ИДЕИ И ПРАКТИКА: ДИНАМИКА ПОЛИТИЧЕСКИХ ИНСТИТУТОВ И ПРОЦЕССОВ
РОССИЯ В ГЕОПОЛИТИКЕ ЕВРОПЕЙСКОГО СОЮЗА И ПОЛЬШИ
Кардинальные перемены в мировой политике, начавшиеся после окончания «холодной войны» и продолжающиеся в наши дни, постоянно повышают значение геополитической мысли, что подтверждается ростом количества геополитических центров и лабораторий как на Западе, так и в России. При этом важно определить, что понимать под этим термином, так как существует множество его интерпретаций, а предлагаемые дефиниции нередко противоречат друг другу. Часть приверженцев геополитики трактуют ее как «последнее прибежище рациональности» – т.е. научную дисциплину, опирающуюся на незыблемые объективные законы, позволяющие прогнозировать развитие международной политики (нечто вроде марксистских законов естественно-исторического прогресса). Другая часть отдают дань мистике и субъективизму, апеллируя к неподдающимся «алгебре» «гармониям души» и потусторонним силам мирового разума. Еще одно направление – постмодернистская или критическая геополитика – сосредоточивается на интерпретации и деконструкции так называемых объективных факторов, их социальном и идеологическом происхождении и их связи с властными интересами, утверждая, в частности, тесную связь – единство знания и власти.
Однако, несмотря на все их отличия, важно подчеркнуть, что при любых трактовках главным содержанием геополитики остается конкуренция властных структур, объясняемая их стремлением к контролю над пространством, ресурсами и путями их доставки. В ее основе – соперничество интересов, целей и ценностей, хотя их соотношению может придаваться разное значение в зависимости от той или иной версии геополитики. Иначе говоря, геополитика имеет прямое отношение к конфликтам. Поэтому не случайна и ее актуализация: «Глобализация, – не без оснований утверждает известный немецкий политический деятель и интеллектуал Эгон Бар, – означает также борьбу за власть и расширение зон влияния» [Бар, 2007, с. 68].
В последние годы в геополитике принято различать три структурных элемента. Это формальная геополитика, понимаемая как исследовательская дисциплина – академическая, теоретическая, аналитическая. Это практическая геополитика – соответствующая деятельность политических акторов, связанная с их властными интересами. И это популярная геополитика, связанная с распространением через средства массовой информации и массовую культуру взглядов, касающихся политического пространства [cм.: Соловьев, б.г.; Сыкульски, 2011].
При этом в настоящее время, как пишет один из влиятельных авторитетов формальной французской геополитики Филипп Моро-Дефарж, «специфические геополитические явления связаны не с любым соперничеством властных структур в территориальных вопросах, а – что является новым фактором – только с теми его формами, которые находят широкий отклик в средствах массовой информации и вызывают оживленные дискуссии в обществе…» [Моро-Дефарж, б.г.]. Другие представители формальной геополитики уточняют, что современная геополитика вооружена новейшими информационно-коммуникационными технологиями (ИКТ), что позволяет эффективно вести сетевые войны [cм.: Дергачев, б.г.]. Достижение и использование преимуществ в ИКТ дает возможность свободно формировать так называемое мировое общественное мнение, поэтому геополитика преследует цель не только популяризации определенной точки зрения, но прежде всего расшатывания иной позиции [см.: Сыкульски, 2011].
В статье ставится цель выявить общее и особенное в современной геополитике Евросоюза и Польши в отношении России. Польша является членом Европейского союза и НАТО. Вполне естественно, что она разделяет их основные внешнеполитические цели и приоритеты НАТО. В то же время Польша, как и другие члены Евросоюза, несмотря на всю глубину объединяющих их интеграционных процессов, остается суверенным государством, сохраняющим собственные национальные интересы. Поэтому не только формальная, но также практическая и популярная геополитика имеют в Польше свои особенности, в том числе – и, возможно, главным образом – именно в отношении России.
7
В формальной геополитике Европейского союза, при ее общем критическом настрое по отношению к Российской Федерации, можно выделить два подхода: эмоционально-идеологический или ценностный, и рационально-прагматический. Дискуссии между их сторонниками чаще всего не проявляются непосредственно и не носят, как правило, характера прямого столкновения позиций и взаимной критики. Тем не менее различия между ними достаточно существенны.
Заметным является преобладание идеологического подхода. Признавая неизбежность экономического и дипломатического сотрудничества, обусловленного взаимозависимостью России и Евросоюза, его приверженцы настаивают на том, что оно должно ограничиваться рамками «избирательного совпадения» позиций. С их точки зрения, условием доверительного и стабильного сотрудничества ЕС с Россией может быть «только принятие и применение наших фундаментальных ценностей» [см.: Mongrenier, 2011].
Беспокойство представителей данного подхода вызывает то, что «едва восстановившись от всеобъемлющего кризиса, Россия стала удаляться от западной модели и ориентироваться на модель сильного национального государства» [см.: Bayou, 2010]. При этом «…логика власти в России имеет свое внешнее продолжение, и кремлевские руководители трудятся над консолидацией авторитаризма, как и своих экономических интересов… в евразийском подбрюшье (hinterland) европейцев» [см.: Mongrenier, 2011]. Иначе говоря, «…Россия сохраняет свои претензии на европейские территории, на вмешательство в европейские дела» [Besançon, 1995, p. 497].
Настойчиво звучит тема раскола, который вносит Россия своей внешней политикой в ряды Евросоюза и НАТО. С этой точки зрения Москва пытается маргинализировать обе евроатлантические организации, развивая сеть двусторонних отношений и играя на расхождении интересов между отдельными странами – членами ЕС и НАТО.
«Геоидеологи» утверждают, что Москва не только осуществля-ет экономическое давление на свое ближайшее окружение, но и, как показывает пример Грузии 2008 г., не останавливается перед прямой военной агрессией. Это должно заставить ЕС задуматься об усилении собственного силового потенциала в готовности противостоять экономическому и военному наступлению Москвы в постсоветском регионе, который отныне является «общим ближним зарубежьем». Имеющиеся здесь «замороженные конфликты» представляют собой прямую угрозу для Евросоюза. В связи с этим характерно заявление спецпредставителя ЕС по Кавказу о том, что «сегодня, в отличие от того, что было еще несколько лет назад, ЕС располагает необходимыми военными средствами для участия в их урегулировании» [цит. по: Facon, 2007, p. 636].
Антироссийская риторика еще в большей мере характерна для популярной геополитики Евросоюза. Ведущие европейские СМИ, как и лидеры отдельных стран, среди которых особенно выделяются руководители государств так называемой «новой Восточной Европы» – Польши, Чехии, прибалтийских государств, – активно муссируют темы недружественности России во взаимодействии с Западом, авторитаризма Путина и деградации всех завоеваний демократии, якобы достигнутых страной при Ельцине, диктата Москвы в отношении Грузии и Украины и нецивилизованности ее внешней политики в целом, а главное – использования «энергетического оружия» как средства политического давления и шантажа [подробнее см.: Цыганков, Фоминых, 2008].
Что касается позиций рационально-прагматического течения в рамках формальной геополитики ЕС, то их достаточно четко выразил в одной из своих статей С. Сюр: «…Лучше способствовать стабилизации страны, а для этого избегать цинично провоцировать ее старыми методами силовой политики… Европейский союз особенно заинтересован в стабильной и спокойной России как необходимом партнере в области как безопасности, так и экономики» [см.: Sur, 2007].
Современная Россия – это неустранимый актор международной сцены. Поэтому в вопросах безопасности, так же как и экономического сотрудничества, Европа должна сделать шаг навстречу ей. «Непримиримость России связана с ее восприятием ЕС, который стремится навязать ей свои ценности в одностороннем порядке и таким способом, который она считает неадекватным и унизительным» [Bayou, 2010].
Не отрицая значения ценностных расхождений, а иногда и выдвигая их на передний план в политической полемике с Россией, практическая геополитика Евросоюза также отличается более взвешенными позициями, в основе которых лежат экономические и политические интересы. Характерна в связи с этим Белая книга о внешней и европейской политике Франции на 2008–2020 гг., подготовленная комиссией под общим руководством Алена Жюппе – близкого к президенту Н. Саркози и впоследствии министра иностранных дел в его правительстве. В ней отмечается наличие разногласий, недоразумений и задних мыслей в отношениях Евросоюза и России. Вместе с тем основная мысль, касающаяся этих отношений, звучит так: «Экономическая и политическая взаимозависимость… побуждает нас к сотрудничеству с Россией по многочисленным вопросам, в которых мы имеем общие интересы – от энергетики до иранской ядерной программы» [Juppé, Schweitzer, 2008, p. 68].
При этом, как считает Шатре, поле для маневра у Евросоюза довольно узкое: или он занимает по отношению к России критическую и отстраненную позицию, что чревато риском увеличения напряженности в отношениях с ней в ущерб общеевропейским стратегическим целям; или же он сотрудничает с ней и тогда подвергается большому риску потворствовать удовлетворению некоторых российских целей, в частности, усилению ее влияния в Европе в ущерб интересам ЕС (в частности, в области энергетики и региональной безопасности) [см.: Chatré, 2010].
Так или иначе, «извлечь наибольшие выгоды от ее [России] нынешнего ослабления представляется огромным искушением. Это касается, прежде всего, ее соседей и бывших сателлитов. Их чувства понятны и не могут игнорироваться. И все же это опасное искушение», – констатирует С. Сюр [Sur, 2007].
Таким образом, при очевидном преобладании геоидеологии над геоэкономикой в формальной геополитике Евросоюза в отношении России его практическая геополитика, при всей довольно значительной эмоционально-идеологической составляющей, содержит не менее – если не более – сильный рационально-прагматический элемент. Иначе обстоит дело с польской геополитикой.
Польская геополитика в отношении России, с одной стороны, отражает общее состояние геополитики Евросоюза, а с другой – имеет собственные особенности в этом плане. Отмечая эти особенности, В.А. Гулевич выделяет в современной Польше три геополитические школы: краковскую, с идеями, в значительной мере отражающими общее состояние геополитики Евросоюза; варшавскую, имеющую четкую проамериканскую ориентацию; «ченстоховскую» или континенталистскую. При этом «проатлантистская геополитическая мысль в Польше имеет явный количественный перевес» [Гулевич, 2011, c. 63].
Резюмируя особенности польской геополитики в сравнении с геополитикой Евросоюза в целом, можно сказать, что они характеризуются следующими моментами.
Во-первых, в отличие от геополитики «Старой Европы», в ней наблюдается более тесная связь между формальной и практической линиями: значительная часть представителей польской формальной геополитики поддерживает, обосновывает и аргументирует официальную линию своего правительства.
Во-вторых, практическая геополитика Польши гораздо более идеологизирована. Темы авторитаризма во внутренней политике России, ее агрессивности в отношении соседей и имперских амбиций, «антиевропейскости», «газового шантажа» и стремления расколоть ЕС – все это присутствует – причем в «усиленном варианте» – в геополитическом дискурсе современной Польши. Вместе с тем его отличие от общеевросоюзного состоит в том, что указанные темы доминируют также в официальных документах и внешней политике польского государства [cм. подробнее об этом: Корейба, 2011]. Как отмечают российские эксперты, «современная польская политика во многом остается производной от традиционных идеологем и подходов, не подвергшихся до сегодняшнего дня сколько-нибудь существенной ревизии». При этом стремление «Старой Европы» исходить в отношениях с Россией из принципов рациональности и экономического прагматизма польским политическим истеблишментом воспринимается как проявление политической наивности либо цинизма [Бирюков, Савин, 2010, c. 53].
Аналогичным образом польская популярная геополитика не настроена на компромиссы, а тем более на плодотворное сотрудничество с Россией. «Несмотря на некоторое сближение Москвы и Варшавы, репортажи польских СМИ, вещающих на “восточные территории”, по-прежнему выдержаны в крайне русофобских тонах» [Гулевич, 2011, c. 62]
В-третьих, мейнстрим польской геополитики отличается от линии, доминирующей в геополитике ЕС в отношении США. Евросоюз настроен на «уравновешивание» власти Соединенных Штатов и формирование с этой целью собственной квазисверхдержавы со своей стратегией на мировой арене. Напротив, Польша проявляет интерес к сохранению роли Америки в делах Евросоюза, стремясь таким образом «уравновесить» влияние наиболее крупных стран ЕС – в первую очередь Германии – на «новую Восточную Европу». В свою очередь, это не может не отражаться на польской геополитике в отношении России.
Наконец, в-четвертых, идеологическая и прагматическая линии польской формальной геополитики выглядят более контрастными и менее компромиссными по сравнению с формальной геополитикой Евросоюза в целом.
Один из важнейших польских геополитических проектов был сформулирован как концепция прометеизма и направлен против России. Как пишут Бухарин и Ракитянский, как «комплексная, долговременная программа по разрушению бывшей имперской метрополии…», эта концепция была не только идеологией, но и реальной политической практикой [Бухарин, Ракитянский, 2011, с. 31). В.А. Гулевич считает, что идея польского прометеизма, в 1920–1930-х годах получившая активную поддержку маршала Ю. Пилсудского, и сегодня остается востребованной в польском экспертном сообществе [Гулевич, 2011, с. 62].
«В предвоенный период польские правящие элиты вместо решения актуальных проблем экономики и государственного строительства увлеклись утопическими проектами, направленными на возрождение Речи Посполитой “от моря до моря”» [Бухарин, Ракитянский, 2011, с. 32].
Ключевым для современной польской практической геополитики является восточный вектор, направленный, прежде всего, на Украину и Белоруссию. Обосновывается, что ближайшее политическое и экономическое сотрудничество должно приблизить их к Европейскому союзу и ускорить стремления на членство в ЕС. В более конкретном плане речь идет о Восточном партнерстве, касающемся отношений ЕС с государствами Восточной Европы – бывшими республиками СССР. Что касается России, то в официальных декларациях подчеркивается, что польское предложение не направлено против нее. Более того, к нему мог бы присоединиться и Калининградский регион.
Однако в целом политика Восточного партнерства не ориентирована на сотрудничество с Россией. Более того, ее антироссийский смысл, состоящий в отрыве от России и противопоставлении ей новых независимых государств – в первую очередь Украины и Белоруссии, – отмечается не только многими российскими, но и некоторыми польскими наблюдателями. По их мнению, в польском политическом истеблишменте существует консенсус относительно того, что «повышение международного статуса Польши, укрепление национальной безопасности возможно только при ослаблении России и ее вытеснении из Центрально-Восточной Европы» [Корейба, 2011, с. 67].
Как пишет Пшемыслав Серадзан, идея объятия Восточным партнерством Калининградской области – это очевидная попытка отрыва от России этой чрезвычайно важной геостратегической зоны [Серадзан, б.г.]. С точки зрения приверженцев прагматического течения польской формальной геополитики, Восточное партнерство является воплощением сформулированной Юзефом Пилсудским после Первой мировой войны концепции «Междуморья» – конфедерации восточноевропейских государств на пространстве между Адриатическим, Балтийским и Черным морями [Корейба, 2011; Серадзан, б.г.; Сыкульски, 2011]. Вместе с тем, пишет Серадзан, возрождение идеологии прометеизма совпадает с евразийской стратегией США. При этом он опирается на анализ Э. Бара, который показывает, что еще во время своего первого визита в Польшу Дж. Буш «сформулировал цель, тогда еще не везде воспринимавшуюся всерьез, – создание “монолитного моста” от Балтийского до Черного моря. У кого была перед глазами карта, тот видел, что вторая опора этого “моста” – это Грузия и Кавказский регион» [Бар, 2007, c. 65]. Близкие взгляды высказывает и руководитель Европейского центра геополитического анализа Мартин Домагала [Домагала, 2011]. При этом польский геополитолог достаточно откровенно отмечает, что «целью восточного партнерства является не только стабилизация партнерских стран, но и подготовка удобного трамплина для более дальней экспансии на восток…» [Домагала, 2012, с. 78] и что «внедряя ЕПД [Европейскую политику добрососедства], Европейский союз ведет также своеобразную предупредительную войну невоенного характера, имеющего в виду исключение главной угрозы для своего общественного и экономического функционирования» [Домагала, 2012, с. 81]. Он высказывает обоснованные сомнения в том, что предлагаемая Евросоюзом политика добрососедства, являющаяся «в определенной степени выражением колонизационной миссии Европы» [Домагала, 2012, с. 85], принесет странам-соседям реальную пользу. Вместе с тем М. Домагала утверждает, что «смотря на страны, соседствующие с Европейским союзом, как страны, которые находятся на низшем уровне развития цивилизации (курсив наш. – П.Ц.) – можно констатировать, что европейская политика для них выгодна» [Домагала, 2012, с. 86].
Однако в целом в польской геополитике в ее формальном, популярном и даже практическом проявлениях доминирует эмоционально-идеологический подход к отношениям с Россией8.
Какие же причины лежат в основе преобладания ценностно-идеологической линии геополитики ЕС и Польши над рационально-прагматической?
Неизбежно огрубляя, такие причины можно свести к следующим факторам.
1. Геополитики «старой Европы» убеждены в том, что Европейский союз может реализовать свою цель – стать глобальным политическим актором с общей внешней политикой – только при условии достижения военного могущества и обретения внешнего врага [см.: Gouliani, 2010; Barbe, б.г.]. В Польше поддерживают идею о том, что подходящим кандидатом на эту роль в числе других стран (таких, как, например, Иран, Северная Корея) оказывается и Россия.
2. Экономические интересы Евросоюза в его сотрудничестве с Россией. Здесь на одной чаше весов – выгода от совместных проектов, связанных с освоением и эксплуатацией природных ресурсов, все еще сравнительно дешевой рабочей силой и малоосвоенным обширным рынком. На другой чаше – соображения конкуренции, поиски преимуществ, стремление сбить цены на энергоносители, а также слабое знание (или неприятие) особенностей российской культуры и несовпадение ценностей в этой сфере. Влияют также упорное отстаивание российской стороной своих собственных интересов, все еще несовершенное законодательство России в сфере прямых иностранных инвестиций, коррупция в среде российского чиновничества. Наконец, важный фактор – общее ужесточение глобальной конкурентной среды, мировой финансово-экономический кризис… Отсюда геополитизация и идеологизация не только экономического соперничества, но и экономического сотрудничества.
3. Относительное укрепление России не позволяет игнорировать ее опасения, связанные с приближением этого по-прежнему преимущественно военного блока к ее границам. Поглощение альянсом Грузии и Украины пришлось отложить на неопределенное время после кавказского кризиса в августе 2008 г. Это также стало дополнительным стимулом для критики «агрессивной», «имперской», «милитаристской» и т.п. политики России в ближнем зарубежье [см. об этом: Brigot, 2000, p. 553].
4. Еще один из факторов, объясняющих ценностно-идеоло-гические приоритеты геополитики ЕC, состоит в том, что геополитические центры не могут абстрагироваться от влияния интересов финансирующих их различных кругов политического и делового мира стан Евросоюза.
Вышеотмеченные общие для ЕС факторы дополняют польские «особые» интересы:
а) раскол между «старой» и «новой» Европой существует и по линии практической геополитики: если Франция и Германия ориентируются на создание независимого от США военного и политического центра, то Польша стремится вместе с Англией играть роль верного союзника Америки в Европе, в том числе и в отношениях с РФ. Поэтому не случайны заявления ее руководства, что Польша за время своего председательства в ЕС будет создавать фонд международной солидарности, который займется продвижением демократии в других регионах мира;
б) геополитика Польши призвана повысить статус страны в ЕС. Польша небезуспешно позиционирует себя как «главного специалиста ЕС» по новым независимым странам и России, с мнением которого Брюссель должен считаться в своей внешней политике;
в) помимо союза с США и повышения своего статуса в ЕС Польша стремится играть роль самостоятельного игрока – лидера Восточноевропейского региона. Подобные амбиции связаны с мифами мессианства и убеждением в том, что достижение данной цели возможно только при условии вытеснения из этого региона России. «Официально европейские политики и чиновники всегда гневно отвергали предположения о том, что данный институт направлен на ослабление роли России, но ни малейших сомнений в этом не было ни у кого. Чем и была обусловлена негативная реакция Москвы» [см.: Лукьянов, б.г.];
г) лимитрофная преемственность польской практической геополитики, которая, по мнению российских ученых, проявляется и в новых условиях Европы начала 1990-х годов, «с той лишь разницей, что тогда Польша была лимитрофом Франции, Англии и Ватикана, а в настоящее время – США. Польша выступает восточным форпостом НАТО в Европе, являясь одновременно инструментом и субъектом дестабилизации и напряженности» [Бухарин, Ракитянский, 2011, с. 32];
д) российско-польские отношения отягощены грузом взаимного недоверия, связанным с «неоднозначным» историческим наследием. Как пишет А.С. Запесоцкий, «…когда на Западе возобновляются разговоры об исконной дикости и непредсказуемости России, в нашей стране находятся желающие вспомнить диких крестоносцев, предавших огню и мечу христианский Константинополь. Когда Польша поднимает вопрос о расстреле своих офицеров в Катыни, в России вспоминают о массовом убийстве пленных красноармейцев на заре существования Советского государства» [Запесоцкий, б.г.];
е) особенности менталитета польской политической и интеллектуальной элиты. Российские политические психологи в психологическом портрете польской элиты выделяют «три исторически сложившиеся и в настоящее время актуализированные, наблюдаемые психологические доминанты: истероидную, психопатическую и психоастеническую. Они находятся в сложном диалектическом взаимодействии, рекомбинируясь и реактивируясь при изменении внутренних и внешних политических и экономических условий». [Бухарин, Ракитянский, 2011, с. 107–108]9.
Возникает вопрос: возможно ли преодоление крайностей, мифов, идеологем и стереотипов в практической геополитике Польши в отношении России, хотя бы на том уровне рациональности и прагматизма, который свойствен для ЕС? Действительно ли достаточным условием выстраивания конструктивных взаимодействий может оказаться переход от традиционной идеологизированной геополитики к геоэкономике? [Бирюков, Савин, 2010, c. 61].
Нынешнее потепление польско-российских отношений – если не согласиться, что оно носит не зависящий от польского правительства и, следовательно, временный характер [Корейба, 2011, c. 74], – дает некоторые основания для осторожного оптимизма. Вместе с тем следует учитывать, что для его развития от Варшавы потребуется, в частности, сближение Восточного партнерства с действительно равноправным партнерством ЕС – Россия и Польша – Россия (о «добавленной стоимости» подобного сближения для Польши [см.: Мальгин, 2011]). Насколько реально подобное сближение, принимая во внимание давление исторической памяти и многовековой мифологизации польского менталитета10, покажет будущее. Однако уже сегодня ясно, что, как пишет Л. Сыкульски, «безопасность польским гражданам наверняка не обеспечит авантюрная политика вбивания клина между странами Западной и Восточной Европы, а также политика, направленная на конфронтацию ЕС и России» [Сыкульски, 2011].
На наших глазах происходят стремительные и радикальные изменения в глобальной архитектуре безопасности, во всей структуре миропорядка. Современный кризис европейского и всего мирового порядка, новые вызовы (в том числе в экономике, финансах, энергетике) требуют не конфронтации и «раскапывания» прошлых обид и трактовки с этих позиций современных событий, трудностей и проблем. Они требуют от всех субъектов международной политики углубленного диалога и совместных поисков решений, от адекватности содержания которых будет зависеть и общее будущее.
Бар Э. Стратегические интересы Европы // Internationale Politik. Новая восточная политика. – Берлин, 2007. – № 2. – С. 62–71.
Бирюков С., Савин В. Германия – Польша – Россия: Зона конфликта или пространство диалога? // Мировая экономика и международные отношения. – М., 2010. – № 5. – С. 52–61.
Бухарин С.Н., Ракитянский Н.М. Россия и Польша. Опыт политико-психологического исследования феномена лимитрофизации / Отв. ред. О.А. Платонов. – М.: Институт русской цивилизации, 2011. – 944 с.
Гулевич В.А. Геополитическая ситуация у западных границ Евразийского союза // Геополитика: Информационно-аналитическое издание. – М., 2011. – Вып. 13. – С. 59–64.
Дергачев В. Геополитика новейшая // В. Дергачев. Русская геополитическая энциклопедия. – Режим доступа: http://dergachev.ru/Russian-encyclopaedia/04/23. html (Дата посещения: 14.06.2012.)
Запесоцкий А.С. Культурные различия и международное сотрудничество. – Режим доступа: http://www.culturalnet.ru/main/getfile/1346 (Дата посещения: 14.06.2012.)
Домагала М. Геополитическое измерение европейской политики добрососедства // Геополитика. – М., 2012. – Вып. 13. – С. 65–87.
Домагала М. Стандарт ЕС – это демократия, но только на условиях Запада! – 9 июня 2011. – Режим доступа: http://www.chaspik.info/bodynews/7936.htm (Дата посещения: 14.06.2012.)
Корейба Я. Историко-идеологические основы внешней политики Польши в отношении европейских стран бывшего СССР // Восточная Европа. Перспективы. – М., 2011. – № 2. – С. 63–75.
Лукьянов Ф. Безопасное Восточное партнерство. – Режим доступа: http:// inosmi.ru/op_ed/20111003/175485614.html (Дата посещения: 14.06.2012.)
Мальгин А.В. Россия и Польша сквозь призму «восточной политики» Евросоюза // Восточная Европа. Перспективы. – М., 2011. – № 2. – С. 6–19.
Моро-Дефарж Ф. Глава 6: Геополитика и Франция // Введение в геополитику. – Режим доступа: http://www.democracy.ru/library/misk/introduction_in_geopolitics/ page7.html (Дата посещения: 14.06.2012.)
Серадзан П. «Восточное партнерство» ЕС или рецидив Междуморья. – Режим доступа: http://geopolitica.ru/Articles/241/ (Дата посещения: 14.06.2012.)
Соловьев Э.Г. Современная американская геополитика. – Режим доступа: http://www.perspectivy.info/oykumena/amerika/sovremennaja_amerikanskaja_... (Дата посещения: 14.06.2012.)
Суханек Л. Понять Россию. Как поляк должен смотреть на Россию: Доклад на российско-польской конференции «Россия и Польша: Проблемы взаимного восприятия», Москва, 23–24 сентября 2011.
Сыкульски Л. Геополитические мифы Джорджа Фридмана: Взгляд из Польши. – 5 января 2011. – Режим доступа: http://hvylya.org/special-projects/translations/ 8959-2011-01-05-15-41-28.html (Дата посещения: 14.06.2012.)
Цыганков П.А. Французская школа геополитики в 2000-х годах: Отношения ЕС и России // Международные процессы. – М., 2011. – Т. 9, № 2 (26). – С. 36–47.
Цыганков П.А., Фоминых Ф.И. Антироссийский дискурс ЕС и его причины // Общественные науки и современность. – М., 2008. – № 8. – С. 36–47.
Juppé A., Schweitzer L. La France et l'Europe dans le monde. Livre blanc sur la politique étrangère et européenne de la France, 2008–2020. – P.: La Documentation Française, 2008. – 222 р.
Chatré B. Le contexte du rapprochement UE-Russie. – 24 mars 2010. – Mode of access: http://www.afri‐ct.org/Le‐contexte-du-rapprochement-UE (Дата посещения: 14.06.2012.)
Barbe A. La puissance europeenne en question. – 26 mars 2010. – Mode of access: http://www.afri-ct.org/spip.php?page=imprimir_articulo&id_article=2277&l... (Дата посещения: 14.06. 2012.)
Bayou C. Russie-Europe: Un regard empreint de méfiance. – 15 octobre 2010. – Mode of access: http://www.diploweb.com/Russie-Europe-un-regard-empreint.html (Дата посещения: 14.06.2012.)
Besançon A. Les frontières orientales de l'Europe. Les cas russe // Commentaires. – P., 1995. – N 71. – Р. 493–500.
Brigot A. «Persistance et utilité des recherches de géopolitique» // Études internationals. – P., 2000. – Vol. 31, N 3. – P. 539–558.
Facon I. Russie-Union Européenne: L’enjeu du voisinage commun //Annuaire Français de relations internationales. – P., 2007. – Vol. 8. – Р. 620–637.
Gouliani J. – D. Une politique étrangère européenne est-elle possible? – Mode of access: http://www.diplomatie-presse.com/?p=3378#more‐3378 (Дата посещения: 14.06.2012.)
Mongrenier J. – S. Le «nihilisme juridique» russe et la géopolitique Russie-Occident. – 23 janvier 2011. – Mode of access: http://www.diploweb.com/Le-nihilisme-juridique-russe-et‐la.html (Дата посещения: 14.06.2012.)
Sur S. La Russie. – 1 septembre 2007. – Mode of access: http://www.afri‐ct.org/La-Russie (Дата посещения: 14.06.2012.)
ИССЛЕДУЯ ИСТОРИЮ: ОЧЕРК ЭВОЛЮЦИОННОЙ МОРФОЛОГИИ
. Основы
Понятие морфологии было введено Иоганном Вольфгангом Гёте в XVIII в. Он описывает такие исследования и их результаты, целью которых является:
• «”распознавание образа или модели” или “Gestalt распознавание”,
• анализ развития таких моделей;
• отношения между такими моделями. В конце концов, они имеют общую историю».
С такой точки зрения морфология обозначает не что иное, как сравнительный анализмоделей, и включает в себя как современные модели, так и исторические11.
Морфологические исследования под разными ярлыками достаточно популярны в изучении истории искусств, языков, идей (юридических), институтов, и вообще живых существ. Вслед за неожиданным открытием, что индоевропейский язык был прародителем санскрита и большинства европейских языков, величайший триумф морфологии произошел в естественной истории: зооло-гам удалось в течение века или чуть больше классифицировать около 2 млн. видов животных, так что не только их «семейная принадлежность» была отражена без особых противоречий, но и обосновать историю жизни биологических форм на земле. Это убедительно показывает хорошие шансы морфологии раскрыть «порядок развития» достаточно близко к фактам.
Заметим, что такие исследования полагались не на исторические документы или генетический анализ. Они были основаны исключительно на наблюдениях над окаменелостями и живыми телами и на обоснованной теории [Glaser, 2011], что позволило сначала распознать, а затем объяснить модели. Вы вряд ли найдете зоолога или биолога, который стал бы заявлять, что классификация животных и растений Линнея, слегка модифицированная сегодня, лишь «научная фантастика» и может быть написана совсем по-другому. Наоборот, анализ, приведенный уже современной генетикой, доказал, что открытия, сделанные десятилетия назад только на основании влияния моделей, их сравнения и интерпретации моделей, абсолютно верны. Поэтому мы не должны избегать использования этих идей и методологии и для классификации исторических и современных политических режимов, так как они помогли сравнительной зоологии и лингвистике обнаружить реальный (исторический) порядок в их многосложных явлениях. Когда мы анализируем общественные институты и политические режимы, эта задача должна быть даже легче, так как у нас не только есть факты, за которыми мы наблюдаем, но довольно часто – и исторические источники, которые рассказывают нам о том, что случилось.
. Морфологические концепции и их исходные теории
Основными концепциями морфологии являются концепции гомологии и аналогии. На их основе вводится концепция гомойологии. Анализируя более глубокие слои человеческих умений и навыков, мы приходим к концепциям гомодинамии и гомономии. И в конце концов мы принимаем концепции мозаичной эволюции и параллельной эволюции и соотносим их с более широкой концепцией «институциональной архитектуры» для анализа различных «скоростей» эволюционных процессов. Действительно, термин «аналогия» очень популярен. Но концепция аналогии остается неясной. Слово «гомология» используется среди ученых довольно редко. То же самое справедливо и по отношению к концепциям мозаичной эволюции и параллельной эволюции, хотя интуитивно они кажутся понятными. Что же касается таких концепций, как гомойология, гомодинамия и гомономия, они редко используются и в научной дискуссии. Их странные греческие названия могут быть препятствием к их использованию. Может быть, когда-нибудь кто‐то и сочтет их интуитивно понятными и привлекательными. Но нам тем не менее нужно понять их сегодня.
Гомология
Гомология обозначает сходство, порожденное общей историей. Это сходство, касающееся общих ген или мем, возникающее на почве генетических или мемов – цепей репликации, когда‐то начавшихся от общего предка. Уместно здесь привести два примера. Когда мы рассматриваем скелеты, обладая некоторым профессиональным знанием, мы обнаруживаем, что передние ноги лошадей и людей выглядят довольно похожими. Результаты исследования эволюции говорят нам, что у них близкое происхождение в истории позвоночных. Поэтому мы утверждаем, что они гомологичны. Когда же мы анализируем политические институты, обладая некоторым историческим знанием, мы признаем, что Вечное Законодательное собрание Священной Римской империи германцев и Федеральный Совет и в имперской Германии, и в сегодняшней Федеративной Республике Германия сконструированы по одному и тому же чертежу. Посланники, иногда главы правительств, составных частей федеративной империи или республики собираются для обсуждения и принятия законов. Именно это и представляет собой гомологическое сходство. Правильная формула будет звучать следующим образом: гомология – это сходство в глубинных структурах, так как они созданы в результате процессов структуростроения в соответствии с общепринятыми «чертежами» и «рецептами». Такое сходство не может измениться, его можно только спрятать, особенно с помощью трансформации оригинальной формы или дополнительными «слоями» поверхностных структур, развивающихся со временем, что мы и будем обсуждать в следующем разделе. Члены Германского федерального совета, например, «нормальные политики», а те, кто служил в Имперском федеральном совете, были дипломатами; и эта смена найма для той же институциональной формы связана с адаптацией Федерального совета к трансформированной структуре всего режима, и к новым возможностям легкого перемещения между столицей и другими частями Германии. Такие различия вповерхностных структурах довольно часто скрывают общие глубинные структуры. Это может достигнуть такой степени, что основное сходство, основанное на общих «чертежах», или рецептах, больше не может быть обнаружено невооруженным взглядом, но только в результате аналитического усилия. Еще два примера прояснят ситуацию. Крылья птицы и передние ноги лошади на вид совершенно различны – для всех, кто не знаком со структурой скелета позвоночных. Но те, кто знает историю позвоночных, легко «увидят», что те же самые структуры, т.е. передние ноги, начали выполнять различные функции миллионы лет назад. Эти самые основные структуры трансформировались в соответствии с новыми функциями и были снабжены дополнительными, хорошо прилаженными поверхностными структурами в результате долгого эволюционного процесса проб, ошибок и дифференциальной репродукции. То же самое справедливо для юридических структур. Они смоделированы по тому же «чертежу» выборного представительского собрания. Но они вмонтированы или были вмонтированы в различные общие структуры политического режима, где им приходилось выполнять различные функции. Поэтому со временем они претерпели трансформации и приобрели различные формы, в соответствии с их различными функциями, но при этом никогда не теряли своей общей исходной формы. На конкретные исследования гораздо больше, чем на теорию, влияет то, были ли гомологии созданы генетической репликацией (как в природе) или мем – репликацией (как в культуре). Изучая историю человечества, мы часто узнаем о репликации мем цепей. Это особенно справедливо, если культура использует рукописи, которые мы можем прочесть, и производит достаточно текстов, которые рассказывают о развитии ее институтов, законов или идей с течением времени. В таких случаях, например в европейской или китайской культуре, тексты раскрывают происхождение юридических правил, а исторические записки помогают нам проследить традиции или понять стадии трансформаций в армии, административных органах или партиях от ранней стадии до поздних форм. Но чем дальше мы уходим в историю прошлого, тем менее мы находим текстов или исторических документов, доказывающих, что один институт, закон или идея берет начало в предшествующем институте, законе или идее, т.е. имеет гомологическое сходство. Но когда мы совсем не находим текстов, в которых можно обнаружить эти структурно-строительные «чертежи» или «рецепты» (т.е. мемы или мемплексы), мы просто не можем доказать, что гомологическая схожесть существует. Во всех этих случаях нам приходится полагаться на наблюдения и интерпретацию. Это то, что делали зоологи и биологи, когда они так успешно сформировали классификацию животных и растений. Их работа была основана только на узнавании моделей, и они строили «обоснованную теорию» на предположениях, сделанных на основе интерпретации таких моделей. Только 200 лет спустя, после развития биохимической генетики, стало возможным «объективно» определить степень генетической совместимости между всеми существами, т.е. их степень гомологической схожести. Как мы все знаем, это изменение метода только подтверждает то, что было обнаружено раньше. Но не только успех биологов продемонстрировал, что герменевтические исследования могут привести к обоснованным, строго научным результатам, не подвергающимся никаким сомнениям. Это также было доказано исследователями, занимающимися изучением архитектурных форм (таких, как собор или мечеть), живописи (например, мотив Рождества, проходящий через века и стили), музыки (эволюция мотета от Жоскена до Баха). Все эти исследователи реконструировали историю форм, которые они изучали, через поиски гомологического сходства. И когда они находили дополнительные письменные источники, рассказывающие о том, как исходные «чертежи» или «рецепты» создания этих форм передавались от поколения к поколению среди архитекторов, художников и композиторов, они обычно находили подтверждение тому, что они уже «видели», «слышали» или заказывали. То же самое можно сказать об ученых, работающих в области ранней истории и доисторических времен. Они стремятся и успешно добиваются реконструкции целых культур и ремесленнических систем на основании останков глиняной посуды или человеческих жилищ. По отношению к анализу герменевтической информации они ничем не отличаются от биологов, таких, как Линней, который пытался обнаружить определенный порядок в огромном разнообразии растений и животных. Но в одном смысле биологам пришлось начинать при явно худших обстоятельствах. Рукописи и тексты в качестве «чертежей» и «рецептов» создания культурных и социальных структур, а также как носителей культурных форм, были «читабельны» и понимаемы в течение почти 4 тыс. лет. Их тщательный анализ производился в течение многих веков. В то время как даже о существовании ДНК как основного «чертежа» или «рецепта» в природе стало известно только в последнем столетии. Тем не менее биологи сформулировали правильные утверждения о цепях генетических репликаций на основе выводов о гомологических сходствах. Но как же им удалось добиться успеха? Понятно, что знания о животноводстве, т.е. опыт «практической генетической репликации», дал им возможность развить некоторые базовые идеи. Но решающим оказался тот факт, что они строго следовали методологии, которая теперь известна как морфология. Со временем этот подход был систематизирован и его стали преподавать, в том числе такие ученые, как Адольф Ремане и Руперт Ридль [Riedl, 2003]. Для исследователей общественных наук тоже было бы мудро полагаться на эту методологию, в особенности там, где нет никаких текстов, которые могли бы раскрыть существование гомологий напрямую. Существует три проверенных критерия, позволяющих обнаружить гомологическое сходство, даже не имея доступа к таким генетическим или мем-рукописям, которые физически передавали бы «чертежи» или «рецепты» от одного поколения следующему. Все они полагаются на расчет вероятности (calculus of probability). Основная идея заключается в том, чтобы гипотетически предположить наличие гомологического сходства в любом случае, когда почти невозможно предположить, что наблюдаемое сходство в структурах развилось случайно, т.е. без наличия общего предка, независимо от того, насколько он отдален. Следует заметить, что когда мы применяем эту идею в сфере социокультурной эволюции, основная идея «репликации чертежа» подвергается серьезной модификации: в то время как генетическая репликация, в отличие от искусственного осеменения, требует совместного присутствия донора и получателя «чертежа», в случае мем-репликации все происходит по-другому: мемы могут перескакивать через века (как идея Аристотеля, вдохновившая Фому Аквинского после того, как ее забыли на латинском Западе на века) и континенты (как институциональная форма Британского парламента в бывших английских колониях). При таком определении «общего предка» следующие критерии могут оказаться полезными для сравнительного анализа гуманитарных наук, как это уже произошло в зоологии.
1. Положение структуры в принимающей структуре: находим ли мы структуры, гомологическую схожесть которых мы хотим определить, в том же месте в разных скелетах или формах собора или института, в котором мы обнаружили его? Если так, то возможно, что это произошло не случайно, а потому, что «чертеж» или «рецепт», на котором построена эта структура внутри принимающей структуры, такой же, по крайней мере в основных чертах, во всех случаях. Следующий вопрос, конечно, каким образом этот «чертеж» или «рецепт» совершил «путешествие» между разными местами или принимающими структурами, где мы находим его теперь. В гуманитарных науках это привело бы нас к анализу процессов культурной диссеминации.
2. Специальное качество: демонстрируют ли структуры, гомологическое сходство которых мы определяем, одинаковую «архитектуру» во всех разнообразных скелетах и институтах, формах религиозного построения и музыкальных композициях, которые мы сравниваем? Если да, то опять появляется возможность того, что это происходит не случайно, а потому, что «чертежи» или «рецепты», на которых построена структура, одинаковы во всех случаях. Тогда мы опять должны выяснить, каким образом «путешествовали» гены или мемы, создатели структуры.
3. Существование переходных форм: если мы можем найти переходные формы между настоящей структурой и предыдущей, вполне возможно, «структурой» – «предком», тогда высока вероятность гомологичного сходства. Тогда мы можем предположить это, даже несмотря на тот факт, что настоящая структура сильно отличается внешне от предыдущей структуры и/или интегрирована в совершенно другую обстановку. Среди ярких примеров такого гомологичного сходства можно назвать три человеческие слуховые косточки и скулы акулы. И хотя на первый взгляд невозможно поверить, что между ними может быть что‐то общее, можно продемонстрировать, что первые произошли от последних много миллионов лет назад. Также можно продемонстрировать, что современные парламенты происходят от собрания сословий, хотя эти два института выглядят совершенно по-разному. Структуры, отвечающие, по крайней мере, последнему критерию, могут быть признаны гомологичными вне всякого серьезного сомнения. Если структуры соответствуют первым двум критериям, очень возможно, что мы имеем дело с гомологическим сходством. И во многих случаях даже соответствие одному из первых двух критериев может оправдать такое утверждение.
Аналогия
Хотя в разговорах мы довольно часто употребляем это слово, определить аналогию гораздо труднее, и это требует более внимательного и глубокого размышления. Поэтому неудивительно, что в определении и использовании аналогий случается столько ошибок. Главная причина этих проблем заключается в том, что нам надо заранееисключить гомологические сходства, до того, как эта вторая форма сходства может быть вполне обоснованно присвоена двум или более сравниваемым структурам. Это требование становится очевидным, когда мы анализируем главные черты аналогового сходства: аналогия обозначает сходство, основанное на адаптации структурами разного происхождения к одинаковым проблемам их окружающей среды. Другими словами, аналоговые сходства – это сходства поверхностных структур, являющиеся результатом адаптационных процессов, в то время как гомологические сходства – это сходства в глубинных структурах, являющиеся результатом генетических или мем-репликаций.
Приведем два примера. Крылья птиц и насекомых имеют совершенно разное происхождение, но они очень схожи, так как обе структуры развивались в течение многих поколений, в борьбе с одинаковой проблемой, а именно: как поднять тело в воздух и заставить его лететь. В мире политических институтов Сенат США и Немецкий федеральный совет выглядят очень похожими друг на друга, когда проводят пленарное заседание или работают в комиссиях. Таким образом, они соблазняют наивных наблюдателей, заставляя их поверить, что они принадлежат одному и тому же типу «федерального представительного собрания». Но на самом деле у них совершенно разные «предки». В случае США – это были представители судебной власти от каждого штата, а в немецком случае – послы правительств разных государств.
Так как аналоговое сходство является результатом взаимодействия различных структур с одинаковой окружающей средой, оно возникает и исчезает в зависимости от изменения функций, выполняемых данной структурой, и от величины структурной нагрузки, которую оно несет. Анализ аналогий, таким образом, помогает нам понять, как изменяющееся влияние окружающей среды и функциональных требований может подтолкнуть развитие совершенно разных форм структур, которые имели одинаковое происхождение. Другими словами, аналогии объясняют нам многое о процессах внешней селекции и важных факторах дифференциальной репродукции. Поэтому Конрад Лоренц в своей известной речи на церемонии присуждения Нобелевской премии назвал аналогии «источником знания» (Lorenz, 1994). Это объясняет, почему историки, обществоведы и практикующие политики любят искать аналогии и пытаются научиться у них. Но также справедливо и то, что они редко соглашаются по поводу того, чему же именно конкретная аналогия может «действительно» научить, и обычно не соглашаются даже в том, является ли данная аналогия «действительной» или «ошибочной». В чем же причина таких проблем вокруг такого популярного определения наблюдаемого и интерпретируемого сходства? Похоже, что главной причиной является тот факт, что поиск аналогий обычно проводится очень интуитивно, а не методологически контролируемым путем. Это происходит из-за того, что большинство людей, и даже ученых, не имеют ясной концепции гомологии. В результате они не делают и не формулируют важного отличия между «сходством, основанном на происхождении» (т.е. гомологическом сходстве), и «сходством, основанном на адаптации» (т.е. аналоговом сходстве). Вместо этого понятие аналогии используется как общий термин для всех видов сходств. Но так как существуют совершенно разные типы сходств, всегда найдется веская причина утверждать, что то, что называется аналогией (так как имеет некоторые общие черты с чем‐то еще), на самом деле совсем не так похоже или так похоже, как утверждалось в споре. В конце концов, сходство происхождения под слоем различных дополнительных структурных слоев, которые адаптируют его к различной окружающей среде, и на самом деле что‐то совсем другое, чем сходство, которое создано адаптацией различных структур к одинаковым требованиям. Поэтому неудивительно, что те, у кого не хватает слов, чтобы объяснить эти отличия, втягиваются бесконечно в бесплодные дебаты о «неправильных аналогиях» и «сбивающих с толку примерах», т.е. в обсуждение того, есть ли «реальное» или хотя бы «достаточно» сходства между двумя или более случаями. В худшем случае, человек начинает чувствовать себя неловко во всей этой затее со сравнительными исследованиями и перестает даже искать сходство – по крайней мере пока сравниваемые случаи или структуры не признаются «сходными вне всякого сомнения» с самого начала. Но эмпирическая наука во многом опирается на сравнения, и ничто кроме сравнения не может показать нам, есть ли сходство или его нет. Поэтому нам просто необходима ясная концепция, чтобы мы могли понять разные формы сходства. Концепции гомологии и аналогии к тому же помогают нам справиться с этой проблемой. Но их недостаточно.
Гомойология
Возможно ли, чтобы схожие проблемы окружения влияли на структуры, которые уже сходны из-за своего происхождения? Конечно! Именно такой интерактивный эффект и называется «гомойологией». То есть формирование аналогового сходства на базе уже существующего гомологического сходства. В таких случаях давление адаптации оказывается на структуры, которые уже схожи. В результате получаются формы очень эффективные и поэтому очень понятные. Мы находим такие формы сходства, например, в свободно избираемых многопартийных парламентах, которые выполняют свои функции в либеральных демократиях (контроль над правительством, законодательство, коммуникации). Здесь сходные проблемы в сходном окружении воздействуют на институты со сходным происхождением, и это приводит к созданию собраний, которые мы называем «полноправным» или даже «настоящим» парламентом. Компаративисты, которые заявляют, что, чтобы иметь «возможность сравнивать», требуется «достаточная степень сходства», кажется, имеют в виду именно эту комбинацию двух взаимно усиливающих друг друга форм сходства12. Но довольно часто случаи сходства «только» по происхождению или «только» по адаптации к одинаковым проблемам исключаются из анализа как «недостаточно сходные». Конечно, это лишает нас и дополнительных знаний об (просто) аналогиях, и возможности реконструировать «скрытые взаимоотношения», т.е. гомологическое сходство в основе по-разному адаптирующихся структур. Например, некоторые ученые-правоведы утверждают, что только парламенты либеральных демократий могут быть законно использованы для сравнения, в то время как сравнение их с социалистическим законодательством или с сословным собранием не может не привести к искаженным или даже совершенно неправильным результатам. Я категорически против такого утверждения и заявляю, что сравнительный анализ значительно быстрее прогрессировал бы, если бы мы перестали исключать негомойологические случаи из нашего сравнения. Кроме того, мы могли бы избавиться от бессмысленных дискуссий о «недопустимых аналогиях», если бы мы использовали концепцию гомойологии для того, чтобы противопоставить случаи, совмещающие гомологическое и аналоговое сходство, случаям, где присутствует только одна форма сходства.
Гомодинамия
В отличие от гомологий, аналогий и гомойологий, гомодинамия – это сходные способности начать процессы построения структур. В результате использования таких сходных возможностей могут появиться схожие структуры. Работа этого механизма заключается в том, что начинает действовать определенная программа, которая создает структуру в соответствии с данным «чертежом» или «рецептом». В биологии самый известный пример гомодинамии – это онтогения эмбриона: если процесс начат и ничто не останавливает его извне или в результате «серьезных ошибок» в процессе построения структуры13, он продолжается и приводит к дальнейшей репродукции. Их сходство возникает благодаря «программам», которые в случае их развертывания и воплощения везде и всегда работают одинаково. В мире социальном и, стало быть, на более высоком уровне построения структур, чем в биологии, социобиология и эволюционная психология продемонстрировали такой же эффект: люди обычно реагируют одинаково на сексуальные стимулы и физическую угрозу, вещи, которые они хотели бы иметь или защищать, и они даже используют сходные основные формы коммуникации и взаимодействия. Поэтому не всякое сходство, которое мы наблюдаем, берет свое начало в гомологии, аналогии или взаимодействии этих двух, но почему‐то некоторые сходства получаются благодаря способности разных людей «выполнять одинаковые программы», «стоит только их ввести в действие». Поэтому, если мы хотим избежать неправильных выводов по поводу причин для наблюдаемого «порядка в социальной реальности», мы должны выделить то сходство, которое берет начало в гомодинамии. Позже нам нужно будет объяснить и остальные сходства.
Гомономия
В отличие от гомодинамий, общих программ, порождающих сходные структуры, гомономии, как и другие формы сходств, сами по себе являются структурами. Похоже на то, что в природе и культуре обычно создается много основных форм на основе гомодинамий, которые позже могут быть встроены в совершенно другие структуры и могут принимать большое разнообразие функций. В биологии примером этого могут служить такие формы, как ноги мириаподов или многочисленные виды волос, растущих на нашем теле (от пучков волос в ушах, ловящих звук, до волос на нашей коже). На уровне социальной организации мы находим, например, что люди начинают организовывать «сообщества», когда нужно решать проблемы сообщества, или что они дают полномочия лидеру для той же цели, таким образом создавая систему последователей лидера. Такие структуры, в основном благодаря гомодинамичным процессам, называются «гомономиями».
Конец ознакомительного фрагмента.