообразности еще и мер «подкрепляющих» в тех случаях, когда это диктуется конкретными задачами уголовно-правовой политики в сфере борьбы с антиобщественным поведением лиц определенных категорий.

Итак, в соответствии с принципом целесообразности все меры уголовно-правового воздействия должны быть установлены в законе, применены и исполнены таким образом, чтобы в максимальной степени обеспечить достижение тех целей, которые перед ними ставятся.

Идея неотвратимости ответственности, так же как и экономии репрессии, ее целесообразности, относится к числу принципиальных положений в области теории уголовно-правовой политики. Говоря о «неотвратимости ответственности», следует придавать данному понятию широкий смысл. Анализ действующего уголовного законодательства приводит к мысли, что указанный принцип включает в себя необходимость: выявления всех без исключения преступлений, совершаемых в реальной действительности; привлечения к уголовной ответственности всех лиц, виновных в совершении преступлений; применения к каждому из них мер уголовного наказания, либо мер, его заменяющих, либо, наконец, освобождения от уголовной ответственности и (или) от наказания в случаях и на основаниях, предусмотренных уголовным законом; возмещения причиненного преступлением вреда там, разумеется, где это возможно. В конечном счете принцип неотвратимости призван продемонстрировать социально неустойчивым элементам «невыгодность» нарушения уголовного закона.

Поскольку раскрытие преступлений, а также привлечение к уголовной ответственности всех лиц, виновных в их совершении, возмещение вреда являются в большей мере задачей уголовно-процессуальной политики, остановимся лишь на тех аспектах этой проблемы, которые непосредственно касаются интересующей нас темы. Возможности уголовной юстиции в борьбе с преступным поведением не безграничны. Механизм уголовной юстиции может работать в оптимальном режиме лишь при определенном уровне и состоянии преступности в стране. Отнесением тех или иных деяний к кругу преступного и уголовно наказуемого законодатель косвенно влияет на колебания уровня преступности. Необоснованная криминализация того или иного деяния (скажем, чрезмерно распространенного) может привести к ситуации, когда правоохранительные органы при всей добросовестности не смогут выявить и раскрыть все эти деяния, признанные уже преступлениями, привлечь к уголовной ответственности всех виновных в их совершении лиц и тем самым не реализуют в полном объеме принцип неотвратимости ответственности. Следует также иметь в виду, что отвлечение людских и материальных ресурсов на борьбу с такого рода псевдопреступлениями почти неизбежно ведет к распылению сил и средств, к снижению эффективности борьбы с другими видами антиобщественного поведения, что, в свою очередь, чревато подрывом принципа неотвратимости ответственности уже по данным категориям преступлений.

Все указанные моменты свидетельствуют о том, что уже на уровне нормотворчества рассматриваемый принцип имеет чрезвычайно важное значение для уголовно-правовой политики. Именно она должна ориентировать законодателя на принятие лишь таких уголовно-правовых запретов, нарушение которых поддается, помимо прочего, учету, выявлению, раскрытию, изобличению всех виновных имеющимися в данный момент в государстве силами и средствами. В противном случае другие направления уголовной политики могут быть поставлены перед непреодолимыми трудностями.

С наибольшей наглядностью принцип неотвратимости ответственности реализуется в процессе применения к виновным мер уголовно-правового воздействия – уголовного наказания (а также подкрепляющих его мер) или альтернативных ему мер (заменяющие меры, виды освобождения от уголовной ответственности или от наказания).

Применением к преступнику санкции уголовно-правовой нормы решается классический вариант проблемы «преступление и наказание». Наказание в этом случае выступает неизбежным следствием совершенного преступления, оно призвано разрушить реально имеющуюся или потенциально возможную убежденность преступника или других лиц в безнаказанности антиобщественного поведения. Чем неотвратимее наказание будет следовать за каждым фактом совершенного преступления, тем иллюзорнее будет становиться такого рода убежденность. Как заметил по этому поводу Ч. Беккариа, «уверенность в неизбежности хотя бы и умеренного наказания произведет всегда большее впечатление, чем страх перед другим, более жестким, но сопровождаемым надеждой на безнаказанность»[80].

Однако свести принцип неотвратимости ответственности к одному только реальному применению наказания за совершенное преступление – значило бы существенно его обеднить. Принцип неотвратимости ни в коей мере не пострадает, а в некоторых случаях даже выиграет, если следствием совершения отдельных преступлений будет применение к преступнику не реального наказания, а иных мер уголовно-правового воздействия. Главное, чтобы без реакции государства не остался ни один случай совершенного преступления, чтобы обязательно наступили юридические последствия его совершения. Выбор же конкретной меры такого воздействия – вопрос не столь принципиальный. Если подходить к нему с точки зрения моральной оценки наказания, то неприменение именно уголовного наказания, а применение мер, его заменяющих, вовсе не означает безнаказанности. Важно к тому же учитывать тесную взаимосвязь принципов уголовно-правовой политики: они не могут противоречить друг другу. Если принцип экономии уголовной репрессии диктует необходимость ограничивать наказание «минимальнейшим минимумом», то выражением принципа неотвратимости ответственности должно стать применение только той ее разновидности и в таких пределах, которые не противоречат принципу экономии. В крайних вариантах это может означать переход от реального применения наказания к освобождению от него или даже от уголовной ответственности в целом.

Тот факт, что в уголовном законе содержатся, а на практике широко применяются различные виды освобождения не только от наказания, но и от уголовной ответственности, заставляет по-новому подойти к оценке принципа неотвратимости ответственности. Вопрос здесь заключается в следующем: можно ли, строго говоря, считать принцип неотвратимости ответственности реализованным в тех случаях, когда лицо освобождает ся от уголовной ответственности, например в связи с деятельным раскаянием или примирением с потерпевшим?

В теории мы не находим однозначного ответа на поставленный вопрос. Вряд ли удачной можно признать попытку некоторых ученых под принципом неотвратимости уголовной ответственности понимать не то, что каждое преступление механически должно влечь за собой уголовное наказание, а то, что за каждое преступление предусмотрена возможность применения уголовного наказания. Здесь не учитывается, что фактически в рассматриваемых случаях уголовная ответственность не наступает, принцип же сформулирован как неотвратимость именно уголовной ответственности.

Более перспективным выглядят предложения тех криминалистов, которые в дальнейшем с учетом сложившихся реальностей рекомендуют именовать этот принцип принципом «неотвратимости мер борьбы с преступностью». Мы разделяем эту точку зрения, считая, что внесением некоторых корректив в название принципа мы не колеблем его сути, а лишь устраняем очевидное, бросающееся в глаза противоречие между формой и содержанием. Думается все же, что для целей российской уголовно-правовой политики больше подходит термин «неотвратимость мер уголовно-правового воздействия», поскольку он ближе к уголовно-правовой материи и в то же время охватывает все виды освобождения от уголовной ответственности и наказания[81].

Суть принципа дифференциации и индивидуализации ответственности и наказания[82] заключается в том, что уголовная репрессия не должна носить уравнительный характер. Как нет двух абсолютно идентичных преступлений, а также совершенно тождественных их исполнителей, так и не должно быть одномасштабного, усредненного подхода к различным категориям преступлений и преступников. Это достигается благодаря осуществлению принципа дифференциации. Он означает на законодательном и правоприменительном уровнях необходимость разработки и применения соответственно строгих мер уголовно-правового воздействия к лицам, совершающим особо тяжкие и тяжкие преступления, опасным и злостным преступникам и сравнительно мягких мер – к лицам, совершающим преступления небольшой и средней тяжести, ситуативным и случайным преступникам[83].

При этом уже на стадии законотворчества крайне важно иметь такую классификацию преступлений, которая давала бы практике четкие ориентиры в применении различных мер уголовно-правового воздействия к различным категориям преступников в зависимости от характера совершенного деяния. Той же цели должна служить выработка законодателем дозированных (опять-таки в зависимости от особенностей деяния и деятеля) видов и размеров наказаний, видов освобождения от него, разного рода заменяющих и подкрепляющих мер. В ходе реализации принципа дифференциации характер первоочередной задачи приобретает в настоящее время проблема сбалансирования криминализационных и пенализационных процессов с процессами правотворческой деятельности и между собой, оптимального соотношения общих и специальных уголовно-правовых норм, поиска зависимостей и корреляций между свойствами преступления и мерами наказания за него, правильного отражения в законе объективно существующей связи между этими правовыми явлениями, соподчинения различных видов наказаний в Общей части уголовного законодательства, преодоления противоречий и разнобоя в оценке наказанием степени тяжести отдельных преступлений – в Особенной части.

На стадии применения норм уголовного права на первый план выступает требование индивидуализации ответственности и наказания, что предполагает тщательный учет и оценку правоприменителем характера и степени тяжести совершенного преступления, особенностей личности преступника, ситуации, причин и условий, приведших к совершению преступления, смягчающих и отягчающих обстоятельств – словом, всего того, что в соответствии с действующим уголовным законодательством подлежит выяснению для принятия обоснованного решения о выборе той или иной меры уголовно-правового воздействия. В указанных формах и происходит индивидуализация уголовной ответственности и наказания, завершая собой реализацию рассматриваемого принципа.

Принцип справедливости лишь в последнее время стал называться в числе принципов уголовного права. Представляется, что с большим основанием его следует отнести к принципам уголовно-правовой политики.

Идея справедливости, будучи морально-этической категорией, гносеологически вначале была воспринята политическими учениями и затем уже перешла в правовые теории. По Сократу и Платону, – а они были одними из первых интерпретаторов данной категории, – справедливость есть воздаяние каждому по заслугам и вместе с тем умерение силы мудростью. Неразрывна связь понятия справедливости с правом, правопорядком, юридической ответственностью.

Безусловно, и уголовное право в современном обществе как неотъемлемая часть правопорядка несет на себе печать справедливости. В соответствии с идеей справедливости устанавливаются в законе уголовно-правовые запреты, которые в негативной форме определяют обязательные для всех правила поведения и допустимые его границы. Отсюда, например, синонимом слова «справедливый» является «правый», а понятию «справедливость» эквивалентен термин «правосудие». Справедливость, следовательно, служит тем звеном, которое соединяет право с моралью.

Однако отнесение справедливости к принципам уголовно-правовой политики позволяет вывести ее за узкие правовые рамки, наполнить эту категорию политико-правовым содержанием, подчеркнуть то важное политическое значение, которое придается идее справедливости в борьбе с преступностью на современном этапе развития общества.

Справедливость как принцип уголовно-правовой политики имеет многогранное проявление. В. Н. Кудрявцев и С. Г. Келина считают, что существуют по крайней мере три уровня такого проявления: справедливость назначения наказания, справедливость определения санкции, справедливость формирования круга преступных деяний[84]. На наш взгляд, точнее было бы говорить о двух сферах проявления принципа справедливости – правотворческой и правоприменительной деятельности. В этом случае становится очевидным, что в сфере деятельности по применению норм права реализуется не только принцип справедливости назначения наказания, но и некоторые другие его разновидности.

Уже при определении круга преступного, т. е. в процессе криминализации, законодатель должен учесть, помимо прочих моментов, исторически сложившиеся представления о добре и зле, справедливости и несправедливости, иные ценностно-ориентационные моральные и этические категории. Невиновное причинение вреда не подверглось криминализации не потому, что принцип виновной ответственности выведен экспериментально (принцип эффективности), а потому, что идея объективного вменения, наказания без вины глубоко чужда современным этическим, идеологическим, моральным ценностям (принцип справедливости)[85].

В процессе криминализации тех или иных деяний законодатель вынужден учитывать, насколько справедливым будет выглядеть уголовно-правовой запрет в глазах общественного мнения, будет ли он воспринят в качестве такового обыденным правосознанием. Например, при всем резко отрицательном отношении в обществе к суициду установление уголовной ответственности за самоубийство для лиц, чья попытка к нему оказалась неудачной, было бы явным нарушением принципа справедливости.

Из истории отечественной уголовно-правовой политики известно, что в уголовном законодательстве существовали отдельные нормы (например, ст. 140⁶ УК РСФСР 1926 г., предусматривавшая ответственность за самоаборт), которые еще при их «жизни» субъективно воспринимались населением как несправедливые. «Критерий справедливости, – подчеркивал В. Н. Кудрявцев, – представляет собой достаточно точный и, можно сказать, чуткий эталон для оценки степени соответствия той или иной социальной нормы общественным интересам»[86]. Уголовно-правовая норма, не отвечающая по каким-то причинам принципу справедливости, – в результате ли дефектов криминализации или вследствие изменившейся обстановки, подлежит безусловной отмене. Это тем более важно отметить, поскольку, как показывают проведенные исследования, самым действенным мотивом среди всех, удерживающих людей от совершения преступления, является их согласие с законами, а наименее действенным – боязнь подвергнуться наказанию. Следовательно, приходят к обоснованному выводу многие криминалисты, стимулятором правомерного поведения по общему правилу выступает внутренняя убежденность в справедливость и целесообразность уголовно-правового запрета. Исследования других авторов также показывают, что от 80 до 95 % опрошенных ими граждан убеждены в том, что законы соблюдаются, прежде всего, потому, что они справедливы.

Учет принципа справедливости столь же необходим и в процессе пенализации общественно опасных деяний (причем не только в законе, но и на практике), ибо наказания за преступления должны адекватно отражать нравственные воззрения народа на преступления, лиц, их совершающих, на меры борьбы с ними. Вся система уголовных наказаний, их виды, основания и порядок применения покоятся на принципе справедливости. «Возложение ответственности за нарушение правовой нормы, – пишет Н. С. Малеин, – как масштаба нравственного справедливого поведения справедливо, поскольку само правонарушение есть несправедливость, ее отрицание правонарушением». И далее автор продолжает: «Ответственность, справедливое наказание (в меру содеянного) являются реакцией общества, государства на нарушение справедливости и направлены на защиту справедливости»[87]. В приведенном высказывании точно отражена диалектическая связь между правонарушением, ответственностью за него и наказанием как средством восстановления нарушенного принципа справедливости. Уголовная репрессия служит в данном случае гарантом соблюдения принципа социальной справедливости, ибо она призвана применяться всякий раз, как только обнаруживается посягательство на его незыблемость, на неприкосновенность охраняемых государством общественных отношений. Но и сама репрессия при этом должна быть воплощением справедливости.

Отсюда особые требования должны предъявляться к конструированию санкций уголовно-правовых норм: именно в них в концентрированном виде заключена идея справедливости наказания как средства восстановления нарушенного принципа справедливости[88]. В действовавшем в недавнем прошлом уголовном законодательстве санкции не всех норм отвечали данным требованиям. Наиболее очевиден был изъян в ситуациях, когда в одном и том же преступлении усматривалась вина двух субъектов, относящихся к разным категориям. Так, в практике Трибунала Тихоокеанского флота зафиксирован случай, когда виновниками кораблекрушения (причем в одинаковой степени) были признаны судоводители двух столкнувшихся судов. Оба были приговорены к максимальным срокам наказания, предусмотренным санкциями соответствующих норм, при этом старший помощник капитана гражданского судна Н. осужден по ч. 1 ст. 85 УК РСФСР к 15 годам, а командир под водной лодки Л. по ст. 254 УК РСФСР – к 10 годам лишения свободы. «Нравственная сила закона в подобных случаях подвергается явно ненужному испытанию, – писал И. И. Карпец, – ибо при таком наказании нарушается принцип справедливости»[89].

Исходя из принципиального положения ст. 6 УК РФ, в которой сказано, что наказание, применяемое к лицу, совершившему преступление, должно быть справедливым, осуществляется реализация уголовно-правовой политики в процессе практической пенализации, т. е. в ходе применения наказания в судебной практике. Именно здесь чаще всего оперируют термином «справедливость» (справедливый приговор, справедливое наказание, справедливое возмездие и т. д.). Именно в этой сфере принцип справедливости проявляет себя с наибольшей наглядностью и убедительностью, что, очевидно, дало основание А. М. Яковлеву заключить: «Без принуждения уголовное правосудие было бы бессильным, без воспитания – бесчеловечным. Однако без справедливости правосудие вообще перестало бы существовать»[90].

Выражением принципа справедливости в вышеуказанном смысле является и широкое применение на практике различных видов освобождения от уголовной ответственности и наказания. Депенализацию нельзя рассматривать как изъятие из принципа справедливости, она не колеблет, не ущемляет его. Напротив, воплощением справедливости будет как раз неприменение наказания там, где в этом не испытывается никакой потребности. В подобных ситуациях происходит взаимная трансформация принципов справедливости, дифференциации и индивидуализации ответственности и наказания. Первый из них реализуется через второй, а тот, в свою очередь, служит показателем первого. Так происходит взаимообогащение принципов уголовно-правовой политики. Значение принципа справедливости особенно возрастает в связи с усилением внимания к выяснению роли «человеческого фактора» во всех сферах жизни общества, в том числе и к таким своеобразным разновидностям этого «фактора», как правонарушитель и потерпевший.

§ 4. Криминализация и декриминализация

Понятие криминализации и декриминализации. Исследование вопросов криминализации и декриминализации следует начать с выяснения их юридической природы, определения самих понятий.

Криминализация есть процесс выявления общественно опасных форм индивидуального поведения, признания допустимости, возможности и целесообразности уголовно-правовой борьбы с ними и фиксации их в законе в качестве преступных и уголовно наказуемых.[91]

Соответственно декриминализацию можно определить как процесс установления оснований отпадения общественной опасности деяний, признания нецелесообразности уголовно-правовой борьбы с ними и отмены их уголовной наказуемости.

Таким образом, криминализацию и декриминализацию можно рассматривать и в динамике (как процесс), и в статике (как результат этого процесса). Такой подход позволяет лучше уяснить социальную значимость рассматриваемых категорий. Социальная функция процесса криминализации выражается в том, что уголовный закон, объявляя то или иное деяние преступным, очерчивает круг социальных ценностей, охраняемых государством. Одновременно закон формулирует и антиценности, т. е. определяет те виды поведения, которые этим ценностям противостоят. В этом и заключены позитивный и негативный аспекты криминализации. Актом декриминализации законодатель снимает «табу» с тех или иных форм поведения, признавая их не представляющими большой опасности для общества, а следовательно, и непреступными.

Криминализация, если ее рассматривать в динамике, как процесс, включает в себя ряд стадий, в целом соответствующих тем, которые проходит норма в процессе законотворчества. Последняя стадия процесса криминализации одновременно является и его результатом. Результат выражается в создании системы уголовно-правовых норм, фиксирующих круг преступного и уголовно наказуемого.

Декриминализация также представляет собой процесс, однако он прямо противоположен предыдущему. Последовательно проходя те же стадии, декриминализация завершается иным результатом – исключением деяния из круга преступного и отменой его уголовной наказуемости. В теории декриминализацию нередко именуют криминализацией «со знаком минус»: деяния декриминализируются тогда, когда отпадают основания для их криминализации. При этом декриминализация может осуществляться в двух формах: исключение уголовной наказуемости деяния сопровождается либо признанием такого поведения правомерным, непорицаемым, либо переводом его в разряд административного, дисциплинарного или гражданско-правового деликта.

Криминализацию и декриминализацию условно можно представить как дорогу с двусторонним движением. На одних этапах развития уголовно-правовой политики усиливается движение в направлении расширения круга преступного, на других – возрастает интенсивность встречного потока.

Уголовно-правовой запрет порождается объективными потребностями общества в уголовно-правовой охране общественных отношений. Форма его выражения в законе должна соответствовать содержанию запрещаемого деяния. Опасность несоответствия подстерегает на любой стадии процесса криминализации либо как следствие недостаточно полного учета тех или иных факторов или ошибочного прогноза, либо как результат несовершенства законодательной техники. Недостатки уголовно-правового законотворчества, издержки криминализации могут привести к двум противоположным, но одинаково нежелательным последствиям: пробельности в уголовной наказуемости или, наоборот, к ее чрезмерности, избыточности.

В первом случае незащищенность определенных общественных отношений уголовно-правовыми средствами на фоне реально причиняемого им вреда нередко толкает к поиску не предусмотренных законом альтернатив. Все они умещаются в интервале от просто самосуда до «натяжек» в квалификации и плохо скрытой аналогии. Так, до принятия в 1981 г. ст. 156² УК, установившей ответственность за получение незаконного вознаграждения от граждан за выполнение работ, связанных с обслуживанием населения, многие рядовые работники сферы торговли и обслуживания, не будучи должностными лицами, привлекались тем не менее к ответственности за поборы с граждан по статьям о должностных преступлениях. Сошлемся в качестве примера и на практику квалификации как хулиганских действий или умышленного уничтожения личного имущества граждан случаев жестокого обращения с животными (живодерства), которая имела место до принятия УК РФ 1996 г. По ст. 206 УК РСФСР нередко квалифицировались и действия подростков, угонявших колхозных или совхозных лошадей, хотя и было очевидно, что далеко не все эти действия совершались по хулиганским мотивам. Следует заметить, что состав хулиганства уже давно играет роль «запасного выхода», к которому практика прибегает всякий раз, как только обнаруживается пробел в законе. Фактически это приводит к возрождению в завуалированной форме аналогии, принципиально чуждой российскому уголовному праву. Ясно, что от подобных паллиативов практика борьбы с преступностью должна быть очищена.

Не меньший вред таит в себе и так называемая криминализационная избыточность – перенасыщенность законодательства уголовно-правовыми запретами, необходимость в которых уже отпала или даже не существовала вовсе. Криминализация с «запросом» подрывает сразу два принципа уголовно-правовой политики: принцип экономии уголовной репрессии, поскольку к ответственности привлекается неоправданно большое число граждан, и принцип неотвратимости ответственности, поскольку еще чаще такой закон на практике применяться перестает.

Социологическими исследованиями установлено, что ст. 200 УК РФ 1996 г. применялась не более чем в 12–15 % случаев от общего числа выявленных обманов потребителей. С учетом высокой латентности этой категории преступлений последовательная реализация уголовно-правового запрета привела бы к необходимости ежедневно возбуждать множество уголовных дел по ст. 200 УК (вероятно, именно в силу указанного обстоятельства данное деяние в 2003 г. было декриминализировано). Примерно ту же картину можно было бы наблюдать, пойди сейчас практика на бескомпромиссное применение норм, предусматривающих уголовную ответственность за отказ в предоставлении гражданину информации (ст. 140 УК), уклонение гражданина от уплаты налога путем непредставления декларации о доходах (ч. 1 ст. 198 УК). Криминализационной избыточностью страдают и некоторые другие нормы действующего уголовного законодательства. Неудивительно, что такие нормы либо не применяются, либо служат препятствием, которое общество различными путями обходит.

Нельзя, однако, не учитывать, что неприменяемость отдельных уголовно-правовых норм на фоне широкой распространенности запрещаемых ими деяний может подорвать престиж и авторитет уголовного закона как такового, ибо в общественном сознании может укрепиться уверенность в бессилии и недейственности уголовного права вообще.

Отмеченные теневые стороны процесса криминализации могут и должны быть устранены на основе глубокого и всестороннего изучения социальной действительности и адекватного отражения ее в уголовных законах. Юридическая регламентация человеческого поведения в сфере криминализации должна иметь разумные пределы, а система социального контроля должна воспринимать результаты этой регламентации и чутко реагировать на них, изменяя методы и пределы воздействия на общественные отношения в зависимости от изменения задач социального контроля в процессе развития общества[92]. Причем соответствующие коррективы могут быть внесены только законодателем, ибо лишь ему принадлежит исключительное право нормотворчества. Поскольку криминализация есть исключительная прерогатива законодателя, устранение выявленных несоответствий должно осуществляться не «корректированием» правовых предписаний их исполнителями, а путем внесения в законодательство изменений соответствующими органами государства. Практика же как более гибкий инструмент уголовно-правовой политики должна диагностировать всякого рода аномалии в системе действующего уголовного законодательства и своевременно информировать о них правотворческие органы.

В недавнем прошлом (до принятия УК РФ 1996 г.) низкая эффективность отдельных уголовно-правовых норм вызывалась не столько пробельностью законов и даже не столько их техническим несовершенством, сколько чрезмерно широкой криминализацией, что с неизбежностью вело к недостаточной результативности уже действовавших норм.

Уровень уголовно-правового регулирования подвержен определенным колебаниям не только в результате взаимодействия криминализационных и декриминализационных процессов, но и вследствие изменений интенсивности криминализации. Такого рода изменения, не затрагивая объема криминализации, отражают меняющуюся законодательную оценку характера и степени общественной опасности деяния. Изменение интенсивности криминализации осуществляется путем выделения квалифицированных или привилегированных составов, введения в диспозицию норм некоторых дополнительных признаков, характеризующих те или иные элементы состава преступления. Изменения, колеблющие уровень криминализации, не являются однозначными: они могут усиливать интенсивность криминализации (когда в норму вводятся новые квалифицирующие признаки), а могут ее ослаблять (когда в норму вводятся привилегированные составы или исключаются квалифицированные). Внесением подобных законодательных корректив сфера уголовно-правовой репрессии не сужается и не расширяется, проис ходит лишь перенос акцента на усиление либо смягчение борьбы с отдельными видами и проявлениями ранее криминализированного антиобщественного поведения.

Отсюда, например, включение в диспозицию ч. 2 ст. 105 УК такого квалифицирующего признака, как убийство «по мотивам расовой, национальной, религиозной ненависти или вражды», следует расценивать не как криминализацию данной разновидности убийств (они и раньше были уголовно наказуемы), а как усиление ее интенсивности. В равной мере и невключение в ч. 2 ст. 291 УК упоминания о даче взятки «лицом, ранее судимым за взяточничество», следует признать не декриминализацией, а ослаблением интенсивности криминализации.

Установление уголовной наказуемости общественно опасных деяний осуществляется различными способами. Теоретически мыслимы по крайней мере два способа криминализации.

Во-первых, за счет определения общих оснований и условий уголовной ответственности. От соответствующей законодательной регламентации таких важнейших уголовно-правовых институтов, как возраст, вменяемость, вина, соучастие, приготовление, покушение и т. д., в конечном счете зависит и объем криминализации. Наиболее наглядно этот способ криминализации виден на примере установления возраста уголовной ответственности: чем он ниже, тем большее число граждан, при прочих равных условиях, вовлекается в орбиту уголовно-правовых отношений.

Другим способом криминализации является отнесение определенных общественно опасных деяний к числу преступных путем закрепления признаков составов соответствующих преступлений в нормах Особенной части уголовного законодательства. Именно по такому пути идет процесс криминализации в последнее время.

Некоторые ученые выделяют еще один способ криминализации: установление в нормах Общей и Особенной части оснований и условий, при наличии которых уголовная ответственность исключается (добровольный отказ, некоторые случаи деятельного раскаяния). Думается все же, что институты добровольного отказа и деятельного раскаяния не имеют самостоятельного значения как способы криминализации, ибо непосредственного воздействия на этот процесс не оказывают. Добровольный отказ можно рассматривать как частный случай ограничения объема криминализации, поскольку при добровольном отказе от доведения преступления до конца возможность привлечения к уголовной ответственности за приготовление к преступлению (а при определенных обстоятельствах – и за покушение) исключается. Что касается института деятельного раскаяния, то по своей правовой природе он является разновидностью депенализации.

Криминализация, каким бы способом она ни осуществлялась, требует учета некоей суммы объективных и субъективных факторов, которые в совокупности образуют основания уголовно-правового запрета.

Основания уголовно-правового запрета. Краеугольным камнем всей теории криминализации является проблема оснований уголовно-правового запрета, т. е. тех правообразующих факторов, которые обусловливают допустимость, возможность и целесообразность признания общественно опасного деяния преступным и уголовно наказуемым. Указанные факторы образуют в своей совокупности социологический субстрат уголовно-правовой нормы, подтверждая тем самым генетическую природу уголовного права. Социологический анализ этого явления привел Л. И. Спиридонова к верному, хотя и кажущемуся парадоксальным, выводу о том, что «преступление (и преступность) существуют объективно – до, вне и независимо от какой бы то ни было оценки законодателя»[93]. Так происходит потому, что еще до запрещения общественно опасного поведения законом оно уже сложилось в качестве такового в ходе естественно-исторического развития. Уголовно-правовой запрет, отражая объективные нужды общества в борьбе с данными негативными явлениями, играет роль социального заказа. Он может быть успешно реализован только при том непременном условии, если существующие объективно потребности общества в уголовно-правовом регулировании, пройдя через волю законодателя, адекватно отразятся в оценке тех или иных деяний в качестве преступных и уголовно наказуемых. Но «характер связи уголовно-правовой оценки с объективными свойствами общественно опасного деяния, – справедливо отмечал Ю. А. Демидов, – всегда оставляет возможность относительно свободной формы выражения этой оценки в законе»[94].

Объективная потребность в уголовно-правовом запрете не может «перелиться» в уголовно-правовую норму непосредственно, минуя волю законодателя. Правообразующие факторы отражаются в правосознании законодателя и, лишь преломившись в последнем, воплощаются в уголовно-правовые нормы. Указанные факторы, следовательно, прежде чем преобразоваться в норму права, должны пройти через интеллекту ально-волевой фильтр законодательной оценки. Субъективизм же законодательной оценки порождает не только известную свободу в определении круга преступлений, но и возможность неадекватного выражения в законе характера и степени общественной опасности криминализируемых деяний. Чтобы не допустить рассогласованности между содержанием, объемом общественных отношений, нуждающихся в уголовно-правовом регулировании, и формой их отражения в законе, т. е. исключить ошибки в правотворческой деятельности, законодателю необходимо учесть целый ряд факторов, детерминирующих процесс установления уголовно-правового запрета. Проблема оснований (факторов) криминализации представляет известную трудность не только для практики, но и для теории.

О сложности ее говорит уже тот факт, что до сих пор нет единства мнений относительно терминологического обозначения самих этих факторов. Одни авторы именуют их основаниями, другие – принципами, третьи – условиями, четвертые – задачами, пятые – критериями[95]. Такая полифония в терминологии не оправданна, ибо ведет к бесконечным спорам в теории и ничего не дает законодателю.

Не вызывает сомнения, что лишь учет всех факторов, влияющих на криминализацию, в их совокупности и взаимосвязи, а также соблюдение иных условий криминализации позволят принять уголовно-правовую норму, целесообразность издания которой будет обоснованной, а эффективность действия – достаточно высокой.

Все факторы, служащие основаниями установления уголовно-правового запрета, можно свести в три относительно самостоятельные группы: юридико-криминологические, социально-экономические и социально-психологические. Классификационным критерием здесь выступают содержание факторов, их внутренняя природа, соотнесение их с различными сферами жизни общества.

В юридико-криминологическую группу входят следующие основания: 1) степень общественной опасности деяний; 2) относительная распространенность деяний и их типичность; 3) динамика деяний с учетом причин и условий, их порождающих; 4) возможность воздействия на эти деяния уголовно-правовыми средствами при отсутствии возможности успешной борьбы менее репрессивными средствами; 5) возможности системы уголовной юстиции.

К социально-экономическим основаниям относятся: 1) причиняемый деяниями материальный и моральный ущерб; 2) отсутствие возможных побочных последствий уголовно-правового запрета; 3) наличие материальных ресурсов для реализации уголовно-правового запрета.

Социально-психологическими основаниями являются: 1) определенный уровень общественного правосознания и психологии; 2) исторические традиции[96].

Вся система факторов находится в сложной иерархической зависимости, некоторые из них оказывают противоречивое воздействие на процесс законотворчества. Лишь суммарная оценка всех оснований криминализации в их взаимосвязи, взаимодействии и взаимопроникновении дает возможность в конечном счете принять правильное решение об установлении уголовно-правового запрета.

Анализом и оценкой оснований криминализации завершаются те стадии процесса криминализации, на которых решается главный, центральный вопрос – о допустимости, возможности и целесообразности установления уголовно-правового запрета. На следующем этапе – стадии формулирования уголовно-правовой нормы – возникает необходимость учета еще целого ряда факторов. Их мы именуем критериями криминализации.

Критерии криминализации – это обстоятельства, характеризующие объективные и субъективные свойства криминализируемых деяний и подлежащие учету в процессе законотворческой деятельности с целью создания оптимальных моделей уголовно-правовых норм.

Критерии криминализации могут относиться к деянию, последствиям, ситуации, субъекту преступления, субъективной стороне, потерпевшему.

Даже беглый взгляд на действующее уголовное законодательство не оставляет сомнений в том, что среди критериев криминализации доминируют такие обстоятельства, как тяжесть последствий, вероятность их наступления, характер нарушения соответствующих правил и т. д. Упомянутые критерии, безусловно, должны учитываться в процессе криминализации. Но не меньшее значение для правильного установления уголовно-правового запрета имеет, по нашему мнению, учет в качестве критериев социально-психологических признаков. К такого рода при знакам следует отнести данные о личности преступника, мотивах и целях преступления, субъективной стороне и т. п.

Уголовно-правовое прогнозирование. Принятию законодателем решения об установлении уголовно-правового запрета должен предшествовать этап прогнозирования последствий криминализации и пенализации. Прогнозирование в правотворческой сфере представляет собой часть юридического прогнозирования. Прогностика как одна из функций юридической науки (наряду с описательной, или диагностической, и объяснительной, или этиологической) стала интенсивно разрабатываться лишь сравнительно недавно.

Недостаточная разработанность в литературе проблем уголовно-правового прогнозирования не есть результат принципиальной невозможности осуществления такого рода прогнозов. Прогнозирование в сфере уголовного нормотворчества не только возможно, но и целесообразно. Без научного предвидения невозможно научное управление, в том числе и научное управление борьбой с преступностью. Уголовно-правовое прогнозирование, следовательно, служит основой для развития уголовно-правовой политики и одновременно является неотъемлемым элементом такой ее части, как законодательная политика.

Уголовно-правовое прогнозирование имеет несколько смысловых оттенков. В широком смысле оно означает процесс получения прогностической информации об основных тенденциях, направлениях и перспективах развития действующего уголовного законодательства, выработки прогностической модели будущей его системы и ее составных частей. В узком смысле оно сводится к процессу создания прогностических моделей отдельных уголовно-правовых норм, оценке ожидаемых от их применения результатов, предвидению ближайших и отдаленных последствий криминализации и пенализации при различных их вариантах и комбинациях.

К объектам уголовно-правового прогнозирования можно отнести: а) тенденции развития уголовного права как отрасли; б) тенденции развития уголовно-правовых институтов; в) тенденции и перспективы развития отдельных уголовно-правовых норм.

В ходе отраслевого прогнозирования тенденций развития уголовного права особое значение в настоящее время приобретает исследование глобальных вопросов, связанных с: осмыслением основных направлений его эволюции; учетом новых, прогрессивных идей в области уголовной политики и уголовного права; выработкой общей концепции уголовного права; определением принципиальных возможностей для дифференциации уголовной репрессии; предвидением иных качественных сдвигов и изменений в уголовном законодательстве, в системе мер уголовно-правового воздействия.

Не менее актуальной является и проблема прогнозирования тенденций развития отдельных уголовно-правовых институтов. Так, в связи с разработкой и принятием нового УК РФ возникла необходимость с принципиально новых позиций подойти к оценке некоторых традиционных институтов уголовного права (добровольный отказ, соучастие в преступлении, прикосновенность к преступлению, действие уголовного закона во времени и пространстве и т. д.), провести прогностическое исследование ряда других институтов, не характерных для действовавшей системы уголовного законодательства, но представляющих для нее значительный интерес (экстрадиция, случай, сложная вина, множественность преступлений, правомерный профессиональный риск и т. д).

Наконец, объектом уголовно-правового прогнозирования является уголовно-правовая норма, ее эффективность. Прогнозирование эффективности действия уголовно-правовой нормы включает в себя следующие элементы: прогнозирование степени достижения данной нормой ее целей, включая цели основные и неосновные; прогнозирование эффективности юридических и социальных механизмов действия нормы; прогнозирование эффективности действия санкций и иных правовых средств, обеспечивающих в своей совокупности реализацию всех требований планируемой нормы; прогнозирование социальных результатов принятия новой нормы, побочных последствий ее действия, оценки их влияния на ее эффективность.

Уголовно-правовое прогнозирование как одно из направлений прогностики в области борьбы с преступностью не следует смешивать с криминологическим прогнозированием. Они относятся к самостоятельным, хотя и тесно связанным друг с другом, видам прогнозов.

Криминологическое прогнозирование, являясь научным предсказанием изменений тенденций и закономерностей преступности в будущем, дает законодателю информацию, учет которой позволяет своевременно вносить соответствующие коррективы в уголовное законодательство. Криминологические прогнозы состояния, структуры, динамики преступности служат исходным импульсом к изучению всех остальных предпосылок возможной декриминализации отдельных преступлений или, напротив, предполагаемого усиления интенсивности их пенализации. В этих случаях криминологическое прогнозирование выступает начальным звеном, предтечей уголовно-правового прогнозирования: перспективы развития уголовного законодательства могут быть правильно определены только с учетом информации, полученной как результат криминологического прогноза. Социологические исследования, кстати, показывают, что уголовное законодательство изменяется главным образом в зависимости от того, как развивается преступность.

Не меньшее значение для уголовной политики имеет оценка и обратной связи. В процессе криминологического прогнозирования необходимо учитывать «поправочные коэффициенты» в виде планируемых законодателем акций по криминализации или декриминализации определенных видов общественно опасных деяний. Игнорирование «возмущающей» роли законодателя, его «вклада» в создание круга преступного и уголовно наказуемого может существенно снизить ценность и информативность криминологического прогнозирования. В данном случае рассматриваемые виды прогнозирования меняются местами, и уже уголовно-правовое прогнозирование (и планирование) служит исходной базой для осуществления научно обоснованного криминологического прогноза. Исследования показывают, что изменения в законодательстве в связи с принятием УК РФ 1996 г. существенно повлияли не только на качественные характеристики преступности, но и на ее динамику. И хотя такого рода изменения действительно трудно предвидеть заранее, это еще не дает оснований, как полагает Ю. В. Солопанов, «не учитывать их при прогнозировании вовсе»[97].

Уголовно-правовое прогнозирование есть, прежде всего, предвидение развития уголовно-правовых явлений. Как и любое предвидение, оно имеет две стороны: предсказательную (дескриптивную, описательную) и предуказательную (проскриптивную, предписательную). Предсказание выполняет функцию получения, описания и оценки прогностической информации о тенденциях и перспективах развития уголовно-правовых явлений. Предуказание предполагает выработку директивных установок на реализацию полученной информации в нормотворческой деятельности.

Предуказание, следовательно, переходит в целеполагание и, как результат, преобразуется в планирование правотворческой деятельности. Принятием решения о целесообразности установления уголовно-правового запрета завершается этап оценки прогноза последствий криминализации и начинается стадия планирования непосредственного про цесса законотворчества. Уголовно-правовое прогнозирование должно всегда предшествовать принятию законодательного решения о планировании правотворческой деятельности и проектировании уголовно-правовых норм.

Предсказательная и предуказательная стороны уголовно-правового прогноза в идеале должны взаимодействовать между собой столь интенсивно, чтобы это принесло эффект самоосуществления прогноза. В сфере уголовного законотворчества это означает разработку и принятие такой уголовно-правовой нормы, которая оказалась бы не только социально оправданной и социально обусловленной, но и оптимальной и эффективной в правоприменительной деятельности. Проектируемая норма должна содействовать вытеснению из жизни негативного социального явления, с которым призвана бороться, т. е. самоосуществлять прогноз.

Особые трудности возникают при уголовно-правовом прогнозировании криминализационных процессов, когда необходимо принять решение о целесообразности установления уголовно-правового запрета сравнительно (или абсолютно) новых форм антиобщественного поведения. Сложность такого рода прогнозирования заключается в необходимости учета множества комбинаций и различных вариантов исследуемого процесса, раскрытия положительных и отрицательных его сторон. Криминологический прогноз в этом случае ощутимой, реальной помощи законодателю оказать не может, ибо оперирует в основном данными уголовной статистики. Здесь же приходится анализировать различные формы отклоняющегося поведения, не получившие еще статус преступления и, стало быть, не учитываемые уголовной статистикой. Указанные формы девиантного поведения могли бы стать предметом моральной статистики, если бы таковая существовала в законченном виде. Но поскольку моральная статистика у нас ведется в ограниченных пределах, осуществление данной разновидности уголовно-правового прогнозирования становится делом весьма проблематичным, причем именно в силу крайней затрудненности в получении исходной информации. Тем не менее другого пути для получения научно обоснованного уголовно-правового прогноза в этой области нет. Реальную помощь в получении такой информации могла бы оказать хорошо поставленная служба моральной статистики, необходимость организации которой, на наш взгляд, уже давно назрела. Без учета широкой информации обо всех формах, разновидностях и проявлениях отклоняющегося поведения даже не приходится говорить о возможности создания теоретически безупречных моделей уголовно-правовых норм, ибо научная обоснованность уголовного закона находится в прямой зависимости от уровня информационного обеспечения правотворческой деятельности.

Поскольку проектируемая уголовно-правовая норма рассчитана на длительную перспективу, на неоднократное ее применение, уже один этот факт свидетельствует о том, что законодательный акт должен быть воплощением прогноза[98]. Прогнозируемый уголовно-правовой запрет должен: а) отражать уже существующие тенденции и закономерности развития общественных отношений, подлежащих уголовно-правовой охране; б) предвосхищать их возможные изменения; в) учитывать побочные последствия, могущие наступить в результате его установления.

Уголовно-правовая норма, отражающая потребности в регулировании определенных общественных отношений настоящего периода, всегда обращена в будущее. Поэтому она должна обладать такой степенью эластичности, чтобы иметь некоторую способность к саморегуляции, оставаясь вместе с тем стабильной и неизменной в постоянно меняющейся реальной действительности. Уголовно-правовую норму, принятую как результат обоснованного прогноза, правильно учитывающего поставленные перед ней цели и средства их достижения, следует признать оптимальной. Эффективной же она станет в том случае, если заложенные в ней потенциальные возможности будут полностью реализованы в правоприменительной деятельности. Проблема прогнозирования изменения характера действия норм в результате социальных мероприятий приобретает особо важное значение, так как цена последствий от внедрения эффективной либо имеющей значительные негативные последствия нормы велика. Прогнозирование эффективного действия нормы позволяет в определенной степени избежать этого.

Формулирование уголовно-правовой нормы является одной из завершающих стадий процесса криминализации. Этап формулирования нормы логически вытекает из этапа ее обусловливания, где выявляется потребность в уголовно-правовом запрете и, с учетом задач и целей уголовно-правовой политики, определяется его содержательная сторона. Было бы, впрочем, заблуждением полагать, что стадия конструирования уголовно-правовой нормы уже лишена политических аспектов и сводится к чисто технической процедуре. Уголовно-правовая политика определяет не только содержание уголовного запрета, но и его форму, в том числе выбор приемов, способов, средств, с помощью которых осуществляется «материализация» запрета. Содержание и форма уголовного закона не могут быть индифферентны друг к другу, ибо полнота учета объективной потребности общества в уголовно-правовом запрете обеспечивается за счет адекватности отражения его содержательной стороны в признаках нормы. Эффективность нормы не в последнюю очередь зависит от четкости и емкости ее языкового выражения. Недостатки формы закона могут превратить его в фикцию[99]. Отсюда следуют по меньшей мере два вывода.

Во-первых, именно уголовно-правовая политика призвана обеспечивать единство и преемственность требований к процессу криминализации на различных его этапах. Причем правилом здесь должен стать следующий постулат: нельзя отделять вопрос о том, что выражает закон, от вопроса о том, как он это выражает. Во-вторых, на стадии формулирования уголовно-правовой нормы исключительно важное значение приобретает проблема законодательной техники, юридического инструментария. Дело в том, что оптимальность моделируемой уголовно-правовой нормы, содержащей, в свою очередь, модель запрещаемого поведения, в конечном счете зависит от совершенства законодательной конструкции этой нормы. Разумеется, неоптимальность уголовно-правовой нормы может быть результатом и других причин, в том числе несоответствия нормы объективным закономерностям, порождающим необходимость ее принятия (имеется в виду социально не обусловленная норма). Но в данном случае мы исходим из презумпции соблюдения законодателем всех требований, предъявляемых к процессу криминализации. При таком условии степень полноты отражения в законе всех существенных признаков выявленной формы общественно опасного поведения почти всецело зависит от уровня развития законодательной техники, от того, насколько законодателю с помощью данной техники удастся добиться логической последовательности, четкости, ясности и выдержанности своей точки зрения.

Технику уголовного законотворчества, являющуюся разновидностью законодательной техники, можно определить как совокупность правил, приемов, способов и средств фиксации в законодательном акте такой внешней формы уголовно-правовых норм, которая с максимальной полнотой отражает их внутреннее содержание.

Техника уголовного законотворчества складывается в настоящее время из трех групп правил (приемов): а) правил построения законов в целом (правил построения уголовного законодательства); б) правил построения статей уголовных законов (правил изложения диспозиций и санкций); в) правил языка, стиля и терминологии[100].

Если теперь проследить, как упомянутые общетеоретические положения были учтены российским законодателем в процессе осуществления реформы уголовного законодательства, то можно будет обнаружить следующее. На момент принятия УК РФ 1996 г. в его Особенной части появились 63 новых, по сравнению с УК РСФСР 1960 г., состава преступления и в то же время в УК РФ не были включены 78 составов преступлений, входивших в УК РСФСР. Из последнего в период до принятия нового УК РФ законодательно были исключены 26 составов преступлений.

Таким образом, впервые в истории России за столетие, в течение которого было принято шесть уголовных кодексов, при принятии нового Уголовного кодекса число криминализированных деяний оказалось меньше числа декриминализированных[101].

Однако достигнутый результат продержался недолго. Менее чем за 10 лет существования УК РФ 1996 г. в него вносились изменения 40 федеральными законами. При этом изменения были внесены в 45 статей Общей части УК (43 % всех норм) и в 236 статей Особенной части (85 %). Исключены (утратили силу) из Кодекса 7 статей, включены (введены) в Кодекс 23 статьи. В отдельные статьи Особенной части УК изменения вносились неоднократно. Например, в ст. 205 (террористический акт) – пять раз.

Анализ перечисленных изменений позволяет установить следующую закономерность: отчетливо выраженное превалирование числа криминализированных деяний над декриминализированными. Так, за период действия УК РФ 1996 г. была установлена или расширена уголовная наказуемость таких деяний, как: торговля людьми (ст. 127¹ УК), использование рабского труда (ст. 127² УК), нарушение порядка финансирования избирательной кампании кандидата, избирательного объединения, избирательного блока, деятельности инициативной группы по проведению референдума, иной группы участников референдума (ст. 141¹ УК), фальсификация итогов голосования (ст. 142¹ УК), невыплата заработной платы, пенсий, стипендий, пособий и иных выплат (ст. 145¹ УК), производство, приобретение, хранение, перевозка или сбыт немаркированных товаров и продукции (ст. 171¹ УК), легализация (отмывание) денежных средств или иного имущества, приобретенных лицом в результате совершения им преступления (ст. 174¹ УК), злостное уклонение от предоставления инвестору или контролирующему органу информации, определенной законодательством Российской Федерации о ценных бумагах (ст. 185¹ УК), неисполнение обязанностей налогового агента (ст. 199¹ УК), сокрытие денежных средств либо имущества организации или индивидуального предпринимателя, за счет которых должно производиться взыскание налогов и (или) сборов (ст. 199² УК), содействие террористической деятельности (ст. 205¹ УК), прекращение или ограничение подачи электрической энергии либо отключение от других источников жизнеобеспечения (ст. 215¹ УК), приведение в негодность объектов жизнеобеспечения (ст. 215² УК), приведение в негодность нефтепродуктов, нефтепродуктопроводов и газопроводов (ст. 215³ УК), незаконные производство, сбыт или пересылка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов (ст. 228¹ УК), изготовление и оборот материалов или предметов с порнографическими изображениями несовершеннолетних (ст. 242¹ УК), организация экстремистского сообщества (ст. 282¹ УК), организация деятельности экстремистской организации (ст. 282² УК), нецелевое расходование бюджетных средств (ст. 285¹ УК), нецелевое расходование средств государственных внебюджетных фондов (ст. 285² УК), организация незаконной миграции (ст. 322¹ УК), изготовление, сбыт поддельных марок акцизного сбора, специальных марок или знаков соответствия либо их использование (ст. 327¹ УК).

В то же время декриминализации (полностью или частично) подверглись: заведомо ложная реклама (ст. 182 УК), обман потребителей (ст. 200 УК), некоторые разновидности хулиганства (ст. 213 УК), некоторые виды преступлений, предметом которых являются наркотические средства, психотропные вещества или их аналоги (ст. 228, 228¹ УК), оставление места дорожно-транспортного правонарушения (ст. 265 УК), причинение по неосторожности вреда здоровью средней тяжести (во всех статьях УК, кроме ст. 124).

Обращает на себя внимание тот факт, что декриминализация (весьма скромная по числу отмененных норм) коснулась в основном тех деяний, которые достаточно часто встречаются в реальной жизни. А потому объем фактически применяемой репрессии в этой части несколько сузился. В то же время нельзя не учитывать, что отмеченная тенденция наталкивается на целый ряд объективных препятствий в виде определенного состояния, структуры, динамики преступности, других негативных социальных явлений, поэтому уголовное право в данном направлении эволюционирует не так быстро, как того бы хотелось. Если же оценивать ситуацию в целом, то необходимо признать, что уголовная репрессия в том виде, в каком она выражена в нормах Особенной части УК, за последние 10 лет непрерывно расширялась.

В заключение следует отметить, что процесс законотворчества в сфере уголовного права в период проведения реформ в России сопровождался целым рядом просчетов и недостатков, на которые неоднократно указывали ученые: отсутствие единой концепции разработки уголовного законодательства и реформирования правоохранительных органов; отказ от возможности предварительного принятия основ уголовного законодательства; искажение приоритета реформ, их однобокость, гипертрофия идеи гуманизации и отрицание общепревентивного значения уголовного закона; отсутствие криминологической обусловленности некоторых уголовно-правовых запретов, их привязки к новым криминальным и социальным реалиям; издержки техники законотворчества[102]. Все это как раз и не позволяет считать принятый в 1996 г. УК РФ «верхом законодательного совершенства». Вместе с тем при всей бесспорной актуальности этого нормативного акта и небесспорности ряда его положений он представляет собой, безусловно, серьезное достижение отечественной уголовно-правовой и уголовно-политической мысли. Действующий УК РФ в целом все-таки отвечает духу сегодняшнего времени, достаточно полно и почти адекватно отражает потребности практики в урегулировании с помощью уголовного права наиболее важных и ценных общественных отношений, в установлении запрета относительно (или абсолютно) новых форм девиантного поведения. Словом, нынешний Уголовный кодекс России – не кодекс Наполеона: он не переживет века. Но УК РФ 1996 г. и не рассчитан на это. Его предназначение – в другом. Он призван сыграть роль законодательной основы для борьбы с традиционными и новыми видами преступлений в пореформенный период развития российского государства. И с этой ролью он, скорее всего, справится.

§ 5. Пенализация и депенализация

Понятие пенализации и депенализации. В отличие от криминализации, являющейся исключительной прерогативой законодателя, область применения понятия пенализации несколько шире. Пенализация – это процесс определения характера наказуемости деяний, а также их фактическая наказуемость, т. е. процесс назначения уголовного наказания в судебной практике. Пенализация есть количественная сторона криминализации, ее показатель, мерило. «Санкция, – писал Ю. А. Демидов, – сводит общественную опасность преступления к одному показателю – к степени общественной опасности, а меру ее оценки – к мере наказания».

Поскольку наказание является признаком, имманентно присущим преступлению, отнесение общественно опасного деяния к числу преступных означает вместе с тем и придание ему уголовной наказуемости. Вопрос, однако, заключается в том, какой характер наказуемости придается преступлению. Вполне очевидно, что наказуемость криминализируемого деяния может носить инвариантный характер. С указанных позиций пенализация не есть лишь составная часть криминализации и не поглощается полностью последней, ибо и при объявлении определенного общественно опасного деяния преступлением возможна его различная наказуемость. Важно, тем не менее, подчеркнуть не относительную независимость этих категорий, а неразрывную связь криминализационных и пенализационных процессов. На существование такой связи указывают результаты ряда исследований социально-психологических механизмов действия уголовного наказания. Ими, в частности, установлено, что успех превентивной мотивации наказания: а) находится в обратной зависимости от степени распространенности и устойчивости запретных форм поведения; б) зависит от соразмерности карательной санкции и запретного поведения; в) зависит от того, насколько приемлемым, желаемым и должным субъект считает для себя запрещенное действие.

Пенализация обладает и самостоятельной сферой. Имеются в виду те достаточно распространенные случаи, когда наказание за уже криминализированное деяние подвергается законодателем изменению (ужесточению или смягчению). Правильнее только именовать этот процесс изменением интенсивности пенализации. Причем способы его могут быть различными: от изменения санкций статей Особенной части до внесения корректив в отдельные положения норм Общей части уголовного законодательства. Так, Федеральным законом от 8 декабря 2003 г. максимальный размер санкции ст. 357 УК был повышен до возможности применения пожизненного лишения свободы при сохранении в неизменном виде диспозиции данной статьи.

Пенализация путем изменения норм Общей части УК РФ 1996 г. (на момент его принятия) выразилась, в частности, в виде установления более высоких низшего и высшего пределов наказания в виде лишения свободы на определенный срок: от шести месяцев до двадцати лет (ч. 2 ст. 56 УК); определения более строгих правил частичного или полного сложения сроков лишения свободы при назначении наказания по совокупности преступлений (максимальный срок лишения свободы – до двадцати пяти лет) и по совокупности приговоров (максимальный срок – до тридцати лет); введения новых видов наказания: обязательные работы, ограничение свободы, арест (ст. 44 УК).

Изменение норм действующего уголовного законодательства иногда осуществляется в такой форме, что одновременно приводит к ослаблению в одной части и к усилению в другой интенсивности пенализации. УК РФ 1996 г. исключил из санкции ч. 1 ст. 121 УК (заражение венерической болезнью) наказание в виде лишения свободы, но зато ввел новый вид наказания – арест – и увеличил максимальный размер штрафа.

Наиболее широкой сферой применения понятия пенализации является область судебной практики. Здесь обращает на себя внимание то, что фактическая наказуемость (или пенализация на практике) нередко расходится с законодательной. Попытка объяснения феномена рассогласованности уголовного закона и практики его применения приводит к обнаружению троякого значения практической пенализации.

Во-первых, практическая пенализация является наиболее гибким инструментом уголовной политики, позволяющим осуществлять и корректировать карательную практику по определенным категориям преступлений в зависимости от изменений социальной действительности, динамики преступности, оперативной обстановки и других причин. Так, Пленум Верховного Суда РФ в постановлении от 11 июля 1999 г. «О практике назначения судами уголовного наказании» указал: «С учетом характера и степени общественной опасности преступления и данных о личности суду надлежит обсуждать вопрос о назначении предусмотренного законом более строгого наказания лицу, признанному виновным в совершении преступления группой лиц, группой лиц по предварительному сговору, организованной группой, преступным сообществом (преступной организацией), тяжких и особо тяжких преступлений… Вместе с тем с учетом конкретных обстоятельств по делу, данных о личности следует обсуждать вопрос о назначении менее строгого наказания лицу, впервые совершившему преступление небольшой или средней тяжести и не нуждающемуся в изоляции от общества».

Во-вторых, фактическая наказуемость – это индикатор обоснованности и целесообразности придания преступлению определенного вида и размера наказания. Если усилению наказания в законе соответствует снижение наказания на практике, значит, это уже можно рассматривать как сигнал законодателю об «излишествах» пенализации.

В-третьих, практическая пенализация – один из самых мощных рычагов воздействия на общественное правосознание, поскольку реально население ощущает пенализацию по тем конкретным приговорам, которые выносятся судами по конкретным уголовным делам. Об интенсивности пенализации судят, как правило, не по санкциям статей уголовного закона, а по тем реальным срокам наказания, которые «получают» конкретные преступники за совершенные ими преступления.

Нетрудно убедиться, что во всех случаях практическая пенализация играет чрезвычайно важную роль в реализации целей и задач российской уголовно-правовой политики.

Депенализация есть неприменение наказания за совершение уже криминализованных деяний, а также установление в законе и применение на практике различных видов освобождения от уголовной ответственности или наказания. Тем самым депенализация существенно отличается от декриминализации. Иного мнения придерживались Г. А. Злобин, С. Г. Келина и А. М. Яковлев, полагавшие, что декриминализация может носить как императивный (абсолютный), так и «факультативный характер, когда право окончательного решения вопроса о том, влечет ли данное действие уголовную или иную (административную, общественную) ответственность, закон предоставляет органам правосудия»[103].

«Судебно-следственная» декриминализация в настоящее время столь же нереальна, как и признание определенного деяния преступлением в результате законотворчества следователя или судьи. По тем же соображениям нельзя расценивать как «частную декриминализацию» существование в законе определенного числа деликтов, преследуемых в порядке частного обвинения. Речь в подобных случаях может идти только о депенализации, т. е. неприменении уголовной ответственности и наказания за совершенное преступление.

Депенализация, если прибегнуть к традиционной терминологии, есть не что иное, как освобождение от уголовной ответственности и (или) от наказания. Видами депенализации являются различные формы: а) освобождения от уголовной ответственности; б) освобождения от наказания; в) освобождения от отбывания наказания.

В правоприменительной практике перечисленные виды депенализации занимают все более заметное место, решают важные уголовно-политические задачи, демонстрируя гуманизм российского государства в конструировании системы мер исправления преступников без изоляции их от общества.

Анализ закономерностей в сфере наказуемости деяний позволяет обнаружить, казалось бы, ту же тенденцию, что и при исследовании криминализационных процессов: примат пенализации над депенализацией. Всего, по нашим подсчетам, за период действия УК РФ 1996 г. (по состоянию на 1 января 2006 г.) деяния пенализировались 347 раз (в сторону усиления – 244, смягчения – 103), актов же депенализации насчитывается 7. Из приведенных данных видно, что количество актов усиления пенализации почти в 2,5 раза превышает число актов ее ослабления, а все вместе они значительно преобладают над актами депенализации. Означает ли изложенное, что происходит явное ужесточение уголовной репрессии? Если ориентироваться только на характер санкций, в том числе и измененных, то ответ будет безусловно утвердительным. Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что 83,3 % санкций, содержащихся к сегодняшнему моменту в нормах Особенной части УК, предусматривают в качестве вида наказания лишение свободы.

О том же говорит и факт существенного увеличения пределов срочного лишения свободы, сохранения смертной казни, включения в УК в качестве наказания пожизненного лишения свободы. По Уголовному кодексу 1960 г. самый большой срок срочного лишения свободы составлял пятнадцать лет, безотносительно к тому, назначалось ли наказание за единичное преступление, по совокупности ли преступлений, или по совокупности приговоров. В ряде правовых ситуаций предельный срок срочного лишения свободы был еще существенно ниже. По УК РФ 1996 г. лишение свободы за отдельные преступления установлено на срок от двух месяцев до двадцати лет. В случае частичного или полного сложения сроков лишения свободы при назначении наказания по совокупности преступлений максимальный срок лишения свободы установлен в двадцать пять лет, а при совокупности приговоров – в тридцать лет (ст. 56). Следовательно, если даже не принимать во внимание того, что в санкциях статей появилось еще и пожизненное заключение, можно констатировать ужесточение российского уголовного законодательства, как правильно считает Д. А. Шестаков, по крайней мере в два раза, что означает существенное отступление по сравнению с более гуманным (в части лишения свободы) последним советским законодательством[104].

Вместе с тем необходимо учитывать, что акты депенализации, хотя и меньшие по количеству, затрагивают тем не менее обширную сферу уголовно-правовых отношений, а потому объем уголовной репрессии в результате введения в закон и широкого применения на практике таких институтов, как условное осуждение, условно-досрочное освобождение, отсрочка исполнения приговора, иные виды освобождения от уголовной ответственности и (или) от наказания, заметно сокращается.

С особой наглядностью сказанное можно проиллюстрировать на примере Федерального закона от 8 декабря 2003 г., существенно расширившего сферу действия институтов и норм, направленных на дифференциацию уголовной ответственности, наказания и освобождения от них.

Упомянутым законом, в частности, дифференцировано (с учетом целого ряда квалифицирующих признаков) наказание за преступления, предусмотренные ст. 146, 158, 183, 189, 194, 199, 205 и др. УК; ужесточены санкции за преступления, предусмотренные ст. 160, ч. 2 ст. 161, ч. 2 ст. 162, ч. 3 ст. 163 и др. УК; предусмотрена возможность условного осуждения в случае назначения наказания в виде лишения свободы на срок до восьми лет за преступления любой категории; существенно либерализированы основания и порядок применения института условно-досрочного освобождения от отбывания наказания.

Уголовно-политическая оценка перечисленных нововведений не может быть однозначной. Вполне похвальное стремление отечественного законодателя смягчить (с учетом общемировой тенденции к гуманизации уголовной юстиции) острие уголовной репрессии не должно доводить его до абсурда, элементы которого усматриваются в ситуации, когда вооруженный групповой разбой путем смягчения санкции в ч. 2 ст. 162 УК переводится из категории особо тяжких преступлений в разряд тяжких. Анализ уголовной статистики не дает оснований полагать, что, во-первых, число вооруженных разбойных нападений пошло на убыль, а, во-вторых, сам по себе этот вид преступной деятельности стал вдруг настолько менее общественно опасным.

Столь же алогичным выглядит решение законодателя сделать применение условно-досрочного освобождения от наказания взрослых преступников обязанностью суда, а такого же освобождения в отношении несовершеннолетних – только правом суда.

Наконец, определенные сомнения вызывает обоснованность снятия законодателем практически всех ограничений для применения условного осуждения. Практика использования данного института не только выявила его уязвимые места, но и привела некоторых ученых к выводу о небезупречности самого решения оперировать им в качестве доминирующего и едва ли не универсального средства в системе мер борьбы с преступностью. Применение указанного института получило столь масштабное распространение, что из исключения, каким условное осуждение должно быть по своей юридической природе, оно превратилось практически в правило. В итоге традиционная связь между преступлением и наказанием начинает постепенно утрачиваться, а вместо типичных уголовно-правовых мер воздействия во все больших масштабах применяются их суррогаты.

Своеобразная особенность нынешнего этапа развития российской уголовно-правовой политики состоит именно в том, что смягчение уголовной репрессии, ограничение уголовно-правового воздействия происходят в большей степени за счет установления в законе и широкого применения на практике различных оснований освобождения от уголовной ответственности и наказания и в меньшей степени за счет декриминализации общественно опасных деяний. Объясняется это тем, что объем реально применяемой уголовной репрессии может быть сокращен и без резкой ломки сложившейся системы Особенной части действующего законодательства. Результат в этом случае достигается путем расширения законодателем возможностей для отказа от применения мер уголовно-правового характера или даже от привлечения к уголовной ответственности за фактически совершенные лицами (при определенных обстоятельствах) преступления. Изучение изменений действующего законодательства приводит к выводу, что депенализация выбрана главным направлением развития уголовно-правовой политики.

Построение санкций уголовно-правовых норм. Установление круга уголовно наказуемых деяний есть важная, но отнюдь не единственная задача законодателя. Не меньшее значение приобретает проблема придания криминализированным деяниям определенного характера наказуемости. Решить поставленную задачу можно лишь на основе разработки и использования теории построения санкций уголовно-правовых норм. Важно также иметь в виду, что и сам процесс создания логически стройной системы криминализируемых деяний предполагает в конечном счете выдержанность санкций, их научную обоснованность, соответствие существу запрещаемых деяний, а также взаимную согласованность между собой. «Свобода существует, – писал Ш.-Л. Монтескье, – когда уголовные законы налагают кары в соответствии со специфической природой преступлений». И далее продолжал: «Здесь нет места произволу: наказание зависит уже не от каприза законодателя, но от существа дела и оно перестает быть насилием человека над человеком»[105].

Приходится констатировать, что в настоящее время теоретические основы конструирования санкций уголовно-правовых норм еще в достаточной мере не разработаны, практика же законотворчества, лишенная научно обоснованных рекомендаций, вынуждена зачастую прибегать в этой сфере к методу «проб и ошибок», устанавливая санкции не путем научного постижения существа уголовно-правовых запретов, а, так сказать, «прикидывая» на рулетке, исходя из уже существующих санкций по другим составам и из субъективных мнений участников выработки предложений. Поэтому вызывает серьезные сомнения обоснованность утверждения, что «установление вида санкции в каждой статье уголовного закона всегда тщательно продумано и подчинено цели обес печить наилучшее выполнение задач по борьбе с преступлениями». Правилом скорее является прямо противоположный результат: неадекватное отражение санкцией уголовного закона характера и степени общественной опасности запрещаемого деяния.

В юридической литературе неоднократно обращалось внимание на серьезные расхождения в оценке санкциями статей УК РФ однородных преступлений; на неоправданно резкие различия в санкциях статей, предусматривающих смежные составы преступлений; на наличие завышенных или, напротив, заниженных санкций, не соответствующих истинному характеру и степени общественной опасности запрещаемых деяний; на взаимную рассогласованность санкций между собой[106].

Так, в ходе проведенного нами исследования группы транспортных преступлений удалось установить, что санкции в ст. 263, 264, 266, 267, 269 УК не соответствуют в полном объеме ни характеру и степени общественной опасности этих преступлений, ни особенностям личности преступников, их совершивших. Анализ действующего уголовного законодательства и практики его применения позволяют прийти к выводу, что санкции многих статей о транспортных преступлениях чрезмерно завышены (ч. 3 ст. 263, ч. 3 ст. 264, ч. 3 ст. 269 УК) или, напротив, занижены (ст. 271 УК), имеют неоправданно большие интервалы между верхними и нижними пределами (ст. 166, 211 УК), не всегда согласованы между собой.

Показателен в этом отношении подход законодателя к оценке степени общественной опасности различных преступлений (в том числе и транспортных), причиняющих по неосторожности смерть потерпевшему. Так, санкция ч. 1 ст. 109 УК (причинение смерти по неосторожности) содержит наказание в виде трех лет лишения свободы. Если даже исходить из того, что максимальное наказание за неосторожное преступление не должно превышать пяти лет лишения свободы, то и в таком случае решение законодателя, воплощенное в ст. 109 УК, следует признать недостаточно последовательным. Неосторожное причинение смерти, бесспорно, является одним из самых опасных видов неосторожных преступлений, а потому санкция в ст. 109 УК должна содержать максимальное для данной разновидности преступлений наказание. Однако она не только не содержит гипотетически считающийся оптимальным размер наказания до пяти лет лишения свободы, но существенно отличается от санкций, предусматривающих наказание за другие виды неосторожного посягательства на жизнь человека.

За причинение смерти по неосторожности одному потерпевшему в результате: нарушения правил безопасности движения и эксплуатации железнодорожного, воздушного или водного транспорта (ч. 2 ст. 263 УК), нарушения правил дорожного движения и эксплуатации транспортных средств (ч. 2 ст. 264 УК), недоброкачественного ремонта транспортных средств и выпуска их в эксплуатацию с техническими неисправностями (ч. 2 ст. 266 УК), нарушения правил, обеспечивающих безопасную работу транспорта (ч. 2 ст. 268 УК), нарушения правил безопасности при строительстве, эксплуатации или ремонте магистральных трубопроводов (ч. 2 ст. 269 УК), наказание установлено в виде лишения свободы на срок до пяти лет, а в результате приведения в негодность транспортных средств или путей сообщения (ч. 2 ст. 267 УК) – до восьми лет; угона судна воздушного или водного транспорта либо железнодорожного подвижного состава (ч. 3 ст. 211 УК), а также пиратства (ст. 227 УК) – до пятнадцати лет. Ясно, что неосторожное причинение смерти, совершенное при обычных обстоятельствах (даже с учетом того, что в этом случае нарушаются только общественные отношения, связанные с охраной жизни человека), не должно все же наказываться столь явно мягче неосторожного лишения жизни, допущенного в результате нарушения специальных правил, действующих на транспорте. Попутно отметим ничем не оправданный разброс (от 5 до 15 лет) в оценке санкцией максимальных пределов наказания за перечисленные выше однородные транспортные преступления, что свидетельствует уже о несогласованности санкций между собой[107].

Изложенное позволяет прийти к выводу, что не только «ветхозаветное», но даже и новейшее уголовное законодательство не может служить эталоном в законотворческой деятельности по дальнейшему совершенствованию уголовно-правовых норм. Вопреки широко распространенному мнению, что санкции уголовного закона являются наиболее достоверным и едва ли не единственным мерилом сравнительной тяжести отдельных преступлений, на самом деле они таковыми не являются или, по крайней мере, не могут выполнять данную роль в действующей системе уголовного законодательства.

Подход, согласно которому оценка общественной опасности криминализируемого деяния определяется исключительно сквозь призму содержащегося в санкции наказания, страдает, на наш взгляд, и существенным методологическим изъяном. Суть его в том, что проблема определения истинной степени общественной опасности запрещаемых деяний ставится с ног на голову, и ранжирование преступлений по степени тяжести производится не путем объективного измерения количества и качества заключенной в них вредоносности, а благодаря лишь ориентации на санкцию, конструируемую законодателем зачастую весьма произвольно. Поэтому не санкция (и тем более не средний размер назначаемого судом наказания) должны определять примерную тяжесть криминализируемых деяний; в самом деянии необходимо искать мерило, критерий его общественной опасности. Как наказание производно от преступления, так и санкция, содержащая наказание, должна служить всего лишь вспомогательным средством отражения характера и степени общественной опасности данного преступления. Но и при условии, что санкции отводится роль показателя сравнительной тяжести преступлений, острота проблемы правильного ее построения отнюдь не снижается.

Главная трудность здесь состоит, несомненно, в необходимости адекватно отразить санкцией выявленную количественными методами общественную опасность запрещаемого деяния. Не меньшее значение имеет и осуществление согласованного, системно-структурного подхода к конструированию диспозиций и санкций конкретных уголовно-правовых норм.

Решение проблем построения санкций уголовно-правовых норм предполагает рассмотрение целого ряда вопросов общего характера. К их числу следует отнести вопросы классификации преступлений, системы уголовных наказаний, дальнейшей дифференциации ответственности различных категорий преступников, более полного учета смягчающих и отягчающих ответственность обстоятельств, уточнения системы Особенной части уголовного законодательства, совершенствования конструкций составов преступлений и т. п.

Принципиальное значение имеет вопрос о пределах законодательного и судебного подхода к выбору видов и размера наказания за конкретное преступление. Законодатель устанавливает пределы наказуемости, ограничивая судейское усмотрение определенными рамками. Суд, определяя меру наказания за содеянное, может действовать лишь в указанных рамках. Чем у́же будут эти рамки, тем меньше окажется возможностей у суда для принятия произвольных решений, и наоборот. В первом случае само уголовное законодательство будет более или менее жестко предопределять выбор мер уголовно-правового воздействия, во втором – процесс правильного применения уголовно-правовых санкций будет во многом зависеть от совершенства судебной деятельности. Какой из двух возможных путей избрать в качестве оптимального в ходе совершенствования действующего уголовного законодательства?

П. П. Осипов предлагал пойти по пути повышения эффективности судебной деятельности на основе шкалирования законодательных санкций, разработки соответствующего набора целесообразных, рациональных или гуманных наказаний применительно к различным категориям преступников[108]. Прямо противоположного мнения придерживается С. И. Дементьев, полагающий, что помочь суду в выборе наиболее целесообразной меры наказания может только законодатель, причем до определенных пределов, с тем чтобы всегда имелась возможность для индивидуализации ответственности и наказания[109]. С. И. Дементьев, бесспорно, прав, ибо чрезмерно широкие законодательные пределы наказуемости даже при достаточно высоком уровне правосознания судей оставляют неоправданно большие возможности для судейского усмотрения, таящего в себе опасность произвола, или, во всяком случае, разброса мнений, неодинаковости решений по однородным делам и т. п. Анализ тенденций российской уголовно-правовой политики также приводит к выводу, что ее развитие идет по пути последовательного ограничения пределов судейского усмотрения: отказ от использования в качестве единственного руководящего начала в определении характера наказуемости деяний «революционного правосознания», отказ от абсолютно неопределенных санкций и аналогии, переход ко все более детальной регламентации порядка назначения наказаний и выбора мер уголовно-правового воздействия. На нынешнем этапе развития уголовно-правовой политики реализация принципа справедливости требует дальнейшего законодательного сужения пределов судейского усмотрения, ограничения его таким минимумом, который был бы необходим и достаточен для индивидуализации наказания. С учетом отмеченных тенденций должны конструироваться и санкции уголовно-правовых норм.

Приемы и способы сужения пределов судейского усмотрения в процессе построения санкций могут быть различными. Рассмотрим наиболее типичные из них.

Утверждение, что наказание за менее тяжкое преступление всегда должно быть меньшим, чем наказание за более тяжкое преступление, можно без колебаний отнести к разряду трюизмов. Действующее уголовное законодательство, как ни странно, пытается опровергнуть эту общеизвестную истину. Если квалифицированный вид разбоя (ч. 2 ст. 162 УК) наказывается лишением свободы на срок от семи до двенадцати лет, то особо квалифицированный (ч. 3 ст. 162 УК) – от восьми до пятнадцати лет. Санкция ч. 1 ст. 131 УК предусматривает в качестве наказания лишение свободы на срок от трех до шести лет, квалифицированные виды изнасилования наказываются сроком от четырех до десяти (ч. 2 ст. 131 УК), особо квалифицированные – от восьми до пятнадцати (ч. 3 ст. 131 УК). Тот же разнобой можно усмотреть и в санкциях других норм действующего УК. Такой подход законодателя к построению санкций не исключает ситуации, когда совершение менее тяжкого вида преступления будет наказано более строго, чем совершение его квалифицированного вида. Найти рациональное обоснование подобной ситуации не представляется возможным. Думается, что конструкция санкций была бы более оправданна, если бы высший предел за менее опасное преступление одновременно являлся низшим пределом санкции за его квалифицированный вид. Ту же мысль можно сформулировать и в виде следующего правила: минимальный предел санкции части статьи, усиливающей наказание, не должен заходить за максимальную границу статьи, устанавливающей наказание за менее опасное деяние. Законодатель уже идет по этому пути, используя данный принцип конструирования санкций в ст. 117, ч. 1 и 2 ст. 166, ч. 1 и 2 ст. 228 УК.

Другим приемом построения санкций является обоснование точных пределов их верхних и нижних границ. В настоящее время как минимальные, так и максимальные пределы санкций многих статей УК плохо согласуются друг с другом. Несбалансированность минимальных значений общественной опасности преступлений и минимумов санкций обнаруживается во многих статьях УК. Нельзя обойти молчанием и тот факт, что верхние и нижние пределы наказаний за целый ряд преступлений в судебной практике почти не встречаются. Это обстоятельство свидетельствует, с одной стороны, об известной умозрительности законодателя в установлении таких пределов, с другой – о стремлении судебной практики руководствоваться житейским правилом «золотой середины». В любом случае установление чрезмерно широкой амплитуды наказаний оказывается неоправданным.

Заслуживает внимания предложение ряда авторов установить границы санкций в пределах трех лет. Как общий принцип построения санкций уголовно-правовых норм данное предложение может быть учтено законодателем, но нельзя не принимать во внимание и то, что интервал в три года между верхними и нижними границами наказания не всегда способен обеспечить реализацию принципа индивидуализации наказания. В одних случаях, когда диспозиция нормы содержит большое число квалифицированных видов преступления, целесообразно уменьшить «шаг» санкции до одного-двух лет (кстати, трехлетний интервал в санкциях некоторых таких норм будет невозможно установить и по чисто техническим причинам). В других ситуациях, когда диспозиция нормы содержит лишь два вида преступлений и квалифицированный состав значительно превышает по степени общественной опасности простой, становится необходимым увеличить интервал между границами санкций до четырех-пяти лет.

Поскольку санкция должна жестко коррелировать с характером и степенью общественной опасности запрещаемого деяния, то правилом должно стать соответствующее уменьшение минимальных и максимальных пределов наказаний по мере снижения тяжести преступления. Но едва ли этот процесс должен простираться столь далеко, чтобы завершиться «открытием» нижней границы наказания. Даже в преступлениях невысокой степени общественной опасности следует сохранить определенный порог наказания, с тем чтобы ввести правоприменительную практику в известные рамки. Не всегда обоснованным представляется довольно часто используемый законодателем прием, с помощью которого конструируются санкции, содержащие в качестве нижнего предела наказание, минимальное для данного вида (например, в санкции ч. 2 ст. 213 УК говорится о лишении свободы на срок до пяти лет).

Приемы построения санкций во многом зависят от конструктивных особенностей диспозиций уголовно-правовых норм. Пределы санкции должны быть прямо пропорциональны конкретности и точности признаков состава, описанных в диспозиции. Чем определеннее и конкретнее описана объективная сторона преступления, тем уже могут быть минимальные и максимальные пределы санкции. Действительно, коль скоро в санкции должна адекватно отразиться общественная опасность запрещаемого деяния, то детальная регламентация в законе особенностей этого деяния предполагает и столь же четко ограниченные пределы его наказуемости. Если же уголовно-правовая норма сформулирована так, что имеет разные градации степени общественной опасности в силу ли употребления оценочных понятий, или большого разнообразия могущих наступить последствий, то и пределы санкции должны быть более широкими. В данном случае только сравнительно гибкая санкция, т. е. санкция с достаточно широким интервалом между верхними и нижними границами наказания, позволит отразить общественную опасность всего многообразия различных вариантов антиобщественного поведения.

Особого рассмотрения заслуживает проблема конструирования альтернативных санкций. В юридической литературе наметились два взаимоисключающих подхода к решению указанной проблемы. Одна группа авторов (М. И. Ковалев, Ю. А. Костанов) считает необходимым расширение числа альтернатив санкций, обосновывает целесообразность в каждой санкции предусматривать наказание различных видов, что обеспечит реализацию принципов неотвратимости и индивидуализации наказания. Представители другой группы (в частности, С. И. Дементьев) опасаются, как бы такой подход не привел к еще большему судейскому усмотрению, что не будет способствовать укреплению законности, авторитету правосудия и уголовного закона. Думается, что опасения эти лишены достаточных оснований, так как при правильном построении альтернативные санкции должны содержать эквивалентные виды и размеры наказаний и, следовательно, призваны не способствовать расширению судейского усмотрения, а создавать суду более широкие возможности для индивидуализации наказания.

Создание прочных правовых основ процесса назначения наказания немыслимо без серьезных исследований зависимости типа санкции от того или иного вида преступления (небольшой, средней тяжести, тяжкого и особо тяжкого), от особенностей характера посягательства, вида диспозиции, иных факторов, обусловливающих выбор определенного типа санкции. Более углубленное представление о санкциях можно, в частности, получить, установив, к какому подтипу они относятся.

В решении проблемы построения санкций наибольшую сложность представляет согласование между собой санкций статей, предусматривающих ответственность за различные виды преступлений. Анализ действующего уголовного законодательства показывает, что санкции многих уголовно-правовых норм не «стыкуются» друг с другом. Так происходит потому, что в процессе конструирования санкций законодатель использует отнюдь не универсальный механизм их образования, оперируя далеко не всегда сравнимыми показателями и одномасштабными единицами. Это, в свою очередь, объясняется тем, что не созданы пока еще «стоимостные» показатели общественной опасности самих преступлений. Круг, таким образом, замыкается. В результате заключенные в запрещаемом деянии количество и качество общественной опасности, не установленные достоверными способами, определяются в санкции произвольно. Отсюда и бросающаяся в глаза несогласованность санкций некоторых статей действующего уголовного законодательства, и неоправданные различия в законодательной регламентации объема уголовной ответственности за те или иные преступления. Так, максимальное наказание за неосторожное причинение смерти двум или более лицам бытовым способом по ч. 2 ст. 109 УК составляет пять лет лишения свободы. Причинение тех же самых последствий по неосторожности в процессе управления транспортным средством может влечь наказание по ч. 3 ст. 264 УК в виде десяти лет лишения свободы. Сравнительный анализ упомянутых санкций может привести либо к курьезному выводу, что жизнь потерпевших, которым смерть причинена на бытовой почве, «стоит» на пять лет «дешевле», чем жизнь тех несчастных граждан, которым суждено было погибнуть в автомобильной катастрофе (чего, конечно, быть не может), либо к констатации того бесспорного факта, что наказание за данные деяния в УК РФ установлено произвольно.

Решение проблемы адекватного отражения санкцией уголовно-правовой нормы количества и качества общественной опасности запрещаемого деяния следует, на наш взгляд, связывать с поисками объективных критериев вредоносности такого деяния, ее шкалированием, использованием в этих целях математических методов исследования, достижений правовой кибернетики, с одновременным совершенствованием на законодательном уровне классификации преступлений и системы уголовных наказаний, о чем подробнее речь пойдет в следующих разделах курса.

§ 6. Этнокультурные аспекты уголовно-правовой политики

В одном из предшествующих параграфов данной главы был обозначен тезис о роли правосознания в решении задач уголовной политики. Этот тезис, безусловно верный, нуждается, однако, в определенном уточнении и корректировке его содержания. Известно, что категория правосознания, будучи метаюридической по своей природе, представляет наглядный пример явления, попадающего в сферу междисциплинарных исследований, в том числе в области этнопсихологии и юридической антропологии. И если до недавнего времени в «классическом» понимании правосознание рассматривалось в качестве составной части права или производного от него неинституционального феномена, то в последнее время наблюдается стремление придать правосознанию статус первичного правообразующего фактора.

Так, в концепции Р. С. Байниязова правосознание в целом определяет право, а право во всех своих проявлениях является таковым благодаря правосознанию[110]. По мнению же болгарского ученого Н. Неновски, право представляет собой всего лишь элемент структуры правосознания. «Последнее охватывает еще различные взгляды, идеи, представления, оценки, не развившиеся в нормы»[111]. Думается, что такой подход вполне соответствует современным научным представлениям, определяющим традицию как своего рода центральную зону культуры. При этом «традиция каждой культуры имеет целостный характер и представляет собой сложную систему взаимосвязанных между собой элементов – обычаев, ценностей, норм, идеалов, убеждений, являющихся регуляторами поведения человека»[112].

Традиция, таким образом, образует совокупность типичных моделей поведения – обычаев, которые по своей сути и являются первонормами архаичного права. Любая же норма, для того чтобы стать общеобязательным правилом поведения, должна изначально занять свое место в этнической картине мира в качестве божественной заповеди, освященного веками завета предков или какого-либо события, нашедшего отражение в коллективной памяти народа как правильного, всеми признаваемого действия или, напротив, запрета. Поэтому тезис о том, что правосознание предшествует праву, является вполне обоснованным и исторически верным. Однако следует иметь в виду, что по мере развития права, его усложнения до уровня нормативной системы и особенно с появлением законодательства, разделенного на отрасли, правосознание как более древняя психическая структура, сохраняя определенную автономность, само становится частью права в широком смысле[113].

Правосознание, являясь субъективным и, как было сказано выше, неинституциональным явлением, оказывает, тем не менее, решающее влияние на функционирование всего механизма правовой системы. На пример, можно заранее со всей очевидностью предположить, чем закончится эксперимент по введению в действие на всей территории Российской Федерации передовых с точки зрения западноевропейской законодательной техники УК Франции 1992 г. или УК Испании 1995 г. Одной из главных причин неизбежного и, по счастью, гипотетического кризиса отечественной уголовной юстиции будут выступать неустранимые противоречия между возникшими по росчерку пера законодателя уголовно-правовыми запретами и теми элементами, «которые не могут быть произвольно измененными, поскольку они теснейшим образом связаны с нашей цивилизацией и нашим образом мыслей. Законодатель не может воздействовать на эти элементы точно так же, как на наш язык или нашу манеру размышлять… на них основано представление об историческом постоянстве национального права»[114]. В конечном счете, думается, правосознание равным образом можно считать психологической составляющей права и базовым явлением духовной правовой культуры, в зависимости от того, какой именно пласт правовой материи становится объектом исследования.

Изложенные соображения позволяют с достаточной уверенностью говорить о том, что правосознание или уголовно-правовая ментальность населения, чьи корни следует искать в особенностях культурно-исторического развития российского общества, является одной из важнейших составных частей отечественной уголовно-правовой культуры. Совершенно очевидно, что уголовное право не может существовать вне правоотношений, одобряемых и поощряемых общественным правосознанием. Без такой санкции «нечего и думать об эффективности уголовно-правовых норм, ибо им будет противодействовать либо, по крайней мере, не будет содействовать наиболее мощная сила – общественное мнение»[115]. Исследования действительно показывают: «Если содержание общественного и индивидуального правосознания совпадают с содержанием уголовного закона, поведение граждан носит устойчиво правомерный характер… Если же содержание правосознания не совпадает с содержанием уголовного закона, находится в противоречии с ним, поведение в уголовно-правовой сфере принимает массово противоправный характер»[116].

В области уголовного законотворчества это означает, что криминализации или декриминализации деяния должно предшествовать изуче ние соответствия вводимого запрета устоявшимся основам уголовно-правовой ментальности населения, ее этнокультурным традициям. К сожалению, именно этот немаловажный фактор зачастую остается за пределами внимания законодателя. Достаточно вспомнить безуспешность борьбы с самогоноварением, скармливанием хлеба скоту, народным врачеванием и иными действиями, возведенными в ранг преступлений волей законодателя. Невозможность привлечения к ответственности всех лиц, изготавливающих и хранящих крепкие спиртные напитки домашней выработки, приводила к тому, что соответствующая норма закона превратилась в орудие чистого случая, что, как отмечал Г. А. Злобин, «противоречит не только реальной эффективности нормы, но и представлениям людей о справедливости»[117].

Разумеется, государство должно защищать и свои интересы, требуя от граждан уплаты налогов и сборов, соблюдения правил безопасности и т. д., но в этом случае уголовный закон должен быть ultima ratio – последним, решающим доводом, когда исчерпаны все остальные возможности социального контроля, а наказуемость подобных деяний не должна превышать наказуемости общеуголовных преступлений, т. е. таких, которые не только в профессиональном, но и в обыденном правосознании фиксируются в качестве преступных. Думается, прав А. В. Грошев, утверждая, что «именно правосознание общества является носителем и выражением вовне (в позитивной и негативной формах) определенной общественной потребности в уголовно-правовой регламентации конфликтных (криминогенных) общественных отношений» и что «практика уголовного правотворчества наглядно подтверждает, что уголовный закон, не «впитавший» в себя положительные идеи общественного правосознания, противоречащий содержащимся в нем взглядам и представлениям, заранее обречен на неэффективность»[118].

Таким образом, информационное обеспечение процесса уголовного правотворчества подразумевает в первую очередь анализ «права в действии, когда оно выступает не просто в виде нормативных положений, содержащихся в традиционных источниках, но и в виде типичных форм фактического поведения людей, их ценностных ориентаций и установок»[119]. Если вспомнить, что ценностные ориентации и установки являются составными элементами этнической картины мира, определяющей и структурирующей поведение представителей данной общности, то, следовательно, законодатель, формулируя норму-запрет, должен «высекать» ее из «живого» права, существующего в широких пластах социальной действительности, а не создавать некие абстрактные модели запрещенного поведения и в то же время не запрещать через уголовный закон такие массовидные формы отклоняющегося поведения, которые коренятся в этнических традициях и стандартах жизнедеятельности людей.

Предположим, что законодатель обнаружил в массе социальных отклонений, существующих в любом обществе, некое негативное явление, обладающее значительным уровнем общественной опасности, способностью к репродуцированию и нехарактерное для сложившейся системы этнокультурных ценностей большей части населения (например, торговлю людьми или принуждение к занятию проституцией). Очевидно, что в данном случае можно говорить о наличии оснований для криминализации подобных деяний, разумеется, после констатации неэффективности иных, более мягких, мер социального контроля. Надо думать, что следующим шагом законодателя будет установление уголовно-правового запрета путем его формулирования в терминах, словах и иных единицах лингвистического материала. Другими словами, реальное поведение должно быть «аккумулировано» в тексте статьи уголовного закона таким образом, чтобы этот текст при обратном переводе на язык действий наиболее адекватным образом соответствовал данным действиям. Нет нужды говорить о том, что единственным средством трансляции уголовно-правовой нормы является язык – система знаков, служащая инструментом человеческого общения и мыслительной деятельности, способом передачи от поколения к поколению информации.

Даже из этого весьма общего определения языка можно вывести его основные функции. Во-первых, любой язык – английский, русский, китайский или суахили – связывает сознание мыслящего с мыслимым предметом, участвует в бытии обоих. «Без слова представление не могло бы становиться знаком того, что мыслится. В этой функции отделения и связывания и находится источник неограниченного влияния языка на мышление»[120]. Во-вторых, язык является не только инструментом мышления, но и феноменом культуры. «История всякого языка отражает социальную историю его народа. Корневые слова языка показывают, какие предметы были самыми важными для народа в период формирования языка. Словарный состав языка показывает, о чем думает народ, а синтаксис – как думает. Язык наиболее точно характеризует народ»[121]. Современные этнолингвистические исследования подтверждают, что языковая дифференциация была одним из главных этнообразующих факторов, а тезис о том, что «народы, принадлежащие к одной языковой семье, обычно имеют общие элементы в своей материальной и духовной культуре[122], стал «общим местом» в этнологии.

Из сказанного следует, что законодатель, конструируя правовую норму, должен использовать лингвистический материал, не только соблюдая правила «чистой» законодательной техники, но и учитывая национальные особенности языковой семантики, т. е. должен знать, «о чем и как думает народ». В противном случае закон просто не дойдет до адресата.

В этом плане вызывает возражение использование отечественным законодателем узкоспециальных иностранноязычных терминов, таких как «аффинаж» в ст. 192 УК или «Экологические преступления» в названии главы 26 УК. Дело в том, что термин «экология», введенный в научный оборот немецким естествоиспытателем Э. Геккелем, означает учение о природе. Думается, что более правильным было назвать данную главу «Преступления против окружающей природной среды». Другим примером не очень удачной новации служит использование в п. «и» ст. 63 УК слова «садизм», заимствованного из языка художественной литературы. Включенное в один ряд с такими словами, как «жестокость», «издевательство», «мучения», оно не несет никакой принципиально новой смысловой нагрузки и противоречит правилу экономии языковых средств, согласно которому «законодательная мысль должна быть выражена максимально ограниченным числом фраз и терминов».[123] Достаточно неясным и сложным для восприятия выглядит терминологический оборот, определяющий невиновное причинение вреда в ч. 2 ст. 28 УК и т. д.

Одной из причин недостаточной эффективности уголовно-правовой политики зачастую называют правовой нигилизм, о котором как национальной черте русского характера писали достаточно много и далеко не только юристы.

Н. В. Варламова, ссылаясь на американского историка Р. Пайпса, видит истоки российского правового нигилизма в слабости института частной собственности. «В отсутствии частной собственности не может быть и права», – пишет она. Возможно, в этом утверждении и содержится значительная доля истины, но ни Н. В. Варламова, ни Р. Пайпс не могут объяснить, почему именно в России «институт частной собственности не мог устойчиво опереться ни на обычай, ни на закон»[124]. Между тем в свое время Н. Бердяев подметил, что «русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как к социальному институту, а отношением к человеку… с этим связана и русская борьба против буржуазности, русское неприятие буржуазного мира»[125].

Интересно, что в народном правосознании признание допустимости мелких хищений государственного и общественного имущества выразилось в стихийном возникновении самого псевдотермина «несун», имевшего ироничный оттенок. Понятия «хищение», «кража», «воровство» были применимы к «настоящим» преступникам, но никак не к обычным людям, обеспечивающим себе прибавку к скромной зарплате за счет своего же рабочего места. Глубина этнопсихологических корней этого явления такова, что и с исчезновением «общенародной» социалистической собственности оно не перестало существовать, модифицировавшись к современным экономическим условиям.

К числу негативных явлений российской уголовно-правовой ментальности можно отнести и отношение к взяточничеству. Разумеется, последнее явление никак нельзя считать специфически русским, но об определенных особенностях этой формы девиантного поведения говорить можно. Еще во времена Московской Руси выработалась особая процедура так называемого «кормления», когда не жалованье, а сама должность, точнее, выгоды, извлекаемые из занимаемой должности, должны были «кормить» чиновника. «Кормление» как часть государственной системы содержания чиновничества произошло от так называемой «почести» – формы добровольного подношения, выражающей уважение к тому, кто ее удостаивался.

По сути, государственная власть перекладывала таким образом обязанность содержания своих чиновников на местное население. Мало что в этом смысле изменилось и в следующем, XVIII в., когда система «кормлений» продолжила существовать де-факто. Во времена правления императора Николая I был учрежден Комитет для соображения законов о лихоимстве, который в Записке, составленной для государя, отмечал: «Россию нельзя сравнивать ни с каким иным Государством. В ней люди и иначе думают и иначе действуют. Что в другом Государстве считается преступлением, то в России бывает обычаем, духу народа принадлежащим; в России и добродетели и приверженности к отчизне, и преступления, собственно ей только свойственны, а потому и наказания не могут быть одинаковы с теми, какие узаконены в других государствах»[126].

Приведенные примеры, разумеется, не охватывают всей картины влияния характерных особенностей национальной этнокультурной ментальности на уголовно-правовое поведение населения, они лишь иллюстрируют зависимость эффективности действия уголовного закона от состояния уголовно-правового сознания общества.

Изложенные соображения позволяют говорить о том, что на бытие права во всех его формах оказывают значительное влияние исторические традиции, с которыми генетически связан любой культурный феномен, в том числе уголовное право. При этом так удивляющее некоторых авторов различие в функционировании сходных правовых институтов на Западе и в России может быть объяснено тем, что «при полной формальной идентичности действующих правовых норм культурное значение фиксированных правом отношений, а тем самым и самих норм, может быть совершенно различным»[127]. Но тогда следует говорить не о мнимой культурно-правовой отсталости России, а о ее уникальности, позволившей традиционным архаическим элементам обычного права синтезироваться «с ценностями самого высокого порядка» (Д. С. Лихачев). Эта точка зрения постепенно находит понимание и в отечественной правовой науке. Так, по мнению В. В. Лазарева, «правовой нигилизм, который свойствен как рядовому, так и чиновному российскому люду, одновременное стремление к свободе и власти будут объясняться особенностями поляризованного русского характера, евразийским началом вселенских стремлений восточнославянских народов»[128].

Утверждать, что во всех случаях несоблюдения правовой формы российский гражданин или правоприменитель стремится поступать во имя идеи права, морально, справедливо или целесообразно, – значит нарисовать лубочную картинку российской правовой действительности. Ссылками на широту натуры и традиции винопития можно лишь отчасти объяснять, но никак не оправдывать распространенность «бытовых» преступлений, а поиск исторических корней внесудебного уголовного преследования или повальной коррумпированности совсем не означает, что этими явлениями следует гордиться.

Проблема заключается в том, что и в настоящее время государство как законодатель и общество, которому адресованы содержащиеся в законах дозволения и запреты, далеко не всегда «понимают друг друга». Многочисленные поправки и латания Уголовного кодекса, находящегося, образно говоря, еще «во младенчестве», стремление решить за счет научно не обоснованной криминализации текущие социально-экономические проблемы лишь подтверждают присущий нашей ментальности уголовно-правовой идеализм.

Повсеместное неисполнение этих же законов наглядно свидетельствует об уголовно-правовом нигилизме значительной части общества. Однако подобный нигилизм во многом объясняется тем, что правовая норма тесно связана с другими факторами социальной регуляции: моралью, идеологией, обычаями и т. д. Ее реализация без поддержки этих факторов крайне затруднена и неэффективна. Закон, если он не находит одобрения в общественном правосознании, будет нарушаться без всякого морального осуждения со стороны окружающих, так как в российском правовом сознании, практически отождествляющем право со справедливостью, отсутствие (реальное или предполагаемое) последней в законе является достаточным основанием этот закон не исполнять. Постулат римского права о необходимости соблюдения даже плохих законов, разделяемый, по крайней мере внешне, большинством западноевропейцев, совершенно неприемлем для русского человека.

Действующий Уголовный кодекс России продолжает «лататься» и «перелатываться» с частотой, вызывающей сомнения в существовании сколь-нибудь обоснованной государственной уголовно-правовой политики. В этих условиях представляется оправданным проведение реформы уголовного законодательства в целях достижения большей адекватности уголовного закона той этнокультурной среде, в которой осуществляется его реализация. В основу этой реформы должен быть положен, прежде всего, собственный исторический опыт. Зарубежный законодательный опыт может и должен использоваться ровно в той степени, в какой иностранные новации способны к ассимиляции национальной правовой культурой[129].