Политическая наука № 4 / 2012 г. Мировая политическая динамика. СОСТОЯНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ: ИССЛЕДОВАНИЯ МИРОВОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДИНАМИКИ (И. А. Чихарев, 2012)

МИРОВАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДИНАМИКА: КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ОСНОВАНИЯ И ДВИЖУЩИЕ СИЛЫ

И.А. ЧИХАРЕВ

Изучение мировой политической динамики стало оформляться в целостное направление научных разработок на рубеже 80–90-х годов XX в. Этому содействовали следующие факторы.

1. Разрушение биполярного мира, обеспечивавшее переход собственно к мировой политической динамике от относительно малосинхронизированных друг с другом динамик внутри «капиталистического» и «социалистического» лагерей.

2. Глубина перемен, сдвиги на всех уровнях международного взаимодействия: изменение статуса человека в политике, фрагментация наций-государств, транзиты на государственном уровне, разрывы и развороты в двусторонних отношениях, разломы в региональных подсистемах международных отношений, изменение полярности международной системы, интенсивное надстраивание над международным уровнем глобального уровня.

3. Драматизм и быстрота перемен этого периода, очевидность динамики в противоположность относительной статике периода «зрелой» биполярности.

4. Критическая значимость политических факторов в трансформациях, преобладание политических мотиваций над взаимозависимостью, экономической выгодой, социальной стабильностью.

Эти факторы действовали на фоне неподготовленности международно-политической науки к изучению изменений такого масштаба, скорости и глубины [Dark, 1998, p. 1]. Однако и политологическая динамика оказалась достаточно высокой: уже к середине 90-х годов практически не наблюдалось дефицита научных представлений в сфере изучения мировой политической динамики. Так Кеннет Дарк уже в 1996 г. констатировал, что изучение глобального изменения стало отдельной субдисциплиной в рамках академических исследований в мировой политике [Dark, 1998].

Становлению этого направления содействовали многие авторы, особенно учитывая, что оно оказалось наиболее трендовым в начале 90-х годов, однако некоторым исследователям принадлежит здесь особая роль.

Речь идет прежде всего о Джеймсе Розенау, которому еще на рубеже 80-х и 90-х годов удалось концептуализировать мировую политическую динамику, а в 90-х и в первой декаде 2000-х – существенно обогатить представления политологов и международников об этом феномене. Реферат основных работ этого автора, недавно ушедшего из жизни, включен в настоящий номер. Здесь же хотелось бы кратко остановиться на основных вехах в понимании мировой политической динамики, предложенном Розенау, и сопоставить его с сегодняшними реалиями.

В фундаментальной работе «Турбулентность в мировой политике: Теория изменений и преемственности» [Rosenau, 1990] он, во-первых, осуществляет дерзновенную попытку охватить всю мировую политику, т.е. представляет ее как целостный динамический объект. Во-вторых, он выделяет различные уровни («параметры») мировой политики (микропараметр – способности и ориентации индивидов, которые связывают их с макромиром глобальной политики; макропараметр – ограничения, связанные с распределением власти между сообществами в глобальной системе и внутри них; реляционный параметр, отражающий отношения власти и подчинения между индивидами на микроуровне и сообществами на макроуровне – [Rosenau, 1990, p. 10]). В-третьих, он анализирует основные движущие силы параметрического изменения мировой политики, выделяя пять основных.

5. Переход от индустриального уклада к постиндустриальному, динамика технологий, в особенности связанных с микроэлектронной революцией, которые сделали социальные, экономические и политические дистанции гораздо короче, движение идей, изображений, валют и информации гораздо быстрее и, соответственно, взаимозависимость людей, а также событий гораздо теснее.

6. Появление новых вопросов, таких, как загрязнение атмосферы, терроризм, наркоторговля, валютные кризисы, СПИД.

7. Снижение способности государств и правительств обеспечивать удовлетворительные решения основных вопросов политической повестки, отчасти потому, что новые вопросы выходят за рамки их юрисдикции, отчасти из-за существенного международного влияния, отчасти вследствие уменьшения лояльности граждан.

8. Децентрализация, увеличение когерентности и эффективности субсистем.

9. Расширение аналитических и иных способностей индивидов, увеличение сознательности их отношения к властям – «сегодняшний человек-с-улицы уже более не тот отстраненный, ограниченный и манипулируемый в отношении к мировым проблемам, каковыми были его предшественники» [Rosenau, 1990, p. 12–13].

Очевидно, что все эти факторы действуют и сегодня, образуя наблюдаемую картину «неотурбулентности». В чем принципиальная новизна современной динамики? Можно предложить несколько гипотез.

Вслед за переходом, упоминаемым Розенау в первом пункте, случился дальнейший качественный сдвиг, вызвавший революционные изменения в коммуникациях, в том числе политических – развитие глобальных сетевых технологий. Соответственно, произошли дальнейшие ускорение и интенсификация процессов, которые перечисляет Розенау.

От этого пункта сразу перейдем в заключительный – но не по значению, а по порядку – в пятый. Информированность индивидов о «мировых делах» выросла на порядок из-за проблематичности хранения закрытой информации в глобальных сетях, расширения возможностей формирования коалиций, а также мобилизации в сетях социальных.

При этом есть две альтернативы в трактовке значения этого сдвига для человеческих способностей. С одной стороны, индивид стал еще более сознательным и вовлеченным, получив более широкий доступ к информации, средствам ее поиска, хранения и обработки.

С другой стороны, с лавинообразным увеличением информации индивид превращается или в обитателя виртуального пространства, совершенно исключенного из политики, или в носителя бессистемного клипового мышления. Такое мышление, учитывая подавляющее влияние коммерческой продукции в глобальных информационных сетях, может стимулировать неуправляемое потребительство, в том числе – в отношении государства, политического режима. Весьма распространенными его формами выступают также социальный и политический негативизм или внесистемность. Если носитель такого мышления все-таки выходит из виртуального пространства, модусом его поведения является «транссерфинг» реальности по аналогии с серфингом в Интернете, т.е. требование перманентных перемен, деструкция.

Cправедливым может быть предположение, что манипуляция приобрела новые формы, новый инструментарий, новых субъектов, и с учетом выделенных выше возможных характеристик современного индивида на первый взгляд турбулентные процессы представляются управляемыми, рисуют картину «организованного хаоса».

Естественно, движущие силы, выделенные Розенау, уже более 20 лет осознаются и обуздываются субъектами политики на различных уровнях. Многие из этих движущих сил взяты под контроль, но не «в интересах всего человечества», а в рамках стратегий субъектов, которые наилучшим образом приспособились к этим обстоятельствам и способны сами генерировать драйверы мировой политической динамики. Она остается турбулентной, но сама турбулентность является более управляемой или предопределенной.

На сегодняшний день мировая политическая динамика – это направление исследований, изучающее изменения на различных уровнях мировой политики, взаимное влияние факторов, действующих на различных уровнях, движущие силы, темпоральные характеристики, вероятные траектории и возможные способы увеличения управляемости мировых политических процессов.

Ключевым понятием здесь является мировая политика, понимаемая как многоуровневый динамический объект или система, для которой характерны дифференцированная структура, высокая интенсивность процессов взаимодействия, тесное переплетение различных уровней [см.: Чихарев, 2005]. Динамика понимается не только как изменчивость (обычно в противоположность статике), но как взаимодействие движущих сил, которые приводят к изменениям. Естественно, изучение изменения как такового предполагает и рассмотрение движущих сил (эндогенных и экзогенных), но может оставаться и описательным. Таким образом, мировая политическая динамика отличается от любого иного рассмотрения политической изменчивости тем, что рассматривает изменения на каждом уровне мировой политики в тесной связи со сдвигами на других уровнях, т.е. в рамках целостной системы, и изучает движущие силы мирополитических изменений.

Специфика данного научного направления определяется нетривиальностью структурных параметров мировой политики как динамического объекта (отличие от международной системы), качественной новизной экзогенных (связанных с состоянием окружающей природной, техногенной, экономической и социальной среды) и эндогенных (политических акций, практик, стратегий и институтов) движущих сил. В отличие от международной системы мировая полития характеризуется значительной проницаемостью национально-государственного уровня со стороны других государств, а также негосударственных групп (и все в большей степени посредством индивидуального влияния), наличием уровней метарегионального, транснационального и глобального взаимодействий. Движущими экзогенными силами являются факторы влияния новых, прежде всего информационных, технологий, демографическое давление, финансово-экономическая кризисность. Эндогенными факторами оказываются новые формы политического участия и мобилизации, новые политические медиа и коммуникации, реализуемые государствами стратегии «мягкой» и «умной мощи». «Модельным» моментом мировой политической динамики представляется изменение политического режима в государстве (или в метарегионе – советский блок, Северная Африка и Ближний Восток) под влиянием транснациональных, международных, групповых и индивидуальных факторов, демографической ситуации (и ее социопсихологического преломления в конфликте поколений), экономического кризиса и новых информационных технологий.

В данной статье, исходя из гипотезы, изложенной выше, я буду рассматривать мировую политическую динамику как все в большей степени управляемую с помощью современных интеллектуально-политических технологий, применяемых государствами. Поэтому анализ будет базироваться на макроуровне мировой политики, выделяя новые движущие силы мировой политической динамики.

В изучении динамики международно-политических процессов ключевыми являются вопросы о силе основных акторов. Соотношение сил, их сбалансированность (баланс сил) определяют стабильность или изменчивость системы международных отношений. Исследование силы в международной политике сопряжено с рядом методологических проблем: это проблемы концептуализации, оценки и измерения международно-политического потенциала различных акторов, противоречивость восприятия силовых возможностей отдельного государства и баланса сил в целом: «Сила не может быть протестирована; различные элементы силы обладают разной полезностью в различное время; отношение воспринятой силы к материальным ресурсам может быть неустойчивым; механика силы окружена неопределенностью; государства обладают различными темпами изменяемости и сравнительных преимуществ; восприятие места в иерархии престижа и военных возможностей может длительные периоды времени не совпадать; государства принимают на вооружение различные асимметричные стратегии для максимизации своих позиций и ослабления соперников; сигналы путаются среди элит, врагов и внутренней аудитории», – отмечает У. Уолфорт [Wohlforth, 1993, p. 59–137].

Ключевой методологической проблемой является динамический характер самого феномена силы. Вторая проблема, также фундаментальная и особо актуальная в условиях информатизации мировой политики, – соотнесение концептуального, перцептуального и реального значений силы. На международно-политическую динамику влияют в большей степени не столкновения реальных сил, но сил воспринимаемых, баланс или дисбаланс «угроз». В методологическом плане это умножает проблемы измерения и оценки силы, добавляя требование учета особенностей восприятия баланса сил отдельными государствами и лидерами.

В исследованиях динамики мировой политики методологические проблемы измерения силы умножаются в геометрической прогрессии. Во-первых, возникает вопрос оценки и сопоставимости силовых ресурсов принципиально различных акторов, влияющих на мирополитическую динамику, наряду с государствами. Во-вторых, механическое столкновение сил государств как бильярдных шаров дополняется, по крайней мере – нормативно, потребностью координации усилий акторов с целью управления мировым развитием. В-третьих, мирополитические процессы значительно ускоряются, что означает появление качественно новых факторов силы.

Таким образом, в изучении современной мирополитической динамики актуальна задача, которая в физике формулируется так: «Зная движение тела, определить действующие на него силы». В политической науке для корректной постановки подобного рода задачи необходимо уточнение базовых понятий. Если использовать естественно-научную метафору, речь идет о концептуализации силы, массы, ускорения применительно к мирополитической динамике. Собственно понимание мирового политического и движения в мировой политике нуждаются в прояснении и соотнесении с определенной координатной сеткой.

Все обозначенные понятия в международно-политическом дискурсе достаточно тесно переплетаются. Мировая политика чаще всего трактуется как совокупная деятельность субъектов по приобретению, удержанию и использованию политической власти. Власть же, в свою очередь, имеет значение с точки зрения распределения общественных ценностей. Понятие власти, особенно в английском языке, очень тесно переплетается с понятием силы. Так, power одновременно означает и силу, и власть, и державу – обладателя силы. Представляется, что подход к решению обозначенной выше задачи связан с более строгим соотнесением этих понятий.

Кроме того, предложенная трактовка мировой политики не представляется адекватной сегодняшнему этапу ее развития. Скорее, она соответствует уолцианскому ви´дению международной политики, ограничивающему политическое на мировом уровне лишь взаимодействием по поводу власти, politics. Системность (структурность) мировой политики представляет собой не легитимное принятие общеобязательных решений, а лишь синергетический эффект действия «жестких» сил. Такого рода самоорганизация фактически исключает возможность управления мировым развитием, формулирования целерациональных управленческих курсов. По сути, именно дефицит управления глобальными процессами и распыление мировых ресурсов на властную игру с неположительной суммой – одна из системных причин мирового кризиса.

В мировой политической динамике к объективному изменению соотношения «жестких» сил подключаются новые драйверы – политические программы управления развитием, своего рода мирополитический software. Они создаются благодаря лидерству политических субъектов, которые свою «жесткую» мощь дополняют полезными для развития других субъектов опциями. Таким образом, сила субъекта в мировой политике определяется не соотношением его материальных возможностей с потенциалом других акторов, как у К. Уолца, а лидерским потенциалом субъекта, способностью служить образцом и поставлять «утилиты» другим участникам мирового политического процесса.

Такой подход не является новым для международных исследований и практики – концепт soft power Дж. Ная очевидно содержит важнейшие параметры мирополитического понимания силы. Однако этот концепт характеризует скорее аспект популяризации, харизматической легитимации мирового лидерства. Рациональная, интеллектуальная, а не только информационная легитимация ведущего мироуправленческого проекта – стратегическая задача сегодняшней международной политики США, других претендентов на лидерство и одновременно – императив глобального развития.

Мировая политическая динамика не может исследоваться без хотя бы предварительной концептуализации движения, «перемены мест» в мировой политике. Исследования о месте того или иного государства в современных международных отношениях можно разделить на несколько групп: 1) историко-описательные разработки, проводимые обычно учеными-страноведами, зачастую с использованием статистических данных, подбираемых, как правило, не систематически; 2) публицистические работы, имеющие целью показать «место» определенного государства в мире с использованием фрагментарных статистических данных, что компенсируется употреблением риторических фигур и ярких метафор; 3) отдельные статистические штудии, в которых для оценки положения государства используется комплексная система показателей. За каждым направлением стоит интеллектуальная традиция, которая обосновывает обозначенные международно-политологические стили.

Необходимо уточнение понятий, используемых при целостной характеристике международно-политической системы. Изменилось бы научное содержание поиска, если бы мы рассматривали темы «Россия в системе международных отношений», «Геополитическое положение России», «Россия в современном миропорядке» или «Место России в мире»? Мы полагаем, что очень незначительно – исследователи бы все равно пользовались привычными им концептуальными моделями, доступными количественными показателями, удачно найденными образами и метафорами. Однако в каждом случае речь идет о принципиально различных исследовательских перспективах. Стоит оговориться, что речь не может идти о выделении привилегированной, «единственно верной» познавательной установки. Гораздо более продуктивной является линия, с одной стороны, на четкое различение этих подходов, а с другой – на их интеграцию, что будет способствовать уточнению современных представлений о мировой политической динамике.

Один из путей может быть реализован благодаря систематическому сравнительному описанию количественных показателей, характеризующих современные государства. Достоинства этого подхода сложно переоценить – он придает международным и сравнительным исследованиям четкость и приближает к стандарту строгого научного знания. Вместе с тем для него характерна систематичность, но не системность. Координаты (показатели и индексы) действительно подбираются упорядоченно и анализируются с помощью строгих математических методов. Но реконструируемая на основе этого подхода картина международных отношений отражает сумму количественных характеристик отдельных государств, и синергетический эффект их взаимодействия остается непроясненным. Тем не менее именно этот эффект является основным предметом в исследованиях современной международной системы – его познание необходимо, в частности, для прогнозирования международных кризисов и управления ими.

Другой вариант – описание геополитического положения того или иного государства. В этом случае для того, чтобы очертить геополитические условия, использовался бы набор карт, отражающих географические контуры наиболее важных международных взаимодействий, – в сфере энергетики, вооружений, международной экономики, финансов и др. Здесь также встают проблемы соотношения и наложения различных «слоев» взаимодействия, характера связей между ними.

Если же «координаты» мы будем понимать как рамки международного порядка, то предметом нашего исследования станут характеристики международно-правовой среды, а также выявление иерархии. Однако в данном случае мы рискуем впасть в типичное для политологов заблуждение – проведение аналогии между внутригосударственным политическим порядком и международной координацией. Последняя принципиально отличается неустойчивостью и отсутствием основной позиции в иерархии – признанного и неоспоримого центра или «верхнего эшелона». О каком порядке в данном случае будет идти речь? О системе ООН или очередном «издании» нового американского порядка?

Можно выделить несколько взаимосвязанных групп переменных, которые характеризуют современную международно-политическую систему. Первая – это так называемая элементная база системы, т.е. описание неделимых целостных единиц, из которых система состоит. Вторая, и, наверное, ключевая – переменные, отражающие соотношение сил этих единиц. На основании оценки такого соотношения формируются суждения исследователей о полярности международной политики. С одной стороны, она также не отражает системного эффекта, описывая лишь соотношения, но не совокупное взаимодействие. С другой стороны, результатом действия сил является своего рода гравитационное поле международных отношений. Если известны основные полюса, можно сделать выводы о динамике международного взаимодействия. Так, достаточно уверенно предсказывается историческая недолговечность однополярности – системный эффект связан с коллективным сопротивлением гегемону и собственным перенапряжением, обусловленным невыполнимостью задачи контролировать весь мир.

Целый ряд проблем возникает при характеристике соотношения сил вследствие гетерогенности «элементной базы» системы международных отношений. Принципиальным в этом плане является вопрос, как соотносятся в силовом отношении государства и негосударственные акторы. Проблема здесь в принципиальном различии используемых этими субъектами ресурсов власти и влияния. Более того, традиционной статистики как комплекса показателей, относящихся к государству, а также методов интерпретации этих показателей попросту не существует для негосударственных акторов. Как соотнести возможности влияния террористической структуры и современного государства? Межправительственной организации и транснациональной корпорации (ТНК)? Вопросы являются не только описательно-теоретическими. Ответы на них позволят сформировать возможности управления многообразными акторами или создания системы соуправления. На сегодняшний момент систематических ответов на этот вопрос международно-политическая наука не предлагает. Существующие варианты – постулирование вторичности негосударственных акторов и их зависимости от государств, их трактовка как «транснациональной среды мировой политики», описание двух независимо существующих систем – межгосударственной и «постмеждународной», совокупное рассмотрение государств и негосударственных акторов с использованием понятия политической сети, которому, однако, пока еще далеко от концептуальной четкости.

Еще одна проблема – соотношение веса и значимости различных показателей при определении международно-политического соотношения сил. Даже классический реалистский подход, основывающийся на анализе имеющихся в наличии вооружений и динамики военных расходов, оставляет массу нерешенных вопросов. Каково на сегодняшний момент значение ядерных сил, особенно с учетом того, что сегодня в этом отношении сохраняется фактическая биполярность (равенство потенциалов США и России)? Насколько принципиально информационно-технологическое превосходство военных сил в условиях существования асимметричных инструментов силы (противоспутникового оружия, сетевой войны, террористических атак)?

Следующая группа вопросов касается того, какие показатели в наибольшей степени важны при оценке соотношения экономического потенциала. Абсолютные объемы валового внутреннего продукта (ВВП)? Динамика роста ВВП? Показатели на душу населения? Если оценивать экономические характеристики содержательно, что для нас важнее – инновационный или ресурсный потенциал? Еще более глубокие проблемы связаны с системным анализом новых измерений власти и влияния в мировой политике – мягкой силы и так называемой «smart power». На сегодняшний момент не существует систематических научных инструментов измерения и сравнения информационно-интеллектуального влияния современных государств. Представляется, что принципиальная неразрешимость вопросов подобного рода – сущностная черта современной международной системы, ключевым свойством которой оказывается полиструктурность или многомерность.

Однако если мы констатируем такого рода полиструктурность и наличие множества иерархий в современной международной системе, мы все-таки уходим от ответа на вопрос о системных свойствах современной международной политики, «теряем» системность.

Очередная группа переменных – коалиционное измерение современной международной системы. Здесь также современная международная наука уходит от однозначного ответа, говоря чаще всего о «вариабельной геометрии альянсов» и «сетевой дипломатии». Причины таких нестрогих ответов отчасти кроются в изложенных выше проблемах измерения международных силовых отношений. Коль скоро факторов и измерений силы множество, сложно представить себе всеобъемлющие альянсы, что и обосновывает в теории и на практике международное сотрудничество в одних областях и соперничество в других. Так, НАТО и ШОС рассматриваются как конкурирующие блоки, однако Китай и США неразрывно связаны в экономической сфере. При выявлении коалиций в рамках современной международной системы тематизируются не только количественные, но и качественные отличия. Так, демократический мир противопоставляется многополярному миру как построенный на принципиально иной, не конфронтационной, но политико-правовой логике. Вместе с тем некоторые полюса многополярной модели могут быть вписаны в демократический мир, пройти отбор в «лигу демократий». Возможен и иной взгляд, при котором мы увидим именно в демократическом мире конфронтационный, наступательный альянс, а в многополярном мире – группу держав, склонных к международно-правовым, многосторонним подходам.

Последнее соображение подводит нас к еще одному измерению международной системы – рефлексивному пространству, отражению международного взаимодействия в пространстве восприятия мировым общественным мнением и различными группами международной общественности. Этот перенос значения параметров международного взаимодействия многократно и даже бесконечно умножает и без того многообразные сущности, с которыми приходится иметь дело в системном международном анализе. Например, одно дело – объективно скромный потенциал вооруженных сил Ирана или КНДР по сравнению с крупнейшими державами, но совсем другое – восприятие в мире исходящих от этих государств угроз.

Представляется, однако, что это измерение международно-политической системы, которое можно назвать рефлексивным, конструктивистским, информационным, может сыграть систематизирующую роль в современной международно-политической науке. Так, он может выступить общим знаменателем при сопоставлении государств и негосударственных акторов. При обсуждении всех различий в используемых ими ресурсах влияния решающим фактором становится то, какое количество сторонников, инвесторов, союзников может мобилизовать представляемый ими на мировом информационно-интеллектуальном рынке продукт. И здесь в равных условиях оказываются и сверхгосударства, и индивиды – лидеры мирового общественного мнения, и ТНК.

Рассмотрение этого измерения дает предварительный ответ на вопрос, какой же ресурс является ключевым при сопоставлении силовых возможностей субъектов международных отношений. Таковыми оказываются не физические силовые возможности или материальные резервы, а способность их мобилизовать с помощью так называемых форс-идей, привлекательных политических проектов, в которые могут быть инвестированы и военный потенциал, и экономические активы, и человеческий капитал. Информационно-интеллектуальный или рефлексивный ресурс является ключевым при формировании коалиций и обеспечении их успеха.

В целях концептуальной ясности мы можем трактовать применительно к политической динамике массу как ресурсы, которые субъект может мобилизовать на мировой арене, а силу – как «умную власть», т.е. мобилизующий потенциал политического проекта.

Термин «smart power» в последние годы получил довольно широкое распространение в международно-политическом дискурсе – как в научно-экспертных, так и в политико-дипломатических кругах. Чаще всего он воспринимается как слоган обновленной внешней политики администрации Б. Обамы. Даже если проанализировать smart power только в этом качестве, можно лучше понять логику модифицирующейся внешнеполитической стратегии США. Однако его фактическое влияние на позиционирование США в современном мире, а также наличие сходных мотивов в интеллектуально-политических исканиях других крупных международных игроков – КНР, ЕС, России – позволяют говорить о фундаментальном значении этого концепта как отражения трансформации властных отношений в современной мировой политике [Столетов, 2009].

Любой однозначный русскоязычный перевод изначально ограничивает смысл термина smart power и стоящих за ним мирополитических феноменов. Для американского понимания smart power более подходит вариант «разумная сила», т.е. стратегия мирополитического влияния, предусматривающая применение силы «с умом». Собственно, этот смысл (взвешенное сочетание hard power и soft power) и был заложен в основу концепта Дж. Наем, предложившим smart power в качестве перспективного принципа политики США после выборов нового президента [CSIS Commission on Smart Power, 2007].

Для Европейского союза, не столь богатого «жесткими» ресурсами влияния, актуальнее перевод «собранная, скоординированная» сила (такой перевод прилагательного smart лингвистически возможен). Единой Европе после принятия Договора о реформе именно этот смысл обретаемой целостности, кумуляции международного влияния ЕС кажется наиболее перспективным [см., например: Rehn, 2008].

Китайской мирополитической стратегии более органична интерпретация «мудрая сила», отражающая сдержанность китайской дипломатии, конфуцианские корни стратегической культуры КНР, а также надежду на обретение социальной и международной гармонии путем реализации «научной концепции развития».

«Умная политика» в российском понимании, если следовать официальной расшифровке, – это, скорее, «трезвая, рациональная, адекватная политика» (освобождающаяся от мифов, стереотипов и идеологем, а также «разброда и шатаний» первого десятилетия «самостоятельной» внешней политики).

Для других государств, которых нельзя отнести к категории мировых держав, например небольших европейских политий, «умная сила» – это синоним эффективности как оптимального соотношения ограниченных ресурсов влияния и дипломатического успеха, а также инновационности, экологичности, энергоэффективности – «ловкая, талантливая политика». Примечательно, что в последнем случае, как и в российском, речь не идет о силе, а скорее о стратегии (политике) ее кумуляции.

То, что smart power выступает подобного рода «зонтичным» понятием для столь разных смыслов, и является причиной его возрастающей популярности. По сути, оно выступает синонимом «правильной, эффективной политики». В этом отношении smart power функционирует как весьма удобный политическим лидерам разных государств всеохватный (catch-all) лозунг. Не случайно, что Дж. Най с коллегами ввели этот термин именно в контексте предвыборных американских дискуссий – и он оказался достаточно убедительным и для реалистов-неоконсерваторов, и для либералов-демократов. А в конечном счете – выигрышным для Обамы и его администрации, предложившим самое приемлемое для избирателя сочетание hard и soft. Если взглянуть на концепцию Ная внимательнее, можно обнаружить связь термина smart power с так называемым «контекстуальным интеллектом». Последний рассматривается авторитетным исследователем лидерства в мировой политике как ключевое свойство успешного политического лидера, способного постоянно оставаться на гребне волны, изучать и чувствовать политическую ситуацию [Nye, 2008, p. 86–91]. Поэтому термин генетически конъюнктурен.

Если трактовать конъюнктуру не просто как текущее изменение международной обстановки, а как проявление базовых мирополитических трендов, то время появления концепта smartpower – это период крайней делегитимации американского мирового лидерства. В результате как в центре однополярного мира, так и в других центрах международного влияния появляются концепции обновления миропорядка и моделей лидерства в мировой политике.

Термин smart power введен Джозефом Наем в 2003 г. и означает оптимальное сочетание soft и hard power, «мягкой» и «жесткой» власти во внешней политике государства. Понимая под властью способность влиять на поведение других, чтобы добиваться желаемых результатов, Най выделяет три пути ее осуществления: принуждение, подкуп и привлекательность. Два первых подпадают под понятие жесткой мощи, тогда как привлекательность (притягательность культуры, ценностей и легитимность политики государства) – способ осуществления мягкой власти. Вводя термин smart power, Дж. Най указывал на недостаточность использования одного из этих двух базовых ресурсов отдельно от другого. Причем гарвардский профессор изначально акцентировал неэффективность одной лишь мягкой власти для противостояния вызовам и угрозам начала 2000-х годов. В дальнейшем речь, напротив, зашла о необходимости смягчения линии Дж. Буша-младшего на «войну с террором», которая в 2003 г., после начала операции в Ираке, стала приводить к серьезным военным потерям, экономическим убыткам и репутационным издержкам для Соединенных Штатов.

В 2006 г. американской фабрикой мысли под названием Центр стратегических и международных исследований была создана двухпартийная комиссия по smart power, которую возглавили бывший заместитель Госсекретаря США (2001–2005) Ричард Армитидж и Дж. Най. Отчет комиссии, опубликованный в 2007 г., содержал набор рекомендаций относительно того, каким образом следующий президент США, вне зависимости от партийной принадлежности, сможет реализовать стратегию smart power.

Соединенные Штаты, по мнению чиновника-республиканца и ученого-демократа, «могут стать более разумной силой, инвестируя в глобальное общее благо – предоставляя то, в чем народы и правительства во всех частях света испытывают потребность, но не могут добиться без американского лидерства» [CSIS Commission on Smart Power, 2007, p. 1]. В особенности США рекомендуется сосредоточиться на пяти критически значимых сферах:

1) альянсы, партнерство и институты;

2) глобальное развитие;

3) публичная дипломатия;

4) экономическая интеграция;

5) технологии и инновации.

Доклад комиссии знаменует собой переход идеи разумной власти из академической плоскости в плоскость практической политики. Поэтому в документе представлен анализ не только концептуальных, но и институционально-политических аспектов этой «большой идеи». Сопредседатели комиссии обращают внимание на недостаточное финансирование американской дипломатии и программ международного содействия по сравнению с оборонными и военными расходами. Кроме того, отмечается разобщенность и нескоординированность американской внешней политики, создающие препятствия для стратегического планирования.

В 2007 г. новый интеллектуально-политический тренд получает продолжение в предвыборной кампании Б. Обамы. После избрания Б. Обамы и в период формирования его администрации рассматриваемое словосочетание начинает использоваться в официальном политическом дискурсе. На Мюнхенской конференции по безопасности 2009 г. риторику smart power использует вице-президент США Джозеф Байден, делая особый акцент на партнерстве и формировании альянсов.

Безусловно, партнерство и альянсы, или, говоря реалистским языком, баланс сил и ключевые коалиции – важнейший контекст реализации разумной силы США, так как любая сила адекватно оценивается только с точки зрения соотношения с другими силами. Надо отметить, что американская стратегия smart power имеет возможной импликацией формирование «умного баланса сил» – конструируемой, управляемой полярности. В основе стратегии – пролонгация однополярного момента. На протяжении всего постбиполярного периода конструировались искусственные полюса – ось зла, мировой терроризм – борьба с которым делала существование однополярного мира более осмысленным. Сейчас, по всей видимости, инсталлируется более сложная система балансов, которая может включать сразу несколько биполярностей (США – Китай в экономической области, США – РФ в области военной безопасности и США – ЕС в области социокультурной и информационной), под эгидой ряда новых и традиционных международных организаций и многосторонних форматов, включая «большую двадцатку» и реформированную ООН. «Умная» система баланса сил может представлять собой достаточно устойчивую структуру, которая подпадает, в принципе, под определение «многополярный мир», однако функционирует по принципиально иной логике при сохраняющемся лидерстве (системном администрировании) США и понимании значительных, но функционально ограниченных возможностей каждой из держав. На сегодняшний день администрации Обамы, по крайней мере на уровне публичной мировой политики, адресованы более смелые ожидания, чем это предполагается логикой smart power. Как уже отмечалось, smart power отнюдь не означает смягчения внешнеполитической линии США по всем направлениям – более того, в ряде вопросов Белый дом готов выступать жестче, чем прежде. Поэтому иногда державы-контрагенты склонны реагировать на кажущуюся непоследовательность Вашингтона в классической логике баланса сил, например, как в случае с Россией, асимметричным контрбалансированием.

Условием установления «умного» баланса является встречная готовность других важнейших акторов. Как уже отмечалось выше, ряд основных игроков современной мировой политики конструктивно используют и развивают идею разумной власти.

КНР, как считают некоторые исследователи, обладает приоритетом в разработке и реализации этой идеи в мирополитической практике. Китайский опыт мудрой власти и внешней политики возводится к стратегемам Лао Цзы и учению Конфуция. В современный период он связывается с семью принципами Дэн Сяопина, первый из которых требует «рассматривать и анализировать события разумно», а остальные сводятся к долгосрочной и стратегически выверенной борьбе за удержание позиций и достижения в мировой политике и экономике в сочетании со скромностью в собственном позиционировании. Рассматриваемая в статье идея находит отражение и в принятой китайским руководством «научной концепции развития». Комиссия Ная–Армитиджа отмечает особую роль Китая в американском проекте разумной власти и достижения КНР в проецировании своего конструктивного потенциала в Азии, Африке, Латинской Америке. Усматриваются, однако, и пробелы в китайской инфраструктуре smart power – это внутренние политические, социально-экономические и экологические проблемы. Однако, принимая во внимание модель «Пекинского консенсуса», даже эти недостатки обращаются в достоинство, так как китайский опыт кажется более реализуемым в условиях развивающихся стран и, соответственно, более притягательным для них.

Smart power в европейских интерпретациях также напрямую связывается с притягательностью ЕС как образца. Предложенное Д. Милибандом обозначение ЕС как образцовой державы (model power) концентрирует внимание на привлекательности европейской модели, прежде всего для соседствующих с ЕС стран [Miliband, 2007]. Кроме того, успешный опыт использования инструментов мягкой власти Европейским союзом, государствами – лидерами евроинтеграции, рядом общеевропейских структур позволяет Европе также заявлять о приоритете в разработке новых технологий мирополитического влияния. Существенной проблемой Европы в этом направлении остается дефицит координации внешней, а также оборонной политики, который пока не преодолен и после первых шагов лиссабонской реформы. Европейцы рассматривают американскую стратегию smart power как исторический шанс интегрировать американские военные возможности и европейский невоенный инструментарий влияния на равных основаниях, тогда как в США более склонны развивать собственные «гражданские силы», а от ЕС – продолжать требовать полновесного военного соучастия.

Российская «умная политика» основывается на сдержанном оптимизме относительно военных возможностей российских вооруженных сил в сочетании с заявленной концепцией модернизационного (инновационного) развития страны. Отечественному концепту присущ и известный критический пафос, обличающий идеологизированность мирополитической линии и США, и ЕС. Касающиеся РФ американские инициативы в русле smart power вызывают настороженность, а в проявлениях, касающихся усиления жестких составляющих влияния, – желание сформулировать асимметричный ответ. Достаточно остро российская дипломатия реагирует на «образцовость» и лекторский запал европейских партнеров. По сути, Россия в новом веке отказывается от конкуренции в области генерации ценностей и идей, которые могут стать смыслообразующими для мирового развития. Такого рода деидеологизация объяснима логикой новейшей истории и адекватна в обществе, основанном на знании. Однако даже такое объяснение надо сформулировать и презентовать мировому сообществу, которое, конечно, не может убедить и тем более привлечь голый прагматизм «энергетической сверхдержавы».

Для современного идейного информационно-интеллектуаль-ного оснащения российской мирополитической линии есть исторические основания и фактически имеющиеся в наличии ресурсы. Можно говорить о достаточно глубокой традиции сбалансированного, «просвещенного» применения силы как минимум с XVIII сто-летия, не говоря о дипломатическом опыте периода биполярности. В активе России – устойчивая, хотя, возможно, вынужденная приверженность многостороннему подходу в международных отношениях, не нарушаемая с середины 90-х годов прошлого века. Также могут быть капитализированы и конвертированы в инновационные направления научно-образовательный, интеллектуальный потенциалы российского общества. Имеются ресурсы для содействия развитию на постсоветском пространстве и реализации выгодных интеграционных проектов. В последние годы динамично развивался инструментарий мягкого влияния – поддержка русского языка и культуры, расширение российского присутствия в мировом информационном пространстве.

Возвращаясь в заключение к трудностям перевода, осмыслим вторую часть рассматриваемого словосочетания. Дело, однако, не в выборе более приемлемого варианта из ряда «мощь, сила, власть, влияние», а в том, что power понимается также как субъект власти или влияния, носитель мощи, обладатель силы – держава. Таким образом, попытки определить понятие smart power каждого из ведущих акторов означают стремление закрепить за собой статус «умной державы», «властителя дум».

Этот семантический оборот заставляет обратить внимание на информационно-интеллектуальную составляющую мирополитического влияния. Надо отметить, что в популяризации самого концепта smart power значительную роль сыграли аналитические центры, фабрики мысли, интеллектуальные блоги. В целом появление термина оформляет отмеченный политологами-международниками в последнее десятилетие тренд повышения роли «информационно-интеллектуального управления», «управления рефлексией» в мировой политике. Smart power – это также скорость обработки информации, коммуникативная мобильность, способность вести информационную войну и политические кампании в мировых СМИ – новых и традиционных.

Еще одно универсальное значение концепта – инновационный потенциал. При всех субъективных различиях общим посылом версий «умной власти» представляется предполагаемая способность государства генерировать новые идеи, технологии и институты. Например, для всех игроков, хотя и с разных сторон, является насущной идея «умной энергии», энергоэффективности, развития информационных технологий.

Таким образом, smart power – это комплексная модель современного мирового лидерства, включающая в себя информационно-интеллектуальное влияние, многосторонность, инновационность, способность продуктивно управлять международным развитием и решать глобальные проблемы. С практической точки зрения smart power – конвергентный комплекс стратегий легитимации мирового лидерства, основанного на модельности, многосторонности и инновационности, соуправлении мировым развитием и глобальной повесткой дня. Потенциальное системное значение реализации этого комплекса стратегий – формирование «умного баланса сил», т.е. управляемой системы мирового развития.

Столетов О.В. Тренды трансформации властных отношений в мировой политике: Smart power? // Полис. – М., 2009. – № 4 – С. 173–178.

Чихарев И.А. Многомерность мировой политики: К современным дискуссиям // Полис. – М., 2005. – № 1 – С. 161–172.

CSIS Commission on Smart Power: A smarter, more secure America / R.L. Armitage, J.S. Nye; CSIS Commission on Smart Power, Center for Strategic and International Studies. – Washington, D.C.: CSIS, 2007. – 82 p.

Dark K.R. The waves of time: Long-term change in international relations. – L.: Pinter, 1998. – 284 p.

Holden B. Defining global change // The ethical dimension of global change / Holden B. (ed.). – N.Y.: St. Martin's Press, 1996. – P. 18–43.

Miliband D. Europe 2030: Model power not superpower: Speech to the College of Europe, Bruges, 15 November 2007. – Mode of access: http://www.brugesgroup. com/MilibandBrugesSpeech.pdf (Дата посещения: 06.08.2012.)

Nye J. The Powers to Lead. – Oxford: Oxford univ. press, 2008. – 226 p.

Rehn O. Europe's smart power in its region and the world: Speech at the European Studies Centre, St. Antony's College, University of Oxford, 1 May 2008. – Mode of access: http://europa.eu/rapid/pressReleasesAction.do?reference=SPEECH/08/222 (Дата посещения: 29.07.2012.)

Rosenau J. Turbulence in world politics: A theory of change and continuity. – Princeton: Princeton univ. press, 1990. – 480 p.

Wohlforth W. The elusive balance: Power and perceptions during the Cold War. – Ithaca: Cornell univ. press, 1993. – 317 p.

М.В. ИЛЬИН

Данная статья фокусирует внимание на мировой политической динамике. Это ее предмет. Обыденный взгляд на него вполне естественно предполагает, что масштаб всякой мировой динамики, не только политической, предопределен. Само название как будто подсказывает, что он не может быть иным, чем мировой, а значит, и глобальным. Эта подсказка полезна лишь отчасти, а в ряде важных моментов она служит плохую службу, а то и вовсе сбивает с толку. Об этом и пойдет речь далее.

Начать пристало с тех моментов, где название не мешает, а помогает. Оно позволяет достаточно отчетливо – в первом приближении – выделить предмет, а тем самым – и единицу исследования. Действительно, в последние три-четыре десятилетия не только выдающимся умам, но все большему числу исследователей, наблюдателей и даже просто стремящихся расширить свой кругозор обывателей становятся виднее мировые связи, которые пронизывают жизненные практики буквально повсюду. Яснее становится, что многообразные и противоречащие и даже как будто исключающие друг друга процессы на деле связаны и порождают нечто вроде общей судьбы людей. И не только нынешних поколений, но отчасти, вероятно, прошлых и наверняка будущих. Понимание этого начинает вырисовываться во многом благодаря очевидным и очень наглядным событиям последних десятилетий – глобальные проблемы, кризисы, катастрофы и т.п. Оно сказывается в среде небезразличных обывателей, включая политиков и граждан, и внимательных наблюдателей – журналистов и лидеров общественного мнения. Оно становится куда более отчетливым в среде исследователей благодаря не столько поверхностным впечатлениям «злобы дня сего», сколько накоплению научных знаний и возвращению в науку, в том числе и в первую очередь в эмпирическое изучение социальных процессов историософских, эволюционных и морфологических прозрений прошлых веков или даже десятилетий.

С одной стороны, текущие события самой жизни будят внимание к всеобщим связям и к общей судьбе человеческого рода, превращают это понятие из абстракции во вполне наглядное явление. С другой стороны, люди, профессионально ответственные за то, чтобы осмыслить и критически, а значит, научно исследовать данное явление, начинают увязывать свои научные интересы с мировой проблематикой. В поле их внимания появляется всеобщая, поистине глобальная единица исследования – целокупность (соединение и целостность) процессов, соразмерная планете и человечеству. И подходящее название для нее в первом приближении легко находится в словах мировая динамика.

На что же это название вполне адекватно и точно указывает? На то, что целокупность этих процессов создает не просто общий, но единственный, а значит, единичный предмет и единицу исследования. А раз эта единица единственна, значит, она сингулярна. Сконцентрированное только на этом холистическое восприятие заставляет трактовать нашу в буквальном смысле одну-единственную единицу как нечто уникальное и неделимое. При этом уникальность единицы фактически равнозначна ее универсальности [Ilyin, 1998]. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть на предмет – с внешней или с внутренней.

На что наше название указывает уже не столь очевидным, а как будто бы косвенным образом? На внутреннее наполнение сингулярной и как будто уникальной «единицы». На то, что внутри такой «единицы» можно найти и нужно находить своего рода «дроби».

В строгом семиотическом смысле предел сингулярности – это миф, а в математическом – точка. Именно в мифе «безымянность», точнее, сокрытость имени соединена с предельным, всеобщим порождением смыслов. Это отчетливо высвечено и в имяславии (ономатодоксии), и в учении Лосева о мифе [Лосев, 1994; Лосев, 2001]. Вслед за Лосевым определим миф как развертывание магического, а точнее, сингулярного имени вовне, в бесконечное символическое содержание и, как свертывание этого безграничного содержания, – в сингулярное имя. Именно это обстоятельство позволяет трактовать миф как явление базового, нулевого уровня семиотики [Ильина, 1992; Ильина, 1994].

Сингулярная точка безмерна. Она соединяет в себе «безразмерность», точнее, нульмерность и актуальную бесконечность математического множества (0 = ∞). Назови ее Альфой, или Омегой, или как‐то еще – сингулярная «единица» является основанием (архимедовой «точкой опоры») для того, чтобы порождать из самой себя целые миры вовне и внутри. Вовне этой сингулярной точечной «единицы» можно выстраивать бесконечные ряды подобных ей точек и соединять их в одномерные линии, сплетать эти линии в двумерные поверхности, наконец, сворачивать эти поверхности в единственное сфероподобное и трехмерное целое, т.е. новую «точку». Внутри нашей сингулярной точечной «единицы» можно распеленывать «оболочки», распускать их на отдельные «траектории», дробить их на «отрезки» вплоть до нульмерных сингулярных точек2.

В своей теории космического свертывания (la theorie de l’Enroulement cosmique) Тейяр де Шарден развивает геометрический образ перехода от точки к линии, от линии к поверхности, а от поверхности – к объемной фигуре. Именно таким образом (т.е. «тангенциально»), по мысли французского мыслителя, осуществля-ется развертывание вовне. Аналогичное движение происходит и вовнутрь, «радиально», за счет увеличения (раз)мерностей феномена, причем, добавлю, размерностей темпоральных. Феномен испытывает, «переживает» череду мгновенных состояний внутри себя, оставаясь собой. Пунктирная линия – череда – в силу своей неоднородности (прежде – потом) начинает скручиваться (s’enroulait sur soi), образуя поверхность, где со-бытия множества мгновенных состояний соединяются различными пунктирными траекториями. Точно таким же образом событийные поверхности «скручиваются» в объемную среду развития.

Тейяровское ви́дение мира, который свертывается (un monde qui s’enroule), подкрепляется геометрическими или пространственными образами. Исходный момент рефлексии именуется точкой, атомом, центром, вершиной (point, atome, centre, sommet), одномерное создание первого шага рефлексии – линией, волокном, сплетением, лучом (ligne, fibre, chaîne, rayon), результат второго шага – поверхностью, лоскутом, листом, полем, поверхностью (surface, nappe, feuille, champ, enveloppe), трехмерный результат третьего шага – объемом сущего, конусом, пирамидой, сферой, спиралью (volume d’être, cône, pyramide, sphère, spirale), звездным, планетарным, атомным или иным окружием (enroulement stellaire, planetaire, atomique etc.), можно сказать – «Центром», центрированным ансамблем (c’est-à-dire «Centré», un ensemble centré). Последовательное накопление измерений формирует стадии (paliers) или шаги (pas) эволюции. А совокупный образ развития передается образами взлетающей стрелы (flèche montante), спирали (spirale) и конуса Времени (le cône du Temps)3.

Облик Мира (figure du Monde) формируется в результате последовательных свертываний (enroulements), чтобы обрести «глаза» в лице человека, который находится – рефлексивно находит себя – на вершине (sommet) космической эволюции. Мир, покоящийся на трех осях своей геометрии (les trois axes de sa géométrie), может быть представлен как единый поток с этой вершины, и только с нее (sur ce sommet, et sur ce sommet seul) [Тейяр де Шарден, 2002, с. 332–334; Teilhard de Chardin, 1956, p. 243–245].

Равнозначные образы спиралевидного конуса и взлетающей стрелы отражают многомерную, но также единую «функциональную кривую от пространства и времени» [Тейяр де Шарден, 2002, с. 416]. Однако выявить такую кривую непросто. Разглядеть ее можно только в результате многочисленных «путешествий» в пространстве и во времени, после многократных попыток соединения времен и пространств, совершив «жизненно важную революцию, которую произвело в человеческом сознании фактически недавнее открытие длительности» [Тейяр де Шарден, 2002, с. 152; Teilhard de Chardin, 1956, p. 41]. Смысл подобного «открытия длительности» заключается в том, что «все то, что в наших космологических построениях мы до сих пор рассматривали и трактовали как точку, становится мгновенным сечением безграничных временных волокон» [Тейяр де Шарден, 2002, с. 152; Teilhard de Chardin, 1956, p. 42] и, добавим, плоскостей и объемов.

Возвратимся, однако, к нашей сингулярной «единице». Любые движения внутри нее равнозначны изменениям, которые в своей совокупности как раз и равнозначны «динамике». Для мировой сингулярной точки это и есть мировая динамика. Теперь можно задать следующий, уже более сложный вопрос. Что же название «мировая динамика» вытесняет из нашего мировосприятия – к счастью, не полностью и не окончательно? Предварительный ответ – те самые внутренние «части», «кусочки», аспекты мировой динамики. Можно ли ускользающие «фрагменты» мировой динамики уловить? И можно, и нужно. Различные стороны, аспекты, атрибуты, свойства и характеристики мировой динамики высвечиваются в процессе языковых упражнений, граничащих с языковыми играми в строгом витгенштейновском смысле. Достаточно сопрячь мировую динамику с чем‐то иным с помощью простейшего использования родительного падежа, т.е. путем атрибуции.

С помощью родительного падежа мы можем нечто иное приписать мировой динамике как ее принадлежность или свойство. Например, мы можем выделить уровни, измерения, диапазоны, горизонты, ее широту или глубину, интенсивность или направленность. Можно, наконец, попробовать поговорить о ее сущности или природе.

Таким же точно способом, т.е. с использованием генетива мы можем приписать изучаемое нами явление чему‐то иному, сделав его обладателем или носителем мировой динамики. Например, мы способны приписать мировую динамику политике, экономике или иной сфере человеческой деятельности и тем самым – действительности. Мы можем ограничить мировую динамику каким‐то конкретным фрагментом пространства-времени, увязав ее с Европой, ХХ веком или с чем‐то еще.

Первое, вероятно, что приходит на ум для характеристики мировой динамики, – это ее движение или ход, т.е. ее собственно динамические свойства. Мы привычно повторяем выражения ход развития, движение истории, закономерности эволюции, наконец, мегатренды мирового развития [Мегатренды мирового развития, 2001] или просто мегатренды [Naisbitt, 1982].

Среди моря подобной литературы, включая и научную, выделяется исследовательская программа и научное направление под названием клиодинамика. Ее контуры были намечены П.В. Турчиным еще в начале прошлого десятилетия [Turchin, 2003]. Соединение математических методов и теоретических моделей макропроцессов истории и социальной эволюции, достигнутое благодаря объединению усилий Турчина и его коллег (Дж. Голдстоун, А.В. Коротаев, С.А. Нефёдов, А.В. Марков, Л.Е. Гринин, Г.Г. Малинецкий, С.Ю. Мал-ков, С.П. Капица, С.В. Цирель, Н.С. Розов и др.), позволило к 2007 г. консолидировать клиодинамику как особое междисциплинарное исследовательское направление4.

В рамках клиодинамики осуществлена успешная разработка математических моделей «вековых» социально-демографических циклов [Нефедов, 2005], а также долгосрочного развития Мир-Системы [Каратаев, Комарова, Халтурина, 2007; Каратаев, Малков, Халтурина, 2007; Законы истории, 2010]. В то же время участники данного научного направления много сделали для концептуализации социальной эволюции и ее связи с биологической эволюцией [Каратаев, Малков, Халтурина, 2007].

Методологические аспекты клиодинамики представлены в трудах П.В. Турчина [Turchin, 2003; Турчин, 2007], а также в статьях, опубликованных в ежегоднике «Метод – 2011» [Розов, 2011; Турчин, 2011; Цирель, 2011; Гринин, Коротаев, 2011].

Как только рядом со словом «масштаб» появляется слово «уровень», так появляется подсказка, что масштаб может меняться в зависимости от уровня. Самые простые и даже наивные выделения уровней мировой динамики связаны с их своего рода иерархией. Наверху глобальный уровень процессов планетного масштаба. Его некоторые исследователи наивно трактуют как собственно мировой. Далее следует макрорегиональный уровень процессов, разворачивающихся в рамках отдельных континентов или субконтинентов. Следующий уровень – это крупные страны. Ниже расположен уровень субнациональных регионов. В самом же низу лежит уровень локальных процессов. При всей своей наивности данная иерархия дает некоторое представление о взаимном гнездовом (nested) или «матрешечном» включении различных по размерам «фрагментов» мировой динамики друг в друга.

Отдельные уровни обладают своими характеристиками или мерностями. Найти подобную меру, математически ее зафиксировать и даже эмпирически проверить – это крайне важная и амбициозная задача. Среди возможных подходов к ее решению находится поиск пределов накопления размеров и сложности мировых систем. Преодоление подобных пределов, связанное с системными кризисами и перестройкой, как раз и означает переход на новый уровень развития.

Подобного рода критические уровни развития для природных систем были убедительно выявлены нашими соотечественниками [Жирмунский, Кузьмин, 1982; 1990]. Они математически описали закономерности иерархического распределения критических уровней в ритмах природных систем разного рода – от космических до биологических. Восходящее нарастание и нисходящее сокращение периодичности ритмов систем описано ими с помощью прогрессий, модули которых принадлежат последовательностям степенно-показательных функций числа Непера е. Тем самым были определены критические константы, достижение которых сопряжено с кризисом системы. Преодоление кризиса позволяет осуществлять количественный рост вплоть до достижения следующего критического уровня.

Есть все основания предполагать, что закономерности, подобные установленным Жирмунским и Кузьминым, имеют общесистемный характер. Они могут быть распространены на системы, имеющие не только материально-энергетическую, но и информационную природу. Наиболее активно и последовательно подобного рода моделирование осуществил С.Н. Гринченко, среди многочисленных публикаций которого выделяются обобщающие монографии [Гринченко, 2004; 2007]. Фактически и Жирмунский с Кузьминым, и Гринченко, и другие авторы, анализирующие переходы геологической эволюции в биологическую, а далее в социальную, рассматривают скорее не переход с одного уровня на другой, а диапазоны общемирового, планетарного развития.

Как только рядом со словом «масштаб» появляется слово «диапазон», так появляется подсказка, что масштаб может меняться в зависимости от размерности диапазона. Собственно уже представленные выше концепции Жирмунского и Кузьмина, а также Гринченко подталкивают как раз в данном направлении.

В данном отношении немалый интерес представляют предпринятые А.Е. Чучин-Русовым и А.Д. Пановым попытки выделить и математически зафиксировать на шкале астрономического времени диапазоны мирового развития либо на протяжении существо-вания человечества [Чучин-Русов, 1995; Чучин-Русов, 2003], либо от возникновения нашей планеты до сегодняшних дней [Панов, 2005].

Всю протяженность развития человеческого рода А.Е. Чучин-Русов делит на четыре культурно-экологические формации в четкой пропорции 10⁴:10³:10²:10¹. Иной набор фазовых переходов или революций в развитии нашей планеты предлагает А.Д. Панов. Он выделяет 19 подобных революций вплоть до «революции 1991 года», связанной с распадом социалистической системы и информационной глобализацией [Панов, 2005, с. 127].

Подобного рода «точные» границы диапазонов развития, а тем более фиксирование настоящего момента с точностью до нескольких лет как своего рода «точки схождения» [Чучин-Русов, 1995; 2003] или «сингулярной точки истории» [Панов, 2005] требуют весьма критической и даже скептической оценки. Их «точность» остается под большим вопросом. Валидность выделения диапазонов предполагает качественный анализ сущностных свойств развития в пределах выделяемых диапазонов. Сомнительно, что вся логика организации тотально и вдруг изменяется в течение года или десятилетия. Куда логичнее и практичнее предположить, что новые возможности организации накапливаются в течение достаточно долгого времени, а старые сохраняются даже в слабо переработанном, в «неснятом виде» также довольно долго.

Такого рода концепция сочетания и взаимного наложения диапазонов эволюционной темпоральности была предложена мною под названием «хронополитика»5 [Ильин, 1995]. Диапазоны хронополититки выделяются и на основании доминирования некоего принципа организации (закрытость – открытость – открытость второго порядка, т.е. регулирование открытости и закрытости), и с учетом накопления, «уплотнения» политической организации. Соответственно выделяются не только вширь друг за другом, но и вглубь рядом друг с другом три диапазона темпоральности – Повседневность, История и Развитие [Ильин, 1995; Ильин, 1996].

На вершине эволюции время является максимально многомерным и «уплотненным». Это позволяет воспринимать и оценивать обладающие меньшей размерностью и «плотностью» времена. Проще всего разглядеть и проанализировать так называемое «реальное» время, которое не в большей мере реально, чем натурально так называемое натуральное число. Больше трудностей вызывает историческое время политических событий, которое гораздо сложнее и не поддается полной редукции к темпоральной шкале «реального» времени. Еще проблематичней время развития, формируемое взаимосвязью различных эволюционных состояний политического. В окружающей нас действительности мы одновременно воспринимаем разные диапазоны времени: и равномерно хронометрируемое реальное время моментальных событий, и многовекторное время сюжетов истории, и «сворачивающееся» время взаимосвязи эволюционных состояний – зараженных будущим прошлых состояний и несущих в себе прошлое состояний будущих. Каждый из подобных диапазонов времени имеет свою размерность, свою логику, свою меру, которые, на первый взгляд, не сопоставимы друг с другом.

Важнейшую проблему составляет переход от одного диапазона к другому. Любая попытка «распять» историю на хронометрической шкале реального времени совершенно очевидно представляет собой грубое насилие, искажение смысла и хода исторического процесса, живущего своими ритмами, которые в принципе не сопоставимы с ритмами физических эталонов времени (обращения электронов вокруг протона, Земли вокруг Солнца и т.п.), поскольку соединяют различные векторы устремлений субъектов истории. Тем более сомнительно хронометрирование времени эволюции, которое течет в переплетающихся друг с другом «плоскостях» прошлого, настоящего и будущего, что и делает возможным прогноз и планирование.

У времени одна логика, когда мы следим за ходом дебатов и бегом секундной стрелки, другая – когда вспоминаем и осмысливаем поворотные моменты и векторы политических изменений, третья – когда оцениваем уровни сложности политических систем и институтов, мысленно обобщая накопленный потенциал и воссоздавая пути их развития. Да и наш собственный опыт подсказывает, что бессмысленно судить об общественных изменениях, а тем более об уровне развития, вглядываясь только в события одного дня. Равным образом нелепо прикладывать мерку развитости, например – модернизованности, к каждому нашему слову, жесту и действию в политике или же приписывать этим словам и жестам, как это нередко делают самонадеянные политики, значение исторических («судьбоносных») перемен.

Освоение темпоральности, способность переходить из одного диапазона в другой расширяют не только индивидуальное ви́дение исследователя, политика или гражданина, но и наши общие горизонты мировой динамики.

Как только рядом со словом «масштаб» появляется слово «горизонт», так появляется подсказка, что масштаб может меняться в зависимости от широты горизонта. Вообще понятие горизонта или широты ви́дения, кругозора, мыслительной перспективы шире всего используется в немецкой научной традиции и выражается словом Horizont.

Для Освальда Шпенглера, например, широта или узость горизонта были важным отличием западной или современной картины истории от традиционных. Он писал: «Что, однако, всецело отделяет античную и индийскую картину истории от китайской и арабской, а с еще большей резкостью – от западной его картины – это узость горизонта. То, что могли и должны были знать об истории Древнего Египта, они никогда не допускали в свою собственную картину истории, замыкавшуюся для большинства из них событиями, о которых были в состоянии поведать старейшие из ныне живущих: эта картина устанавливала, даже для светлейших греческих умов, Троянскую войну как рубеж, по другую сторону которого никакой исторической жизни просто не должно было быть» [Шпенглер, 2003, c. 28].

С точки зрения Шпенглера, «это расширение исторической картины мира побуждает современную культуру, причем с куда большей настойчивостью, чем это случалось с какой-либо другой, тщательно различать повседневную установку большинства людей и ту максимальную установку, к которой способны лишь величайшие умы и которая, правда, даже в них реализуется лишь на какие‐то мгновения» [Шпенглер, 2003, c. 29]. Данное обстоятельство ведет к существенным социальным следствиям, поскольку «с подъемом фаустовской культуры высочайшие из возможных установок так укрупняются и углубляются, что круг тех, кому они остаются доступны, постоянно сужается… Но при этом между людьми западной культуры возникает барьер взаимного непонимания по жизненно важным историческим вопросам, роковой непреодолимости которого, несомненно, не знала ни одна другая культура» [Шпенглер, 2003, c. 30].

Идея горизонта используется Шпенглером не только для противопоставления современного и несовременного восприятия истории, но и для вычленения отдельных уровней исторического сознания. По его мнению, «…с конца барокко в нашей картине мира отдельными друг от друга слоями (уровнями. – М.И.) размещаются уже несколько горизонтов, для исследования которых сформировались отдельные науки более или менее выраженного исторического характера» [Шпенглер, 2003, c. 30].

Очередное расширение горизонта предполагает не только открытие чего‐то впереди и дальше, но и возвращение к тому, что остается позади и глубже: «Каждый из этих слоев (уровней. – М.И.) требует особой установки, и в момент ее избрания все более узкие и более широкие слои перестают быть живым становлением, а делаются данными фактами. Если мы исследуем битву в Тевтобургском лесу, возникновение этого леса в растительном мире Северной Германии нами уже предполагается. Если мы спрашиваем об истории немецкого лиственного леса, геологическое строение Земли является предпосылкой и уже более не исследуемым в своих частных судьбах фактом» [Шпенглер, 2003, c. 30–31].

Итак, горизонты можно и нужно раздвигать не только вовне и вширь, но внутрь и вглубь. Указания на это уже несколько раз мимоходом проскальзывали в статье, начиная с упоминания тейяровского различения внешнего и внутреннего и возможности свертывания и развертывания нашей единицы исследования – мировой динамики. Теперь настало время обратиться к этой теме специально.

Недостаточно связывать масштаб только с широтой охвата. Масштаб глубины не менее важен. Глубина мировых процессов имеет темпоральный характер. Чем более длительными становятся процессы, тем они масштабнее. Однако важны не только сама по себе длительность, но и его интенсивность и насыщенность.

Фактически речь идет о том, чтобы соединять различные масштабы (уровни, диапазоны, горизонты, тренды) как широты, так и глубины мировой динамики. Например, современные государства и образуемые ими системы не есть нечто непосредственно наблюдаемое в 2012 г., а куда более сложный и многослойный феномен, который каждый раз по-разному предстает при его анализе в масштабе последних двух десятилетий гегемонии США, в масштабе волн демократизации XX столетия, в масштабе социальных сдвигов, вызванных промышленной революцией, в масштабе экспансии европейского миропорядка, начавшегося вслед за Великими географическими открытиями, и т.п. Меняется масштаб и при рассмотрении мировой динамики с точки зрения отдельного «точечного» актора – того же государства, – или же совокупности таких акторов в национальном, региональном или глобальном измерении. При этом переход от одного масштаба к другому, как в темпоральных, так и пространственных измерениях, не означает, что из поля зрения можно полностью исключить все остальные масштабы. Изменчивость масштабов сама становится важнейшей характеристикой глобальной динамики.

Изменение исторического, темпорального масштаба непосредственно сопряжено с изменением сущности явления. Государство как суверен, как участник международной системы в одном масштабе обладает одним набором характеристик суверенности, а в ином масштабе – иным. Тем самым выявление сущности суверенных возможностей государств должно осуществляться с учетом их многомерности и изменчивости. Сами эти возможности разнятся в зависимости от места того или иного государства в сообществе других суверенов, от того исторического опыта и, соответственно, возможностей, которые были им накоплены, и т.п. Это означает, что суверенность государств не сводима к тому или иному набору прерогатив, а включает куда более широкий спектр возможностей, которые могут использоваться в масштабах отдельного локуса (пограничный переход, таможенное управление и т.п.), региона (ЕС, СНГ, АСЕАН и т.п.) или всего глобального сообщества (ООН и ее учреждения).

Нынешнее состояние мира включает в себя все эволюционные слои, диапазоны и масштабы. Это прекрасно показано в замечательном труде «Глобализация как эволюционный процесс», вышедшем в 2007 г. под редакцией Джорджа Модельски, Талесано Девезаса и Уильями Томсона [Globalization as evolutionary process, 2007]. На русском языке реферат этой книги доступен в ежегоднике «МЕТОД – 2010» [Модельски, Девезас, Томсон, 2010].

Книга состоит из четырех частей: в первой части предлагаются эволюционные модели глобализации или отдельных ее аспектов; во второй – модели долгосрочных изменений (с применением математических методов); третья часть посвящена глобальным изменениям и так называемой «информационной эпохе»; в четвертой части представлены прогнозы развития процессов глобализации. Всего же книга включает 17 отдельных текстов, каждый из которых является самостоятельным исследованием, а также введение и заключение редакторов тома.

Методологически важно, что большой коллектив авторов органично сочетает различные масштабы рассмотрения мировой динамики. Во вступительной статье редакторы тома поясняют, за счет чего это становится возможным. Общий эволюционный подход к мировой динамике предполагает учет шести моментов:

1) единицей эволюционного анализа глобализации является диахронически, с начала истории (3,5 тысячелетия до н.э.) рассматриваемый человеческий род (human species) как адаптивная система и как сообщество общей судьбы, сумевшее в течение последнего тысячелетия перейти к процессу глобализации;

2) мерой времени эволюции являются поколения, а возникновение мировой системы охватывает менее трех сотен поколений;

3) эволюционные изменения оформляются в виде взаимовключенных (nested) и синхронизованных наборов процессов обучения;

4) сложные системы подчиняются простым правилам, а алгоритмы обучения включают наборы таких правил, поскольку они предполагают повторения и взаимовключения;

5) образованная простыми правилами программа совместима с многомерным взглядом на эволюцию мировой системы и в особенности на глобализацию как на результаты каскада эволюционных процессов;

6) сделанные на основе данных допущений предсказания следует проверять на материале последних пяти тысячелетий [Globalization as evolutionary process, 2007, p. 4].

Попробую предложить небольшой экскурс, учитывающий эти принципы. Начну с того, что автохтонная модернизация началась лишь однажды в XV–XVI вв. и лишь в одном весьма конкретно локализованном месте – в «поясе городов» и в его ответвлении в Западной Европе. При этом сам по себе начальный импульс модернизации в виде сравнительно небольших ядер свободного саморазвития проявил себя лишь частично. В силу данного обстоятельства сравнительно «чистая» логика (последовательность) формирования политических практик и институтов современности весьма ограниченна и на общем фоне европейской, евро-атлан-тической, а затем и мировой модернизации выглядит как «аномалия» (Швейцария, Нидерланды, Бельгия, отчасти Восточная Франция, Западная прирейнская Германия, Северная Италия и английский Мидландлз). В этой ситуации Швейцария оказывается едва ли не самым близким к идеалтипическому пределу казусом.

Вторичная модернизация крупных (Франция, Германия, Великобритания, Италия) и периферийных западноевропейских стран (зоны Скандинавии и Пиренейского полуострова, Центральной Европы и т.п.) связана с логикой сочетания собственно модернизационных процессов и мощной традиционалистской реакции на них. Поскольку вторичная европейская модернизация оказалась куда мощнее и в ее ходе возникли и утвердились основные акторы современных международных систем – территориальные нации-государства, они оказали сильнейшее обратное воздействие на первоначальный очаг модернизации, во многом спутав и исказив его логику. Модернизация за пределами Европы за редким исключением создававшихся как будто бы на «пустом месте» политий Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии осуществлялась в остром противоречии с местными автохтонными традициями.

В самом общем виде можно выделить две идеальные разновидности «экспортировавшейся» европейцами модернизации: симуляционная и имитационная. Для первой характерно простое копирование результатов исходной, а скорее, вторичной (британской, французской, германской) или даже третичной (американской) модернизаций. Для второй свойственны более или менее отчетливые попытки воспроизвести не только сами результаты модернизации (впоследствии в ΧΧ в. также и демократизации), но хотя бы отчасти логику их возникновения. Разумеется, на практике возникали самые разнообразные градации и сочетания, с одной стороны, симуляционных и имитационных практик, а с другой – автохтонных традиционалистских реакций на них. Кроме того, действовало, чем дальше, тем активнее, стандартизирующее воздействие общемирового контекста развития, которое в свою очередь вызывало целый спектр противодействующих реакций.

Тем не менее высокая степень абстрагирования позволяет выявить прототипическую идеальную модель [Ильин, 1998; 2001], которая нуждается в уточнении и развитии. Эта модель предполагает последовательное решение модернизационных задач Раннего, Среднего и Зрелого Модерна с соответствующим усложнением внутри самих себя политических институтов (1) суверенитета, (2) конституционности и представительного правления, а затем и (3) современной демократии. Прямое использование данной модели позволяет лишь весьма приблизительно охарактеризовать ту или иную политию в диапазоне развития. Ее более надежная концептуализация требует учета широкого спектра дополнительных факторов, состав и конфигурация которых пока остаются неясными.

В этой остающейся неясной ситуации угадывается, однако, ритмика мировой динамики. Ее смысл и нерв состоят в темпоральном расширении и уплотнении.

В своих предыдущих работах я попытался представить нелинейный прогресс в тангенциально расширяющемся и радиально уплотняющемся времени. Если принять исходное мифическое время мгновения-вечности за точку, то естественное движение во времени первоначально будет пролегать в круге, или сфере, Повседневности. Собственно для тех, кто осуществляет это движение, оно будет незаметным, соотнесенным с «сим днем», отличие которого от нулевого «первовремени предков» начинает осознаваться очень нескоро – при удлинении траектории удаления от нуля мифического начала и конца времени. Хронополитически движение это хаотично, и его можно уподобить причудливому пунктиру, ибо каждое отдельное состояние этноса представляется точкой мгновения-вечности для каждого человека, образующего ту или иную протополитию.

Следующий круг, а точнее, кольцо – темпоральность Истории, а в броделевских терминах – история конъюнктур (histoire de conjunctures) [Бродель, 1977]. Здесь траектория движения начинает «измеряться» сначала летописцами, а затем интерпретаторами имперской (цивилизационной) судьбы. В этой логике как раз и формулируется историцистский линейный прогресс – движение к окончательному замирению Ойкумены Вечным городом, к Царствию Божию, к «сияющему храму на холме», к утопиям «тысячелетнего рейха» или «торжества коммунизма». Здешние «обыватели» видят движение как траекторию. Им понятная история скорее образует полосу, некое подобие «дороги, тропы». Отсюда, кстати, вырастает и научное мышление в терминах тропы зависимости (path dependence), тропы обусловленности (path determinacy) или даже тропы независимости (path independence)6.

Внешнее кольцо – уровень, или размерность, Хроноса, долгосрочного развития (longue durée). В данном случае развитие «измеряется» уже не длиной траектории «прогрессивного» движения, а степенью продвинутости по диапазонам темпоральности. Движение идет не в какую‐то одну, а во все стороны, заполняя пространственные «объемы». Значим не столько путь, сколько накопленная «потентность», созданная восхождением по кругам, диапазонам темпоральности. Теперь движение предстает как освоение, «заполнение» пространства – одновременно и «закрытого», и растекающегося.

В такой «расширяющейся» модели темпоральности даже линейная схема прогресса может быть представлена в виде своего рода идеальной спирали: как тут не вспомнить знакомые идеи о развитии «по спирали». Однако значима не спиральная траектория, а очерченный спиралью объем – конуса, сказал бы для наглядности Тейяр де Шарден, или, добавлю не без намека, воронки.

При подобных допущениях и критериях «прогресс» будет определяться раскручиванием (или скручиванием) неких условных траекторных спиралей, разворачиванием (или сворачиванием) неких условных плоскостных фигур, накоплением «внутри» как траекторных спиралей, так и плоскостных оболочек неких условных объемов. Степень же «прогрессивности» станет обусловливаться не следованием шаблонам «первопроходцев», а мерой удаленности «вершины» от начального центра и, шире, освоенностью, «заполненностью» конуса или воронки исторических и эволюционных времен.

Только став современными, мы начинаем понимать, что «человек – не статический центр мира, как он долго полагал, а ось и вершина эволюции (axe et flèche de l’Evolution), что много прекраснее» [Тейяр де Шарден, 2002, с. 142; Teilhard de Chardin, 1956, p. 30].

Мировая динамика – это не какая‐то часть тейяровского конуса, а весь конус в целом. В этом смысле она включает в себя – своего рода обратным счетом восстановления путей всемирной и даже космической эволюции – все времена вплоть до доисторических и даже еще более глубоких слоев времен.

Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории: Сб. пер. / Под ред. И.С. Кона. – М.: Прогресс, 1977. – С. 115–142.

Булгаков С. Философия имени. – М.: КаИр, 1997. – 330 с.

Гринин Л.Е., Коротаев А.В. Социальная макроэволюция: Генезис и трансформации мир-системы. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. – 566 с.

Гринченко С.Н. Метаэволюция систем неживой, живой и социально-технологической природы. – М.: Институт проблем информатики РАН, 2007. – 456 с.

Гринченко С.Н. Системная память живого (как основа его метаэволюции и периодической структуры). – М.: ИПИ РАН: Мир, 2004. – 512 с.

Жирмунский А.В., Кузьмин В.И. Критические уровни в процессах развития биологических систем. – М.: Наука, 1982. – 178 с.

Жирмунский А.В., Кузьмин В.И. Критические уровни в развитии природных систем. – Л.: Наука, 1990. – 222 с.

Ильин М.В. Политическая модернизация: Неоконченная драма в трех действиях // Стратегия. – М., 1998. – № 1. – С. 19–20.

Ильин М.В. Идеальная модель политической модернизации и пределы ее применимости. – М.: МГИМО, 2001. – 251 с.

Ильин М.В. Хронополитическое измерение: За пределами Повседневности и Истории // Полис. – М., 1996. – № 1. – С. 55–77.

Ильин М.В. 2005. Феномен политического времени // Полис. – М., 2005. – № 3. – С. 5–20.

Ильин М.В. Мировое общение как проблема «полиглотии» // Полис. – М., 1995. – № 1. – С. 161–162.

Ильин М.В. Образы времени в обыденном языке и научном мышлении: Геометрия темпоральности, волны памяти и сюжеты развития // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспект. методологий социально-гуманит. исслед.; Ред. кол.: Ильин М.В., гл. ред., и др. – М., 2012. – Вып. 3: Возможное и действительное в социальной практике и научных исследованиях / Ред. и сост. вып. Ильин М.В. – В печати.

Ильин М.В. Очерки хронополитической типологии. Проблемы и возможности типологического анализа эволюционных форм политических систем. – М.: МГИМО (У) МИД России, 1995. – Ч. 1: Основания хронополитики. – 112 с.

Ильина Н.А. Геогностика сквозь призму языка. Лингвистический анализ языка и логики наук биосферного класса. – М.: Издательство МГУ, 1994. – 181 с.

Ильина Н.А. Диалогичность научной речи // Диалог: Лингвистические и методические аспекты / Под ред. З.Н. Афинской. – М.: Издательство МГУ, 1992. – С. 7–26.

Имяславие: Антология / Под ред. Полищук Е.С. – М.: Факториал Пресс, 2002. – 544 с.

История и математика: Концептуальное пространство и направления поиска: Альманах / П.В. Турчин [и др.]. – М.: ЛКИ, 2008. – 270 с.

Коротаев А.В., Комарова Н.Л., Халтурина Д.А. Законы истории. Вековые циклы и тысячелетние тренды. Демография, экономика, войны. – 2-е изд. – М.: КомКнига, 2007. – 285 с.

Коротаев А.В., Малков А.С., Халтурина Д.А. Законы истории. Математическое моделирование развития Мир-Системы. Демография, экономика, культура. – 2-е изд. – М.: КомКнига, 2007. – 224 с.

Гринин Л.Е., Коротаев А.В. Эволюционные и макроисторические парадигмы развития // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований; Гл. ред. М.В. Ильин. – М., 2011. – Вып. 2: Альтернативные парадигмы мирового развития. – С. 147–166.

Законы истории: Математическое моделирование и прогнозирование мирового и регионального развития / Божевольнов Ю.В., Зинькина Ю.В., Кобзева С.В., Коротаев А.В., Малков А.С., Халтурина Д.А. – 3-е изд. – М.: URSS, 2010. – 344 с.

Лосев А.Ф. Диалектика имени. – М.: Мысль, 2001. – 558 с.

Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. – М.: Мысль, 1994. – 919 с.

Мегатренды мирового развития / Под ред. М. Ильина, В. Иноземцева. – М.: Экономика, 2001. – 296 с.

Модельски Дж., Девезас Т., Томсон У. Глобализация как эволюционный процесс. Моделирование глобальных изменений: Реферат // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований; Гл. ред. М.В. Ильин. – М., 2010. – Вып. 1: Альтернативные модели формирования наций. – С. 258–306.

Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: Синергетика, психология и футурология. – М.: Пер Сэ, 2001. – 239 с.

Нефедов С.А. Концепция демографических циклов. – Екатеринбург: УГГУ, 2007. – 539 c.

Панов А.Д. Сингулярная точка истории // Общественные науки и современность. – М., 2005. – № 1. – С. 122–137.

Розов Н.С. Клиодинамика без математики: Методы и средства исторической социологии // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований; Гл. ред. М.В. Ильин. – М., 2011. – Вып. 2: Альтернативные парадигмы мирового развития. – С. 239–265.

Розов Н.С. Историческая макросоциология: Методология и методы. – Новосибирск: НГУ, 2009. – 412 с.

Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Академический Проект, 2001. – 990 с.

Тейяр де Шарден П. Феномен человека. – М.: ACT, 2002. – 554 с.

Турчин П.В. Клиодинамика: Новая теоретическая и математическая история // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований; Гл. ред. М.В. Ильин. – М., 2011. – Вып. 2: Альтернативные парадигмы мирового развития. – С. 173–186.

Турчин П.В. Историческая динамика. На пути к теоретической истории. – М.: УРСС, 2007. – 368 с.

Цирель С.В. Может ли история стать точной наукой? // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований; Гл. ред. М.В. Ильин. – М., 2011. – Вып. 2: Альтернативные парадигмы мирового развития. – С. 187–205.

Чихарев И.А. Хронополитика: Развитие исследовательской программы // Полис. – М., 2005. – № 3. – С. 21–33.

Чихарев И.А. Хронополитика в теории мировой политики. – М.: Современные тетради, 2006. – 152 с.

Чихарев И.А. Проблематика политического пространства и времени в современной политологии и международных исследованиях // Политическая наука. – М.: 2009. – № 1. – С. 7–31.

Чихарев И.А. Как можно вообразить мировую политику? // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспект. методологий социально-гуманит. исслед.; Ред. кол.: Ильин М.В., гл. ред., и др. – М., 2012. – Вып. 3: Возможное и действительное в социальной практике и научных исследованиях / Ред. и сост. вып. Ильин М.В. – С. 307–324.

Чихарев И.А., Столетов О.В. Методологические проблемы изучения новых движущих сил мировой политической динамики // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований; Гл. ред. М.В. Ильин. – М., 2010. – Вып. 1: Альтернативные модели формирования наций. – С. 307–324.

Чучин-Русов А.Е. Природа – Человек – Культура – История (Концепция единого поля мировой культуры) // Материалы IV научной конференции «От истории природы к истории общества: Прошлое в настоящем и будущем. Социально-экономические проблемы и экология». – М., 2003.

Чучин-Русов А.Е. Природа культуры // Общественные науки и современность. – М., 1995. – № 6. – С. 128–139.

Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории: В 2 т. / Пер. c нем., вступ. ст. и примеч. И.И. Маханькова. – М.: Айрис-пресс, 2003. – 612 с.

Cuénot C. Nouveau lexique Teilhard de Chardin. – P.: Seuil, 1968. – 223 p.

Ilyin M. Character of globalisation: Its economic, technological, political and cultural dimensions: A paper presented to European Carrefour on Science and Culture «Globalisation and its Consequences – New Ways to Achieve Global Governance», Lyon. – October 14–16, 1998.

Globalization as Evolutionary process: Modeling global vhange / G. Modelski; T. Devezas, W.R. Thompson (eds.). – N.Y.: Routledge, 2007. – 464 p.

Naisbitt J. Megatrends. Ten new directions transforming our lives. – N.Y.: Warner Books, 1982. – 290 p.

Teilhard de Chardin P. Le phénomène humain. – P.: Seuil, 1956. – 348 p.

Turchin P. Arise cliodynamics // Nature. – L., 2008. – 3 July.

Turchin P. Historical Dynamics: Why States Rise and Fall. – Princeton: Princeton univ. press, 2003. – 264 p.