Глава 5
Тайная страсть тетушки Китти
Мистер Кэмпион никогда не был жаворонком; спустившись наутро в столовую, он обнаружил, что Маркус не только его опередил, но и уже вовсю развлекает там гостью. Кэмпион сразу понял, сколь невиданное это дело в Соулс-корте, и с легким потрясением взглянул на рыжеволосую девушку с беличьими чертами лица и глазками-бусинками, озадаченно смотревшими на него поверх чашки кофе. Несмотря на происходящее, вид у Маркуса был бодрый и оживленный. Когда Кэмпион вошел, он встал и представил друга гостье.
– Знакомься, Кэмпион, это мисс Энн Хельд. Энн, перед вами тот самый человек, на которого мы возлагаем большие надежды: он должен вытащить нас из этой заварухи.
– Ах, ну надо же! – вежливо воскликнула мисс Энн Хельд. – Доброе утро!
На вид ей было лет двадцать пять; личико бойкое и приятное, хотя и не сказать, что красивое в общепринятом смысле этого слова. Она вела себя так естественно и так по-американски, что мистер Кэмпион сразу перестал удивляться оживлению друга, которого должно было вогнать в ступор столь раннее появление гостьи в его доме.
Мисс Хельд объяснила причину своего визита:
– Утром я увидела газеты и тут же отправилась к Маркусу – узнать, чем я могу помочь Джойс. Мы с ней очень дружны. Видите ли, в особняке Фарадеев телефона нет, а заходить к ним неудобно – вряд ли они сейчас пускают в дом чужих людей, учитывая обстоятельства.
– А я как раз говорил Энн, – вставил Маркус, – что был бы очень признателен, если бы она позволила Джойс некоторое время пожить у нее. По правде говоря, совет Уильяма Фарадея не лишен смысла.
Мистер Кэмпион промолчал. Обеспокоенность дядюшки Уильяма – себялюбца каких поискать – душевным благополучием Джойс еще вчера показалась ему странной.
– Верно, а я ответила Маркусу, – продолжала мисс Хельд, взглянув на Кэмпиона блестящими карими глазками, – что обязательно ее приглашу, вот только она вряд ли согласится. Конечно, Маркус может настоять на своем… – Она перевела взгляд на последнего и хитро улыбнулась. – Но вряд ли выпускник лучшего учебного заведения Англии позволит себе такой поступок – особенно теперь, когда нам, женщинам, предоставили столько свободы.
– Хм, ну почему же, – благодушно произнес мистер Кэмпион, – на Маркуса иногда и не такое находит. Кто, по-вашему, снабдил памятник Генри VIII на площади Игнатия одним из полезнейших бытовых изобретений современности? Столь доблестного подвига не совершали в Кембридже с тех самых пор, когда мой почтенный дядюшка, епископ Девайзский, проделал то же самое туманной ночью, переодевшись в некую миссис Блумер, которая якобы остановилась в городе проездом. Это я к чему? Выдержки и силы духа Маркусу не занимать.
Маркус посмотрел на Кэмпиона с возмущением и укоризной.
– Если ты вздумал предаваться воспоминаниям – а я искренне надеюсь, что это не так, – то поверь, дружище, я тоже могу рассказать порочащую тебя историю. И не одну.
Мистер Кэмпион удивленно вытаращил глаза, и мисс Хельд засмеялась.
– У Маркуса есть такая мания – все должно быть по справедливости, – сказала она. – Это даже не инстинкт, это страсть. Маркус, ты, пожалуйста, передай Джойс, что я страх как соскучилась и буду очень рада ее видеть. Разумеется, я не хочу совать нос в чужие дела, но если я могу как-то помочь, пусть только скажет слово – и я со всех ног помчусь выполнять.
Она говорила совершенно искренне, и мистер Кэмпион светился от удовольствия. В этом деле, насколько он уже мог судить, беседы с милыми барышнями будут большой редкостью, и ему было радостно в первое же утро оказаться в обществе такого персонажа.
Внезапно дверь в столовую распахнулась; на пороге вместо сухопарой ревматичной Харриет показалась сама Джойс Блаунт.
Завидев ее, все трое вскочили на ноги. Она была невероятно бледна и, казалось, вот-вот лишится чувств.
– Дорогая моя, что стряслось? – Энн Хельд обняла подругу за талию и усадила на стул.
Джойс перевела дух.
– Со мной все нормально, – выдавила она. – Тетя Джулия…
Маркус замер, наливая ей кофе.
– Что такое с Джулией?! – вопросил он.
– Она умерла! – воскликнула Джойс и разрыдалась.
В комнате на несколько мгновений воцарилась тишина: присутствующие пытались переварить услышанное. Энн Хельд, привыкшая мыслить рационально, сразу же сделала логичный вывод:
– Бедняжка… Столько переживаний – сердце не выдержало?
Джойс громко высморкалась и помотала головой.
– Нет! Ее, по-видимому, отравили. Миссис Фарадей послала меня за вами.
Внезапно она умолкла, и в комнате стало очень холодно. Ужасное заявление, сделанное посреди драмы, разыгравшейся вокруг убийства Эндрю Сили, произвело пусть временный, но все же ошеломительный эффект. Такого поворота не ожидали ни Кэмпион, ни Маркус.
Первый, впрочем, не был лично знаком с покойной, так что известие Джойс потрясло его лишь отчасти. Он быстро взял ситуацию в свои руки и проговорил.
– Послушайте, – мягко произнес он, – а не могли бы вы рассказать поподробней, что все-таки произошло?
Его спокойный деловой тон помог Джойс взять себя в руки. Она вытерла глаза и ответила:
– Не знаю, когда это случилось – наверное, минувшей ночью или сегодня рано утром. В семь утра Элис заглянула в спальню тети Джулии и не смогла ее разбудить. Решив, что та переутомилась, она просто тихонько закрыла дверь и ушла. К завтраку тетя не вышла, и где-то полдевятого я понесла ей поднос с едой… Открыв дверь, я сразу поняла, что ей плохо. Она так страшно дышала, и глаза у нее закатились. Я унесла еду и отправила Кристмаса-младшего – сына старика Кристмаса, нашего кучера и водителя, – за доктором Лавроком. Он пришел не сразу. Видимо, его помощница что-то напутала, и он по дороге к нам зашел навестить другого пациента. До нас он добрался около половины десятого. И почти сразу же она умерла. Мы с тетей Китти присутствовали.
Она на миг умолкла, чтобы перевести дух, и все терпеливо ждали, пока она закончит рассказ.
– Тетя Джулия не успела сказать ни слова и даже в сознание не приходила. Просто перестала дышать – и все. Самое ужасное, что миссис Каролина ни о чем не догадывалась: она обычно встает около одиннадцати, а мы до последнего думали, что все обойдется, и не хотели ее будить…
– Почему ты думаешь, что ее отравили? – вдруг спросил Маркус.
– Доктор Лаврок так сказал… Он был не слишком многословен, но я и по лицу все поняла. Ты ведь его знаешь, Маркус? Это не старик Лаврок, «почетный доктор Кембриджа», а его младший сын, бородатый такой. Он знает нашу семью с детства; теперь старик Лаврок приходит к миссис Каролине, а остальных лечит молодой Генри. Утром он только взглянул на тетю Джулию, осмотрел ее глаза и тут же велел увести плачущую тетю Китти из комнаты – она и так была на грани истерики.
Потом доктор повернулся ко мне и сердито спросил: «Когда вы про это узнали?!» Я рассказала ему все то же, что и вам. Потом он спросил, не страдала ли тетя Джулия депрессией и как она приняла известие о смерти дяди Эндрю – конечно, мне пришлось объяснить, что покойный был ей совершенно безразличен, даже неприятен, она скорее тайно радовалась… – Джойс вздрогнула. – Это было ужасно. Тетя Джулия лежала рядом, мертвая, а он все задавал мне вопросы. Завтракала ли она? Нет. Я ведь узнала, что ей плохо, только когда принесла ей завтрак… Потом пришлось нести все обратно на кухню.
И тогда доктор спросил, не оставила ли она записки. Я, конечно, сразу поняла. Мы стали вместе искать записку, и тут вошла Элис: миссис Каролина просила нас обоих немедленно явиться в ее комнату. Доктор велел Элис стоять у двери и никого не пускать к тете. Когда мы вошли к миссис Каролине, она уже разговаривала с Китти и успела все узнать. Доктор говорил без обиняков, хотя, разумеется, голоса не повышал и вел себя почтительно. Миссис Каролина все выслушала с поразительным спокойствием: на ней был большой кружевной чепец, и она неподвижно сидела в своей кровати под балдахином. Когда доктор объяснил, что мы должны немедленно известить о случившемся полицию, она послала меня сюда, за твоим отцом, Маркус, а если он до сих пор в отъезде – за тобой. Еще она сказала, что будет очень рада увидеть мистера Кэмпиона – видимо, дядя Уильям ей уже про вас рассказал.
Джойс взглянула на подругу.
– Лучше тебе не вмешиваться в это дело, Энн. Будет жуткий скандал. Я уверена, что тетя Джулия не могла совершить самоубийство. Не из тех она людей. К тому же вчера вечером, перед сном, она велела мне убедиться, что Элен, наша кухарка, «прекратила истерику по поводу случившегося и больше не напортачит с хлебным соусом». Ни в коем случае не лезь в это дело, дорогая!
Энн фыркнула.
– Прекрати нести чушь! Если ты думаешь, что я начну задирать нос из-за чужой беды, то ты ошибаешься. Знаю, теперь-то уже нет смысла просить тебя переехать ко мне, но имей в виду, что двери мои открыты. Захочешь спрятаться от этого ужаса – приходи в любое время дня и ночи. Я тебя никогда не прощу, если ты не попросишь меня о помощи в трудный миг.
Пока девушки разговаривали, Маркус и Кэмпион готовились к выходу. В коридоре молодой адвокат переглянулся с другом.
– Джойс думает, это убийство, – сухо молвил он.
Мистер Кэмпион промолчал. Через несколько секунд девушки тоже вышли на улицу, и все сели в большой современный автомобиль Фезерстоунов. Отвезя Энн на улицу Кинг-Парейд, они помчались дальше. Джойс от пережитого ужаса притихла – она сидела, съежившись, рядом с Маркусом, который вел машину, и молчала до самых ворот «Обители».
В утреннем свете дом производил куда менее гнетущее впечатление, нежели в сумерках. Плющ и дикий виноград слегка смягчали суровые черты особняка, он выглядел нарядным и по-викториански ухоженным – большая редкость во времена подорожавшей рабочей силы.
У входа стоял небольшой автомобиль доктора, и они остановились неподалеку. В дом их впустила пухлая горничная в чепце и фартуке. Вид у нее был слегка растрепанный и заплаканный; она натянуто улыбнулась Джойс и зашептала:
– Миссис Фарадей еще не спустилась, мисс. Она просила джентльменов любезно подождать ее в малой гостиной. Мистер Уильям и его сестра уже там.
– Хорошо, Элис, спасибо, – тихим усталым голосом ответила Джойс.
Передняя, в которой они оказались, была просторная и темная. Однако в самом доме стоял викторианский уют: его создавали турецкие ковры, блеклые картины в резных золоченых рамах, красные жаккардовые обои и великолепные медные украшения. По меньшей мере двум пришедшим сразу стало не по себе: они-то знали подноготную этого дома, уютный особняк полнился для них неведомыми ужасами и странными следами жизни большой семьи, обитавшей здесь со времен постройки дома. В их глазах то было не просто красивое викторианское жилище, но жуткое логово, рассадник темных порождений цивилизованного разума, которые ученые называют естественным следствием непрестанного угнетения и подавления душевных порывов. Эти двое сознавали, что в доме творится нечто доселе невиданное, извергается вулкан давно бродивших страстей, и им было страшно при мысли о том, что может вот-вот открыться их взору.
Они раздевались, когда дверь напротив отворилась и в холл выглянул дядя Уильям с багровым лицом. Он с преувеличенным радушием бросился к пришедшим.
– Рад вас видеть – вас обоих, – сказал он. – Вы уже знаете жуткую новость? Теперь Джулия! Проходите, проходите, мать спустится через минуту-другую. Она сейчас наверху, разговаривает с Лавроком. Парень явно знает свое дело.
Уильям проводил их в гостиную, которая в утренний час была бы залита солнцем, если бы не легкие рулонные шторы на двух окнах, выходивших во двор. Именно в этой комнате, судя по всему, обычно собирались домочадцы, хотя она и предназначалась для завтраков – здесь стояли натертые до блеска большой стол и буфет красного дерева. Набивной блестящий ситец слегка выцвел от частых стирок, а на зеленых кожаных креслах у огромного мраморного камина виднелись потертости и царапины: ими явно пользовались часто и очень давно, причем у каждого был свой хозяин. На стенах, как и в холле, висели старомодные акварели, которые благодаря своему наивному очарованию начали стремительно возвращаться в моду.
В утреннем свете дядя Уильям имел потрепанный и даже запущенный вид, от его напускной военной выправки не осталось и следа.
– Это Китти, – представил он свою сестру и оглушительно прошептал: – Я пытаюсь утешить бедняжку!
С кресла встала Кэтрин Фарадей, сбитая с толку как трагическими утренними событиями, так и необходимостью встречать гостей в растрепанном виде. То была жалкая старушка, выглядевшая намного старше своих лет – ей не исполнилось и шестидесяти, – суетливая и нервная, одетая в черное платье с крошечными рюшками на воротнике и манжетах. Кэмпион еще ни разу в жизни не видел, чтобы женщина носила бы на груди огромные золотые часы (они крепились к платью золотой брошкой). Глаза у Кэтрин раскраснелись, как и кончик носа – единственная не покрытая морщинами часть ее лица. Весь ее облик был олицетворением забитой добродетели, не знающих границ мягкости и кротости.
Опустив глаза, она поздоровалась с Кэмпионом и тут же повернулась к Маркусу, демонстрируя всем свой мокрый носовой платок.
– Ах, мальчик мой, как это ужасно! – пролепетала она. – Бедная Джулия еще вчера была такой бодрой и полной сил, такой властной – просто образец выдержки и силы духа. А сегодня она лежит наверху… – Тетя Китти громко сглотнула слезы, и маленький кружевной платочек вновь взлетел к ее глазам.
Положение было неловкое, но Маркус блестяще бы из него вышел, если бы в этот момент не вмешался дядя Уильям.
– Ну ладно, ладно, Китти, перестань, – сказал он, усаживаясь возле камина и входя в свое привычное – неистовое и шумное – состояние. – Внезапная кончина Джулии всех нас потрясла, но давай не будем лицемерить! Конечно, это удар для семьи и мне тоже жаль сестренку. Ее отсутствие трудно будет не заметить – уж слишком сильная личность. Но признай, характер у нее был чертовски скверный. Это факт.
Тетя Китти отняла платок от лица и посмотрела на брата. Она была неприятно похожа на загнанного в угол кролика: бледные щеки чуть порозовели, в заплаканных голубых глазах вспыхнул праведный гнев. Остатки присутствия духа старушка потратила на то, чтобы упрекнуть брата в возмутительном кощунстве.
– Вилли! Это же твоя сестра! Она лежит наверху, а ты… ты говоришь такое… да ты бы никогда не посмел сказать ей это в лицо!
Дяде Уильяму хватило порядочности, чтобы на миг смутиться, но темперамент не позволил ему ответить на упреки сестры благородно или хотя бы вежливо. Он надул щеки, дважды или трижды привстал на носки и заорал на Китти, которая и без того была слегка потрясена собственной дерзостью:
– Это я-то не посмел бы? Ха! Еще как посмел бы! И не раз говорил! Джулия была сущей фурией. И Эндрю ей под стать. Два сапога пара! Без этих двоих в доме станет куда тише и спокойней – попробуй-ка с этим поспорить! И никогда не называй меня «Вилли».
Маркус, смущенный этим проявлением чувств и вопиющей нехваткой такта в тяжелое для семьи время, отвернулся и стал разглядывать выцветшую акварель с изображением старых ворот колледжа Святого Игнатия, в то время как мистер Кэмпион глядел на брата и сестру с привычным дружелюбно-глуповатым выражением лица.
Тетя Китти дрогнула, но, осмелившись однажды сказать слово поперек брату, уже не могла остановиться:
– Джулия была хорошим человеком. Тебе до нее далеко, Уильям. И я не желаю слушать, как ты порочишь доброе имя покойной. Мы ее даже похоронить не успели, а ты… Ох, Вилли, нет у тебя ничего святого, и господь тебе не поможет. Даже думать страшно, что это все для тебя закончится.
Дядя Уильям взорвался. Он был желчный и вспыльчивый человек и, как многие люди его типа, считал любые разговоры о своей бессмертной душе неприличными.
– Оскорбляй меня сколько вздумается, Китти, – проорал он, – но не смей лицемерить! Джулия тебе жить не давала! Да и нам с Эндрю тоже. Вспомни, как она из кожи вон лезла, чтобы нам досадить, – язвила, жадничала! Кто велел слугам приносить «Таймс» ей в комнату и никому не отдавать до трех часов дня? Кто вечно оставлял открытой дверь и выставлял напоказ свои мерзкие привычки?
Тетя Китти собрала остатки сил и, дрожа всем телом от обуревающего ее негодования, выпалила:
– Пусть так! Но, по крайней мере, она никогда не позволяла себе тайком от всех… набираться!
Дядя Уильям совсем ошалел. В его голубых глазках появилось загнанное выражение, и он свирепо водил ими из стороны в сторону. Казалось, его одолело удушье и он не может вымолвить ни слова. Через некоторое – весьма продолжительное – время он наконец обрел дар речи и заговорил (куда более высоким и громким голосом, чем намеревался):
– Это ложь, черт подери! Гнусная ложь! У тебя испорченный и развращенный ум, сестренка. Как будто нам мало неприятностей – теперь ты еще меня обвиняешь во всех смертных грехах… – Его голос дрогнул, и он замолк.
Эта тирада внезапно оказалась последней каплей для тети Китти. Она резко осела на стул, закатила глаза, открыла рот и испустила жуткий истерический полусмех-полувопль, после чего принялась раскачиваться из стороны в сторону, обливаясь горькими слезами. Дядя Уильям, окончательно забывшись, начал кричать, чтобы она заткнула рот.
Первым ожил мистер Кэмпион: он подошел к старушке и шлепнул ее по руке, одновременно выбранив самым решительным тоном, так не похожим на его привычный бессвязный лепет.
Маркус двинулся к дяде Уильяму, еще не очень понимая, что собирается делать, а Джойс бросилась помогать Кэмпиону.
В этот безумный миг, когда всю гостиную огласили вопли и крики, дверь распахнулась, и на пороге появилась хозяйка особняка – миссис Фарадей собственной персоной.
Человек с надменным и властным характером не может прожить на свете больше восьмидесяти лет, не приобретя хотя бы налета царственности. Миссис Каролина Фарадей, вдова доктора Джона Фарадея, главы колледжа Святого Игнатия, была царственность во плоти. Несмотря на почтенные лета, в ее облике не было ни единой безобразной черты, какие с возрастом неизбежно уродуют подобные – деспотичные и волевые – лица.
Стоит заметить, что спустя две секунды после появления миссис Фарадей в гостиной воцарилась мертвая тишина. Хозяйка дома была невысокого роста, но держалась на удивление прямо. Завороженному мистеру Кэмпиону привиделось, что основная часть ее тела под строгим черным платьем состоит из пластин китового уса. На плечах старухи лежала невесомая кремовая паутина из игольного кружева, закрепленная спереди крупной сердоликовой брошью. Ее безмятежное морщинистое лицо, на котором ярко, совсем как у молодой девушки, сверкали черные глаза, было обрамлено коротким кружевным шарфом, который она повязала как косынку и закрепила на голове при помощи черной бархатной ленты.
Ношение кружев было, пожалуй, единственной слабостью миссис Фарадей. У нее имелась обширная коллекция разнообразных воротничков, шарфов и пелерин; каждый день она надевала какой-нибудь экспонат из своей коллекции. В последующие дни, трудные и полные невзгод для всего семейства, мистер Кэмпион ни разу не видел, чтобы она надела одно и то же кружево дважды (а он умел подмечать такие мелочи).
Миссис Фарадей держала в одной руке тонкую черную трость, а в другой – большую синюю чашку на блюдечке.
Стоя на пороге гостиной и окидывая взглядом своих нерадивых детей, она была похожа на небольшого, но весьма свирепого и опасного орла.
– Доброе утро, – сказала она на удивление юным голосом. – Скажи, пожалуйста, Уильям, неужели нельзя оправдываться чуть тише? Тебя слышно даже наверху. Почему я обязана напоминать, что в доме случилось несчастье?
После неловкой паузы Маркус шагнул вперед. К его облегчению, миссис Фарадей улыбнулась.
– Как я рада, что ты пришел. Твой отец все еще в отъезде, полагаю? Ты привел мистера Кэмпиона?
В ее голосе не было ни намека на дрожь. Эта дама, невзирая на почтенный возраст, полностью сохранила свои физические и умственные способности.
Маркус пихнул вперед мистера Кэмпиона и представил их друг другу. Поскольку руки у миссис Фарадей были заняты тростью и чашкой, она лишь грациозно поклонилась и одарила молодого человека одной из тех улыбок, что столь редко озаряли ее лицо.
– Через минуту, – произнесла она, – я попрошу вас обоих пройти в мой кабинет. Но сперва мы должны разобраться с этой чайной парой. Поскольку все уже собрались, лучше сделать это прямо сейчас. Со слугами я уже поговорила. Маркус, закрой, пожалуйста, дверь.
Она прошла в гостиную – тонкая, хрупкая, но прямая как штык.
– Джойс, подай мне сервировочную салфетку, будь добра.
Девушка открыла ящик буфета, достала оттуда расшитый полотняный кружок и положила его на отполированный до блеска стол. Миссис Каролина поставила на него чашку и блюдце.
– Это, – произнесла она с легкой, но отчетливой укоризной в голосе, – я обнаружила в комнате Джулии. Чашка стояла прямо под кроватью. Я нашла ее с помощью трости, а Элис помогла ее достать. Здесь следы чая.
Все присутствующие до сих пор стояли, и Кэмпион со своего места хорошо разглядел несколько чаинок и осадок на дне чашки. Его слегка удивил инквизиторский тон миссис Фарадей, и он не сразу понял, что дело было в вопиющем нарушении домашнего уклада. Еще больше его поразило то, что последовало за словами миссис Фарадей.
Тетя Китти, которая до сих пор тихонько всхлипывала в носовой платок, вдруг разразилась горькими слезами раскаяния. Затем она шагнула вперед и замерла перед матерью.
– Это я сделала, – трагически произнесла она. – Я заварила чай.
Миссис Фарадей хранила молчание; никто не осмелился заговорить, и тогда тетя Китти виновато пояснила:
– Джулия любила утром выпить чаю. И я тоже. Покойный Роберт меня к этому приучил. Джулия однажды предложила… или я, не помню… что раз по утрам здесь подавать чай не принято, почему бы нам не купить себе в «Бутсе» маленькую горелку и чайничек? Каждое утро, еще до того, как Элис приносила горячую воду, я готовила чай и относила одну чашку Джулии. Сегодня утром тоже… Она прекрасно себя чувствовала. Ох, мама! Если она что-то подсыпала себе в чашку и выпила, я никогда себя не прощу, никогда!
Конец ознакомительного фрагмента.