IX.
Уже начинало светать. Всё чеченское тело, остановившееся и чуть колыхавшееся на отмели, было теперь ясно видно. Вдруг невдалеке от казака затрещал камыш, послышались шаги и зашевелились махалки камыша. Казак взвел на второй взвод и проговорил: «Отцу и Сыну». Вслед за щелканьем курка шаги затихли.
– Гей, казаки! Дядю не убей, – послышался спокойный бас, и, раздвигая камыши, дядя Ерошка вплоть подошел к нему.
– Чуть-чуть не убил тебя, ей Богу! – сказал Лукашка.
– Чтò стрелил? – спросил старик.
Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней стало.
– Ты вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя, – сказал Лукашка, спуская курок и вставая неестественно спокойно.
Старик, уже не спуская с глаз, смотрел на ясно теперь белевшуюся спину, около которой рябил Терек.
– С карчой на спине плыл. Я его высмотрел, да как… Глянь-ко сюда! Во! В портках синих, ружье никак… Видишь, что ль? – говорил Лука.
– Чего не видать! – с сердцем сказал старик, и чтò-то серьезное и строгое выразилось в лице старика. – Джигита убил, – сказал он как будто с сожалением.
– Сидел так-то я, гляжу, чтò чернеет с той стороны? Я еще там его высмотрел, точно человек подошел и упал. Что за диво! А карча, здоровая карча плывет, да не вдоль плывет, а поперек перебивает. Глядь, а из-под нее голова показывает. Что за чудо? Повел я, из камыша-то мне и не видно; привстал, а он услыхал, верно, бестия, да на отмель и выполз, оглядывает. Врешь, думаю, не уйдешь. Только выполз, оглядывает. (Ох, глотку завалило чем-то!) Я ружье изготовил, не шелохнусь, выжидаю. Постоял, постоял, опять и поплыл, да как наплыл на месяц-то, так аж спина видна. «Отцу и Сыну и Святому Духу». Глядь из-за дыма, а он и барахтается. Застонал али почудилось мне. Ну, слава Тебе, Господи, думаю, убил! А как на отмель вынесло, всё наружу стало, хочет встать, да и нет силы-то. Побился, побился и лег. Чисто, всё видать. Вишь, не шелохнется, должно издох. Казаки на кордон побежали, как бы другие не ушли!
– Так и поймал! – сказал старик. – Далече, брат, теперь… – И он опять печально покачал головою. В это время пешие и конные казаки с громким говором и треском сучьев послышались по берегу. – Ведут каюк, что ли? – крикнул Лука. – Молодец, Лука! тащи на берег! – кричал один из казаков.
Лукашка, не дожидаясь каюка, стал раздеваться, не спуская глаз с добычи.
– Погоди, каюк Назарка ведет, – кричал урядник.
– Дурак! Живой, может! Притворился! Кинжал возьми, – прокричал другой казак.
– Толкуй! – крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. – Как есть мертвый! – прокричал оттуда резкий голос Луки.
Чеченец был убит в голову. На нем были синие портки, рубаха, черкеска, ружье и кинжал, привязанные на спину. Сверх всего был привязан большой сук, который и обманул сначала Лукашку.
– Вот как сазан попался! – сказал один из собравшихся кружком казаков, в то время как вытащенное из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на берег.
– Да и желтый же какой! – сказал другой.
– Где искать поехали наши? Они небось все на той стороне. Кабы не передовой был, так не так бы плыл. Одному зачем плыть? – сказал третий.
– То-то ловкий должно, вперед всех выискался. Самый видно джигит! – насмешливо сказал Лукашка, выжимая мокрое платье у берега и беспрестанно вздрагивая. – Борода крашена, подстрижена.
– И зипун в мешочке на спину приладил. Оно и плыть ему легче от нее, – сказал кто-то.
– Слышь, Лукашка! – сказал урядник, державший в руках кинжал и ружье, снятые с убитого. – Ты кинжал себе возьми и зипун возьми, а за ружье, приди, я тебе три монета дам. Вишь, оно и с свищом, – прибавил он, пуская дух в дуло: – так мне на память лестно.
Лукашка ничего не ответил: ему видимо досадно было это попрошайничество; но он знал, что этого не миновать.
– Вишь, чорт какой! – сказал он, хмурясь и бросая наземь чеченский зипун: хошь бы зипун хороший был, а то байгуш.
– Годится за дровами ходить, – сказал другой казак.
– Мосев! я домой схожу, – сказал Лукашка, видимо уж забыв свою досаду и желая употребить в пользу подарок начальнику.
– Иди, что ж!
– Оттащи его за кордон, ребята, – обратился урядник к казакам, все осматривая ружье. – Да шалашик от солнца над ним сделать надо. Може из гор выкупать будут.
– Еще не жарко, – сказал кто-то.
– А чакалка изорвет? Это разве хорошо? – заметил один из казаков.
– Караул поставим, а то выкупать придут: нехорошо, коли порвет.
– Ну, Лукашка, как хочешь; ведро ребятам поставишь, – прибавил урядник весело.
– Уж как водится, – подхватили казаки. – Вишь, счастье Бог дал, ничего не видамши, абрека убил.
– Покупай кинжал и зипун. Давай денег больше. И портки продам. Бог с тобой, – говорил Лука. – Мне не налезут; поджарый чорт был.
Один казак купил зипун за монет. За кинжал дал другой два ведра.
– Пей, ребята, ведро ставлю, – сказал Лука, – сам из станицы привезу.
– А портки девкам на платки изрежь, – сказал Назарка.
Казаки загрохотали.
– Будет вам смеяться, – повторил урядник, – оттащи тело-то. Что пакость такую у избы положили…
– Что стали? Тащи его сюда, ребята! – повелительно крикнул Лукашка казакам, которые неохотно брались за тело, и казаки исполнили его приказание, точно он был начальник. Протащив тело несколько шагов, казаки опустили ноги, которые, безжизненно вздрогнув, опустились, и, расступившись, постояли молча несколько времени. Назарка подошел к телу и поправил подвернувшуюся голову так, чтобы видеть кровавую круглую рану над виском и лицо убитого. – Вишь, заметку какую сделал! В самые мозги, – проговорил он: – не пропадет, хозяева узнают. – Никто ничего не ответил, и снова тихий ангел пролетел над казаками.
Солнце уже поднялось и раздробленными лучами освещало росистую зелень. Терек бурлил неподалеку в проснувшемся лесу; встречая утро, со всех сторон перекликались фазаны. Казаки молча и неподвижно стояли вокруг убитого и смотрели на него. Коричневое тело в одних потемневших мокрых синих портках, стянутых пояском на впалом животе, было стройно и красиво. Мускулистые руки лежали прямо, вдоль ребер. Синеватая свеже-выбритая круглая голова с запекшеюся раной с боку была откинута. Гладкий загорелый лоб резко отделялся от бритого места. Стеклянно-открытые глаза с низко остановившимися зрачками смотрели вверх, казалось, мимо всего. На тонких губах, растянутых в краях и выставлявшихся из-за красных подстриженных усов, казалось, остановилась добродушная, тонкая усмешка. На маленьких кистях рук, поросших рыжими волосами, пальцы были загнуты внутрь и ногти выкрашены красным. Лукашка всё еще не одевался. Он был мокр, шея его была краснее, и глаза его блестели больше обыкновенного; широкие скулы вздрагивали; от белого, здорового тела шел чуть заметный пар на утреннем свежем воздухе.
– Тоже человек был! – проговорил он, видимо любуясь мертвецом.
– Да, попался бы ему, спуска бы не дал, – отозвался один из казаков.
Тихий ангел отлетел. Казаки зашевелились, заговорили. Двое пошли рубить кусты для шалаша. Другие побрели к кордону. Лука с Назаркой побежали собираться в станицу.
Спустя полчаса через густой лес, отделявший Терек от станицы, Лукашка с Назаркой почти бегом шли домой, не переставая разговаривать.
– Ты ей не сказывай, смотри, что я прислал; а поди посмотри, муж дома, что ли? – говорил Лука резким голосом.
– А я к Ямке зайду. Погуляем, что ль? – спрашивал покорный Назар.
– Уж когда же гулять-то, что не ныне, – отвечал Лука.
Придя в станицу, казаки выпили и завалились спать до вечера.