РОССИЙСКАЯ ПОЛИТИКА В ЗЕРКАЛЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ
ПОЛИТИЧЕСКОЕ И СОЦИАЛЬНОЕ В РОССИЙСКОЙ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЙ СРЕДЕ: ПРОБЛЕМА ТРАНСФОРМАЦИИ СОЦИУМА КЛИК
Любая среда упорядочена лишь в той мере, в какой в ней установлены и воспроизводимы всеми акторами те правила и нормы, которые обеспечивают социальную и социетальную (системную) интеграцию. Поскольку оба типа интеграции возникают как следствие практикуемых акторами форм координации сотрудничества и конфликта между собой, институциональный дизайн может не совпадать с практиками, признаваемыми легитимными. При заимствовании, т.е. копировании, демократических по дизайну институтов практики россиян зачастую производят и воспроизводят остатки и деривации традиционных правил и норм. Тогда организация социальной реальности обретает вид особой институциональной среды, которая по целому ряду принципов своего устроения весьма отличается от той, которая свойственна современному гражданскому обществу. Каковы принципы устроения российской институциональной среды, как они возникают и утверждаются?
В наших исследованиях выявлено сосуществование разнонаправленных тенденций – социетальной дезинтеграции макросредыисоциальной интеграции микросред. При этом вслед за Э. Гидденсом мы специально выделяем различие в принципах структурации сетей (или общностей) разного уровня [см.: Giddens, 1984, p. 28]. Социальная интеграция основана на личном взаимопонимании и доверии, возникающим в микросреде, образованной сетью из устойчивых связей и отношений типа «лицом к лицу», которые регулируются нормами специфической реципрокности – взаимности в признании прав и исполнении обязанностей между родственниками, друзьями, хорошо знакомыми людьми, реже – соседями. Такие связи и отношения обычно именуются неформальными. Неформальные отношения, регулируемые правилами специфической реципрокности, вполне могут быть четко структурированными формами координации сотрудничества и конфликта, хотя и не обязательно согласованными с универсальными нормами права и морали.
Социетальная интеграция возникает в процессе политической самоорганизации сегментов социума на основе ценностей и норм общей реципрокности. Они не только регулируют координацию сотрудничества и конфликта между различными микросредами, но и поддерживают их автономию в рамках макропорядка, повсеместно признанного легитимным. Характерная для общей реципрокности симметрия в признании прав и обязанностей любого гражданина легитимирована формальным равенством перед законом, гарантированным социетальными институтами власти (государством). «Равенство перед законом заменило привилегию в качестве основополагающего принципа социальной организации» [Зидентоп, 2001, с. 116]. Этот принцип макропорядка реален и эффективен лишь в той мере, в какой поддерживается безличностью в применении нормы общей реципрокности: симметрия в реализации прав и обязанностей любого гражданина безразлична по отношению к личности как тех, кто применяет эту норму, так и тех, к кому она применяется.
Сосуществование разнонаправленных тенденций – социетальной дезинтеграции макросреды наряду с социальной интеграцией микросред – свидетельствует о фрагментарности, несистемности политического порядка. В сегментированном социуме, разделенном на множество микросред (общностей с разной степенью интегрированности и идентичности), затруднено установление избирательного сродства между формальными и неформальными институтами. Из четырех способов взаимодействия между формальными и неформальными институтами, которые были выделены Гретхен Хелмке и Стивеном Левитски, – комплементарного, согласующего (accommodating), конкурентного и замещающего (substitutive) [см.: Helmke, Levitsky, 2003, p. 11] – в российской институциональной среде преобладают два последних. Первые два – комплементарный и согласующий – либо свидетельствуют о наличии избирательного сродства между формальными институтами и практиками по производству и воспроизводству установленных в них норм и правил, либо согласуют в некую более или менее приемлемую конфигурацию. Хелмке и Левитски утверждают: «Конкурирующие неформальные институты создают у акторов такие стимулы, которые не совместимы с формальными правилами, – следуя одному правилу, нельзя не нарушать другое. К числу примеров относятся клиентелизм, патримониальное господство (patrimonialism), клановая политика и другие частные институты» [ibid., p. 11]. Конкурентный способ взаимодействия между социальными нормами и предписаниями законов возникает в случае сосуществования неформальных институтов со слабыми или неэффективными формальными институтами. Когда же слабые формальные институты не вступают в противоречие с целями акторов, то они, «стараясь достичь тех результатов, которые ожидались от формальных институтов, но получены не были, создают или используют замещающие неформальные институты» [ibid., p. 15].
Исходной посылкой исследования особенностей организации российской социальной реальности служит рассогласование между средовой потребностью граждан и институциональной структурой, формально предназначенной для ее удовлетворения. Суть этого рассогласования определена и эмпирически подтверждена в других наших исследованиях [см.: Хлопин, 2006]. Оно отражает базовое противоречие, характеризующее взаимоотношения власти и социума в России. Поскольку потребность в самостоятельно организованной среде повседневной жизни, регулируемой недвусмысленными, понятными гражданам нормами, находится в противоречии с зависимостью ее организации от социальных институтов, пользующихся властными полномочиями для произвольной регламентации гражданских прав, происходит фрагментация институционального порядка: как власть предержащие, так и рядовые граждане селективно применяют и исполняют законы [см.: Хлопин, 2006]. Поиски «своих» людей среди официальных лиц приводят к сговору с ними по норме специфической реципрокности. Доверительные отношения между «своими» вне рамок публичных ролей позволяют не только обезопасить пространство частной жизни от произвольного применения официальными лицами властных полномочий, регламентирующих гражданские права, но и вывести его из-под контроля государственных институтов, уполномоченных применять санкции за «свободу» от гражданских обязанностей.
Специфическое представление россиян о том, что есть норма и как ее можно и нужно исполнять, делает невозможным удовлетворение средовой потребности без деформализации правил, регулирующих исполнение властных полномочий, гражданских обязанностей, защиту и реализацию гражданских прав. В представлениях россиян законы ассоциируются с некоторыми рамками или границами их свободы, которые они вынуждены либо не переходить, либо обходить, проявляя избирательность и осторожность. Понимание закона как рамки с зачастую нечеткими, изменчивыми контурами придает ему статус особой реальности: оставаться в рамках закона – значит уметь манипулировать его нормами [см.: Хлопин, 2001, c. 194–196]. Вместо «игры по правилам» акторы ведут «игру с правилами». Конкурентный способ взаимодействия между формальными и неформальными институтами пока что детерминирован патримониальным господством-подчинением, которое, не будучи легальным, остается легитимным ввиду высокой практической значимости личных связей в качестве наиболее приемлемых средств не только для защиты декларированных Конституцией РФ гражданских прав, но и для устранения конфликтов с властями.
Разрыв между формальными правилами и реальными практиками с учетом этих правил проявит устойчивость в собственном воспроизводстве до тех пор, пока россияне не выработают и более или менее успешно не реализуют стратегии гражданского действия, направленного на трансформацию институциональной среды. Переход от гражданского участия к гражданскому действию имманентно связан с ее трансформацией13.
Основной исходной посылкой в исследовании стратегий гражданского действия служит отличие последнего от негражданского действия. Если гражданское действие главным образом направлено на трансформацию сложившихся институциональных практик, так как выражает частные интересы общественного значения (например, преодоление разрыва между формальными и реальными правами в повседневной жизни), то негражданское действие ориентировано на сугубо частные интересы, несопряженные с общественным благом и, как правило, несвязанные с пониманием универсальности прав и свобод человека. Поскольку в российском социуме не дифференцировалось политическое пространство, интерпретируемое как сфера взаимоотношений и коммуникации граждан, а также граждан и государства с целью согласования и реализации общественных, коллективных и частных интересов, негражданские виды действия акторов не исключают их политическое участие (например, в электоральной активности), что способствует воспроизводству традиционных институциональных практик. В этих практиках наилучшим средством сохранить конституционные права и свободы оказывается не столько когнитивная компетентность (знание законов или умение обходить их – важное, но не главное средство), сколько коммуникативная рациональность, проявляющаяся в навыках устанавливать и поддерживать неформальные связи по нормам специфической реципрокности для решения проблем координации конфликта с властями по поводу реализации тех или иных прав. Социальная интеграция микропрактик на упомянутых основаниях делает сети «своих» людей похожими больше на клики, чем на свободные ассоциации граждан, добровольно подчиняющихся законам в обмен на защиту их прав со стороны социальных институтов.
Другой исходной посылкой исследования служит рассогласование между средовой потребностью граждан и институциональной структурой, формально предназначенной для ее удовлетворения. Суть этого рассогласования определена и эмпирически подтверждена в других наших исследованиях. Оно отражает базовое противоречие, характеризующее взаимоотношения власти и социума в России. Потребность в самостоятельно организованной среде повседневной жизни, регулируемой недвусмысленными, понятными гражданам нормами, находится в противоречии с зависимостью ее организации от социальных институтов, пользующихся властными полномочиями для произвольной регламентации гражданских прав.
Выбор стратегий гражданского действия (индивидуального или коллективного) определяется стилем мышления предпринявших его акторов. Такова третья исходная посылка. Стиль мышления интерпретируется как сочетание когнитивной и коммуникативной компетенций. Под первой из них подразумевается усвоенный акторами способ толковать и определять ситуации, а вторая проявляется в их способе справляться с неопределенностью в повседневной жизни, оперируя теми или иными ценностями и нормами.
Для исследования стратегий гражданского действия будет применен подход, разрабатываемый в рамках конструктивистского институционализма. К числу его достоинств относят понятие «когнитивные фильтры» – те представления акторов о том, что для них осуществимо, легитимно, возможно или желательно в процессе воспроизводства или трансформации их самостоятельно организованной среды обитания14. Слабую же сторону конструктивистского институционализма усматривают в трудности формализации и операционализации параметров объекта исследования [см.: ibidem]. Трудность формализации параметров представляется преодолимой, если использовать опрос для выявления стратегий индивидуального или коллективного действия, исследуя порядки значимости15 тех или иных способов их реализации по критериям их легитимности, осуществимости, возможности или желательности.
Проблема рационализации коммуникативной компетенции респондентов заслуживает специального анализа. От того, как и насколько изменяются выбираемые ими способы справляться с неопределенностью в их повседневной жизни, оперируя ценностями универсальных прав и свобод, а также нормами общей реципрокности, зависят ход и направленность не только социальной, но и социетальной интеграции участников коллективных действий, когда они объединяются в сети личного доверия. Другими словами, речь идет о пути трансформации дискретных сетей кликового типа в объединения граждан, защищающих свои конституционные права и отстаивающих свои частные интересы общественной значимости.
В процессе рационализации коммуникативной компетенции акторам приходится осваивать социальные навыки, проявляющиеся в их способности склонять других людей «к сотрудничеству с целью производства, опротестования или воспроизводства имеющегося набора правил» [Флигстин, 2002, c. 127]. Им также предстоит создать «новые культурные рамки (frames), используя уже существующие фреймы, для того чтобы вызвать совместные действия людей» [там же, c. 147]. При минимальной склонности многих россиян к солидарности, т.е. способности к личностной идентификации с другими людьми, способности понимать их проблемы, интересы и т.д., в данном исследовании предполагается обратить особое внимание на те явления, которые либо содействуют, либо препятствуют освоению и распространению подобных навыков. Необходимость их изучения обусловлена сложностью и многовариантностью самого перехода от гражданского участия к гражданскому действию (и, что не менее важно, от гражданского действия к гражданскому участию). Он сопряжен со стилем мышления граждан и предполагает трансформацию свойственного им фрейма – интерпретативной схемы, используемой для выбора стратегий индивидуального или коллективного действия. Эти стратегии могут существенно отличаться по целям и средствам их достижения даже при наличии одинаковой когнитивной компетенции в истолковании ситуации с гражданскими правами и обязанностями (если, например, граждане не связывают свободы с объемом их формально или реально существующих прав).
Когда стиль мышления интерпретируется как сочетание когнитивной и коммуникативной компетенций, то в процессе рефлексии над практиками у респондентов может возникнуть своего рода контроверза должного (относящегося к трансцендентному миру ценностей) и сущего (представляемого в виде наличного порядка). По замечанию Эвиатара Зерубавеля, стиль мышления человека ограничен его кругозором, который определяет релевантность того или иного явления и, соответственно, неотделим от понятия социальной упорядоченности. Соотношение сущего (возможного) и должного (правильного) определяется опытом, своего рода «оградой» – «специфической областью, которая включается в поле нашего восприятия как релевантная, отделяя все остальное в тень» [Zarubavel, 1993, p. 399]. Сущее как организованный порядок есть предвидимое и ожидаемое, а должное – это правомерное, едва ли не тождественное правильному. Если следовать пониманию ценностей как стандартов правомерности [Padioleau J., 1986, p. 222], то осуществимое или возможное, т.е. реальное, проверяется на соответствие установленному актором порядку значимости способов действия (индивидуальных или коллективных) посредством определения предела возможного и вероятного. В принципе компетенция не тождественна опыту, так как позволяет выйти за известные актору пределы возможного и вероятного, если индивид ориентирован на инновацию, на расширение границ возможного. Компетенция не тождественна и знанию правила, так как включает в себя и рецепт его применения [см.: Padioleau, 1986, р. 64, 68–69]. Вычленение рецептов применения норм и неформальных правил, вероятно, позволяет представить себе, как преобразуется иерархия знания по воспроизводству или трансформации институциональной среды в некий фрейм или (по Ю.Л. Качанову) в «легитимную практическую схему». Эта схема может трансформироваться, если изменится значение ее содержания, которое перестает быть доксой (само собой разумеющимся знанием о легитимном социальном порядке, согласно П. Бурдье [Бурдье, 1993, с. 273–274]). Значимость и распространенность доксы, вероятно, придает ригидность фреймам (легитимным практическим схемам), так как они ««цензурируют и канализируют восприятие и мышление агентов, стимулируют одни и подавляют другие представления» [Качанов]. Отсюда фрейм как интерпретативная схема становится фоновым знанием, позволяющим определять ситуацию и действовать в ней по правилам, само собой разумеющимся в данном контексте. Их контекстуальная самоочевидность задана неэксплицированным и разделяемым всеми участниками взаимодействия практическим знанием, которое получено из опыта общения. Критическая способность к осмыслению подобного опыта затруднена его фреймированием, поскольку в современном понимании фрейм определяется как «элементарная структура коммуникативного опыта» [см.: Вахштайн, 2007, c. 34–35]. При этом важно также подчеркнуть, что ригидность фреймов россиян, вероятно, во многом определяется онтологическим стилем мышления с характерной для него апелляцией к интуиции и опыту16.
По мнению Качанова, «легитимные практические схемы не дают агенту воспринимать и мыслить, понимать и выражать то, чего он не может воспринимать и мыслить, понимать и выражать. Они лишают агента способности рефлективно и по-настоящему критично относиться к государству». Можно ли утверждать, что легитимная практическая схема тождественна фрейму? Думается, что можно – по вышеизложенным соображениям. Если так, то ломкой фрейма, рефреймингом, завершается рефлексия, в процессе которой восприятие и мышление высвобождаются из-под цензуры присвоенных индивидами практических схем как способов действия17. Качанов не отрицает, что хотя эти схемы «выступают в роли горизонта, в котором действуют созерцание и рассудок» агентов, они относительно легитимны (в зависимости от социальной позиции агентов) и, видимо, лишь до тех пор, пока «узнаваемы и признаваемы» агентами [см.: Качанов]. Тогда уместно задаться вопросом: в чем могут быть выражены признаки ломки фрейма?
Рефлексия предполагает обнаружение зазора «между нашими явными целями и теми целями, которые неявно присутствуют в наших действиях и суждениях», и тогда мы «испытываем потребность изменить либо то, либо другое (а также, не исключено, и то и другое вместе)» [Лаудан, 1994, c. 223]. Вероятно, рефлексии до́лжно подвергать прежде всего именно правила, что труднее всего, если сильна приверженность к личному опыту. В акте рефлексии предпринимается попытка выстроить и декларируемые, и явные цели в одну линию, чтобы устранить непоследовательность в поведении.
Понимание людьми несоответствия их реальных действий тому, что им следует делать, можно интерпретировать как рассогласование (disharmony) между должным и сущим именно потому, что его легко игнорировать, если людям кажется, что оно их не касается [см.: Spinosa, Flores, Dreyfus,1995, p. 58–59]. Они смирились с подобным несоответствием (вариант двоемыслия), приняв его как само собой разумеющееся, как не противоречащее здравому смыслу (the common-sense understanding of what happens). Осмысление сущего может привести к инновациям – реконфигурации, артикуляции, заимствованию. Инновациям предшествует проверка обычных, кажущихся понятными (имплицитно) социальных навыков (the way we do things is the natural way of doing things) [cм.: ibid., p. 20] на их соответствие определенному порядку значимости ценностей. В процессе такой проверки интуитивное знание таких навыков, т.е. всеми усвоенных способов действия, может быть эксплицировано и определено как парадоксальное или непоследовательное (anomaly) [ibid.]. Проверка реальности на соответствие определенному порядку значимых ценностей происходит в процессе определения ситуаций, которое дано респондентами в отношении их прав и свобод. Порядок значимости этих прав и свобод может быть обоснован (оправдан) представлением о справедливости.
Однако следует подчеркнуть, что обнаруживаемые респондентами парадоксы зачастую чреваты понижением уровня доверия между акторами, которое обычно питается относительной уверенностью каждого в предсказуемости поведения другого. По справедливому мнению Л.Д. Гудкова, «предсказуемость институционального поведения в общем и целом гораздо выше, чем группового и, тем более, индивидуального, но только в том случае, если структуры формального и неформального взаимодействия не расходятся и не оказываются в конкурентных отношениях друг с другом» [Гудков, 2009]. В российской же институциональной среде эти структуры как раз расходятся и конкурируют. Устранить оба явления собственно и призваны стратегии гражданского действия. Ключевым элементом таких стратегий предположительно должна стать солидаризация гражданских действий.
Очевидно, солидарность не сводима к свойственной человеческой природе способности сочувствия, но и предполагает способность к рефлексии – осознанию стимулов и интересов другого [см.: Мусхелишвили, Сергеев, Шрейдер, 1996, c. 14]. Предсказуемость поведения других основана на общности разделяемых ценностей и норм. С кем и на каких основаниях респонденты готовы объединяться? Как они понимают, что такое солидарность вообще и в нашей стране в частности? Ответы на эти вопросы будут различаться в зависимости от степени рационализации стратегий, что предполагает возникновение или расширение доверия, основанного на учете интересов другого, выявленных из опыта взаимодействий с ним. Однако этот опыт должен быть абстрагирован, деперсонализирован – не предполагать исключительную опору на личное знание партнеров, поскольку источником генерализации доверия служит рационализация взаимодействий18.
Гипотеза о рассогласовании между средовой потребностью граждан и институциональной структурой, формально предназначенной для ее удовлетворения, находит подтверждение в ответах респондентов на два вопроса. Первый из них был задан с целью выяснить, насколько им важны те конституционные права и свободы, реализация которых предоставляет возможность удовлетворить их средовую потребность. Оценку важности этих прав и свобод предлагалось дать по пятибалльной шкале. Их оценка приближается к максимуму по трем позициям – право на жизнь, право на жилище, а также «свобода и личная неприкосновенность, неприкосновенность частной жизни».
Во втором вопросе респондентам предлагалось припомнить случаи, когда они лично сталкивались с нарушением упомянутых прав и свобод. Хотя чуть более половины ответивших на этот вопрос (53 %) не смогли припомнить случаев нарушения каких-либо конституционных прав и свобод, есть основания утверждать, что институциональная среда не гарантирует многим респондентам возможность удовлетворения их средовой потребности. В частности, почти четверти (24 %) такой возможности могли воспрепятствовать ущемления их «свободы и неприкосновенности личности, частной жизни». От 12 до 15 % ответивших на данный вопрос столкнулись со случаями, когда они не смогли либо «передвигаться, выбирать место пребывания и жительства», либо «защищать свои права и свободы способами, не запрещенными законом», а также им не был возмещен «государством вред, причиненный действиями органов власти».
Поскольку выбор стратегий гражданского действия (индивидуального или коллективного) определяется стилем мышления предпринявших его акторов, представляется целесообразным хотя бы вкратце представить кое-какие из выявленных по опросу характеристик когнитивной и коммуникативной компетенций респондентов. Об их когнитивной компетенции дает некоторое представление то, как они определяют ситуацию с наличествующими у них степенью свободы и широтой прав. Если судить по пропорции респондентов, ответивших на оба вопроса, то они склонны считать, что либо у них примерно столько свободы и прав, сколько было и прежде, либо их стало даже меньше. Но в таком случае можно предположить, что предпринимаемый респондентами выбор возможных и вероятных стратегий защиты их нереализованных или попранных конституционных прав и свобод, вероятнее всего, ограничен опытом, воплощенным в «легитимной практической схеме» или фрейме.
Верификация этой гипотезы начата с выяснения мнения респондентов по поводу справедливости. Их спрашивали, какие принципы они считают справедливыми и какой принцип чаще всего используется в современной России. Первый вопрос ориентирован на выявление их представлений о должном, т.е. правомерно или правильно организованном социальном порядке, а второй – о сущем порядке. Подавляющее большинство ответивших на первый вопрос высказались в пользу принципа «все должны иметь равные права» (79 %). Что касается второго вопроса, то здесь мнения респондентов разделились: 49 % считают, что в современной России чаще всего используется принцип «где сила, там и право», тогда как 32 % относят к таковому принцип «у кого больше возможностей, у того должно быть больше прав». Поскольку осуществимое или возможное, т.е. реальное проверяется на соответствие установленному акторами порядку значимости способов защиты их прав и свобод, то он выявлялся с помощью ответивших на вопросы о том, что сделали респонденты, когда местные власти принимали несправедливые в отношении них решения и тем самым нарушили их гражданские права и свободы, ориентированные на удовлетворение их средовой потребности.
В порядке значимых способов защиты гражданских прав и свобод респондентами отдан приоритет жалобе в вышестоящие инстанции, обращению в органы власти и суд, в СМИ, попыткам «решить проблему иными способами», т.е. скорее индивидуальным, а не коллективным действиям, предполагающим далеко не самый распространенный из них – объединение «с теми, кто оказался в такой же ситуации» нарушения своих прав и свобод. Велика вероятность того, что данный порядок значимых способов защиты гражданских прав и свобод отражает некую «легитимную практическую схему», которая выглядит оправданной не столько с точки зрения того, какой должна быть справедливость, сколько обоснована практическим знанием «чаще всего используемых принципов в современной России».
Выстроить порядок значимых способов защиты прав и свобод с позиций того, какой должны быть справедливость, не удалось, так как не доставало валидных ответов на соответствующие вопросы. Зато выявленный порядок практически совпал с тем, который был выявлен предыдущим вопросом.
На вопрос о предпринятом способе защиты попранных прав и свобод ответили чуть более половины респондентов, если исходить из «чаще всего используемых принципов в современной России» (54 %). И выбор этих способов мало чем отличается у тех, кто считает, что ныне преобладают два принципа – «где сила, там и право» или «у кого больше возможностей, у того должно быть больше прав». Хотя, как уже отмечалось, выявленный порядок значимых способов защиты гражданских прав и свобод отражает некую «легитимную практическую схему», сама она может быть подвержена рефреймингу. При всем том что в этом порядке многими респондентами отдан приоритет жалобам в вышестоящие инстанции и обращениям в органы власти и суды, их подавляющее большинство не рассчитывает на «равную защиту со стороны закона в отношениях с властями» (78 %), чиновникам и госслужащим «совсем не доверяет» почти половина (48 %), милиции – треть (40 %), а судьям – чуть более четверти (29 %).
Однако ни личное недоверие респондентов к властям, ни их более или менее отчетливое ощущение разрыва между формальными правилами и реальными практиками их применения по принципу «где сила, там и право» или же «у кого больше возможностей, у того должно быть больше прав» слабо (а то и вовсе не) влияют на их доксу – само собой разумеющееся знание о легитимном социальном порядке. Эта гипотеза подтверждается когнитивной компетенцией, которую проявили респонденты при определении самого надежного способа обеспечения личной свободы.
Порядок значимости избранных позиций в качестве самого надежного способа обеспечения личной свободы устанавливался в зависимости от главного, по мнению ответивших на этот вопрос респондентов, принципа – принципа справедливости. Таковым оказалось равенство всех граждан перед законом. С точки зрения сторонников принципа «все должны иметь равные права», приоритет был отдан «деньгам» (так ответили 57 %) и «знанию законов» (58 %). Чуть меньше половины сторонников равенства (47 %) отметили «личные связи, знакомства с нужными людьми», что вполне соответствует легитимной практической схеме многих россиян. Достаточно значимы личное «положение в обществе» для трети ответивших, а также «поддержка друзей» (38 %). Особого внимания заслуживает относительно малая значимость в качестве самого надежного способа обеспечения личной свободы «ощущения рамок дозволенного (моралью, законами)» и «умения обходить запреты и ограничения» – и то и другое отметила примерно только одна пятая из ответивших. Выходит, что не столько интуиции и опыту, сколько знанию законов теперь придается определяющая роль в обеспечении свободы.
Этот вывод выглядит своего рода парадоксом, поскольку далеко не все респонденты готовы проявлять законопослушание: согласившихся с утверждением «В России законы можно и нужно выполнять» оказалось не более 39 %. Кроме того, на вопрос о том, «какие ассоциации вызывает у Вас слово “закон”», только 3 из 13 позиций дали весомый результат. У одной пятой респондентов слово «закон» ассоциируется либо с «вынужденным ограничением» (22 %), либо с «гарантией от произвола» (20 %), тогда как у почти одной трети – с «пределом, который нельзя переходить под угрозой наказания» (31 %).
Для того чтобы разрешить этот парадокс, следует воспользоваться идеей о том, что компетенция не тождественна знанию того или иного правила, так как включает в себя и рецепт его применения. В качестве примера того, как нужно следовать норме, можно привести ассоциацию со словом «закон» в виде «предела, который нельзя переходить под угрозой наказания».
Чаще всего эту ассоциацию использовали достаточно большие группы ответивших на вопрос о том, какие правила они считают «для себя недопустимым нарушать» (табл. 1).
Таблица 1
Разумеется, «законники», «моралисты», «семьянины» и «близкие друзья» выбрали и другие ассоциации со словом «закон», причем примерно в одинаковых пропорциях. Однако каковы бы ни были эти ассоциации, следование формальной норме, вероятно, сопряжено не с выполнением «добровольного обязательства», а в первую очередь – с «ответственностью» и «обязанностью». Хотя знанию законов теперь придается определяющая роль в обеспечении свободы, им следуют по рецепту неформального правила в поисках предела возможного или вероятного способа ее достижения. В подобных поисках многие респонденты едва ли замечают, что сталкиваются с очередным вариантом рассогласования между должным и сущим.
Например, «моралисты» и «семьянины» так и не решили для себя, нужно ли им выполнять российские законы или желательнее следовать им избирательно, по логике приемлемой для них (и не только) практической схемы.
Непредвиденным последствием действий по такой схеме является воспроизводство конкурентного способа взаимодействия между социальными нормами и предписаниями законов, чреватого замещением формальных норм неформальными правилами. В результате освоение ориентации на всеобщее равенство перед законом как социетальной ценности само по себе не ведет к рефреймингу легитимной практической схемы. Придавая «знанию законов» определяющую роль в обеспечении свободы, респонденты продолжают следовать им по рецепту неформальных правил. Таким образом, можно утверждать, что воспроизводство практики по защите конституционных прав и свобод слабо (или вовсе не) зависит от разделяемых ценностей (в данном случае – от ориентации на всеобщее равенство перед законом). Осваиваемые ценности демократического порядка могут сколь угодно долго относиться к сфере должного, тогда как совместные ожидания есть следствия опыта, полученного в сфере сущего, т.е. возможного, легитимизированного практиками. Процесс воспроизводства или трансформации неформальных институтов зависит от состояния социальных навыков, подтверждаются ли они или нет практиками, принятыми в институциональной среде.
Ключевым элементом стратегий гражданского действия должна стать солидаризация коллективных действий. Предстоит выяснить, что содействует либо, наоборот, препятствует этому процессу в условиях, когда людям считает возможным доверять меньше трети респондентов (31 %), а их привычный круг общения исчерпывается преимущественно родственниками (для 56 %) и друзьями (для 28 %). В то же время с суждением «сегодня каждый сам решает свои проблемы, и нет особого смысла объединяться с кем-либо для защиты общих интересов» согласны чуть более четверти (26 %), тогда как несогласных – более половины (55 %).
Предсказуемость поведения других основана на общности разделяемых ценностей и норм (и обоснована ею). Эта гипотеза отчасти подтверждается ответами респондентов на вопрос о том, что, по их мнению, составляет основания солидарности. В порядке их значимости «общность взглядов» сильно превалирует не только над «согласием между людьми» и «способностью к объединению», но и над «умением считаться с чужим мнением». Подобный порядок значимости оснований солидарных действий, в котором во главу угла фактически поставлено единомыслие, хотя и может служить кому-то приемлемой практической схемой (фреймом), вряд ли способен склонить многих людей к сотрудничеству. Для того чтобы оно возникло, смысловое содержание таким образом выстроенного фрейма должно измениться в процессе рационализации коммуникативной компетенции акторов. Судя по данным проведенного опроса, этот процесс уже начался (см. табл. 2).
Таблица 2
Когда, например, к проявлениям солидарности в нашей стране относят «помощь другим людям, невзирая ни на какие законы», то сходство интересов больше располагает к готовности с кем-то объединиться, нежели единомыслие и даже личное знакомство, хотя оно по-прежнему играет существенную роль для очень многих респондентов. То же самое можно утверждать и о тех, кто к проявлениям солидарности относит «исполнение обязанностей перед своими в обмен на соблюдение моих прав», «участие в общем деле вопреки любым запретам», «ответственность за других граждан». Интеграция респондентов в разного рода объединения, ориентированные на реализацию каких-то коллективных и частных интересов, зачастую происходит в режиме реализаций кликовых стратегий. Для «законников», «моралистов», «семьянинов» и «близких друзей» порядки значимости тех или иных проявлений солидарности в нашей стране примерно одинаковы – около и более трети готовы исполнять обязанности «перед своими в обмен на соблюдение моих прав» и помогать «другим людям, невзирая ни на какие законы».
Эта гипотеза проверена путем пересечения ответов на три вопроса. Один из них касался проявлений солидарности в нашей стране, а два других выявляли мотивы респондентов к исполнению гражданских обязанностей, а также принятых на себя обязательств перед другими людьми. Независимо от того, что они относили к проявлениям солидарности в нашей стране, примерно половина (от 44 до 56 %) отдали приоритет «подчинению закону» при исполнении обязанностей гражданина (см. табл. 3). Вторым в порядке значимости мотивов оказались «признание интересов других» и «учет прав других», который почти столь же важен, особенно для тех, кто прежде всего к проявлениям солидарности в нашей стране относит «помощь другим людям, невзирая ни на какие законы», «соблюдение прав других, даже в ущерб своим личным интересам», «участие в общем деле вопреки любым запретам», «ответственность за других граждан».
Однако порядок значимости мотивов к исполнению принятых обязательств перед другими людьми оказывается существенно иным, когда прежде всего к проявлениям солидарности в нашей стране почти те же самые по численности респонденты относят «помощь другим людям, невзирая ни на какие законы», «исполнение обязанностей перед своими в обмен на соблюдение моих прав», «участие в общем деле вопреки любым запретам» и даже «ответственность за других граждан» (см. табл. 4).
Таблица 3
Значимость мотива подчинения закону снижается в 2,3 раза – на 20–25 процентных пункта уменьшается количество респондентов, отметивших именно его. Зато в порядке значимости этих мотивов в 1,5–2 раза возрастают «признание интересов других» и «стремление к сотрудничеству». Судя по выявленному порядку, происходит рационализация коммуникативной компетенции респондентов: растет значимость таких мотивов исполнения обязательств перед другими людьми, как «собственный интерес» и «расчет на ответную услугу». Правда, при всем том «признание интересов других» превалирует над «учетом прав других» и совершенно не зависит от того, что относят респонденты к проявлениям солидарности в нашей стране.
Таблица 4
В итоге социальные навыки, помогающие им склонять других людей к сотрудничеству, воспроизводятся по правилам специфической реципрокности. Особо склонные к альтруизму респонденты, которые относят к проявлениям солидарности «ответственность за других граждан» и готовы соблюдать права «других граждан, даже в ущерб своим личным интересам», для того, чтобы вызвать совместные действия людей, продолжают пользоваться легитимной практической схемой, не имеющей ничего общего с фреймом общей реципрокности.
Таблица 5
В заключение остается ответить на вопрос о том, что вероятнее всего препятствует возникновению новых культурных рамок с использованием уже существующего фрейма для того, чтобы вызвать совместные действия людей. Если судить по данным, представленным в табл. 5, то можно проследить прямую зависимость между отмеченными респондентами проявлениями солидарности в нашей стране и теми правилами и нормами, которые существуют в кругу людей, занятых общественной деятельностью. На соответствующие вопросы ответили не все респонденты, а только более половины (58 %) из них.
Причем, что бы они ни относили к проявлениям солидарности, порядок значимости правил и норм, принятых в кругу общественников, оказался практически идентичным. В этом порядке приоритет принадлежит преимущественно «коллективистским» правилам и нормам типа «помогать друг другу», «выполнять взятые на себя обязательства перед товарищами», «общее дело – общая ответственность». «Решать на основе свободной дискуссии и согласия всех» – второе по значимости правило, свидетельствующее о демократизации внутригруппового взаимодействия общественников.
Однако такие правила межгруппового взаимодействия, как «солидарность с людьми со сходными интересами, невзирая на взгляды» или «сотрудничать со всеми, кто готов оказать помощь и поддержать», не получили признания и потому слабо распространены даже среди относительно небольшой группы респондентов, относящих к проявлениям солидарности в нашей стране «ответственность за других граждан». Если следовать современному пониманию фрейма как «элементарной структуры коммуникативного опыта», то приходится констатировать известную ригидность той легитимной практической схемы, которой пользуются большинство респондентов. Защита их конституционных прав и свобод посредством совместных действий людей со сходными интересами ведется по правилам специфической реципрокности. Несмотря на то что имеет место рационализация коммуникативной компетенции респондентов, поскольку растет значимость таких мотивов исполнения обязательств перед другими людьми, как «собственный интерес» и «расчет на ответную услугу», налицо слабо либо вовсе не отрефлексированное рассогласование между должным и сущим. Например, придавая «знанию законов» определяющую роль в обеспечении свободы, респонденты продолжают следовать им по рецепту неформальных правил. Зазор между декларируемыми и явными целями остается вне рефлексии многих респондентов, так и не решивших для себя, нужно ли им выполнять российские законы или желательнее следовать им избирательно, когда им приходится защищать свои конституционные права и свободы. Неформальные отношения, регулируемые правилами специфической реципрокности, вполне могут быть четко структурированными формами координации сотрудничества и конфликта, хотя и не обязательно согласованными с универсальными нормами права и морали. В случае их несогласованности разрыв между формальными правилами и реальными практиками с учетом этих правил проявит устойчивость в собственном воспроизводстве до тех пор, пока россияне не выработают и более или менее успешно не реализуют стратегии гражданского действия, направленного на трансформацию институциональной среды. Исследованные по данным опроса порядки значимости тех или иных способов реализации стратегий индивидуального или коллективного действия по критериям их легитимности, осуществимости, возможности или желательности пока не дают оснований утверждать, что хотя бы в абрисной форме возникают стратегии гражданского действия, направленного на трансформацию институциональной среды.
Конец ознакомительного фрагмента.