1966
Окно
Неделя под Новый год. Подоконник заменяет письменный стол. Надо проветрить жилье – кладу на бумаги охотничий ножик, яблоко, кусок булки и двигаю тяжелую раму сплошного стекла. Листы шевелятся, чернила расплываются от снежинок, зато поднимешь голову – видишь лесную зиму. Видишь деревню на берегу, слабо нарисованную углем. Временами рисунок как будто мелом запудрен. Вот уже совсем нет деревни. Над лесом к окну движется белое наступление. Около рамы кружатся холодные мохнатые существа. Дом, не качаясь, плывет в молочную темноту и выплывает опять же к деревне. Лес уцелел между окном и деревней, а белую напасть мальчишки внизу под окном катают в тугие шары. И сторожем на ночь остается у дома белая баба.
Третий этаж. Если бы не окно, а бойница, пулемет косил бы верхушки елок. Год был урожайным на шишки. Верхушки у елок – желтые от тяжелых литых махров. Первой елку наряжать стала природа. Мы у нее переняли – вешать на дерево украшения. Но что они в сравнении с янтарными припорошенными снежком ожерельями. Клесты каждый год являются убирать урожай. Деловитый рывок крючковатого клюва, взлет с шишкою в лапах, и вот уже сидит на самой верхушке, «молотит». Легкая шелуха вместе со снегом сыплется вниз.
У серой вороны на ближней сосне – любимое место после полета в деревню. Приносит что бог послал. Жадно съедает. Чистит клюв и сидит потом, вобрав голову, почти рядом с окном.
Внизу еловый лес – темный и сумрачный. Печально свистят снегири возле канавы на будяках. Мелькает птица – крошка крапивник с задранным кверху хвостом. Поползень маленьким голубым рубанком шмыгает вниз по стволу.
Каждое утро сухая высокая бабка в очках выводит из дома мальчишку. Бабка несет лыжи, палки. Прежде чем отпустить мальчишку, бабка долго держит у него перед носом костлявый палец – что-то внушает. Мальчишка одет в пятнистое пальтишко «под леопарда» и подпоясан красной косынкой. Ему не терпится стать на лыжи. Наконец бабка прячет свой палец в варежку. Мальчишка едет, падает, счастливый барахтается в снегу. Но бабке это не нравится, бабка снимает варежку. Мальчишка не слушает, бежит, подхватив лыжи под мышки. «Вот я тебя догоню!..» – Старуха семенит, но не может догнать. И так каждый день: «Вот я тебя догоню, негодник!..» И не может догнать. Мальчишка бежит… Ах, как радостно валяется в снегу этот «маленький леопард»!
Блеснуло солнце на полминуты, и снова снег, снег, снег… Самолет ищет землю.
Утром в подвал под домом идет неторопливый худенький человек. Все у него не по росту. И шапка, и длинное пальто с поясом, и ботинки. Вот он опять идет, встретил механика из гаража, держит его за пуговицу. Я знаю, о чем он сейчас говорит: «Вентиляции нет. Попробуй там посидеть с лыжами…» Со всеми разговор у него начинается с этого. Человек выдает отдыхающим лыжи и забавные с длинными полозьями санки. Ребята в доме отдыха катают на них девчонок. Девчонка сидит на высоком стульчике, а парень сзади бежит-бежит и, разогнавшись, становится на полозья. В плохую погоду, когда обитатели дома отдыха кружатся в танцевальном зале, человек выносит санки и гонит их по дорожке. Чуть побежит и становится на полозья. Забавно и грустно глядеть, как в снегопад немолодой человек бежит за санками, сделанными для двоих…
У меня под рукою наготове лежит фотографический аппарат. Жду самолетов. Всегда интересно глядеть, как самолеты возвращаются с неба на землю. Тысяча верст, и вот теперь надо найти полоску земли, не промахнуться. Над землей снег, самолет все равно ищет. Густо за снежною пеленой нарастает звук. Низко проходит. Дрожит стекло. Галки на сухой ветке испуганы и готовы взлететь. Низкие облака. Самолет затихает – благополучно повстречался с землею. Новый гудит, ищет землю. Блеснуло солнце на полминуты, и опять снег, снег…
Ежедневно после обеда начинает играть труба, в половине второго из минуты в минуту. Я слышу далекие, чуть приглушенные звуки. Поднимаю раму и уже не могу работать. Труба играет негритянский псалом. Где-то, на другой стороне земли, родились эти грустные, тягучие звуки. Ничего религиозного в них нет. Просто старый и мудрый негр размышляет о жизни. Чем-то мелодия напоминает «Вечерний звон», но, пожалуй, только простотой звуков. Раза два я слушал по радио эту мелодию, затихал и сидел неподвижно. Теперь, преодолев толщу летящего снега, звуки становились особенно мягкими и глубокими. Кто бы мог быть? Вчера я не выдержал и, только услышал трубу, спустился и пошел через лес на звуки.
На крыльце рубленого дома сидел парнишка, закутанный в полушубок. Труба была старая, с тусклыми следами оловянной пайки. Парнишка сидел спиною ко мне. Окончив мелодию, он дул на красные пальцы и начинал снова. Он без удивления встретил незнакомого человека.
– Мне тоже вальс очень нравится.
– Это негритянский псалом.
– Да?.. Мы готовимся к Новому году, и я каждый день для разминки играю…
Сегодня я опять с нетерпением ждал половины второго. В окно из леса идут приглушенные снегом и елками звуки – размышления старого негра о жизни.
Рыжая лошадь. Гриву и хвост ей не чешут, наверное, лет десять – солома в хвосте и гриве. Лошадь привязана к елке, мягкой губой теребит колючую ветку. На лошади возят сено и мусор. А сегодня лошадь будет на празднике. С утра по комнатам дома отдыха бегают девушки: «У вас на кровати накидка синяя?» Уносят накидки, пришивают на них большие кресты. Лошадь давно в доме отдыха и во всех подробностях знает, как будет проходить «Веселая олимпиада». В тазу зажгут «олимпийский огонь», повесят на веревочке наломанные тут же, в парке, около дома еловые ветки. На возвышенность у огня станет культурник. Отдыхающие, еще неделю назад по его плану разделенные на три группы, будут подходить и докладывать. Подойдут закутанные покрывалами «грехоносцы», будут говорить слова, чтобы всем было смешно, потом свалят в кучу пустые бутылки, колоду засаленных карт, губную помаду. Очистившись от «грехов», скинут с себя темные покрывала с крестами и будут плясать у огня в спортивных костюмах. А потом подойдет команда «Салям алейкум», потом «анархисты», разрисованные черепами, с папиросами и огромными пистолетами. Культурник всем будет ставить оценки. Лошадь знает: самый веселый момент – когда Анархист сядет на нее и поедет докладывать. Это очень смешно, когда старая лошадь стоит и жует клок сена, а Анархист подносит культурнику корзину с курицей. Будто бы случайно курица выскочит из корзины. Отдыхающие будут смеяться. Они первый раз это видят, а лошадь сколько раз видела, как курица кудахчет и мечется у нее под ногами…
За поворотом дороги смеются, продолжается праздник. А лошадь свое отработала. Усатый конюх ведет ее на конюшню. Лошадь шевелит губами, жует воображаемый клок сена. Лошадь была на празднике.
Темнеет рано. Когда включишь свет, окно становится пронзительно синим, с минуту не можешь глаз оторвать. Синева уплотняется, и вот уже по стеклу шлепнул тугой снежок – вечер, идут на ужин.
Мы вчетвером сидим за столом. Три девушки: Валя, Светланка, Айна – и я. Айна и Валя бедовые: идешь – того и гляди снегу за ворот насыплют, на лыжу сзади наступят. Кто-то из них бросает снежками в окно. Светлана не бросит – тихая и застенчивая. Но вот Светлана сегодня уехала (пришла телеграмма: с братом что-то случилось), и снежки уже не прилетели в окно…
После ужина я ухожу, не потушив на окне лампу. Становлюсь на лыжи, глотаю колючий воздух, бегу по лесу. Без лыжни заблудился бы… Лес молчаливый, забитый снегом. Вдруг остановишься от гула и треска: что бы это? Кто валит лес? Сосновые сучья не держат тяжелой ноши, ломаются и вместе со снегом валятся вниз. У елок гибкие ветки, ударишь палкой – снег с гулом падает, и ветка распрямляется, как пружина.
Вылетаешь из леса. На горизонте с места на место бегают деревенские огоньки. А что если туда напрямик?
В одном окошке видно: сидят у самовара, дуют на блюдца. Во втором – девчонка за столом навалилась на книжку. Дом без света, тускло сверкают холодные стекла. Окно с веселой ситцевой занавеской. Окно: у лампы старуха вдевает нитку в иголку. Занавешенное плотно окно, и только полоска света льется на снег… Назад той же дорогой. Вон и мое окошко светит за елками. Скрипят лыжи…
Нет лучшего на земле света, чем золотистый теплый огонь в окне.
Туманные острова
Учитель географии
В Тихом океане, дальше Камчатки, земля потеряла два маленьких острова. Точнее – их даже три, но третий столь мал, что его рисуют только на штурманских картах. А на обычных – два. Называются: Командорские острова.
Командорские… Чувствуете старинную силу этого слова? Значит, был командор… Да, так и есть. И могила его на острове. Именем командора названы море, пролив и острова, дальше которых нашей земли уже нет.
На дорожной карте я обвел кружком Командорские острова. Лучше бы идти пароходом, но решил «экономить» время и пятый день гляжу, как поднимаются и в разные концы Камчатки разлетаются самолеты.
– На Командорах туман. Рейс задерживается!.. Туман, рейс отменяется. – Много раз я слышу милый голос из репродуктора. Успел придумать заголовок для репортажа: «Туманные острова»… И, наконец, нет тумана.
Сидим у груды посылок с яблоками. Из ящиков текут ручейки. В самолете пахнет вином – далекой была дорога антоновки на туманные острова. Плывет Камчатка под крыльями. Справа – море, игрушки рыболовных судов. Бумагой, брошенной с самолета, кружатся чайки. Слева – обрывистый, нелюдимый берег и вулканы на бурой земле – белые высокие сторожа. Облака им только по пояс…
Памятник Берингу.
Нет, на остров мы в этот день не попали. Туман, низкие облака. Самолет кружил, чесал колесами туманную пряжу. Остров был где-то под нами, но мы его не увидели. Летчик вышел, виновато пожал плечами, и мы повернули.
Мы увидели остров через два дня. Буровато-зеленый лоскут земли с кружевом пены. У посадочной полосы уснувшей рыбой лежит самолет без крыльев, точно такой же, как наш, – садился в тумане…
Единственный поселок на острове. Мы едем к нему на вездеходе по холмам, по волнам высокой полеглой травы. Вездеход становится, водитель бежит на холм и кладет в узел из пестрой шали грибы.
– Подосиновик, подберезовик…
Ни осин, ни берез на острове нет. Ни одного дерева нет. Тундра – кочки и застывшие волны зелено-бурой травы.
– Ну, как земля? – Водитель не дает газ, ожидает ответа.
Я не отрываю глаз от окошка. Ничего похожего видеть не приходилось…
В деревянном поселке на доме детского сада большими буквами надпись: «Пусть всегда будет солнце!» Смеемся.
– Сколько дней солнце и сколько туман?
– За год в среднем семнадцать дней солнце, остальные – туман.
1 сентября. Первый урок географии в седьмом классе.
– Можно мне пойти на урок?
– Урока не будет. Не прилетел с материка новый учитель.
– Может быть, я проведу?..
Директор школы размышляет четверть минуты.
– Ну что же…
Интересно поглядеть на остров глазами мальчишек, которые тут живут. Делаю перекличку. Прошу дежурного повесить карту.
– Кто хочет рассказать об острове Беринга?
– О нашем острове?! И отметки?..
Двенадцать девчонок и восемь мальчишек с любопытством глядят на странного педагога… Два века назад русский корабль высадил на остров алеутов: «Вот земля. Живите, бейте морского зверя, ловите рыбу. Подданства будете русского». На острове селились и русские, и теперь в ребятишках не сразу разглядишь алеутскую кровь, хотя есть еще на острове десятка четыре чистокровных потомков индейцев, носивших когда-то куртки из птичьих шкурок с перьями. Этот район на Камчатке называется Алеутским.
– Кто расскажет об острове?
Приходится вызывать по журналу. Общими силами определяем: земля советская начинается тут, вот где стоит эта парта. И день начинается тут. В Москве сейчас, в эту минуту, полночь, бьют часы над Красной площадью. Москва и остров – на одной широте. «Вот, смотрите – расстояние от полюса». Больше всего удивляюсь этому сам: действительно, широта Москвы – а тундра и ни единого деревца…
– А название? Почему – «остров Беринга»?
Должен признаться: дисциплины не было на уроке. Один «историк» опровергал другого, спорили и шумели. Но вот пошел разговор о пушках, и все притихли. Пушек никто из мальчишек не видел, да и на всем острове найдутся два-три человека, кто мог бы сказать: видел. Корабельные пушки появляются редко, когда океан, отступая, смывает песок. В эти часы можно подбежать и потрогать черный чугун. Более двух столетий лежат пушки в песке. Еще при Петре I командор Беринг искал северный путь в Индию, «хорошо оглядел Камчатку», увидел пролив, разделяющий Азию и Америку, вернулся благополучно в Россию и потом второй раз поплыл в те же края и уже не вернулся. Корабль командора Беринга одолела цинга, а потом настигли штормы, и корабль швырнуло на берег. Моряки думали, что Камчатка, но это был остров, никому не известный. Драные песцы бегали по пустынному берегу и нападали на умирающих. Командор умер на третий день, а кто остался в живых, били морских зверей, тем и спаслись. Из корабельных обломков люди построили бот и на другой год достигли Камчатки. На острове же остались могила с крестом и пушки. И назвали новую неизвестную землю островом Беринга, а все острова вместе – Командорскими, а воду к северу – Беринговым морем, и пролив, разделяющий Азию и Америку, назвали тем же именем.
На острове, в самом центре села Никольского, недавно поставили памятник. Полный человек в парике глядит из поселка на север. На земле у постамента лежат цепи и якоря. Матросы, когда бывают на острове, обязательно приходят сюда и стоят молча. И все, кто бывает на острове, увозят на память крупинки бисера. Корабль Беринга вез подарки людям новых земель. Во время крушения корабля бисер рассыпался, смешался с песком. Мелкий, как пшено, бисер: желтый, голубой, красный. Двести лет прошло. Но вода обнажает в песке все новые крупинки – голубые, красные, желтые… Звонок. А нам не хочется расходиться.
Удивительно: по траве на собаках!
На уроке мне приглянулись двое мальчишек. И мы потом несколько дней собирались вместе, бродили по острову, по поселку, по океанской лайде, похожей после отлива на лунную дорогу.
В маленьком поселковом музее лежит старинная, позеленевшая, длинная, как палка, зрительная труба. Если хорошо попросить, старый алеут – хранитель музея разрешает уйти с трубою на берег. Можно сесть на большие черные камни и долго глядеть на море. При отливе океан тихо уйдет из-под ног. Если прилив – камни потонут и будут похожи на гладкие лбы плывущих зверей. В трубу ничего не увидишь, кругом только вода. В воде изредка проплывает сивуч или китовый фонтан обнаружится. Но киты стали редкими и осторожными. И только мертвых китов иногда океан отдает острову. Китовое мясо уносят песцы и чайки, а кости лежат долго. Мы находили китовые позвонки и сидели на них, как на больших табуретках.
Много любопытного можно увидеть на лайде. Можно весь остров обойти при отливе по твердой полосе песка и гальки. Под ногами чуть сочится вода. По лайде может ехать даже автомобиль, и когда едешь, кажется – едешь по морю. В стекла бьют прибойные брызги, пахнет солью и морскою травой. Но лучше идти по лайде пешком… В трубу по-прежнему видны только барашки волн. Но что-то каждый день происходит за горизонтом. Океан приносит на лайду стеклянные кухтыли и рыбацкие сети. Жители острова не покупают рыболовных сетей. Даже заборы в поселке и загоны для кур сделаны из сетей. На лайде сколько хочешь найдешь всякой посуды – бутылки, бидоны, разные фляги и даже бочонки, иногда с бензином и даже с вином. Океан приносит на лайду бревна разбитых где-то плотов, мертвых крабов, бамбук, ящики с иностранными надписями, башмаки, пластмассовые игрушки, пузырьки из-под вина и лекарства, бутылки с записками – ученые разных стран хотят узнать, куда течет морская вода. Иногда на лайду волны приносят матросские бушлаты и шапки.
Сколько надо дней, чтобы обойти остров? Мальчишки считают: «В длину около ста километров, в среднем пятьдесят в ширину – недели мало». Решаем делать вылазки в глубину острова. Первая вылазка – за грибами. В сентябре в воскресенье весь поселок идет за грибами, люди поднимаются вверх по холмам, туда, где виднеются сопки со странными вершинами, похожими на столы. Тут под ногами пружинит тундра, тут и надо искать. Вернее, искать как раз и не надо. Грибы стоят на виду. Их замечаешь за сотню шагов. Такие же красношляпые, как в Подмосковье, и число их… Слишком легка добыча! Десять минут азарта, а потом уже равнодушно проходишь мимо, хватаешь горстями водянистую шикшу, а грибы остаются неизвестно кому. Раньше их подбирали олени. Но с тех пор как убежавшие из поселка собаки одичали и расплодились, диким оленям приходит конец. Было пять тысяч, осталось сотни четыре. Хитрые, одичавшие псы умело гонят оленей к обрывам или сворой валят на ровном месте. Пытались делать облавы, травить. Собачья хитрость все превзошла. Держатся в дальней стороне острова, куда люди не появляются. И только изредка, по старой собачьей памяти, прибегают послушать, как воют привязанные поселковые псы.
Это песец-санитар.
Малыши. Им все в диковину…
Собак на острове держат для езды зимою и летом. Я удивился сначала: как же так – летом? Мальчишки взялись показать. Пока у нарты разбирались ремни и веревки, собаки выли, становились от возбуждения на дыбы – работа, хоть и тяжелая, все-таки лучше безделья, несытого и тоскливого. Удивительно было видеть бегущих собак в траве. Двое моих друзей искусно тормозили нарты остолом с металлическим наконечником и таким забористым словом величали собак, что мне пришлось завзятых каюров слегка охладить.
На собаках летом привозят в поселок сено, если сломается трактор, привозят шкуры убитых котиков. На собаках можно доехать на другую сторону острова, к могиле Беринга. На собаках можно куда хочешь уехать рыбачить, бить из ружья пролетных гусей и почти с палкой охотиться на куропаток, которые за двести лет не научились бояться людей. На собаках можно поехать к самому главному на острове – Саранному озеру. Ребятишки вздыхают, из чего я должен понять, что такой красоты озера больше нет на земле. На озере во время прошлой войны приводнялся американский бомбардировщик. Американцы над Командорами пролетали бомбить японские базы. Подбитый самолет сел на Саранном, другой приводнился рядом, забрал летчиков, поднялся и расстрелял самолет из пушек.
– Самолет и теперь на дне. Мы с Валькой когда-нибудь попытаемся…
Ребятишки на всей земле одинаковы, и я, бывая в новых местах, не ищу провожатых, кроме мальчишек. Моих друзей на острове зовут Валя и Витя. Валя Тютерев и Витя Солонин. Первый родился на Командорах и другую землю видел только в кино. Витя родился в Ульяновске. Три года назад отец его решил поехать на дальние земли. Мне не пришлось говорить с отцом, но сыну понравились острова. Мне показалось, он знает остров лучше, чем старожилы из его класса.
Валя родился по соседству, на острове Медном, а год назад семья поселилась на Беринге.
– Все живы-здоровы?
Скуластое, смуглое лицо Вальки от улыбки становится совсем круглым:
– А что нам станется?!
Отец в этой семье – потомственный русский плотник. Мать – алеутка. Детьми плотника бог не обидел. Первая – дочь. А потом пошли сыновья – десять сыновей! Валька начинает перечислять всех по порядку:
– Мария – поваром в интернате. Юрка – отцу помогает, Мишка – котов бьет, Колька – котов бьет, Борис – музыкант, учится в Петропавловске, Василий – радиотехник, ну я, а потом идут Генка – в шестом классе, Пашка – в пятом, Ванюшка в первый пошел, Вовке – четыре года. Кажется, все…
Владыка.
На острове живет восемьсот человек. Из них пятьсот – дети. Взрослых я видел на рыбной ловле, на сенокосе, на огородах, где растет картошка и репа, видел около моря и на собрании в деревянной церкви, переделанной в клуб. На острове есть коровы и большая ферма песцов. Но основная работа островитян – зверобойное дело. На острове проводит лето и осень большое стадо морских котов. За это «курортное» и тихое на земле место коты платят своими шкурами. Работа зверобоя нужная, но вряд ли можно найти в ней поэзии, и я не жалею, что не увидел главной работы островитян. Котики стоят особого разговора, их шкурами живет поселок на острове. Если бы котики вдруг исчезли, исчез бы и человеческий след на этой земле. О котиках и всей экономике острова мне рассказывал главный покровитель стада, сухой и высокий, как жердь, неизменно вежливый зоотехник Игорь Константинович Кисельман. Я видел его каждое утро возле конторы. Один раз он был очень обеспокоен.
– Понимаете, у песцов на ферме болезнь: грызут хвосты…
Второй раз я увидел его веселым, с кипой маленьких книжек.
– Нет, вы подумайте: «Устав железных дорог»!.. На остров Беринга привезли «Устав железных дорог»!
В третий раз пошел разговор о шкурах.
– Когда появляюсь в Москве, мои друзья идут к вешалке – поглядеть, какая у моей жены шуба, и пожимают плечами: думают, что мы тут все в котиках ходим… Да-а. Признаться, много раз собирался уехать. Что хорошего? Семнадцать дней солнца в году. И почему-то не уезжаю…
Не помню точно, сколько домов в поселке. Помню, все деревянные. В поселке все деревянное: дома, заборы, антенны радиостанции, маленький тротуар на главной улице и странные крутые лестницы из поселка на гору. Я спросил: зачем лестницы, по которым не ходят? Мальчишки взбежали кверху, потом так же резко скатились вниз, и я узнал, что лестницы эти построены после того, как на островах Тихого океана в одну минуту исчез целый город и пострадало много селений. В году много раз на острове бывает землетрясение. Непросто привыкнуть жить в доме, когда деревянные стены вдруг начинают двигаться и скрипеть, когда гаснет свет и посуда падает со стола. Но главная беда не в этом. После землетрясения люди ждут с океана большую волну. Японцы называют ее «цунами». Она не всегда приходит, но ждать ее надо. В поселок большая волна не приходила еще ни разу, иначе поселка бы не было. Но десятиэтажная волна может прийти. И после каждого землетрясения матери хватают на руки малолетних, и все, кто может бежать, бегут на гору по лестницам. Тревожно звонит колокол. Хорошо, если днем, а не ночью…
Кто может сказать, сколько их тут?
Малые землетрясения часты. Мне, признаться, хотелось увидеть, как это происходит. Но пришел срок отбывать. Самолета мы не дождались, уходили рейсовым пароходом. Кое-как добрались до него катером, но долго не могли сблизиться из-за шторма. Наконец удалось. С парохода на канате спустили плоскую люльку. Мы с каким-то дедом, как обезьяны, повисли над океаном…
До Камчатки шли более суток. Немилосердно качало, и по боку парохода океан бил чем-то неимоверно тяжелым. Какие баллы были у шторма, я не узнал, но когда причалили в Усть-Камчатске, матрос, помогавший нести рюкзак, весело сказал: «Мы родились в рубашках…»
В порту узнал: в ночь, когда мы ушли, на Беринге случилось большое землетрясение.
Морские коты
Хороший пляж. Сначала обрыв скалы, потом песок и вода, слегка разбавленная валунами. Однажды выбрав место, они уже много лет его не меняют. Сколько на пляже дочерна загорелых, порядком ожиревших купальщиков! Спят, обмахиваются веером, хотя вроде бы и не очень жарко, барахтаются в воде… Ну конечно, это не отпускники. Еще издали слышишь блеяние, похожее на овечье, и рев не то львиный, не то пострашнее. По высокой траве подходим ближе и ближе. Вот крайние уже раздувают ноздри от беспокойства, но охота ли подниматься, когда тебя разморила редкая на этом пляже погода. Еще ближе. Уже видим себя в оливковом сонном глазу крупного зверя. Затихаем, и стадо морских котов, не потревоженное, остается на берегу.
Напрасная затея их сосчитать. Даже муравьи таким числом на ровном месте не собираются. Хотя, конечно, ученые знают: их в этом стаде около ста тысяч, а всего на острове двести тысяч. Много ли это? Немало, если иметь в виду, что к началу нынешнего века их осталось девять тысяч всего. Перебили, а потом спохватились. Американцы раньше нас спохватились, и у них стадо, по соседству на островах Прибылова, – под два миллиона. Это национальная ценность. Американцы своих котов, говорят, провожали военными кораблями, когда стадо шло на зимовку. Провожали потому, что били, да и теперь есть охотники бить котиков в море. Японцы на какие хитрости только не шли. Потихоньку обливали лежбища зловонным мазутом – лишь бы отпугнуть зверя от лежек, переманить на свои острова или бить в море. Теперь есть договор. В море котов не бьют, но зато мы и Соединенные Штаты даем Японии и Канаде по тридцать процентов добытых шкурок. Капитанам всех пароходов строго наказано: вблизи лежек не проходить, а если случится – сигналов не подавать, масло, мазут не выливать…
Однако давайте приглядимся, что происходит на пляже. Хором кричат угольно-черные малыши. Им бы материнского молока, да не у всех матери дома. Часть самок уплыла в море кормиться, охотиться на рыбу и осьминогов. Неделю будут кормиться, и малыши ждут. Вот две матери, кажется, вернулись с охоты, ищут своих. Попробуй найти, когда малышей тысячи, и все одинаковы. Нашла! Кормит своего ластоногого. Остальные просят еду овечьими голосами. А матери могут и не вернуться – встретятся, например, с акулой или китом-касаткой. И тогда малышу конец. На пляже множество старых и совсем недавних скелетов. Стадо равнодушно ползает по костям. Равнодушно терпит песцов-санитаров. Облезлые песцы шныряют между темными тушами и хватают всякого, кто уже не может обороняться.
А львиный рев?.. Вот он, ревун, рядом с нами. Из-за травы хорошо видно жирное серовато-бурое тело. Усы, раздутые ноздри и острые белые зубы. Владыка! Он высоко возвышается над самками и малышами и ревет беспрерывно. Владыке так и положено. В его гареме штук тридцать красавиц. И все время надо показывать силу – соперник не дремлет. Вот он, соперник, может, нечаянно, а может, намеренно пересек дозволенную черту. Немедленно – навстречу! Получай: раз! раз! Ах, как они не жалеют шкуры! Летит шерсть, и по гладкому меху потоками полилась кровь. К месту потасовки, подминая самок и малышей, движется еще один сердитый жених. Но он почему-то раздумал драться, нагибается и усатой мордой целует худеньких, ласковых самок. Да мир и восстановлен уже. Нарушитель гаремной границы пополз к воде. За ним по песку тянется красный след. Он многое потерял в этой драке. Пожелав жену ближнего, он лишился теперь и своих усатых красоток. Пока он будет в воде зализывать раны, его подружки беспризорными не останутся, а главное – потеряна площадка, которую он с великим трудом отстаивал с самой весны.
В воде они становятся мирными, и разговор этот можно истолковать так: «Нет, ты меня неправильно понял, я очень тебя уважаю».
В мае, когда на островах еще белеют снега, самцы-владыки приплывают из дальних морей и занимают площадки на пляже. Самки и молодняк приплывают позже. Небольшими группами они охотятся где-то за тысячу километров. Но в середине июня, будьте спокойны, все они соберутся на острове, где родились. Владыки-секачи ждут их. Каждый занял площадку, и ни на шаг с нее. Не едят, не пьют, к воде даже не спустятся: нельзя отлучиться – площадку сейчас же займет противник. Драки из-за площадок. И если силенок уже маловато, то лучше сразу подаваться к холостякам. Молодежь до четырех-пяти лет собирается в большие, по многу тысяч голов, компании и держится в стороне. Презираемые стариками, холостяки к самкам не подходят. Купаются, занимаются физкультурой. Редкие из них живут до поры жениховских драк. И все из-за шкуры. Холостяки имеют самую лучшую шкуру. Их окружают охотники, и мало кому удается прорваться от берега к морю… Трудно холостяку. Но если и раз, и два удалось спастись – на остров он вернется уже владыкой, способным постоять за себя. И люди уже не тронут его…
Почти месяц владыки ожидают самок. И вот они наконец появляются – стройные и усатые. Львиный рев секачей теперь уже не смолкает. Они по-прежнему не едят, не пьют, смешно обмахиваются ластами, похожими на листья пальмы, и то и дело пускают в работу острые зубы. Человеку оказаться в такое время на пляже – пропащее дело. Японский ученый сорвался со скалы на островах Прибылова. Секачи, конечно, приняли его за соперника. Дело окончилось газетным некрологом: «При исполнении…» и так далее…
Но это лишь случайная плата людей за дорогие шкуры котов. Промысел вполне безопасен. Это даже и не охота, где у зверя имеются шансы спастись. Избиение. Но неизбежное, поскольку все на земле служит верховному божеству – человеку. И человек уже стал замечать результаты владычества. Исчезло множество видов животных. Совсем недавно исчезла жившая по соседству с котами безобидная стеллерова корова. С котами разумнее обошлись – при ежегодном изрядном убое стадо продолжает расти. И если мы будем по-хозяйски разумны, оно может вырасти до миллиона голов. Именно таким его подарила человеку природа два с лишним века назад, когда были открыты Командорские острова…
На прощание давайте понаблюдаем за беспризорными малышами. Матери уплыли бог знает куда. Отец – беспутный. В любовном азарте того и гляди задавит. И уже приспело время – в школу. Надо хорошо научиться плавать, а это очень страшно – идти к воде. Все-таки постепенно идут. Плескаются сначала в мелких вонючих лужах, потом уже в глубокой чистой воде. Любопытны, как все малыши. Подходишь – много тысяч маленьких котов и кошек не бегут, а пятятся задом к воде. Ловлю одного. Испуган, трясется, но, конечно, уже норовит укусить. Никто за него не заступится. Сам защищайся. Половина малышей из первого путешествия не вернется на остров – слишком часто встречаются им на пути касатки. У кита-разбойника находили в желудке больше десятка котят. Вернувшись на остров, кошки будут уже в безопасности, а мужчинам надо пройти «холостяцкий сезон». Такова жизнь…
Дрожит малыш на руках. Ну что же, иди, иди к своим, расти и постарайся владыкой вернуться на это место.
Тундра
– Амто!
– Амто! – улыбается дедушка Тергувье. Бубен в его руках делает полукруг и затихает. – Из Москвы? Слыхал, Москва – большой стойбище. Люди много, как комары в тундре, так, да? – Довольный шуткой, дедушка Тергувье вытирает рукавом кухлянки глаза. Бубен опять начинает плясать над костром, и хриплый стариковский голос тянет: «Одо-одо-до-до-ой!..»
– О чем поешь, дед?
– Так пою, ничего не пою. Пою: тундру вижу, олени вижу. Желтый тундра, потом белый тундра. Синий река, потом белый река. Белый собак бежит, черный ночь – собака бежит. Буду ехать, олений язык буду есть, чай пить буду, спать буду. Одо-одо-до-ой!..
Мы с «оленьим доктором» Валентином едем по тундре, и сзади слышится эта песня, простая, как крики птиц. Под копытами у лошади то вода хлюпает, то мох с хрустом приминается под копытом. На всем скаку упади с лошади – не ушибешься на этой перине, расшитой черным бисером шикши и синими бусами голубицы. Синяя гора справа. Уже два раза лошади пили из встречных каменистых речек, а гора все справа, все виден на верхушке камень, на медведя похожий.
– Сколько до нее? Километров десять?
– Тридцать, а то и больше.
Валентин Лазебный.
Воздух синий. Не холодно и не жарко. Усатые кочки в воде. Олений череп и белый узорный рог. Восемь живых оленей глядят в болотное зеркало и видят там восемь таких же рогатых и бородатых.
Тишина в тундре. Сушатся на синем небе белые длинные облака-полотенца. Просвистели кулики-ягодники, пошевелили легкую вату травы-пушицы, и опять тихо. Желтая тундра. Сколько оттенков теплого цвета! Лимонный ивняк бьет по бокам лошади. Красноватыми жилками светятся ковры березок и голубицы. Ржавая гущина болотных зарослей. Темно-малиновые листья ползучих рябин. В тундре осень я бы называл летом. Комаров нет. Спать можно прямо под звездами. Бегут из-под ног земляные зверьки – евражки. Опять белые оленьи кости, березки, которые можно, как траву, рукой сорвать.
Можно встретить медведя на этой безлюдной земле. Можно увидеть десять медведей сразу – пасутся, как лошади. Не очень опасный зверь в этих местах, но лучше обойти стороной. Можно увидеть в тундре белого волка, лисицу красную, как огонь, черных ворон, росомаху, белых лебедей на озерах, гусей, уток.
– Человека в тундре встретишь нечасто. В прошлом году двести километров прошли – и ни следа. Встретил нечаянно радиста-геолога. Обнялись. Мне уходить, а он за рукав: «Подожди, неделю сижу без людей…»
Опять речка, камни гремят под копытами, вода ледяная и тоже гремит, когда льется с ладоней обратно в реку. Рыбы-гольцы мечутся на каменном мелководье. Кургузые каменушки полетели, цепляясь брюхом за воду. На пути – юкольник, попросту легкий сарай на сваях-жердях. Запасливый коряк приготовил на зиму рыбы. Вот тут, видно, он ее потрошил – на ветках осталась сушиться икра, кушанье не шибко почтенное в этих местах. Главное – рыба. Распластованные лососи лето и осень сушатся на жердях. Это и есть юкола – хлеб тундры…
– Амто!
– Амто! – отзывается с берега морщинистая старуха. – Табак есть? – Старуха бережно разминает папиросу над старой деревянной трубочкой, две папиросы кладет в коробку на поясе. Кто мы? куда? зачем? – никаких вопросов. Пахнет вяленой рыбой и дымом. Четыре белые собаки, ни разу не гавкнув, глядят вслед лошадям.
Ни деревца, ни высоких кустов. Возьмись что-нибудь сделать – палку негде добыть. И привезти как? Тундра не знает дорог. Олени и собаки. Не привезешь на собаках бревен. Возят самолеты и вертолеты. Мы едем из молодого поселка. Поселок пахнет свежей сосной. Желтые рубленые дома для коряков стоят около речки. И каждое бревно, каждую доску и гвоздь привезли самолеты. Мы сами летели, сидя в самолете на бревнах. Каждый дом в тундре – золотой дом, очень дорогой дом. Вот как раз над нами летит самолет…
– Ты говоришь: как заблудился топограф? Да очень просто. Понадеялся на себя, оглянулся: вроде вон к той сопке надо идти, а сопка не та. Да и попробуй разбери их. Рассказывал: до пятого дня надеялся, а потом потерял надежду. Шел. Потом полз. Его искали и увидели с вертолета.
– А ты?
– Я один не хожу. Беру коряков в проводники. Коряк не заблудится. Я тоже кое-чему научился – за лето тысячу километров пройдешь…
Лошади стали. Подозрительно глядят на ржавую воду. Обходить надо. Ведем лошадей в поводу. С кочки на кочку, все правей, правей обходим болото, а ему и конца нет, а там вон дальше сплошная вода. Передняя белая лошадь вдруг провалилась одной ногой, делает натужный рывок и еще глубже увязает в трясине. Бьется – и еще глубже! Коряк-проводник растерянно глядит вперед, назад. На расшитой бисером шапке прыгает хвост горностая, звенит медный бубенчик. Конец экспедиции… И тут я увидел бегущего Валентина. Он запустил руки в грязную жижу, отстегнул вьюки. Никогда не слыхал у людей такого властного голоса. В руке у Валентина свистит веревка. Но я думаю – именно голос заставил кобылу шевельнуться, дернуться, заржать, заколотить ногами…
Лошадь – на твердом месте, мелко дрожит и пьет воду. А Валентин сидит на кочке, выливает из сапог воду, выжимает портянки, выжимает свитер. Только теперь замечаю: борода у него желто-зеленая, под цвет тундры. Очки делают его похожим на старинного земского доктора.
– Часто бывает?
– Бывает. – Валентин вытирает с очков пятна грязи, помогает коряку уложить вьюки. – Бывает…
Еще раза два поили лошадей и сами запивали хлеб и юколу водою из встречной речки, а табуна, который ищем, все нет… Потом вдруг сразу запахло дымом, в синем тумане засветились три огонька. Из ложбины на гору, напирая друг на друга, с хорканьем поднимались олени. Внизу в сумраке лозняка продирался пастух. Рога оленей на красной полосе неба виднелись сгоревшим лесом.
Конец ознакомительного фрагмента.