ЭТНИЧНОСТЬ, НАЦИЯ И ГОСУДАРСТВО: КОНКУРИРУЮЩИЕ ДИСКУРСЫ
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ ВО ФРАНЦИИ, ГЕРМАНИИ И США: СОВРЕМЕННЫЕ СПОРЫ 2
Понятие национальной идентичности имеет множество значений. Оно указывает и на степень коллективного сходства, и на некую устойчивость, если не неизменность, коллективных характеристик. Оно служит примерно тем же целям, что и понятие «национальный характер», использовавшееся для описания нации полстолетия назад, и термин «политическая культура», существующий с 1960-х и считающийся более объективным. Подобно своим предшественникам, понятие национальной идентичности не отличается точностью. Оно даже не вполне соответствует реальности, ибо нация состоит из индивидов, которые обладают множественными и сложными идентичностями и имеют собственные представления об основаниях своей принадлежности к ней. Однако эти идентичности не всегда нарушают иллюзию однородности нации. В странах, о которых пойдет речь в этой статье – Франции, Германии и США, – сложились определенные представления о собственных нациях и их миссиях. Так, американская нация видится как нация, где преобладают белые, англосаксы и протестанты (WASPs) – пионеры, индивидуалисты, приверженцы идеи «сделать мир надежным для демократии». Франция, по крайней мере со времен революции 1789 г., воображала себя республикой, обладающей «цивилизаторской миссией» в культурном и политическом смыслах. Германия верила, что воплощает особую и завидную сущность – нацию Dichter und Denker (поэтов и философов), расовая чистота которой является ценностью, которую необходимо перенять всему миру («am deutschen Wesel soll die Welt gensen»). Однако есть повод усомниться в этих автохарактеристиках. Недемократичное, если не сказать – нецивилизованное поведение французов при режиме Виши и, позже, в Алжире ставит под сомнение их цивилизаторские притязания. Демократический идеализм американцев запятнан многолетней поддержкой диктаторских режимов. Образ немцев омрачен продолжающимися скандалами вокруг нацистской политики истребления, в которую были вовлечены значительные сегменты населения, включая элиту, что порочит репутацию Германии как Kulturvolk (культурной нации).
И во Франции и в Германии Вторая мировая война остается значимым для коллективного самоопределения наций событием. Французы утверждают, что режим Виши – это «отступление от основного сюжета» истории, в действительности французы – республиканская нация, а все дурное в период этого режима совершалось немцами. Однако этот аргумент неубедителен: в конечном счете «прошлое не проходит». Немцы, со своей стороны, пытались изменить отношение к холокосту, не отрицая, но минимизируя его последствия за счет расширения круга ответственных. Они преувеличивали сопротивление немцев нацизму, чтобы убедить всех, что была и «другая Германия». Все это было частью усилий по «Vergangenheitsbewältigung» (преодолению прошлого).
Со времени формирования современных наций-государств споры об идентичности выступали инструментом исключения этнических, расовых или религиозных меньшинств из состава нации. Эти споры подтверждают, что большинство наций-государств основаны на аскриптивных критериях, таких, как раса, родство, религия и язык, что неизбежно поднимает вопрос о степени соответствия этим критериям жителей данного государства. Поскольку нации все больше определяются в гражданских, функциональных терминах, споры об идентичности становятся реактивной операцией, «миссией спасения» и средством прояснения ситуации – ответом на современные вызовы и угрозы. В США такими угрозами в разное время были смешение рас, позднее – испанизация, социализм и другие «заимствования»; во Франции и Германии – иудаизация и исламизация. Эти страхи свидетельствуют о тенденции сведения ксенофобии к тревожности по отношению к иной религии, и это притом что большинство мусульман и евреев в этих странах не религиозны и уж тем более не фундаменталисты.
Меньшинства встраивают себя в исторические нарративы всех трех стран. В каждом случае «визуализация» меньшинств – это напоминание о прошлых завоеваниях и поражениях. Так, например, присутствие афро-германцев служит постоянным напоминанием об оккупации Германии американскими вооруженными силами, а рост числа выходцев из Магриба и Африки во Франции – следствие не только колониализма, но и потребности восполнить недостаток населения, истребленного в войнах, которые страна вела на протяжении более чем ста лет. В США количество неевропейских и нехристианских меньшинств увеличивается вследствие либерализации иммиграционной политики. Однако наглядное присутствие черных американцев служит для многих белых граждан, которые лелеют расово-гомогенный образ американской нации и остаются убежденными расистами и ксенофобами, напоминанием о былом поражении штатов, входивших в Конфедерацию.
Национальные идентичности, подобно индивидуальным, не являются ни одномерными, ни неизменными. Они меняются со временем и подвержены влияниям внешних сил. У современной Франции мало общего с Францией старого режима и еще меньше – с Францией феодального периода. Современная Америка уже не страна маленьких семейных ферм и магазинчиков на углу. Каковы современные символы американской идентичности – деревня Новой Англии, построенная переселенцами-пуританами, или плантация Юга, или ковбой с ранчо на Западе, или чикагский гангстер, или беспринципный корпоративный магнат? Чтобы разделять американскую идентичность – по известной поговорке, быть «американским, как яблочный пирог», – нужно ли пить кока-колу за обедом и любить бейсбол?
Коллективная самоидентификация американцев, т.е. их представление о том, что значит быть американцем, связана с личностными характеристиками, такими, как наличие американского гражданства, умение говорить по-английски, проживание в Америке на протяжении большей части жизни и т.д. Но она также предполагает и гордость за определенные вещи – за эффективность демократических институтов США, за влияние страны в мире и ее научные, культурные и экономические достижения (несмотря на то что белые протестанты и евреи разделяют эти убеждения в большей мере, нежели черные) [Shelton, 2010].
Непонятно, имеем ли мы здесь дело с автохарактеристиками или со стереотипами внешних наблюдателей. Структура общества каждой из трех стран существенно изменилась, особенно после Второй мировой войны, в основном, из-за иммиграции. Поначалу новые переселенцы, по большей части выходцы из неевропейских стран, рассматривались скорее как экономические единицы, нежели как люди с собственным культурным наследием, благодаря чему они не представляли проблемы для принимающей страны. Однако со временем их присутствие начинало противоречить сложившейся коллективной самоидентификации жителей страны. Во Франции президент Ширак сетовал на «запах и шум», которые производят иммигранты из неевропейских стран; в Германии многие считают, что «рожденный турком всегда турок» [Zapcioglu, 2005, р. 35]; а в США все больше жалуются на «испанизацию» страны. Два столетия назад население Франции, Германии и США состояло преимущественно из христиан, однако сейчас их доля снижается, а само христианство, по крайней мере в обеих европейских странах, – в упадке.
Во времена Германской империи евреи не считались частью нации, хотя иудаизм был официально признан наряду с католичеством и лютеранством, а некоторые его институты пользовались официальной поддержкой. В Веймерской республике евреи обрели полное политическое равенство. Это убедило многих в том, что иудаизм – одна из германских религий, а евреи – одно из племен, составляющих германскую нацию, вроде баварцев или саксонцев. В период нацистского режима евреи стали уже не «немцами иудейского вероисповедания», но «евреями в Германии». Во Франции до Нантского эдикта только католики рассматривались как истинная часть нации, позже членство было распространено на протестантов и – хотя не без сопротивления и не вполне – на евреев (режим Виши составлял здесь исключение), а на протяжении последних нескольких десятилетий участились упоминания об «иудеохристианской цивилизации» Франции. Так говорят даже правые республиканцы, но, возможно, не в силу убеждения, а ради того, чтобы не признавать мусульман частью французской нации. И хотя сегодня членство в нации распространяется и на них, однако не всеми это принимается, поскольку мусульманский фундаментализм считается несовместимым с французскостью и laïcité (светскостью). Долгое время laïcité использовали как средство включения в нацию католиков, протестантов, евреев и др. – в силу их религиозной нейтральности. Однако никто не сомневается в принадлежности к французской нации фундаменталистов-католиков3. Более того, laïcité не вполне выполняется, ибо католицизм остается солью французской культуры – достаточно посмотреть на национальные праздники, обычаи и архитектуру.
В период Третьей республики публицисты-антисемиты (например, представитель правого крыла Эдуард Дрюмон и либерал Андре Зигфрид) говорили о «еврейской Франции», а при режиме Виши Морис Дюверже выражал сомнения относительно того, могут ли евреи быть частью французской нации, причем в эти периоды в стране было относительно немного евреев. Сегодня в стране распространен страх «исламизации», хотя мусульмане составляют около 10 % населения Франции. Тем не менее есть мусульмане, которые говорят о реванше за битву при Пуатье и хвастаются тем, что через поколение «Франция будет мусульманской страной».
В то же время лидеры Франции признают очевидную реальность. Президент Франсуа Миттеран отмечал: «Мы – французы, и наши предки – галлы и римляне, немного – германцы, немного – евреи, немного – итальянцы, немного испанцы, в большей мере – португальцы… и я задаю себе вопрос: может быть, мы еще и арабы?» [Solé, 1987]. Президент же Обама в своей инаугурационной речи утверждал: «Мы – нация христиан и мусульман, евреев и индусов, а также неверующих. Мы сформированы всеми языками и культурами, брали что-то из всех уголков земли» [Obama, 2009]. В Германии эти идеи еще не стали тенденцией, но Иоханнес Рау, федеральный президент в 1994–2004 гг., высказывал предположение, что население Германии состоит из многих этнических и расовых ветвей и что немецкость связана с ценностями, а не с расой [Rau, 1999].
Смешанный этнорасовый и религиозный состав современных западноевропейских и североамериканских обществ бросается в глаза: кожа типичного американца или француза, которого мы видим по телевизору, темнее, чем поколение назад. Внешний облик меньшинств заметен из-за их одежды, жестов и привычек. Культура меньшинств проявляется по-разному: в некоторых европейских странах синагоги – это огромные здания, в других они скромнее и скрыты за обычными стенами; во французских городах мусульманские службы могут проводиться в открытых помещениях или во внушительных мечетях, а иногда мусульмане могут занять целую городскую улицу для пятничных молитв.
В рассматриваемых странах национальная идентичность некогда тесно ассоциировалась с теми, кто обрабатывал землю и считался основой общества: в США – это фермер, идеализированный Джефферсоном, а позже – поселенец, получивший участок по закону о гомстедах; во Франции – это крестьяне, обуздавшие революционный террор; в Германии – это крестьянство (Bauerntum), воплощение бережливости, честности, трудолюбия и множества христианских добродетелей. Право почвы (jus soli)4 имело здесь ограничивающее значение: если истинное членство в нации определяется через связь с землей, то те, кто не владел землей во Франции или Германии, – подобно евреям, армянам, цыганам и потомкам иммигрантов, – не могли быть ее настоящими членами, сколько бы поколений их предков ни жили в этой стране. Сегодня же, в условиях масштабной урбанизации, когда в сельском хозяйстве занято не более 5 % населения, крестьянский романтизм играет во всех трех странах весьма скромную роль. Снижается значение и других институтов, через которые определялась национальная идентичность, – церкви, авторитета наставника и главы семьи.
Национальные различия между Францией и Германией сократились благодаря многим причинам: общей политике ЕС, сближению политических институтов и ценностей, сходному этническому, расовому и религиозному составу общества, присутствию диаспор, росту ислама, а также вследствие тех вызовов, которым подвергается их суверенитет из-за экономического давления и внешнего влияния, – т.е. благодаря всем тем факторам, которые способствуют возрождению споров о национальной идентичности. Те люди, которых затрагивают экономические трудности, ищут козлов отпущения, и ими оказываются не жадные капиталисты, а этнические или религиозные меньшинства. В 1950-х годах в США «виновниками» многих проблем становились коммунисты, однако сейчас их количество невелико. Многие французы и немцы винят в финансовом крахе 2008 г. евреев, а в перегрузке системы социального обеспечения – мусульман-иммигрантов.
Во Франции неопределенность в отношении того, что должна воплощать нация, усугубляется упадком христианства и массовых идеологий вроде марксизма и голлизма, а также современной неразберихой в понимании и оценке социализма. В отличие от Германии, во Франции европейская идея не стала адекватной заменой этим идеологиям. В США христианство, не говоря уже о протестантизме, больше не является существенным элементом американской идентичности; так же обстоит дело с принадлежностью к белой расе, единственным статусным символом для белых бедняков, особенно на Юге. Господство WASP подходит к концу.
Все три страны открыты для иммигрантов, все они более или менее свыклись с тем, что их национальная идентичность меняется под влиянием культурных течений, привносимых меньшинствами. Все страны привержены свободе слова и вероисповедания и принимают – в той или иной мере – этнический, культурный и религиозный плюрализм. Все они стремятся, по крайней мере официально, к политической, социальной, культурной и экономической интеграции иммигрантов с помощью разных политических средств, включая натурализацию, социальную защиту и законы о недискриминации. И в то же время во всех трех странах есть расовая дискриминация в вопросах жилья и работы.
Когда иммигранты и другие меньшинства становятся частью нации? В отношении разных групп это происходит по-разному и зависит от истории, идеологии и политического контекста. В США включение в нацию происходило примерно в следующем порядке: сначала ирландские католики, затем итальянские католики, потом евреи, азиаты, латинос, черные и индейцы; во Франции – сначала протестанты, потом евреи, африканцы и мусульмане; в Германии – славяне (населявшие соседние территории, приобретенные в войнах), потом евреи, турки и афро-германцы. Самым быстрым этот процесс был в США, а самым долгим – в Германии, где лишь два десятилетия назад было принято право почвы (jus soli), процессом натурализации здесь ведают земли и их чиновники, и судьи нередко тормозят этот процесс. Во Франции свидетельством полноценности натурализировавшихся граждан выступает тот факт, что с 1981 г. им предоставлено право баллотироваться в президенты (в противоположность США, где кандидат должен быть гражданином от рождения). Вместе с тем словарь французского языка указывает на то, что «национальная идентичность» не относится ко всем в равной мере: во Франции говорят о «французах алжирского, армянского, израильского происхождения» или о «представителях второго поколения иммигрантов» и используют эвфемизмы типа «французы другого происхождения» («Français issus de la diversité»).
Язык – один из элементов национальной идентичности; его значимость в качестве критерия членства в политическом сообществе росла по мере того, как значение расы и крови уменьшалось. Современный национализм и мобилизация в рамках нациестроительства, особенно в XIX в., опирались прежде всего на осознание обладания общим языком, и сегодня язык – основной элемент определения гражданской нации, несмотря на то что на языках Франции, Германии и США говорят и во многих других странах. Наиболее важную роль язык играл во Франции, по крайней мере с 1880-х годов, где он был объектом официальной политики. По уверению Фернана Броделя, Жюля Мишле и др., «Франция – это французский язык». Напротив, в США язык не был определяющим элементом американской идентичности, отчасти потому, что там не было обязательной федеральной языковой политики. В последнее время в американском обществе усиливается озабоченность растущей значимостью испанского в американской жизни; но она смягчается доминированием английского на национальном и глобальном уровнях. В Германии же роль немецкого языка неоднозначна. Несмотря на существование литературного немецкого как национального стандарта, преподаваемого в школах, сохраняется плюрализм региональных диалектов. После Второй мировой войны многие немцы учат английский, и он широко используется внутри страны. Более того, немецкий язык начиная с 1960-х годов быстро американизируется – отчасти приспосабливаясь к реальности, отчасти в порядке сверхкомпенсации националистической политики «очищения» языка периода гитлеровского режима [Klemperer, 2000]. В этом отношении Германия отличается от Франции, где сильно сопротивление тому, что воспринимается как угроза чистоте французского языка; эта реакция ведет к принятию опрометчивых мер, призванных ограничить проникновение английских слов.
Роль языка в качестве элемента национальной идентичности неоднозначна. Во-первых, люди, говорящие на одном языке, не обязательно являются членами одного политического сообщества: по-французски говорят в Бельгии и Швейцарии; многие выдающиеся писатели, писавшие по-немецки, не имели германской идентичности (например, Франц Кафка, Райнер Мария Рильке, Элиас Канетти и Поль Целан). Английский язык никогда не был обязательным условием американской национальной идентичности, и вопреки аргументам сторонников движения за «американский английский» владение языком никогда не было ни необходимым, ни достаточным элементом чувства принадлежности к американской нации. Более того, хорошее знание национального языка никогда не защищало черных, индейцев и азиатов в США, евреев и мусульман во Франции или евреев и турок в Германии от сомнений в их принадлежности к национальным сообществам.
В 1985 г. Луи Повель, редактор журнала «Фигаро», задал вопрос: «Останемся ли мы французами через 30 лет?» [Pauwels, 1985]. На момент, когда пишутся эти строки, Франция остается французской, но французскость изменилась. Сегодня идут нескончаемые споры о том, что значит быть французом. Тому есть ряд причин, наиболее важная из них – электоральные успехи крайне правых. Партии мейнстрима, чтобы быть успешными в конкуренции с правыми и бороться за их электорат, вынуждены брать на вооружение заявленную ими повестку дня [Williams, 2006]. Во время президентской кампании 2007 г. Николя Саркози, кандидат от неоголлистской партии «Союз за народное движение» (UMP), пытался перехватить часть электората «Национального фронта» (NF), включив в свою кампанию вопросы иммиграции, интеграции и национальной идентичности. Выступая в Безансоне в марте 2007 г., он сказал: «Франция – это каждый из нас со своей собственной историей, памятью, жизненным опытом, со своими мечтами… Вечная Франция – это не Франция, которая всегда одна и та же. Это Франция, которая не умирает, но меняется каждый день» [Sappin, 2010, р. 11]. Признанием успеха Саркози стало и то, что некоторые ксенофобские партии, такие как «Движение за Францию» Филиппа де Вилье и партия «охотников» (CPNT – Охота, рыболовство, природа и традиции), предпочли поддержать «Союз за народное движение». Тем не менее «Национальный фронт» по-прежнему стремится раздувать страх перед исламом, и для многих французов он остается борцом «за идентичность», побуждая Саркози контролировать споры на эту тему5.
Кроме того, эти споры должны стимулировать стремление меньшинств к культурной адаптации, освоению национального языка и приобщению к демократическим ценностям. Некоторые меры политической адаптации были институционализированы: например формальная церемония, отмечающая приобретение французского гражданства; другие практики поощряются: пение «Марсельезы» во время спортивных соревнований и, иногда, в общественных школах.
Споры о национальной идентичности во Франции не новы [см.: Club de l’Horloge, 1985; Espaces, 1985; Safran, 1991]. В последние тридцать лет они возобновляются снова и снова, особенно в связи с иммиграцией и натурализацией [Long, 1988]. Продолжающаяся ныне дискуссия была начата в ноябре 2009 г. при поддержке министра по делам иммиграции, интеграции, национальной идентичности и развития солидарности Эрика Бессона. Был создан специальный сайт6, приглашающий граждан и политиков участвовать в национальной дискуссии, обмениваясь мнениями о том, что значит быть французами. Предполагалось, что дискуссия «позволит более высоко оценить вклад иммиграции в национальную идентичность» и повлечет действия, направленные на интеграцию [French Embassy, 2009]. Как утверждает Бернар-Анри Леви, главной проблемой оказалось именно то, что дебаты были инициированы не гражданским обществом, а государством, причем дебаты были связаны с вопросом об иммиграции – таким образом был дан повод предположить, что иммиграция угрожает национальной идентичности, а значит – нации [Lévy, 2010, р. 98]. Таково общее мнение левых и организации «SOS-расизм», которая борется за интеграцию, а также Представительного совета ассоциаций черных Франции (CRAN)7 – организации, представляющей черных. Все эти организации выступают против того, чтобы нормы национальной идентичности устанавливались государством; они полагают, что их должно развивать гражданское общество. К сожалению, предоставленное само себе гражданское общество легко увлекается в пучину ксенофобии, идя на поводу неразборчивых демагогов. То же самое имело место в Германии во времена Веймарской республики и в США в 1950-х годах.
В конце 2009 г. президент Николя Саркози отмечал: «Европейцы приветливы и толерантны; это в их природе и в их культуре. Но они не хотят, чтобы кто-то менял их стиль жизни и мышления, их общественные отношения. И чувство утраты идентичности может причинить глубокие страдания. Глобализация способствует обострению этого чувства» [Sarkozy, 2009]. Объясняя, почему он не осуждает результаты голосования по вопросу о минаретах в Швейцарии, Саркози сказал, что швейцарцы отвергли показную демонстрацию различий и отказались менять свой образ жизни под чужим влиянием. Главная проблема в том, совместим ли ислам с французской идентичностью. Определенные исламские практики явно нарушают французское гражданское право, например полигамия, которая была запрещена в 1993 г., но практикуется более чем в 15 тыс. семьях (полигамия запрещена и в США; те, кто прибегает к ней, могут оказаться вне закона, но остаются американцами). Но одно дело – призывать покончить с этими практиками, а другое – требовать, как это недавно сделал Государственный секретарь по делам семьи и солидарности, чтобы молодые мусульмане не говорили на «верлане», французской разновидности «поросячьей латыни» (French Pig Latin)8, и не переворачивали свои бейсболки задом наперед, чтобы показать, что они разделяют французскую идентичность [Morano demande aux jeunes musulmans, 2009]. Разумеется, они не обратили на это требование никакого внимания. Когда советника президента Анри Гэно спросили, адресовано ли пожелание президента Саркози мусульманам более избирательно использовать свои религиозные практики, например отказаться от призывов муэдзинов, а также и к католикам, которым не стоит тоже звонить в колокола, он ответил, что «это не религиозная проблема, а проблема цивилизации… проблема традиции» [Goldham-mer, 2009].
Французская идентичность по-прежнему во многом связана с христианством. Хотя время, когда Франция была «старшей дочерью церкви», давно прошло, а французская республиканская догма носит светский характер и дехристианизация страны идет полным ходом, быть истинным французом – значит иметь родственников в провинции и быть, по крайней мере номинально, христианином. По словам видного политика, Франция не останется Францией, если минаретов станет больше, чем соборов [Clément, 2009]. Минаретов пока немного, напротив, есть 90 тыс. церквей, у многих из которых нет прихожан, и многие из этих церквей находятся в плохом состоянии (около 17 тыс. из них – под защитой государства как имеющие историческую или архитектурную ценность). Но коллективную идентичность страны определяет образ традиционной Франции.
Именно поэтому, несмотря на то что Франция уже давно стала страной иммигрантов и национальность в стране определяется по праву почвы, а натурализоваться относительно просто, многие интеллектуалы и политики все еще говорят об «иммигрантах во втором поколении», «французах алжирского происхождения» и «визуально заметных меньшинствах», что подразумевает наличие «истинных французов», ведущих родословную от «галльских предков». Традиционные ссылки на этих предков – не более чем мантра, ибо они – такой же миф, как герои комикса про Астерикса и Обеликса. Тем не менее традиционные различия между французами и «остальными» сохраняются. Несколько лет назад во время дискуссии о хиджабах Ширак пообещал, что иудеи и мусульмане получат по крайней мере по одному официальному празднику из своего религиозного календаря наряду с несколькими христианскими праздниками, но это обещание не было выполнено.
Дискомфорт, который вызывают мусульманские женщины в хиджабах или, реже, в парандже, объясняется именно традиционалистскими коннотациями французской идентичности. Национальная идентичность не статична, и ее критерии меняются. Каким образом можно выделить «настоящих» французов и француженок? Безусловно, не на основании религии, так как верующие католики составляют меньшинство. Конечно, не по кулинарным предпочтениям, поскольку кус-кус стал главным блюдом французской кухни. Несомненно, не из-за беглого французского, так как по-французски говорят и в нескольких других странах. Даже не в силу приверженности республиканским ценностям, так как монархисты и члены «Национального фронта», чьи идеологии не соответствуют этим ценностям, считаются истинными французами. То же относится к уроженцам Франции, принявшим ислам. Там и сям можно встретить упоминания о том, что лучшим тестом на национальную идентичность можно считать способность назвать победителей Гонкуровской премии, узнавать Зинедина Зидана и знакомство с комиксами про Астерикса. Остается еще критерий принадлежности к нации, сформулированный в 1882 г. Эрнстом Ренаном, – «общее согласие, желание жить вместе и стремление к сотрудничеству» [Renan, 1947, р. 903–904] – но он сегодня не вполне адекватен, ибо французом можно быть по-разному. Что, если обращенные в ислам, о которых шла речь выше, не принимают критерий Ренана?
Конец ознакомительного фрагмента.