Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг.. НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ  (Л. Н. Толстой, 1856-1869)

* № 1.

После слов: Старик Семен Дутлов, стр. 22, строка 13, – в ркп I. следует незачеркнутая, но выпущенная в ркп. II характеристика Дутлова: <былъ мужичекъ невысокой, съ кривыми отъ работы ногами, съ <раздвоенной> подстриженной полусѣдой бородой и съ тонкими спокойными, но не изнуренными чертами лица. Вся фигура и одежда его носила отпечатокъ акуратности и довольства, разчетливо[сти]. Онъ былъ мужикъ степенный, молчаливый и разсудительный>. Церковный староста, который 30 лѣтъ не пилъ вина и не бранился дурнымъ словомъ, былъ мужикъ еще свѣжій несмотря на свои 56 лѣтъ – всѣ зубы были цѣлы и волосы не сѣдѣли <,только плѣшивили съ середины,> и густыми прядями висѣли около лица – только по морщинкамъ звѣздочками около глазъ, вглядѣвшись ближе, можно было видѣть, что онъ не молодой парень, и больше всего по его одеждѣ. Армякъ на немъ былъ старенькой, обшитой тесемочкой и кожей на рукавахъ – новый и ладно и полно скроенный, но длинный стариковской и старика мужика богатаго и богобоязненнаго. Лапти были ужасно большіе, крѣпкіе, съ подосланнымъ цѣлымъ беремемъ соломы, но прилажены акуратно. Анучи такъ были плотно обмотаны и перетянуты веревочкой, что ни уголка ни складки нигдѣ не видать было на икрахъ, казавшихся особенно тонкими въ сравненіи съ огромными ногами въ лаптяхъ, которыя большей частью были вывернуты. Шапка была такая большущая, старая, хотя и недырявая, съ переваливающимся наверху какъ бурдюкомъ бараньимъ, какихъ ужъ молодые мужики ужъ не носятъ. Онъ былъ не подпоясанъ по армяку и безпрестанно запахывался рукой, въ которой онъ держалъ палочку, казавшуюся его непремѣннымъ атрибутомъ, хотя эту самую лутошку, передъ тѣмъ какъ идти на сходку, ему сноха выдернула изъ сосѣдняго плетня. – Лицо у него было чистое, круглое, волосы подстрижены на лбу, борода недлинная, частая. Вообще такой видъ имѣлъ Дутловъ, что, купецъ ли, прикащикъ или мужикъ, въ первый разъ встрѣтивъ Дутлова, безъ стра[ха] поручилъ бы ему свезти или сохранить сотни и тысячи рублей. Человѣкъ степенный, богобоязненный – настоящій церковный cтароста. Тѣмъ пора– зительнѣе было положеніе азарта, въ которомъ онъ находился.

* № 2.

После слов: по колчужкамъ дороги, стр. 27 строка 34, – в ркп. I зачеркнуто: Въ избѣ Дутловыхъ стояли ужъ два станка и двѣ бабы сидѣли зa <пряжей> тканьемъ, одна Игнатова собирала ужинать. Старуха сидѣла въ сѣнцахъ, ожидая мужиковъ. Игнатова хозяйка была худая курносая крикливая баба, она варила и хлѣбы ставила и всегда бывала дома. Васильева молодайка была толстая глупая работница. Сама ничего не догадается, а что велишь, все сдѣлаетъ, и голосу ее никогда слышно не бывало. Третья молодайка, Илюшкина, только недавно взята была изъ другой деревни, зa 100 рублей куплена. Эта была первая красавица, игрунья, щеголиха и пѣсенница по всей деревнѣ. Чернобровая, румяная, съ полными загнутыми губами, вздернутымъ носикомъ и масляными, блестящими задирающими длинными черными глазками, съ звучнымъ голоскомъ, напоминающимъ горлицу, стройная, живая, сильная <и говорить> бойкая. Немножко задира сорница, но не распутная, дурной нравственности и любящая безъ памяти своего Илюшку. Счастливая была баба. Мало того, что мужъ ее очень любилъ, что Василій съ ней все игралъ и шутилъ, такъ что его дура даже ревновать стала, что старикъ и старуха ей потакали, жалѣли ее, въ работу гдѣ полегче посылали, хоть она и ни отчего не отказывалась, сосѣди да и всѣ на деревнѣ страхъ любили Аксинью. Безъ нея хороводъ не въ хороводъ, бабы не поютъ, ребята не играютъ. Старики, бывало, не пройдутъ мимо, чтобы не пошутить съ ней. И каждому знаетъ что сказать, всякой невѣсткѣ на отмѣстку, доброму доброе, дурно[му] – такое же. Старуха свекровь была бабочка тихая, богомольная, носила бѣлый платочекъ съ черной кромочкой, всегда къ ранней обѣднѣ ходила и ко всѣмъ ласкова была. Только одну старшую нѣвѣстку не любила. Да и кто ее любилъ, окромя мужа, ядовитую бабу? Мужа она какъ будто приворожила, что хотѣла, то надъ нимъ и дѣлала. И добро бы баба хорошая была, а то грошъ цѣна, а Игнатъ то по деревнѣ первый молодчина былъ. – Орелъ, – косая сажень въ плечахъ, курчавой, лицо бѣлое, чистое, только сердитъ бывалъ часто и не разговорчивой, грубой. – И то все больше отъ жены. Кромѣ бабъ въ избѣ были еще дѣти Игната и Василья.

Окончание этого отрывка не дошло до нас, так как следующие в рукописи I листки 36 – 39 не сохранились и не были перенесены в рукопись II (копию С. А. Толстой). Дальше, на листке 40, начинается с полуфразы следующий, хотя и не вычеркнутый, но не перенесенный в рукопись II, отрывок:

двѣ тройки. «Чтожъ, говоритъ, купите некрута, да какъ исдѣлаетъ коленцо этакимъ манеромъ – уморилъ. Я, говоритъ, не дорого возьму. «А что просилъ?» спросилъ старикъ. Игнатъ переглянулся съ женой. И[люшка] взглянулъ на Акс[инью], которая подавала чашку съ квасомъ, «Тысячу рублевъ, говоритъ, развѣ не стою, еще, говоритъ, угощу покупателя такъ, что три дня не проспится. 500 рублевъ въ недѣлю прогуляю. Попомни жъ, говоритъ, спроси въ зеленомъ трактирѣ Фуфайкина Гришку». «Чтожъ, Никитычъ, коли что, оброни Боже, – сказала старуха, – пропадай оно все богатство, чѣмъ дѣти– ща лишиться. Развѣ не одолѣемъ». Старикъ вздохнулъ. «На то Божья воля, – сказалъ онъ. – Къ слову говорится», – вмѣшался Игнатъ. – отъ слова не сдѣлается. Гдѣжъ намъ 1000 рублевъ,– онъ усмѣхнулся, – легко-ли дѣло 1000 рублевъ. Гдѣ ихъ возьмешь. Продай все, да хуже Шинтяка (самый бѣдный мужикъ въ деревнѣ), да и то не одолѣешь. Не мы одни, матушка, не первые, не послѣдние. Извѣстно, когда бы богачи были, какъ Ермила или что, отсыпалъ бы и шабашъ». – «Что робѣть-то, – сказалъ Василій, – коли что, я пойду право, офицеромъ сдѣлаюсь, бабу въ офицершу призведу, шляпку надѣну». «Дуракъ былъ ты, дуракъ глупый и есть, – сказалъ старикъ строго». «Чему оскаляешься?». «Какже ты говорилъ, – все приставала старуха, – 1000 рублевъ много денегъ?» «Тройку продать, вотъ и тысяча рублевъ», вдругъ сказалъ Илюшка. «Да поди обѣ продай, не наберешь». – «Да что жъ, ничего и не нажили мы, столько годовъ работамши». – «Нажили, тебя женили, да двухъ лошадей купили, да хлѣба на 12 душъ покупали». – «И батюшка столько годовъ жилъ, не скопилъ ничего?» – «Что скопилъ, такъ его, а не наше еще, погоди. Что было, отдали Игнату, – сказалъ старикъ, – а <теперь что есть возьми, только ста рублевъ нѣту> мое дѣло теперь Богу молиться, къ концу готовиться. Игнатъ знаетъ. Онъ вамъ хозяинъ, его и слушай. Да что напередъ говорить». И старикъ всталъ и сталъ креститься. «И то, – подхватилъ Василій, – дѣвку отдать, вотъ что», сказалъ онъ, толкая сестру. Аксинья вдругъ заговорила: «Ты смѣйся, шилава, ты знаешь, что безъ зубъ не возьмутъ, а онъ хозяинъ, а людямъ на смѣхъ». – «Да что тужить напередъ, что тужить, – говорилъ старикъ влѣзая на печь. – А то хозяина старшаго брата отдать. Что жъ жеребій кидать другой разъ?» – «Извѣстно, что жеребій», подхватила Аксинья. «Полно пустяки молоть то, коли идти, такъ извѣстно что мнѣ, это порядки извѣстные. Что толковать. Правду батюшка говоритъ, что напередъ загадывать. Бери постель, пойдемъ спать». И скоро лучина потухла въ Дутловой избѣ, но долго еще не спали ни Игнатъ съ Прасковьей <они шептались и радовались горю>, ни старуха съ старикомъ. Больше чѣмъ чорная кошка пробѣжала между братьями, они и жены ихъ ненавидѣли другъ друга. <Жалче всѣхъ была> Старуха не спала долго, она чуяла серд– цемъ, что чтото не доброе дѣлается вокругъ нее, что мужъ скрываетъ отъ нее, что хотятъ отнять у нее любимаго ея сына и что могли бы спасти его, коли бы хотѣли. Старикъ былъ потерянъ, денегъ у него точно не было, хозяйство было все въ рукахъ. Игната, который говорилъ, что невозможно выручить 300 рублей на рекрута, но ежели бы даже и возможно было спасти сына, разоривъ домъ, старикъ бы задумался; теперь же Игнатъ, подъ вліяніемъ котораго онъ находился, доказалъ ему, что это нельзя. Игнатъ былъ раздраженъ на брата, жена увѣрила его, что отецъ хочетъ отдать Ильѣ все и что Илья съ Аксиньей подводятъ старшаго брата. Одинъ Илья съ Аксиньей не былъ золъ, онъ былъ слишкомъ молодъ и счастливъ, обнявшись лежали эти сильные здоровые молодые люди и спали спокойнымъ и счастливымъ сномъ. Когда счастье въ рукахъ, несчастью не вѣрится. Несчастье нестолько въ самомъ фактѣ несчастья, сколько въ убѣжденіи, что человѣкъ несчастливъ. Старуха еще не знала, но ужъ она въ воздухѣ чуяла этотъ знакомый ей запахъ несчастья, ужъ она знала, что такое терять и плакать и убиваться. Илья и Аксинья, напротивъ, онъ зналъ по всему, что не миновать ему идти, и разсказалъ это женѣ, но они оба не понимали того, что это значитъ, и старуха, проходя съ вечера въ сѣнцахъ, мимо двери клети, постояла, послушала, какъ счастливо гогочутъ голоса молодой четы, и покачала головой. А Аксинья до той поры смѣялась и щипала мужа, что и она и онъ сами не слыхали, как заснули. –

* № 3.

После слов: хлынувшими ему в голову – стр. 50, строка 11– в рукописи II зачеркнуто: Новый штрубъ купить, поставить рядомъ?… Нѣтъ, теперь семья меньше стала, солдатка уйдетъ, и въ одной просторно будетъ, еще тройку собрать, работника нанять. Ненадежны работники нынче, добро свои ребята сами хозяева ѣздили – а работникъ, какъ у Ермилы, въ мѣсяцъ тройку загоняетъ – хозяйское не дорого. Живой товаръ… лучше повременить… И онъ опять начиналъ считать, переводя серебро на ассигнаціи, чего онъ никакъ не могъ сдѣлать хорошенько. – В крынку дѣло то лучше будетъ. Какъ старики наши дѣлывали. Тамъ уже есть три бумажки по 25 р., да 10 по три, да цѣлковыхъ 46 – два вынулъ вчера – да золотыхъ 38 штукъ. И эти туда, а тамъ подойдетъ дѣло – купить что, взять легко, положить мудрено. Вотъ Богъ дастъ, думалъ онъ, попади жребій сыну, всѣ бы отдалъ, а теперь почитай столько еще приложу. И онъ опять считалъ, считалъ и ничего не могъ хорошенько добиться толку – все пальцевъ недоставало, и губы все шевелились, и онъ шагалъ, хорошенько не разбирая куда и не оглядываясь

* № 4.

После слов: не переставала выть – стр. 53, строка 6 – в ркп. І зачеркнуто: Она была худа и блѣдна, совсѣмъ другая женщина послѣ этихъ двухъ дней. Такъ она успѣла уходить себя. «Ну, баба, вотъ гдѣ не думали не гадали», сказалъ старикъ радостно.

«Что Аксинья?» – спросила старуха.– «Её деньги точно».– Дутловъ помолился и сталъ ѣсть. – Надоумилъ меня Богъ отнесть. Вотъ какъ Богъ даетъ намъ за добродѣтель за нашу. Да чтожъ, говоритъ, самые ея деньги, что Ильичъ везъ, онъ ихъ потерялъ. Дѣло то какое. Что жъ, рада небось. – Дутловъ покачалъ головой.. – Чудно. Несчастные, говоритъ, деньги, не нужно мнѣ ихъ, – говорилъ Д[утловъ] съ сіяющимъ лицомъ. – Счастье твое, говоритъ, возьми, говоритъ, себѣ. Всѣ. Все письмо такъ и дала. Надо М. разбудить», – сказалъ старикъ. А[ксинья] прислушалась и завыла, завыла еще громче, какъ будто желая нарушить радость стариковъ. Дутловъ поморщился. «Перестань, право, Аксинья, – сказалъ Дутловъ, – добро днемъ, народъ слышитъ, а то что спать недаешь. Завтра поѣдемъ къ мужу проститься». – «Что онъ, мой соколикъ, волосики твои остригутъ, обрѣютъ, красоту твою погубятъ. Оооо!»[2]

* № 5.

После слов: сидела в избе на лавке, ожидая времени ехать в город проститься с мужем, стр. 55, строка 7, – следует вариант окончания рассказа, имеющийся в обеих рукописях (в ркп. I он обрывается на словах: он остановился как останавливаются пьяные). Приводим его по ркп. II.

Это бездѣйствіе среди работающихъ бабъ и блѣдное лицо, еще болѣе замѣтное изъ за краснаго платка и новаго сарафана, поражало больше воя. Она какъ будто ужъ распростилась со всѣми, и всѣ ужъ ей были чужіе. Старикъ велѣлъ Игнату ѣхать съ молодайкой, а самъ торопился, такъ что и не позавтракалъ, а взявъ только хлѣбушка въ полотенце, одинъ сѣлъ на кобылу и поѣхалъ. Но прежде чѣмъ ѣхать въ городъ, онъ зашелъ къ Егору Михайловичу. «Я, Егоръ Михайловичъ, хочу малаго выкупить, прикажите?» – «Чтоже, передумалъ?» – «Передумалъ, Егоръ Михайловичъ, жалко, братнинъ сынъ, жалко. Богъ съ ними, съ деньгами. Грѣха отъ нихъ много. Жили безъ нихъ – и проживемъ. Записочку пожалуйте». «Чтожъ, ладно, – сказал Егоръ Михайловичъ и написалъ ему записочку къ знакомому поставщику рекрутовъ. Только скорѣе ступай, въ 12 часовъ ставка». Напрасно говорилъ это Егоръ Михайловичъ; старикъ зналъ это и былъ весь не свой отъ безпокойства. Онъ котомъ ввалилъ въ телѣгу и всю дорогу гналъ рысью, только одну горку далъ шажкомъ выдти. Такъ что брюхо кобылы въ одно утро все пропало. Онъ пріѣхалъ не къ купцу, не къ правленью, а прямо въ синій трактиръ, къ хозяину котораго была дана записка. «Ну, что, старикъ, аль сына ставишь, – спросилъ хозяинъ. – А нашего малаго нанимали; должно нынче покончимъ. Просимъ 400 рублей, 380 даютъ. Гдѣ малый-то?» – «Еще спитъ, все гуляетъ. Ужъ 23 цѣлковыхъ пропилъ. Надоѣлъ. Вотъ и мужикъ идетъ». – «Бери 400», вдругъ сказалъ Дутловъ, выставляя руку. «Что такъ? А магарычи твои?» – «Ну не грѣши, сказалъ Дутловъ.– Хозяинъ оттягивалъ руку. – Не грѣши, умирать будемъ,– повторилъ Дутловъ. Другой мужикъ подходи лъ.– Ладно, чтоль? Только бъ въ вѣрности было?» – «Ну молись Богу». Они ударили по рукамъ. Давай бумагу, бери задатокъ. Дутловъ уже зналъ всѣ порядки, прежде для своего сына совѣтовался съ писцомъ. Разбудили заспаннаго Алёшку, онъ тотчасъ же потребовалъ рому и требовалъ, чтобы старикъ выпилъ. Но Дутловъ отказался. Дали бумаги, старикъ пошелъ къ знакомому писцу Ивану Ивановичу, привелъ его съ собой. («Батюшка И. И., ужъ ты не обмани».) И. И. сказалъ, что все въ порядкѣ, только надо въ ставку. – Старикъ пошелъ въ правленье и ждалъ у крыльца. Алешка заробѣлъ. Черезъ ¹/₄ часа вышелъ Алешка съ хозяиномъ, солдатскій обстриженный лобъ. «Слава тебѣ, Господи», сказалъ Дутловъ и досталъ деньги. Первыя онъ отсчиталъ Ильичевы деньги и вздохнулъ легко, когда деньги эти перешли въ руки купца, потомъ пошли добавочныя цѣлк[овыя] бумажки пчельныя, плотничныя, извозныя и т. д. Эти онъ долго считалъ, наконецъ, отсчитавши, махнулъ рукой и, получивъ квитанцію отъ И. И., пошелъ на квартиру купца. Илюшка стоялъ въ комнатѣ съ хозяйкой. Онъ злобно посмотрѣлъ на Дутлова и замолчалъ. Молодайка плакала, закрылась. Илюшка бойко и нагло смотрѣлъ на дядю, какъ будто онъ ужъ усвоился съ солдатствомъ. «Пріѣхалъ порадоваться, какъ за сына пле– мянникъ идетъ?» – «Илюха,– сказалъ Дутловъ, чуть не плача, подходя,– не грѣши». – «Илюха, что ты?» Молодайка уставилась. «Вотъ она». – «Кто она?» – «Квитанца!» – «Чья квитанца?» – «Илюха, виноватъ я былъ передъ тобой, и ты Аксинья! Вы меня простите, Христа ради,– и старикъ поднялъ полу кафтана, чтобы не запачкать и поклонился имъ въ ноги,– попуталъ меня бы нечистый, да спасибо, я въ чувства пришелъ, пропадай они, пропадай деньги эти». – «Что ты, батюшка, что ты?» И они поднимали его, хотя и не понимая въ чемъ дѣло, но чувствуя, что старикъ былъ откровененъ съ ними. «Я купилъ некрута и поставилъ его, вотъ она!» Илюшка долго не зналъ, что сказать. Но тутъ мать его, узнавъ новость отъ Игната, вбѣжала и бухнулась на шею сыну. «Родный ты мой,– завопила она,– слава тебѣ Господи, выкупилъ онъ тебя. Спаси его Христосъ», И они всѣ стали въ ноги кланяться ему,– «Вѣкъ тебѣ слуга, рабъ твой,[3] что хочешь изъ меня дѣлай». Старикъ плакалъ и не зналъ, что сказать. Имъ тѣсно было съ своей радостью въ избѣ, они пошли на дворъ, купецъ похвалилъ даже. «Что, братъ, деньги, такого малаго не купишь за деньги». Илюшка горѣлъ, закладывая лошадь, но наконецъ все устроилось, и они поѣхали. Штофчикъ водки незабытъ былъ, купленъ, и выпито немного. Кобыла оправилась, въ задкѣ сидѣла молодайка, старикъ съ Ильей и его братомъ лежали въ серединѣ, мальчишка правилъ, мать съ Игнатомъ ѣхали сзади. Отъ водки ли, отъ радости, только имъ казалось, что ихъ сотни въ телѣгахъ, и голоса ихъ были такъ громки. Баранки высовывались. Проѣзжая мимо однаго домика, они замѣтили рекрутовъ и солдатъ кружкомъ и однаго рекрута пляшущаго съ штофомъ водки въ рукахъ; онъ плясалъ ловко. Илья остановился; рекрутъ чувствовалъ, что на него смотрятъ, и это придавало ему силы, но не видалъ никого. У него брови были нахмурены, и пьяное лицо было напряжено, только ротъ остановился въ улыбку, балалайка трепала, а онъ заботился, чтобъ то на каблукѣ то на носкѣ; мальчишки тутъ же были, помирали со смѣху, большіе серьезно любовались. Хозяинъ тоже стоялъ съ видомъ, что вамъ это в диковину, а я знаю твердо. Онъ узналъ Дутлова. «Вотъ мужикъ, за котораго пошелъ», сказалъ онъ. Алёшка остановился. «Гдѣ? Алёшка, другъ любезный, – закричалъ онъ и побѣжалъ къ телѣгѣ. – Хозяинъ, водки». Онъ всѣхъ угостилъ виномъ, бабы не пили. «Хозяинъ, пряниковъ». Баба съ пряниками пришла. Они схватили весь латокъ. Баба закричала. «Не бось, заплачууу! – и высыпалъ его въ телѣгу. – А матушка которая?» – «Эта». – «И ей пожертвую. Хозяинъ, дай полотенце». – Два полотенца и платокъ ку[пи]лъ. «На тебѣ. Вотъ». Онъ остановился, какъ останавливаются пьяные, какъ будто вспомнилъ гдѣ онъ, и что онъ. «Вотъ вамъ. И Алёшка пропадетъ – не пропадетъ Алёха». «Спасибо, родные, зачѣмъ это, спасибо, вишь простой малый какой». «А что, матушка есть у тебя? Какъ звать-то тебя?» «Алехой. Матушка, – онъ засмѣялся ужасно, – матушка есть. Вотъ за васъ я иду, вотъ я васъ одарилъ, только вы для меня сдѣлайте ради Христа Божескую милость. Поѣзжай ты въ село Водное, и тамъ спроси старуху Аниканову – такъ спроси, и скажи ты старухѣ этой самой, что молъ Алёха твой, значить А…ле…ха! Нѣтъ, не говори ничего, – голосъ его задрожалъ,– музыканъ валяй!» Онъ сталъ плясать ловко, стукая. «Прощай, дай Богъ тебѣ», заговорили Дутловы. «Уѣзжайте вы къ дьяволу». – «Охъ! – заговорила старуха, – что ты!» – «Пошли, что стоите, пошли, пошелъ!» Илюхѣ что то загорѣлось, онъ погналъ во весь духъ, телѣги застучали. «Пошелъ, – стиснувъ зубы кричалъ Алёха, – я васъ, міроѣды, лапотники, черти». И съ этими словами онъ перешелъ въ плачъ, въ вой и, какъ стоялъ, ударился объ землю и заревѣлъ. А Дутловы остановили шагомъ, водка дѣйствовала, Илья запѣлъ, бабы подтянули. И тройка проѣхала, красныя лица, платки, прозвучала пѣсня, прокричали они на ямщика, и ямщикъ поддалъ поглядывая, а чиновникъ посмѣивался. Старикъ дремалъ. Дѣти ликовали.

1.

<Петръ Евстратьичъ теперь большой человѣкъ – управляющій. Легко сказать, надъ двумя деревнями начальникъ, какъ баринъ, повелѣваетъ. Одинъ сынъ въ купцахъ, другой чиновникъ, за дочерью, сказываютъ, 5 000 приданаго далъ; да и самъ живетъ въ холѣ, какъ баринъ, каждый годъ деньги въ Москву посылаютъ. – А такой же нашъ братъ – изъ мужиковъ взялся, Евстрата Трегубова сынъ. Да и не Евстрата сынъ оно; вѣдь только по сказкамъ числится Евстратовымъ сыномъ, а настоящее дѣло вотъ какъ было. – Извѣстно, чей бы бычокъ не скакалъ, а теля то наше.

И мудреное дѣло, какъ этотъ грѣхъ случился. Не мало въ тѣ поры народъ дивовался. Тогда народъ проще жилъ, и такія дѣла за чудо были.

Бабушка Маланька, Петра Евстраточа мать, и теперь жива, съ братомъ Ромашей живетъ. Сынъ къ себѣ сколько звалъ – не хочетъ. Я, говоритъ, мужичкой родилась, мужичкой и помру, грѣха меньше; покуда силишка есть, брату подсобляю, внучатъ покачаю, кое что по домашнему приберу; а Петруша сильный сталъ, съ сильными грѣха больше. Такъ и живетъ, отъ сына гостинцы получаетъ, благословенье ему въ письмѣ посылаетъ, и радость ея вся, что въ праздникъ бѣленькимъ платочкомъ повяжется, чистенько приберется, костыликъ возьметъ, къ ранней обѣдни сходитъ, a послѣ полдней кого грамотнаго зазоветъ къ себѣ, велитъ бумажку почитать. На бумажкѣ сонъ пресвятой дѣвы Богородицы списанъ, ей богомолочка прохожая пожертвовала; а ужъ пуще всего любитъ, кто ей псалтырь почитаетъ. Въ милостынѣ тоже у ней отказа нѣтъ, и переночевать всякаго человѣка пуститъ, и къ усопшему сама безъ зову идетъ. Зато-то бабушку Маланьку, нe за сына, а за добродѣтель ее, и старый и малый въ деревне, всѣ теперь почитаютъ.

Что молодость то значитъ. Теперь бы бабушка Маланька сама себя не узнала, какой она была лѣтъ 40 тому. Тогда ее не бабушкой звали, а – Маланька Дунаиха, за то что она первая хороводница, плясунья, игрица первая по деревнѣ была. Худаго за ней и тогда, до этаго случая, ничего не было, только веселая бой-баба была. Изъ деревни она была не изъ нашей, а изъ Малевки, сосваталъ ее Евстратовъ отецъ за сына, по знакомству ли, или что невѣстъ своихъ не было, только чужая она. Старикъ еще въ порѣ былъ, на сына другую землю принялъ и жилъ исправно; лошадей головъ 8 было съ жеребятами, двѣ коровы, пчелки были (и теперь у нихъ ведется та же порода). Барщина была по Божьему, му́ки не было; свекровь хозяйка настоящая была, одна за троихъ работала; кромѣ того солдатка, ихняя сестра, съ ними жила, подсобляла. Такъ что молодайка нужды не видала.>

По старинному порядку, выдали ее замужъ[4] 15 лѣтъ. Она была дѣвочка. Въ первое время, когда она, бывало, несетъ съ солдаткой ушатъ воды, то качается, какъ лозинка. И мужа своего совсѣмъ не любила, только боялась.[5] Когда онъ подходилъ къ ней, она начинала плакать, щипать и даже кусать его. Такъ что первое время всѣ плечи, всѣ руки у него были въ синякахъ. Таки она не любила его два года. Но такъ какъ баба она была красивая и смирная и из дому хорошаго, то ее не принуждали къ тяжелой работѣ, и она понемножку, года черезъ три или четыре, стала выравниваться, повыросла, раздобрѣла, разрумянилась, перестала бояться – стала привыкать, привыкать, и такъ наконецъ привыкла къ мужу, что плакала, когда отецъ его въ городъ усылалъ.[6] Вошолъ къ нимъ въ избу разъ шутникъ Петра и говоритъ:

– Вишь, по комъ воетъ, конопатаго чорта-то какъ жалѣетъ.

И хотѣлъ онъ съ ней поиграть.

– Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый. А вотъ что тебѣ отъ меня будетъ, – сказала она и ткнула его пальцемъ подъ носъ.

<Да и баба же стала на всѣ руки. Въ праздникъ уберется въ ленты, галуны, выйдетъ на улицу – (краля изо всѣхъ бабъ молодайка, Ермилины жили богато и изъ дому то было и мужъ гостинцы приваживалъ) какъ купчиха какая – глаза свѣтлые, брови черные, лицо бѣлое. Войдетъ въ хороводъ съ платочкомъ Борша водить, или ленту сниметъ, плясать пойдетъ, языкомъ прищелкиваетъ, такъ ажъ пятки въ[7] спину влипаютъ – картина; – >

Бывало, пройти ей нельзя, всякой поиграть хочетъ, старики и тѣ приставали. Со всѣми она смѣялась, a мужу вѣрна была, несмотря на то что мужа часто дома не бы[вало]. И въ работѣ первая опять баба она была, въ покосъ ли, въ жнитво-ли ухватку себѣ имѣла, что впереди всѣхъ, бывало, всѣхъ замучаетъ, а домой идетъ, пѣсни поетъ, передъ хороводомъ пляшетъ. <Свекоръ съ свекровью не нарадуются на сноху, что настоящая баба стала, только скучали, что Богъ дѣтей не даетъ.—>

– Что не рожаешь, буде гулять-то, – скажетъ, бывало, старуха.– Порадовалась бы, хоть внучку бы покачала, право.—

– A развѣ я бы не рада, скажетъ, ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то изъ церкви ребятницы прошли, молитву принимали, всего второй годъ замужемъ, а ужъ дѣти. Такъ у тѣхъ, небось, мужья дома живутъ.

Какъ вспомнитъ про мужа, опять завоетъ, начнетъ причитать. Извѣстно, годъ, другой погулять бабѣ не порокъ, ну а какъ баба то ражая, a дѣтей не рожаетъ, и народъ смѣяться станетъ. <Отъ этого то Маланькѣ пуще тошно было, какъ свекоръ мужа услалъ. Старикъ старинный мастеръ былъ по колесной части и хорошихъ людей зналъ. Какъ Евстратка понялъ, его отецъ и сталъ посылать на заработки. А въ это самое лѣто, какъ грѣхъ то случился, и вовсе его отдалъ за 100 верстъ до самаго Покрова, a себѣ работничка нанялъ. Сына то за 120 рублей отдалъ, а работнику всего 32 рубля да рукавицы далъ, такъ извѣстно разсчетъ.> Скучно ей было безъ мужа. Дѣло молодое, рабочее, баба въ самой порѣ, жили же исправно и мясо ѣли – тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа почти полгода не видать. <И пѣсня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна». Придетъ ввечеру домой <сердешная>, поужинаетъ, схватитъ постелю да къ солдаткѣ въ чуланъ. Страшно, говоритъ, Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стенкѣ, а то все, говоритъ, чудится, что вотъ вотъ – схватитъ кто меня за мои ноженки.

2.

<Между тѣмъ дѣломъ подошли покосы.> Петра и Павла отпраздновали, платки, сарафаны, рубахи дорогiе попрятали бабы по сундучкамъ, а то пошли опять на пруду вальками стучать, гости разъѣхались, цѣловалникъ одинъ въ кабакѣ остался, мужики похмелились, у кого было, кто съ вечеру, кто поутру косы поотбили, подвязали брусницы на обрывочки и, какъ пчелы изъ улья, повысыпали[8] на покосы. Повсюду по лощинамъ, по дорогамъ, заблестѣло солнушко на косахъ. Погода стояла важная; до праздника дни за три мѣсяцъ народился погожій – серпъ крутой. Обмылся мѣсяцъ, и пошли красные дни. Покосы время веселое; и теперь весело, а встарину еще лучше того было. Разрядются бабы, съ пѣснями на работу, съ пѣснями домой. Другой разъ, ночи короткія – винца возьмутъ, всю ночь прогуляютъ. – <Маланька впереди всѣхъ, что въ хороводѣ, что на работѣ. Гогочетъ, заливается, съ мужиками смѣется, съ прикащикомъ смѣется, барина и того не оставила, а близко къ себѣ никого не пущаетъ. – >

Пришелъ сейчасъ послѣ Пасхи староста повѣщать <еще зорька только занимается>. Старостой тогда Михеичь ходилъ, молодой былъ, и своя хозяйка первая еще жива была: только іорникъ насчетъ бабъ былъ. И мужичина бѣлый, окладистый, брюхо наѣлъ, въ сапогахъ, въ шляпахъ щеголялъ. Приходитъ въ избу, одна Маланька не одѣмши, босикомъ, дома была, въ печи убиралась, старикъ на дворѣ съ работникомъ на пахоту убирался, старуха скотину погнала, а солдатка на прудъ ушла. Сталъ къ ней приставать.

– Я тебя и на работу посылать не стану.

– A мнѣ что работа? Я, – говоритъ, – люблю на барщину ходить. На народѣ веселѣй. А дома, все одно, старикъ велитъ работать.

– Я, – говоритъ, – тебѣ платокъ куплю.

– Мнѣ мужъ привезетъ.

– Я мужа твоего на оброкъ выхлопочу, – вѣдь ужъ я докажу прикащику, такъ все сдѣлаю.

– Не нужно мнѣ на оброкъ. Съ оброка то голые приходятъ.

– Чтожъ, – говоритъ, – это такое будетъ; долго мнѣ съ тобой мучиться? – оглянулся, что никого въ избѣ нѣтъ, да къ ней.

– Мотри, Михеичь, не замай! – какъ схватитъ ухватъ, да какъ огрѣетъ его. А сама смѣется.

– Развѣ можно теперь? вотъ хозяинъ придетъ. Развѣ хорошо?

– Такъ когда жъ, съ работы?

– Ну, извѣстно, съ работы. Какъ пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала.

А сама на всю избу заливается, хохочетъ.

– А то, молъ, разсерчаетъ твоя Марфа-то, старостиха.

Такъ что и самъ не знаетъ староста, шутитъ ли, или смѣется. А тутъ старикъ вошелъ обуваться, а она все свое, и свекора не стыдится. Нечего дѣлать, повѣстилъ, какъ будто затѣмъ только приходилъ – бабамъ сѣно[9] гресть въ заклахъ, мужикамъ возить,—и пошелъ съ палочкой по другимъ избамъ.– Кого и не слѣдуетъ, всѣхъ[10] пошлетъ; кто и винца поставитъ, и то мало спуска даетъ, а Маланьку безо всего, или вовсе отпуститъ, или выбираетъ, гдѣ полегче. Только она за это ничего ему не покорялась, а все смѣется, приду – говоритъ. То же и съ другими. Мало ли ей въ это лѣто случаевъ было. Да и сама она говаривала. Никогда такого лѣта не было. Сильная, здоровая, устали не знала, и все ей весело.—Уберется, выйдетъ на покосъ, ужъ солнышко повзойдетъ изъ за лѣсу около завтрака, пойдетъ съ солдаткой, пѣсню заиграетъ. Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу – покосъ на Калиновомъ лугу былъ. – Солнышко вышло, день красный, а въ лѣсу еще холодокъ стоитъ, роса каплетъ, птицы заливаются, а она пуще ихъ. Идетъ, платокъ красный, рубаха шитая, босикомъ, коты на веревочкѣ, только бѣлыя ноги блестятъ да плечи подрагиваютъ. Вышли на поле, мужики господскую пашутъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на 10 десятинахъ. Гришка Болхинъ ближе къ дорогѣ былъ, – шутникъ, мужикъ, – завидѣлъ Маланью, завернулъ возжу, подошелъ поиграть, другіе побросали, со всѣми смѣется. Такъ до завтрака пробалясничали бы, кабы не прикащикъ верхомъ.

– Что вы, сукины дѣти, такіе сякіе, короводы водить.

Рысью на нихъ запустилъ, такъ пашня подъ копытами давится, грузный человѣкъ былъ.

– Вишь бляди, въ завтракъ на покосъ идутъ. Я васъ.

Да какъ Маланьку призналъ, такъ и сердце прошло, самъ съ ней посмѣялся.

– Вотъ я, – говоритъ, – тебя мужицкій урокъ допахать заставлю.

– Чтожъ, давай соху, я выпашу проти мужика.

– Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну.

Совсѣмъ другой сталъ.

Такъ, какъ пришла на лугъ, стали порядкомъ, какъ пошла передомъ ряды раскидывать, такъ рысью ажно, смѣется прикащикъ, а бабы ругаютъ, что чортъ, замучала. Зато какъ пора обѣдать ли, домой, ужъ всегда ее къ прикащику посылаютъ; другіе ворчатъ, а она прямо къ начальнику, что, молъ, пора шабашить, бабы запотѣли, али какую штуку отмочитъ, и ничего. Разъ какая у ней съ прикащикомъ штука приключилась. Убирались съ покосами, стогъ кидали, а погода необстоятельная была, надо было до вечера кончить. За полдень безъ отдыха работали, и дворовые тутъ же были. Прикащикъ не отходилъ, за обѣдомъ домой посылалъ. Тутъ же, подъ березками, съ бабами сѣлъ. Только пообѣдалъ, – что, говоритъ, ты, кума Маланья,– онъ съ ней крестилъ; – спать не будешь?

– Нѣтъ, зачѣмъ спать.

– Поди ка сюда, поищи мнѣ въ головѣ, Маланьюшка.

Легъ къ ней, она смѣется. Только бабы позаснули, и М[аланья] то задремала; глядѣла, глядѣла на него, красный, потный лежитъ, и задремала. Только глядь, а онъ поднялся, глаза красные выкатилъ, самъ какой то нескладный.

– Ты меня, – говоритъ, – приворотила, чертова баба.

Здоровый, толстый, схватилъ ее въ охабку, волочетъ въ чащу.

– Что ты, – говоритъ, – Андрей Ильичь, нельзя теперь, народъ проснется, срамъ, приходи, – говоритъ, – лучше послѣ. Отпусти раньше народъ, а я останусь.

Такъ и уговорила. А какъ отпустилъ народъ, она впередъ всѣхъ дома была. Сказывалъ парнишка, Андрей Ильичъ долго все за стогомъ ходилъ. – И это ея первая охота была, что всякаго обнадежитъ, а потомъ посмѣется. Такъ-то, какъ пріѣхалъ баринъ въ самые Петровки, былъ съ нимъ камердинъ – такая бестія продувная, что бѣда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ онъ у барина деньги таскаетъ, какъ онъ барина обманываетъ. Да это бы все ничего, только насчетъ <бабъ ужъ такой подлый, что страхъ>. Сбирались его тогда мужики побить, да и побили бы, спасибо, скоро уѣхалъ. А изъ нашего же брата. Полюбилась ему Маланька, сталъ тоже подъѣзжать, рубль серебра давалъ, синенькую, красенькую давалъ.

– Ничего, – говоритъ, – не хочу.

Такъ на хитрости поднялся. Старосту угостилъ что-ли, стакнулся съ нимъ. Весной еще было – молотили, темно начинали.

– Я, – говоритъ, – полѣзу на скирдъ, а ты и пошли скидать одну. Тамъ моя будетъ.

– Ладно.

Только влѣзла она на скирдъ, онъ къ ней.

– Постой, – говоритъ, – тутъ не ловко.

Взяла, снопы раскидала, яму сдѣлала да его туда и столкни а сама долой, лѣстницу сняла да на другой скирдъ, раскрыла₁ подаетъ. Разсвѣло ужъ, такъ сказала,—то-то смѣху было. Бабы сбѣжались, партки съ него стащили, напихали хаботья и опять надѣли. Такъ все не пронялся, все старосту просилъ ее въ садъ посылать дорожки чистить. Тутъ то на нее баринъ наткнулся. И не слыхать за нимъ этаго прежде было. Видно, ужъ баба то хороша была. Только, – разсказывала сама, – смотрю, идетъ баринъ, дурной, худой такой, чудно какъ-то все на немъ. Прошелъ, я за работу, скребу; только хотѣла отдохнуть, смотрю – опять по дорожкѣ идетъ. Дорожки тамъ густыя, крытыя. Ну, думаю, по своему дѣлу гуляетъ. Только покосилась на него, такъ и впился въ меня глазами. Такъ до обѣда покою не давалъ, все ходитъ, смотритъ. Такъ измучалась, что бѣда, на покосѣ легче. А не подходить. Баринъ то, видно, такъ на нее глядитъ, извѣстно, господамъ, дѣлать нечего, а она думаетъ, за работой смотритъ, такъ старается, что одна всю дорожку выскребла. Только хорошо, идетъ этотъ камердинъ опять къ ней.

– Барину, – говоритъ, – ты дюже полюбилась, велѣлъ придти вечеромъ въ ранжерею.

Ладно, думаетъ, это все твои штуки: приду, дожидайся.

– Мотри же.

– Сказано, приду.

Вечеромъ взяла скребку, пошла домой; только думаетъ, что и въ самомъ дѣлѣ баринъ, пожалуй, звалъ. Зазвала солдатку, задами полѣзли къ ранжереѣ, смотрятъ – ходитъ. Солдатка какъ закричитъ по мужицки, такой голосъ она умѣла дѣлать:

– Кто тутъ?

Баринъ бѣжать. Бабы смѣялись, смѣялись, пришли домой, покатываются – всѣмъ разсказали. На другой день опять въ садъ посылаютъ. <Только поваръ пришелъ, говоритъ: такъ и такъ, ты вѣрно камердину не вѣришь, такъ онъ меня прислалъ. Что взаправду онъ тебя хочетъ и непремѣнно велѣлъ приходить.

– Ладно, я, – говоритъ, – думала, что камердинъ, такъ пошутила, испугать хотѣла, а теперь приду.

Какъ работу кончила, такъ прямо въ домъ да на дѣвичье крыльцо.

– Чего, молъ, тебѣ?

– Баринъ велѣлъ.

Вышла барыня.

– Чья ты? – говоритъ, – какая ты, – говоритъ, – хорошенькая. Зачѣмъ тебя баринъ звалъ?

– Не могу знать.

Вызвали барина, красный весь пришелъ.

– Приди, – говоритъ, – послѣ съ отцомъ, a мнѣ теперь некогда.

А то разъ днемъ къ ней подшелъ, такое началъ говорить, что она не поняла ничего. Только хотѣлъ ее за руку взять, она какъ пустится бѣжать, и ушла отъ него>.

Такъ-то она гдѣ хитростью, гдѣ обманомъ, a гдѣ силой. Разъ поставили солдатъ къ нимъ въ избу. Извѣстно, всѣ вмѣстѣ спать легли. Почти рядомъ. Съ вечера юнкеръ, изъ господъ чтоли, свекора напоилъ; какъ потушили свѣчу, полѣзъ къ ней. Такъ она его такъ огрѣла, что хотѣли жаловаться, чуть глазъ не выбила ему. А то другой разъ офицеръ стоялъ, такъ тоже обѣщала, да замѣсто себя ночью солдатку подсунула.

3.

Такъ-то она никому спуску не давала. Мало того: кто къ ней не пристаетъ, такъ она сама пристанетъ – раздразнитъ да и посмѣется.

– Не сдобровать тебѣ, повѣса, наскочишь, – бывало, скажешь ей.

– А чтожъ, – скажетъ, – коли они меня любятъ, развѣ я виновата. Чтожъ, плакать что ль. Отчего не посмѣяться.

<Жилъ у нихъ въ это лѣто работникъ, Андреемъ звали, изъ Телятинокъ онъ былъ, Матрюшки Короваихи сынъ. Теперь онъ большимъ человѣкомъ сталъ; а тогда бѣднѣе ихъ двора по всей окружности не было. Отъ бѣдности отдали малаго, а сами Богъ знаетъ какъ перебивались. – <Андрюшка тогда былъ вовсе мальчишка, годовъ 16, 17. Длинный, худой, вытянулся, какъ шалашъ, куда хочешь шатни, силишки вовсе не было. И какъ онъ работалъ, Богъ его знаетъ, изъ послѣднихъ силъ выбивался. Малый же старательный, смирный. Хозяина пуще становаго боялся. Да и всякаго старшаго мужика уважалъ. Бывало, въ праздникъ, чужой за виномъ пошлетъ – бѣжитъ, старается. А ужъ съ бабами или дѣвками – ну да дѣвки у насъ какiя – поиграть, этаго отъ него никогда невидно было. Какъ красная дѣвушка зарумянится и сказать въ отвѣтъ ничего не умѣетъ, коли съ нимъ баба пошутитъ. Лицомъ, правда, чистый, акуратный былъ, глаза свѣтлые, волосы русые,[11] ну да все какой красавецъ – такъ, работникъ мальчишка—армячишка платаный, рубашенка посконная, въ дырьяхъ, шляпенку какую то у ямщиковъ старую вымѣнилъ – босикомъ али въ лаптишкахъ, и тѣ самъ сплелъ – вся и обувь была. Такъ вѣдь и работнику лядащему покоя не дала, совсѣмъ одурила малаго. – Онъ самъ сказывалъ:

– Пришелъ я, – говоритъ, – въ домъ, боюсь, страхъ. Хозяинъ ничего, указалъ все, велѣлъ, чтò работать; когда на барщину пошлетъ, когда съ собой возьметъ; косить или что́ не принуждаетъ, пожалѣетъ; что самъ ѣстъ, то и мнѣ дастъ; старуха тоже молочка другой разъ дастъ; попривыкъ къ нимъ, только молодайки пуще всѣхъ боялся. Богъ ее знаетъ, чего ей отъ меня нужно было. Запрягать ли начну, или за соломой на гумно скотинѣ пойду, подскочитъ, вырветъ изъ рукъ. «Вишь,– говоритъ, – телятинскій увалень, коли поворотится, коли чтò». И сама начнетъ, да такъ-то живо, скоро все сдѣлаетъ, засмѣется, уйдетъ. А то за обѣдъ или за ужинъ сядемъ, боюсь все чего-то, глазъ не поднимаю; гляну на нее, а она все на меня косится, подмигнетъ другой разъ, смѣется. А то пройдетъ, ущипнетъ, а сама какъ ни въ чемъ не бывало. Пойдутъ съ солдаткой на амбаръ спать.

– Андрюшка, а Андрюшка! – слышу, зовутъ. Подойду.

– Чего?

– Кто тебя звалъ?

И заливаются, смѣются.

Проснулся разъ, въ саняхъ на дворѣ спалъ, что бабы помираютъ, смѣются, на меня глядя.

– Заспался, – говорятъ, – поди, хозяинъ зоветъ.

Пошелъ.

– Что ты, – говоритъ, – измазался, хоть помойся, табунъ шарахнется, настоящій чортъ; на, поглядись въ зеркальце.

Всего сажей испачкали. – Поѣхали разъ за сѣномъ въ Кочакъ, хозяинъ послалъ, съ бабами. Только сгребли въ валы, копнить стали. Баба такъ и кипитъ, подпрыгиваетъ съ вилками, пуда по 3 на граблю захватитъ, и Андрюха съ ними. Только скопнили послѣднюю, жарко, мочи нѣтъ, запотѣли, Андрюха навилину послѣднюю положилъ, влѣзъ на копну, топчетъ.

– Что ты, – говоритъ, – Андрюшка, никогда съ бабами не играешь?

– Нѣтъ, чего играть, копнить надо.

– И не знаешь, какъ?

– Не знаю.

– Хочешь, я поучу?

Онъ молчитъ. Схватила его, повалила подъ себя и ну мять, а солдатка на нихъ сѣна навалила да сама навалилась.

– Мала куча, – кричитъ.

Андрюха вывернулся изъ-подъ нея, ухватилъ[12] за голову и ну цѣловать, такъ осмѣлился. Такъ разсерчала.

– Вишь сволочь, работничишка, цѣловаться лѣзетъ губищами своими погаными.

Вскочила, такъ засрамила, что бѣда. Малый совсѣмъ ошалѣлъ. Пришелъ домой, ничего не понимаетъ, что хозяинъ велитъ. Хозяинъ любилъ его, такой малый смирный, усердный, что поискать.

– Что, молъ, съ Андрюхой сдѣлалось, ужъ не умираетъ ли?

– Какъ же, умираетъ, онъ все съ бабами играетъ. Пора умирать гладуху такому въ самую рабочую пору. Вотъ и я умирать стану.

Пуще малаго засрамила, что хоть бѣжать, мочи ему не стало. Приворотила его совсѣмъ послѣ этаго раза, что какъ бы только посмотрѣть на нее, а самъ боится пуще начальника какого. – Боится, а ночи не спитъ, днемъ не спитъ, все за ней ходитъ. Разъ на покосѣ, у Воронки, вмѣстѣ мужики и бабы были, косили заклы, а бабы гребли на Калиновомъ лугу. Пошли бабы купаться въ обѣдъ и мужики тоже; мужики съ одной стороны, бабы с другой стороны рѣки. Тишка шестипалый, даромъ что женатый, шутникъ былъ, подплылъ къ бабамъ, началъ топить Маланьку.

– Платокъ замочу, – кричитъ, – брось, брось, чортъ, чуть не захлебнулась.[13]

Откуда ни вывернулся Андрюшка, да къ Тишкѣ:

– Что ты ее топишь?

Подрались было. – Какъ завидитъ, М[аланья] купаться пойдетъ, залѣзетъ въ камыши, смотритъ. Разъ его бабы застали, повыскочили изъ воды, такъ въ рубахѣ въ воду втащили. Совсѣмъ одурѣлъ малый, только пища то не очень сытная, чаемъ не поили, да и работа день деньской, а какъ вечеръ, такъ въ ночное [съ] старикомъ, такъ некогда о пустякахъ то думать было. – Особенно съ того раза, <какъ> послѣ покоса то она его осрамила, ничего ужъ онъ съ ней не говорилъ. Чтó бы не дѣлала, не буду, говоритъ, виду показывать. Хорошо. Погода всѣ покосы въ этотъ годъ стояла важнѣйшая. Не сѣно, а чай убирали; наканунѣ скосятъ, а на другой день въ валы греби.[14] Барское все убрали, и свое мужички посвозили, – тогда угодей много было, – возовъ по 6 на брата привезли, и еще дальній покосъ въ рощѣ оставался воза по два, да еще подрядилъ дворникъ нашу барщину изъ-полу убрать казенные луга. Онъ ихъ нанималъ. Барщина у насъ большая была, и затяглыхъ много. Взялись такіе, у которыхъ лишній народъ былъ. У старика Евстратова работникъ былъ да солдатка, такъ самъ съ старухой на барщину ходилъ, а Андрюху съ М[аланьей] послалъ къ дворнику. Верстъ за 9 отъ деревни дворниковъ покосъ былъ. Собралось косъ 20. Наканунѣ еще мужики пошли, скосили, на другой день бабы пріѣхали; заложили телѣги, забрали хлѣба, квасу, огурцовъ, котелочки, крупъ и поѣхали на недѣлю. Всю дорогу пѣсни,[15] смѣхи; бабы, мужики человѣкъ по 10 въ телѣгу насѣли. Андрюха своего хозяйскаго пѣгаго меренка заложилъ – первая лошадь въ деревнѣ была (и теперь заводь этотъ у нихъ ведется). Уложилъ косы, у другихъ ребятъ взялъ, бабы – грабли, котелки, сѣлъ съ бабами, какъ князь съ княгиней ѣдутъ. Даже народъ смѣется. Выѣхали на большую дорогу. Сталъ[16] народъ перегоняться. М[аланья] говоритъ:

– Пошелъ!

– Хозяинъ не велѣлъ.

– Вишь попъ какой. Валяй!

– Смотри, я отвѣчать буду, а не ты.

– Ну, пошелъ!

Вырвала у него возжи.

– Ну, сама дѣлай.

Взялъ слѣзъ, пошелъ пѣшкомъ. Такое сердитое лицо сдѣлалъ.

Какъ пріѣхали мужики – изъ себя же старосту выбрали – показалъ мѣсто, живо лошадей поотпрягли, поспутали, ящики посняли, загородили, деревья понагнули, шалашики подѣлали, сѣнцомъ покидали, пошла работа. Андрей приходитъ.

– Гдѣ, – говоритъ, – меринъ?

– А я почемъ знаю? Развѣ я работница? Ты бы ломался.

Что съ бабой говорить. Махнувъ рукой, пошелъ у мужиковъ спрашивать. Нашелъ, спуталъ. Обидѣлась М[аланья], ничего не сказала. Постой, я те вымещу, думаетъ. Пошла работа: бабы въ валы гребутъ, пѣсни поютъ. Мужики за ними копнятъ вилами. Старикъ дворникъ пріѣхалъ, шутить съ народомъ.

– Пожалуйста, братцы, постарайтесь, – говоритъ, – погода не устоитъ, вамъ же хуже.

– Винца полведра поставь.

– Ладно, – говоритъ.

Такъ любо-дорого смотрѣть, какъ работа пошла. Въ обѣдъ полчаса вздохнули, опять за дѣло. На барщинѣ того бы въ три дня не сработали. Весело, дружно. Одному только Андрюхѣ пуще другихъ дней тошно.[17] Разсчетъ возьму, думаетъ,[18] пойду къ матушкѣ, скажу – на дорогѣ наймусь. А самъ все на Маланью смотритъ. – Подъ горой, видать, она передомъ по косогору идетъ, и ногой и граблей подкидываетъ сѣно, въ два аршина загребаетъ, сама пѣсню поетъ, а нето гогочетъ, на всю рощу заливается. На него и не посмотритъ ни разу. Еще ему тошнѣй того. Нѣтъ, бросить надо, думаетъ себѣ, не тотъ я человѣкъ. Пришли къ телѣгамъ, ужъ темно, поужинали, винца выпили. Маланья Андрюшкѣ слова не сказала. Которые старше, спать полегли. Бабы по стаканчику выпили, такъ– то раскуражились, что и спать не хотятъ. Стали хороводы водить. Старикъ дворникъ съ ними; еще за виномъ послали. Андрюхѣ грустно еще пуще того: все народъ богатый, да и свои, а онъ чужой, работникъ; вино же онъ не пиль и привыкать не хотѣлъ. Взялъ армячишко, ломоть хлѣба отломилъ, пошелъ въ сторону на копну, у березы стояла. Сѣно не готово еще было. Сгребли только отъ росы, – завтра разваливать опять хотѣли, на погоду глядя. – Сѣно сырое, зеленое еще, пахучее. – Поскидалъ верхъ сырой, крупный – лѣсное сѣно – постелилъ армякъ – легъ; такъ-то ему грустно, грустно стало. Тамъ, изъ-за лѣсу, бабы кричатъ, смѣются – ребята за ними гоняются, Маланьинъ голосъ слышно, – дымокъ до него доносить вѣтеркомъ. А на небѣ чисто, чисто, звѣздочки дрожатъ. Легъ навзничь, какъ ни усталъ, сталъ[19] на звѣзды смотрѣтъ. За лѣскомъ затихло все, а ему все не спится. Со скуки сталь пѣсню пѣть. Только, что такое – копна шевелится.

– Кто тутъ?

Глядь, бабы.

– Кто ты, чего?

Узналъ – солдатка съ парнемъ прошла въ кусты, другая баба и есть Маланья; взяла, ничего не говоримши, подошла къ нему, сѣла на копну.

– Это я. Что пересталъ – пой, Андрюша.[20]

Андрюшка заробѣлъ, хочетъ пѣть, какъ будто голосъ пропалъ.

– Что жъ ты, пой.

Взяла его за рукавъ, дергаетъ.

– Я люблю эту пѣсню, наскучили мнѣ мужики, я отъ нихъ ушла. Пой же.

– Ну… Оставь.

– Что тебѣ, скучно?

Молчитъ.

– Чего тебѣ скучать? Вотъ мнѣ безъ мужа такъ скучно, а тебѣ что? Сытъ, сухъ, чего тебѣ еще?[21]

– Что тебѣ въ мужѣ, у тебя и безъ мужа много.

<– Не милъ мнѣ никто, Андрюша. Тошно, скучно мнѣ, мочи моей нѣтъ. Не милъ мнѣ никто, окромя мужа. – А что жъ ты съ бабами не играешь?

– Что жъ, я чужой, у васъ своихъ ребятъ много.

– Ты серчаешь на меня?

– Нѣтъ, за что жъ?

– Экой ты горькой, право, посмотрю я на тебя, нелюбимой ты, право. А за мерина разсерчалъ?

– Нѣтъ, Маланьюшка, я тебѣ всю правду скажу… ты меня оставь. Что я тебѣ?… я работникъ… а то совсѣмъ глупъ сталъ… вѣдь самъ себѣ не властенъ… я на тебя и не смотрѣлъ прежде… мало ли, кажется, другихъ бабъ по деревнѣ… право, ты оставь… А что скучно, такъ дома давно не былъ…

<Она молчала и складывала занавѣску вдвое, потом вчетверо и опять раскладывала.>

– А что жъ, женить скоро?

– А Богъ знаетъ.

– Я бы за тебя пошла.

Андрюшка помолчалъ. Въ кустахъ зашумѣло и свиснулъ кто-то. Андрюха засмѣялся.>[22]

– Вишь, Настасья хозяина нашла.[23]

– Я бы пошла за тебя.

Маланья встала, сѣла на колѣни къ Андрюхѣ, обѣими руками взяла его за щеки и поцѣловала.

– Никто мнѣ не милъ, никто мнѣ не милъ.

Изъ кустовъ зашевелилось, она вскочила и побѣжала къ солдаткѣ.

– Что ты со мной дѣлаешь, что ты со мной сдѣлала, – сказалъ Андрюха и ухватилъ[24] ее за руку. Но она вырвалась:

– Брось, вишь народъ идетъ, увидитъ.

Андрюха не спалъ всю ночь, а она съ солдаткой пришла къ телѣгамъ и завалилась спать посередь бабъ и заснула, какъ мертвая, ничего не слыхала, не видала. Андрей долго сидѣлъ на копнѣ, слушалъ, рыскалъ около телѣгъ, но Маланья не встала; слышалъ онъ только, какъ собаки лаяли на станціи, какъ пѣтухи закричали, птицы проснулись, мужики пришли, смѣнились изъ ночнаго, какъ роса холодная покрыла землю и сѣно. Онъ самъ не помнилъ, какъ заснулъ. На восходѣ его разбудили. Маланья была такая же, какъ всегда, какъ будто ничего не было. —

4.

Какъ роса посошла, позавтракали, принялся народъ опять зa работу. Самая веселая работа подошла, возить, въ стоги метать; кто поѣхалъ хворосту на падрину рубить, кто телѣги запрягалъ, кто копны разваливалъ, кто жеребій кидаетъ. День былъ красный, а старики говорили, что по примѣтамъ не устоять: росы мало было, табакъ у дворника въ тавлинкѣ къ крышкѣ прилипъ, ласточки низомъ летали, и мгла въ воздухѣ была, изъ дали не синѣло и такъ то парило, что силъ не было.

До обѣда ужъ порядочный стогъ скидали, съ телѣгъ подавать стали и зa большими вилами послали – не доставали. На скирду 3-е подавальщиковъ, 2 съ каждой стороны, одинъ очесываетъ. Дворнику сначала клали. Онъ самъ распустилъ поясокъ, тоже подаетъ – брюхо толстое – такъ и льетъ съ него. —

Бабъ возить заставили. Маланька съ солдаткой возятъ; только привезетъ, на возу сидитъ, мужики закрутятъ, валютъ, чтобъ ее свалить, только успѣвай соскакивать,[25] а то вывалютъ съ сѣномъ, то-то смѣху. Разъ не поспѣла, вывалили. Андрюха въ подавальщикахъ былъ со мной. Хоть наша сторона по легче была, въ тѣни, а замаялся мой малый безъ привычки, такъ что бѣда. Ну извѣстно, передъ народомъ старается не отстать, навилитъ, навилитъ, – особо, какъ бабы смотрятъ, – перегнется, перехватитъ – другой разъ не подъ силу, ну подъимешь. Пойдетъ, ноги подламываются, навилина надъ головой, сверху на потное лицо сухія травки сыпятся, липнутъ. Тутъ зарость, чьи скорѣе подаютъ. «У насъ больше». И шумъ, и смѣхъ, и работа то, и запахъ, какъ одурѣлый сдѣлаешься. А дворникъ все подгоняетъ – тучки собираются; что подгонять, дѣло свое – стараются изъ послѣдней моченки. Къ обѣду скидали одинъ стогъ, вывершили, веревку перекинули, спустились. Андрюха пошелъ, рукъ не чуетъ. Чуть вздремнули, другой кидать стали. Охабками сначала живо идетъ, по зеленому листу падрины, потомъ выше, выше наши бабы зарются, бѣда. Тучки же заходятъ.

– Братцы, кидай пупомъ, живо, ведро поставлю.

То-то закипѣло. А тучка ближе, ближе, вѣтеръ поднялся. Залѣзъ наверхъ дворникъ, на него кидать пошли; борода раз– вѣвается, не успѣетъ огребать, завалили совсѣмъ; вылѣзетъ, опять завалятъ.

– Давай еще! Принимай! Вали съ бабой! Круче вывершивай, отопчи, одергивай сверху. Еще осталось много ли?

– Двѣ копны за кустами.

Бабамъ ѣхать пришлось – не знаютъ, говорятъ. Андрюха мой, вижу, ослабѣлъ вовсе, бьется, да ужъ какъ листъ дрожитъ.

– Ступай, ты знаешь.

A вѣтеръ сильнѣй, сильнѣй, тучка такъ и надвигаетъ, борода и рубаха у дворника треплются, какъ на скворешницѣ. Обтеръ потъ Андрюха, полѣзъ въ телѣгу.

– Давай бабу еще на верхъ, – кричитъ.

– Намъ давай.

Послали солдатку. Одернули съ колесъ сѣно.[26] Маланька встала, ухватилась за возжи, только ноги да груди подрагиваютъ. Андрей, какъ кулекъ какой, черезъ кочки треплется. За кусты поѣхали. Подъѣхали, слѣзъ навивать Андрюха, баба на возу принимать осталась, только посмѣевается, глядя на него, ничего не говоритъ, охабками укладываетъ по грядкамъ, на него поглядываетъ. Хотѣлъ онъ навилину подать, подкосились ноги, упалъ на сѣно, моченьки не стало,[27] пересталъ навивать.

– Что жъ ты?

– А вотъ убью себя. Душегубка ты, вотъ что, злодѣйка, да, убью тебя и себѣ конецъ сдѣлаю.

Соскочила к нему.

– Что ты, Андрей! Аль[28] одурѣлъ, али испортили?

Схватилъ ее за рученки:

– Не мучай ты меня, Маланьюшка, мочи моей не стало, али прогони ты меня съ глазъ своихъ ясныхъ, не вели ты мнѣ жить на бѣломъ свѣту, али пожалѣй ты меня сколько нибудь. Знаю я, что не мнѣ чета за тобой ходить, и хозяинъ у тебя мужикъ хорошій. Не властенъ я надъ собою. Умираю – люблю тебя, свѣтъ ты мой ясный.

А самъ ухватилъ ее зa руки, заливается плачетъ.

– Вишь, силы нѣтъ навивать, а влипъ, какъ репейникъ, брось, вишь что выдумалъ. Брось, говорятъ, вотъ я хозяину скажу.

– Да вѣдь ты сама… зачѣмъ ты вчера меня цѣловала?

– Вчера хотѣлось, а нынче работать нужно. Ну, вставай, брось. Нонче ночь наша будетъ.

– Правда, Маланьюшка?

– А то развѣ лгать буду. Правда, что ночь будетъ. Вишь дождикъ. Ну!

Нечего дѣлать, очнулся кой какъ, навилъ возъ, перекинулъ веревку, поѣхали. Идетъ подлѣ.

– Не обманешь?

– Вѣрно.

А сама все смѣется.

Скидали возъ, только успѣли, а ужъ дождикъ крапитъ. Живо подъ телѣги забился народъ, шабашъ. Дворниково сѣно убрали, свое осталось. – Дѣлать нечего, пошелъ народъ по домамъ. Вѣдь догадалась же, шельма. Андрея оставила съ телѣгой, сама съ солдаткой домой пошла. Только вышли, Никифоръ, что съ солдаткой жилъ, за ними. Отстала солдатка, М[аланья] одна домой пошла. Дождичекъ прошелъ, солнышко проглянуло, идти лѣсомъ. Маланька разулась, подобрала паневу на голову, идетъ, ноги бѣлые, стройные, лицо румяное, ну какъ ни приберется, все красавица – красавица и есть. —

Тутъ ее, видно, Богъ и наказалъ за всѣ шутки и за Андрюху. Дворникъ сѣно гуртовщику запродалъ и гуртовщика то въ этотъ самый день звалъ на покосъ сѣно посмотрѣть. – Идетъ Маланька черезъ поляну и о чемъ думаетъ, Богъ ее знаетъ: и солдатка тутъ съ Н[икифоромъ] въ головѣ и Андрюха – сама ушла, и жалко ей крѣпко Андрюху, и все; идетъ, видитъ – на встрѣчу человѣкъ на конѣ верхомъ ѣдетъ. Кафтанъ купеческой, картузъ, изъ кафтана рубаха александринская, сапоги козловые, конь низовой, молодецкой и на конѣ сѣдокъ, изъ себя молодчина – орелъ, одно слово сказать, толстый, румяный, чернобровый, волоса черные, кудрявые, бородка, усы чуть пробиваются. Ѣдетъ, трубочку, мѣдью выложенную, покуриваетъ, плеткой ременной помахиваетъ. Изъ себя, сказать, что красавецъ, кто его не зналъ. Маланька не видывала его въ жизнь, а мы такъ коротко знали Матвѣй Романыча, гуртовщика. Такой шельмы другой, даромъ что молодой, по всей губерніи не было. Насчетъ ли бабъ, дѣвокъ обмануть, скотину чумную спустить, лошадьми барышничать, рощицу гдѣ набить, отступнаго взять – дошлой былъ, даромъ что годовъ 20 съ чѣмъ, и отецъ такая же каналья.

– Здравствуй, тетушка, куда Богъ несетъ?

А самъ поперекъ дороги сталъ.

– Домой идемъ, что дорогу загородилъ, я и обойду.

Повернулъ лошадь, за ней поѣхалъ. Посмотритъ на него баба – орелъ, думаетъ, это не Андрюхѣ чета.

– Какъ тебя зовутъ, молодайка?

– A тебѣ начто?

– Да нато, чтобы знать, чья такая красавица бабочка.

– Какая ни есть, да не про тебя. Нечего смѣяться то.

– Какой смѣяться. Да я для такой бабочки и ничего не пожалею. Какъ звать?

– Маланьей. Чего еще нужно?

(Онъ опять дорогу загородилъ). Слѣзать сталъ.

– Мотри! – да граблями на него.

– А по отчеству какъ?

– Радивоновна.

Слѣзъ, пошелъ съ ней рядомъ.

– Ахъ, Маланья Радивоновна, хоть бы поотдохнула минутку, ужъ такъ то ты мнѣ полюбилась.

А Маланька какъ чуетъ чего недобраго, и лестно ей, и любо, и жутко, все скорѣе шагу прибавляетъ.

– Ты своей дорогой ступай, а я своей. Вотъ мужики сзади ѣдутъ. Тебѣ дорога туда, a мнѣ сюда.

– Маланья Радивоновна, мнѣ, – говоритъ, – за тобой не въ тягость идти.

Взялъ изъ кармана платокъ красный, досталъ, ей подаетъ.

– Не нужно мнѣ отъ тебѣ ничего, брось.

– Матушка, красавица, Малашенька! —говоритъ. – Что велишь, то и сдѣлаю, полюби только меня. Какъ увидалъ тебя, не знаю что надо мной сдѣлалось. Красавица ласковая, полюби ты меня!

И Богъ знаетъ, что съ нею сдѣлалось, такая бой-баба съ другими. Только потупилась, молчитъ и сказать ничего не умѣетъ. Схватилъ онъ ее за руки.

– Негаданная, незнатая ты моя красавица, Маланья Радивоновна, полюбилъ я тебя, что силы моей нѣту. 10 мѣсяцевъ дома не бывалъ, – самъ блѣдный какъ полотенцо сталъ, глазами блеститъ, – мочи моей нѣтъ. – Сложилъ руки такъ то: – Богомъ прошу тебя, – голосъ дрожитъ, – постой на часъ, сверни ты съ дороги, Маланья Радивоновна, утѣшь ты мои тѣлеса. —

Растерялась, только и сказала:

– Ты чужой, я тебя не знаю.

– Я чужой, и стыдъ съ собой увезу.

Да какъ схватитъ ее на руки, – мужикъ здоровый, – понесъ ее сердешную.

Разузналъ все объ ней, гдѣ дворъ, и гдѣ ночуетъ, вынулъ кошелекъ изъ-за, пазухи, досталъ цѣлковый рубль, далъ ей. Взвыла баба:

– Пожалѣй ты меня, не срами.

– Вотъ тебѣ, – говоритъ, – моя память, а завтра какъ темно, такъ я засвищу на задворкѣ.

Проводилъ ее до выхода изъ лѣсу, сѣлъ на коня и былъ таковъ.

5.

Пришла домой, старикъ, старуха ничего не знаютъ, не вѣдаютъ, а видятъ – баба другая стала. Ни къ чему не возьмется, все куда бѣгаетъ. Андрюхѣ еще тошнѣе стало. Пришелъ онъ разъ къ ней на гумно, сталъ говорить, такъ какъ на злодѣя напустилась, остервенилась вовсе, заплакала даже.

– И не смѣй ты говорить мнѣ ничего, навязался – чортъ – пошутить нельзя, – заплакала даже, – отъ тебя мнѣ горе все.

Ничего не понялъ, еще тошнѣе стало Андрею, а все уйти силы нѣтъ. Хотѣлъ отецъ его на другое мѣсто поставить, много лишковъ давали, такъ нѣтъ, – говоритъ, – я даромъ здѣсь жить стану, а въ чужіе люди не пойду.

Тутъ, съ этаго покоса, и погода перемѣнилась, дожди пошли беспрестанные; которая мужицкая часть осталась, такъ и сопрѣла въ лугахъ. Кое-что, кое что высушили по ригамъ. Съ утра и до вечера лило; грязь, ни пахать – изъ рукъ соха вырывается, гужи размокаютъ, ни сѣно убирать, ничего. – Идетъ разъ Андрюха въ ригу, на барщину, по лужамъ посклизается, шлепаетъ; видитъ, баба, накрымшись платкомъ, съ хворостиной, голыми ногами по грязи ступаетъ – корову Маланька искала. Дождь такъ и льетъ какъ изъ ведра цѣлый день, скотину въ полѣ не удержатъ пастухи. Смотритъ, гуртовщикъ ѣдетъ, поровнялся съ ней.

– Нынче, – говоритъ.

Маланька голову нагнула. «Такъ вотъ кто», думаетъ Андрей. Пришелъ домой, спать не легъ, все слушалъ. Слышитъ, свиснулъ кто то за гумнами. Маланька выскочила, побѣжала. Пришелъ Андрей къ овину, видитъ – мужикъ чужой.

– Ты кто?

– Работникъ.

– Не сказывай, на двугривенный. Взялъ Андрей двугривенный, что станешь дѣлать. Только не Андрей одинъ узналъ, стали замѣчать по деревнѣ: часто наѣзжаетъ гуртовщикъ, Маланька съ солдаткой бѣгаетъ. – Ну, да мало ли что говорятъ, вѣрнаго никто не зналъ. Пріѣзжаетъ разъ Евстратъ ночью. Слышалъ ли онъ, или такъ, – бабы нѣтъ.

– Она, – говорятъ, – на гумно пошла.

Пошелъ въ овинъ – голоса. Задрожалъ даже весь. Въ сарай, глядь – сапоги.

– Эй, кто тамъ? – да дубиной какъ треснетъ; дворникъ въ ворота, да бѣжать. Малашка выскочила въ рубахѣ одной, въ ноги.

– Чьи сапоги?

– Виновата.

– Ладно-жъ, ступай въ избу.

А самъ сапоги взялъ понесъ. Легъ спать одинъ. Утромъ взялъ черезседѣльню свилъ, видитъ Андрей. Зазвадъ бабу въ чуланъ, ну жучить; что больше бьетъ, то больше сердце расходится. – «Не гуляй, не гуляй! – за волоса да объ земь, глазъ подбилъ. А она думаетъ: «Въ брюхѣ то что сидитъ, не выбьешь».

Мать стала просить. Какъ крикнетъ: «Кто меня учить съ женой будетъ!» что мать застыдилась, прощенья просить стала. Запрегъ лошадь, поѣхалъ съ Андреемъ пахать. Сталъ допрашивать.

– Ничего не знаю.

Пріѣхалъ домой, отпрегъ, баба ужинать собираетъ – летаетъ, не ходитъ; умылась, убралась, синякъ видно, и не смѣетъ взглянуть. Поужинали. Старики пошли въ чуланъ. Легъ на полати, къ краю, ничего не говоритъ.

– Туши лучину.

Потушила. «Что будетъ дѣлать?» думаетъ. Слышитъ, разувается. Ладно. Видитъ, прошла мимо окна. Вѣдь шесть мѣсяцевъ дома не былъ, да и побилъ. Такъ то мила она ему. Подлѣ него зашевелилась молча. Приподняла армякъ, какъ прыгнетъ къ нему, какъ козочка, въ одной рубахѣ, обняла, чуть не задушила.

– Не будешь?

– Не поминай!

Съ тѣхъ поръ и забыла думать о дворникѣ.[29] А Евстратъ сапоги продалъ за 6 р. и смѣялся часто:

– Не попался онъ, я бы съ него и армякъ снялъ.

Андрюха дожилъ до Покрова и пошелъ домой и долго все не забывалъ, а тутъ на него землю приняли, женили. Черезъ 9 мѣсяцевъ Маланья родила, выпечатала въ дворника, и любимый ее былъ старшій этотъ самый Петрушка.

Въ деревнѣ было пусто и празднично. Народъ былъ весь въ церкви. Только малые ребята, бабы и кое какіе мужики, полѣнившіеся идти къ обѣднѣ, оставались дома. Бабы вынимали изъ печей, ребята ползали около пороговъ, мужики кое что осматривали по дворамъ. На улицѣ было пусто. Былъ Петровъ день.

Въ концѣ улицы послышался ямской колокольчикъ и показалась тройка, запряженная въ почтовую телѣгу.

Одинъ изъ мужиковъ, остававшихся дома, Анисимъ Жидковъ, услыхавъ колокольчикъ, бросилъ телѣжный ящикъ, который онъ переворачивалъ, и, скрипя воротами, вышелъ на улицу посмотрѣть, кто ѣдетъ. У пристяжныхъ были гривы заплетены съ оборочками, коренная, знакомая ему чалая, была высоко подтянута головой подъ дугу. Она, чуть пошатываясь головой, быстро, раскачиваясь, тронулась на изволокъ, когда ямщикъ, приподнявшись на колѣно въ ящикѣ, крикнулъ на нее. Лошади были гладки и не потны, несмотря на то, что солнце уже сильно пекло съ совершенно яснаго неба. – Ямщикъ былъ курчавой, въ новомъ кафтанѣ и шляпѣ.

– Ермилинъ Тихонъ! – проговорилъ про себя Анисимъ, узнавая ямщика и выступая въ своихъ новыхъ лаптяхъ на середину улицы.

Тихонъ, проѣзжая мимо Анисима, молча приподнялъ шляпу; и въ выраженіи его лица было видно, что онъ очень счастливъ и знаетъ еще, что всѣ не могутъ не эавидовать ему и его тройкѣ, которую онъ самъ собралъ и привелъ въ такое положеніе; и что онъ только старается не слишкомъ оскорбить другихъ довольствомъ, которое онъ испытываетъ. Онъ не крикнулъ на лошадей; снимая новую шляпу, надѣлъ ее не на бокъ, а прямо, только шевельнулъ возжей пристяжную и недалеко отъ Анисима, заворотивъ, сталъ сдерживать тройку, старательно и излишне продолжительно отпрукивая лошадей, которыя и безъ того весьма скромно подходили шагомъ къ знакомымъ воротамъ. Анисимъ, котораго дѣла шли не слишкомъ хорошо это лѣто, съ завистью, но и уваженіемъ, подошелъ къ Тихону, чтобы покалякать съ нимъ.

Старуха мать, одна остававшаяся дома, вышла на крыльцо.

– Слышу, колоколъ, думаю, кто изъ ямщиковъ, – сказала она радостно. – Стала опять пироги катать, мнѣ и не слыхать. Послушала, а онъ вовсе близко.

– Здорово, матушка! – сказалъ сынъ, соскакивая тяжелыми сапогами подлѣ передка.

– Здорово, Тишинька. Живъ ли, здоровъ ли?

И она продолжала говорить, какъ и всегда говорила обо всемъ, какъ о воспоминаніи чего-то грустнаго и давно прошедшаго.

– Думаю вотъ, коли нашъ Тихонъ, старика то нѣтъ и бабъ нѣтъ, къ обѣднѣ ушли…

Тихонъ, не дослушавъ ее, вынулъ узелокъ изъ передка, вошелъ въ избу, поклонился образамъ и, черезъ сѣни пройдя, отворилъ ворота. Онъ заткнулъ рукавицы и кнутъ за поясъ, приперъ ворота, чтобъ не зацѣпить, провелъ подъ уздцы пристяжныхъ, скинулъ петли постромокъ, захлестнулъ, раввозжалъ, разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ и, какъ только бросалъ одно, такъ, не торопясь, но ни секунды не медля, брался за другое. Ничто не цѣплялось, не валилось, ни соскакивало у него подъ руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено. Когда въ рукахъ у него ничего не было, большіе пальцы его рукъ очень далеко оттопыривались отъ кистей, какъ будто все хотѣли схватить еще что нибудь и сработать. Распрягая, онъ не переставалъ говорить съ подошедшимъ Анисимомъ.

Анисимъ подошелъ, лѣниво выкидывая свои ноги въ лаптяхъ и почесывая пояскомъ животъ подъ бѣлой чистой рубахой. Онъ опять приподнялъ шапку и надѣлъ. Тихонъ тоже приподнялъ и надѣлъ.

– Ай, по молодой женѣ соскучился? – сказалъ посмѣиваясь Анисимъ, желавшій распросить совсѣмъ другое.

– Нельзя! – отвѣчалъ Тихонъ.

– Что наши, какъ живутъ? Митрошины? – серьезно уже заговорилъ Анисимъ, почесывая голову.

– Какъ кто. Кто хорошо, а кто и худо. Тоже и на станціи какъ себя поведешь, дядя Анисимъ, – разсудительно и не безъ гордости думая о себѣ, сказалъ Тихонъ.

– Каряго то промѣнялъ чтоли? – теперь ужь могъ спросить то, что хотѣлъ, Анисимъ. – Саврасую то тоже купилъ чтоль?

– Что карій, только батюшка вздорилъ. Его бы давно отдать. Того и стоилъ.

И Тихонъ не безъ удовольствія разсказалъ, какъ онъ промѣнялъ, купилъ, сколько выработалъ, и сколько другіе меньше его выработали. Анисимъ предложилъ, шутя и серьезно, поставить ему водки, Тихонъ тихо, но рѣшительно отказалъ.

Между разговоромъ онъ все дѣлалъ свое дѣло. Лошади были отпряжены, онъ повелъ ихъ подъ навѣсъ. Анисимъ, узнавъ все, что ему нужно было, сталъ молча чесаться обѣими руками и, почесавшись, ушелъ. Кинувъ лошадямъ сѣна изъ ящика, Тихонъ сдвинулъ шляпу на лобъ и, оттопыривъ еще больше пальцы, пошелъ въ избу. Но дѣлать было нечего, и пальцы такъ и остались. Онъ только повѣсилъ, встряхнувъ, шляпу на гвоздь, смахнулъ мѣсто, где лежать армяку, сложилъ его и въ одной новой александрынской рубахѣ, которую еще не видала на немъ мать, сѣлъ на лавку. Портки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, съ гвоздями. Онъ на дворѣ отеръ ихъ сѣнцомъ и помазалъ дегтемъ. Дѣлать было рѣшительно нечего: онъ расправилъ рукава, смявшіеся подъ кафтаномъ, и сталъ разбирать изъ узелка гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими цвѣтами, для матери платокъ бѣлый съ коемочкой, баранокъ была связка для всѣхъ домашнихъ.

– Спасибо, Тишинька, мнѣ то бы и даромъ, – говорила старуха, раскладывая на столѣ свой платокъ и поводя по немъ ногтемъ. – Немного не засталъ. Старикъ еще съ заутрени на поповкѣ остался, а я вотъ домой пошла; молодыя бабы охотились къ поздней идти, подсобили мнѣ горшки поставить и пошли, а я вотъ осталась.

И старуха, уложивъ платокъ въ сундучекъ, опять принялась за работу у печи и, работая, все говорила:

– Все, слава тебѣ Господи, – говорила она, – старикъ только мой отъ ногъ все умираетъ, какъ ненастье, такъ крикомъ кричитъ, на барщину все больше Гришутка зa него ходитъ. (Гришутка былъ меньшой, не женатый братъ Тихона.) Спасибо, начальники не ссылаютъ. Все Михеичъ старостой ходитъ. Чтожъ, жаловаться нèчего, порядки настоящіе ведётъ. Только, говоритъ, въ косьбу Гришутку не посылайте, не вынесетъ, еще младъ. Намеднись барскіе сады косили, такъ старикъ Гришутку послалъ, самъ косу ему наладилъ и Герасима свата просилъ отбивать; такъ какъ измучился, сердечный. – Я, матушка, говоритъ, не снесу. Всѣ рученки, ноженки заломило. Да и гдѣ ему? тѣло мягкое, дробное, молодое. Такъ вотъ и не знаемъ, какъ быть, ты ли на покосъ останешься, работника ли наймать.

– Ну а про господъ что слыхать? – спросилъ Тихонъ, видимо, но желая даже и говорить о такомъ важномъ дѣлѣ съ бабою, хотя бы она и была его мать.

– Сказывали намеднись, что всѣ будутъ, а то опять замолчали. Молодой тутъ живетъ, да его и не слыхать. Все Андрей Ильичь завѣдуетъ. Мужики говорятъ ничего, что то только изъ за покосовъ съ нимъ вышло, старикъ знаетъ, онъ на сходкѣ былъ, все разскажетъ. Навозъ свозили, слава те Господи, запахали всю почесть землю. Осьминника два ли осталось. Старикъ знаетъ. Барщина тоже ничего была. Мужикамъ все дни давали. Вотъ бабамъ такъ дюже тяжело было. Все всѣми да всѣми. Замучали полоньемъ совсѣмъ. Какую то (какъ ее?) свекловичу – чтоли все полютъ. Дома все я, да я одна бьюсь. Твоя баба съ солдаткой, что ни день, то на барщину. Хлѣбушки ставить, коровъ доить, холсты и то я стелю. Покуда ноги служатъ. Незнамо, что дальше Богъ дастъ. Баба то твоя молодая день деньской замучается, а домой идетъ, хороводъ ведетъ, пѣсенница такая стала, гдѣ и спрашивать съ нее, человѣкъ молодой, куражный, а народъ хвалитъ, очень къ работѣ ловка, и худого сказать нèчего. Ну съ солдаткой другой разъ повздорять – нельзя. Старикъ покричитъ и ничего. То то рада будетъ, сердешная. Не чаяли мы тебя дождаться. Вчера пирогъ ставила, думала, кто мой пирогъ кушать будетъ. Кабы знала, пѣтушка бы зарѣзала для сынка дорогаго. Слава Богу, насѣдка вывела, трехъ продали.

Старуха говорила все это и много еще другаго разсказала сыну, про холсты, про гумно, про стадо, про сосѣда, про прохожихъ солдатъ, и все дѣлала свои дѣла и въ печи, и на столѣ, и въ клети. А Тихонъ сидѣлъ на лавкѣ, кое что спрашивая, кое что самъ разсказывая, и, взявъ на знакомомъ мѣстѣ гребешокъ, расчёсывалъ свои кудрявые, густые волосы и небольшую, рыжеватую бороду и съ удовольствіемъ посматривая въ избѣ то на панёву хозяйки, которая лежала на полатяхъ, то на кошку, которая сидѣла на печи и умывалась для праздника, то на веретено, которое сломанное лежало въ углу, то на курицу, которая безъ него занеслась и съ большими цыплятами зашла въ избу, то на кнутъ, съ которымъ онъ самъ ѣзжалъ въ ночное и который Гришка бросилъ въ углу.[31] Не одни его оттопыренные пальцы, но и внимательные, поглядывающіе на все глаза просили работы, ему неловко было сидѣть, ничего не дѣлая. Онъ бы взялъ косу, отбилъ бы, починилъ бы завалившуюся доску на палатяхъ или другое что, но во время обѣдни нельзя работать. Наговорившись съ старухой, онъ поднялъ охлопавшійся кнутъ, досталъ пеньки, вышелъ на крыльцо и на гвоздѣ, у порога, сталъ свивать хлопокъ своими здоровыми ручищами, сдѣланными только для того, чтобы пудовиками ворочать, и все поглядывалъ по улицѣ, откуда долженъ былъ идти народъ изъ церкви. Но еще никого не было, только мальчишки въ вымытыхъ рубахахъ бѣгали около пороговъ. Мальчишка лѣтъ пяти, еще въ грязной рубахѣ, подошелъ къ порогу и уставился на Тихона. Это былъ солдаткинъ сынъ, племянникъ Тихона.

– Сёмка, а Сёмка, – сказалъ Тихонъ, – ты чей? – улыбаясь на самаго себя, что онъ съ такимъ мальчишкой занимается.

– Солдатовъ, – сказалъ мальчикъ.

– А мать гдѣ?

– Въ кобѣднѣ, и дѣдушка въ кобѣднѣ, – щеголяя своимъ мастерствомъ говорить, сказалъ мальчикъ.

– Аль ты меня не призналъ? – Онъ досталъ изъ кармана одинъ бубликъ и далъ ему.

– Вонъ она, кобѣдня! – сказалъ мальчикъ на распѣвъ, указывая вдоль по улицѣ и безсознательно вцѣпляясь въ бубликъ.

– А кто я? – спросилъ Тихонъ.

– Ты?… дядя.

– Чей дядя?

– Тетки Маланьки.

– А тетку Маланьку знаешь?

– Семка, – закричала старуха изъ избы, заслышавшая голосъ парнишки, – гдѣ пропадалъ? Иди, чортовъ парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надѣну.

Парнишка полѣзъ черезъ порогъ къ бабкѣ, а Тихонъ всталъ, хлопнулъ раза два навитымъ кнутомъ, чтобъ увидать, хорошо ли.[32] Кнутъ хлопалъ славно. —

Парнишку раздѣли голаго и обливали водой. Онъ кричалъ на всю избу.[33] Тихонъ стоялъ на крыльцѣ и смотрѣлъ на улицу. День былъ красный, жаворонки вились надъ ржами. Ржи лоснились. Въ рощѣ сохла роса съ солнечной стороны и пѣли птицы. Народъ шелъ изъ церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочаго человѣка), въ бѣлыхъ, за ново вымытыхъ онучахъ и новыхъ лаптяхъ, которые съ палочками, которые такъ, по одному и по парно; шли мужики молодые, въ сапогахъ; староста Михеичъ шелъ въ черномъ, изъ фабричнаго сукна кафтанѣ; шелъ длинный, худой и слабый, какъ плетень, Ризунъ, Ѳоканычъ хромой, Осипъ Наумычъ бородастый. <Всѣхъ этихъ мужиковъ и бабъ мнѣ нужно будетъ описать въ этой исторіи>. Шли дворовые, мастеровые въ свиткахъ, лакеи въ нѣмецкихъ платьяхъ, дворовскія бабы и дѣвки въ платьяхъ съ подзонтиками, какъ говорили мужики. На нихъ только лаяли крестьянскія собаки. Шли дѣвочки табунками, въ желтыхъ и красныхъ сарафанахъ, ребята въ подпоясанныхъ армячкахъ, согнутыя старушки въ бѣлыхъ чистыхъ платкахъ, съ палочками и безъ палочекъ. Ребятницы съ бѣлыми пеленками и холостыя пёстрыя бабы въ красныхъ платкахъ, синихъ поддёвкахъ, съ золотыми галунами на юбкахъ. Шли весело, говорили, догоняли другъ друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.[34] Всѣ они были знакомы Тихону; по мѣрѣ того какъ они подходили, онъ узнавалъ ихъ. Вотъ Илюшины бабы <щеголихи> идутъ. «Какъ разрядились, – думалъ Тихонъ, – и къ другимъ не пристаютъ», <не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всѣхъ, но отъ того, что самъ строгій старикъ свекоръ идетъ той стороной дороги и посматриваетъ на нихъ.> Вонъ мальчишки идутъ за Илюшей и <втихомолку> смѣются надъ нимъ. <Вонъ Осипъ Наумычъ идетъ одинъ въ лаптяхъ и старомъ кафтанишкѣ, а Тихонъ знаетъ, что у него денегъ cтанетъ всю деревню купить.> Вонъ идетъ худая, разряженная баба, убрана какъ богачка, а Тихонъ знаетъ, что это самая послѣдняя, завалящая баба, которую мужъ ужъ давно бить пересталъ. Идетъ прикащица съ зонтикомъ, разфрантилась, и работница ихъ, Василиса, въ красной занавѣскѣ. А вотъ Матрешкинъ, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купилъ въ городѣ, надѣлъ, да и самъ не радъ, какъ народъ на него дивится. Вотъ Ѳоканычева дѣвка съ дворовыми идетъ, съ Маврой Андреевной разговариваетъ, оттого что она грамотница, въ монастырь хочетъ идти. Вотъ Минаевы идутъ сзади, и баба все воетъ, должно, хоронила кого, а вонъ Ризунова молодайка идетъ, <какъ купчиха разряженная и> все въ пеленки лицо прячетъ.[35] Видно, родила, причащать носила. Вонъ Болхина старуха съ клюкой, шла, устала, сѣла <и все молится Богу и прохожимъ говоритъ, что она нынче въ послѣдній разъ въ церкви была, что ужъ смерть ея пришла за ней. И поглядѣть на нее, такъ кажется, что правда.> Все жива старуха. А ужъ лѣтъ 100 будетъ. А вотъ и мои – старикъ большими шагами шагаетъ, и все горбъ у него такой же, – думалъ Тихонъ. – Вотъ и она… <Красавицу, кто бы она ни была, баба ли, барышня ли, издалека видно. И идетъ она иначе, плыветъ точно, и голову несетъ и руками размахиваетъ не такъ, какъ другія бабы, и цвѣта-то на ней ярче, рубаха бѣлѣе и платокъ краснѣе. А какъ красавица она, да своя, такъ еще дальше узнаешь; такъ-то и> Тихонъ съ другого конца улицы узналъ свою бабу. Маланья шла съ солдаткой и съ двумя бабами. Съ ними же шелъ замчной солдатъ въ новой шинели, казалось, ужъ пьяный, и что-то разсказывалъ, махая руками. Цвѣта на Маланьѣ всѣхъ ярче показались Тихону. <Маланья гдѣ бы ни была, всегда къ ней приставали, около нее сходились другія молодайки, мужики и молодые ребята, проходя мимо, замолкали и поглядывали на нее. Даже старикъ рѣдкій проходилъ, чтобъ не посмѣяться съ ней; ребята и дѣвочки обходили ее, косились и говорили: «Вишь Маланька-то, Маланька-то какъ идетъ».>

А Маланька шла точно также, какъ и другія бабы, ни наряднѣе, ни чуднѣе, ни веселѣе другихъ. На ней была панёва клѣтчатая, обшитая золотымъ галуномъ, бѣлая, шитая краснымъ рубаха, гарусная занавѣска, красный платокъ шелковый на головѣ и новые коты на шерстяныхъ чулкахъ. Другія были въ сарафанахъ, и въ поддёвкахъ, и въ цвѣтныхъ рубахахъ, и въ вышивныхъ котахъ. Также, какъ и другія, она шла, плавно и крѣпко ступая съ ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонамъ своими бойкими глазами. <Да что то не то было въ ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глазъ спустить не хотѣлось.> Она шла, смѣялась съ солдатомъ и про мужа вовсе не думала.

– Ей Богу, наймусь въ выборные, – говорилъ солдатъ, – потому, значитъ, въ эвтомъ дѣлѣ оченно исправно могу командовать надъ бабами. Меня Андрей Ильичъ знаетъ. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.

– Да, замучаешь, – отвѣчала Маланья, – такъ то мы лѣтось земскаго въ ригѣ, ленъ молотили, завалили, портки стащили, да такъ то замучали, что побѣжалъ, портки не собралъ, запутался. То то смѣху было.

И бабы покатились со смѣху, даже остановились отъ хохота, а солдатка хохотунья присѣла, ударила себя по колѣнямъ ладонями и завизжала хохотомъ.

– Ну васъ совсѣмъ, – сказала Маланья, локтемъ толкая товарку и понемногу затихая отъ смѣха.

– Ей Богу приходи, – сказалъ солдатъ, повторяя то, что онъ уже говорилъ прежде, – сладкой водки куплю, угощу.

– Ей мужъ слаще водки твоей, – сказала солдатка, – нынче пріѣхать хотѣлъ.

– Слаще, да какъ нѣтъ его, такъ надо чѣмъ позабавиться для праздника, – сказалъ солдатъ.

– Что ты мое счастье отбиваешь, – сказала Маланья. – Больше водки покупай, Барычевъ, всебезпремѣнно придёмъ.

И вдругъ Маланьѣ вспомнилось, что мужъ второй праздникъ обѣщалъ пріѣхать и не пріѣзжаетъ, и по лицу ея пробѣжало облако. Но это было только на одно мгновенье, и она опять начала смѣяться съ солдатомъ. Солдатъ шопотомъ сказалъ ей, чтобы она одна приходила.

– Приду, Барычевъ, приду, – громко сказала Маланья и опять залилась хохотомъ. <Не много нужно, чтобы рабочимъ, молодымъ и здоровымъ людямъ въ праздникъ было весело.> Солдатъ обидѣлся и замолчалъ.

Анисимъ Жидковъ, который видѣлъ, какъ Тихонъ въѣхалъ въ деревню, стоялъ у порога своей избы; мимо самаго него проходили бабы. Когда Маланья поравнялась съ нимъ, онъ вдругъ ткнулъ её въ бокъ пальцемъ и сдѣлалъ губами: крр…, какъ кричатъ лягушки. Маланья засмѣялась и на отмашь ударила его.

– Что, хороводница, лясы точишь съ солдатомъ, мужъ глаза проглядѣлъ, – сказалъ Анисимъ смѣючись, и, замѣтивъ, какъ Маланья вся вспыхнула, покраснѣла, услыхавъ о мужѣ, онъ прибавилъ степенно, такъ чтобы она не приняла за шутку:

– Ей Богу. Въ самыя обѣдни на тройкѣ пріѣхалъ. Могарычъ за тобой.

Маланья тотчасъ же отдѣлилась отъ другихъ бабъ и скорымъ шагомъ пошла черезъ улицу. Пройдя черезъ улицу, она оглянулась на солдата.

– Мотри, больше сладкой водки покупай, я и Тихона приведу, онъ любитъ.

Солдатка и другія бабы засмѣялись, солдатъ нахмурился.

– Погоди жъ ты, чортова баба, – сказалъ онъ.

Маланья, шурша новой панёвой и постукивая котами, побѣжала до дома. Сосѣдка посмѣялась ей еще, что мужъ гостинца – плетку привёзъ, но Маланья, не отвѣчая, побѣжала къ избѣ.

Тихонъ стоялъ на крыльцѣ, смотрѣлъ на свою бабу, улыбался и похлопывалъ кнутомъ. Маланья стала совсѣмъ другая, какъ только узнала о мужѣ и, особенно, увидала его. Краснѣй стали щеки, глаза и движенія стали веселѣе и голосъ звучнѣе.[36]

– И то видно, плетку въ гостинецъ привезъ, – сказала она смѣясъ.

– Ай плоха плетка то? – сказалъ мужъ.

– Ничего, хороша, – отвѣчала она улыбаясь, и они вошли въ избу.

Вслѣдъ за бабой пришелъ старикъ и пошелъ съ Тихономъ смотрѣть лошадей. Маланья скинула занавѣску и принялась помогать матери собирать обѣдать, все поглядывая на дверь. Старикъ вошелъ въ избу, старуха стала разувать его. Маланья побѣжала на дворъ къ Тихону, схватила его обѣими руками за поясъ и такъ прижала къ себѣ, что онъ крякнулъ и засмѣялся, цѣлуя её въ ротъ и щеки.

– Право, хотѣла къ тебѣ идти, – сказала Маланья, – такъ привыкла, такъ привыкла, скучно да и шабашъ, ни на что бъ не смотрѣла, – и она еще прижалась къ нему, даже приподняла его и укусила.

– Дай срокъ, я тебя на станцію возьму, – сказалъ Тихонъ, – тоже тоска безъ тебя.

Гришутка вышелъ изъ избы и, посмѣиваясь, позвалъ обѣдать.

Старикъ, старуха, Тихонъ, Гришутка и солдатёнокъ, помолившись, сѣли за столъ; бабы подавали и ѣли стоючи. – Тихонъ ни гостинцевъ не роздалъ ни денегъ не отдалъ отцу. Все это онъ хотѣлъ сдѣлать послѣ обѣда. Отецъ, хотя былъ доволенъ всѣми вѣстями, которыя привезъ Тихонъ, все былъ сердитъ. Онъ всегда бывалъ сердитъ дома, особенно въ праздникъ, покуда не пьянъ. Тихонъ досталъ денегъ и послалъ солдатку за водкой. Старикъ ничего не сказалъ и молча хлебалъ щи, только глянулъ черезъ чашку на солдатку и указалъ, гдѣ взять штофчикъ.

Тройка была хороша, денегъ привезъ довольно. Но старику досадно было, что сынъ карего мерина промѣнялъ. Карего мерина, опоёнаго, самъ старикъ прошлымъ лѣтомъ купилъ у барышника и никакъ не могъ согласиться, что его обманули, и теперь сердился, что сынъ промѣнялъ такую по его мнѣнію хорошую лошадь. Онъ молча ѣлъ, и всѣ молчали, только Маланья, подавая, смѣялась съ мужемъ и деверемъ. Старикъ прежде самъ ѣзжалъ на станціи, но не зналъ этаго дѣла и прогонялъ двѣ тройки лошадей, такъ что съ однимъ кнутомъ пришелъ домой. Онъ былъ мужикъ трудолюбивый и не глупый, только любилъ выпить и потому разстроилъ свое хозяйство, когда велъ его самъ. Теперь ему весело и досадно было не за одного карего мерина, но и за то, что сынъ хорошо выстоялъ на станціи, а самъ онъ раззорился, когда ѣздилъ ямщикомъ.

Конец ознакомительного фрагмента.