РАЗДЕЛ 1. СОСТОЯНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ: ЭТНОПОЛИТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО И НАЦИОНАЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА
ФОРМИРОВАНИЕ ГОСУДАРСТВ И НАЦИЙ В УСЛОВИЯХ ЭТНОКУЛЬТУРНОЙ РАЗНОРОДНОСТИ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА
Сложные процессы становления государств и наций, происходящие в посткоммунистических странах в последние десятилетия, волна сецессий и национального самоопределения, проблемы существования европейских национальных государств в условиях массированной иммиграции представителей инокультурных сообществ, европейской интеграции и ряд других событий актуализировали вопросы оснований легитимности и организации публичной власти в территориальных политиях. Если, согласно нормативному принципу народного суверенитета, источником легитимности государственной власти является народ, то каков объем прав этнокультурных меньшинств как частей этого народа? Ведь в каждом конкретном случае народ представляет собой уникальную комбинацию политических, религиозных, расовых, языковых, этнических и других идентичностей, а «общая воля», о которой писал Ж. – Ж. Руссо, неизбежно предполагает подчинение меньшинства большинству. История знает немного примеров моноэтничных наций. В современной Европе (и то с оговорками) к ним можно отнести Армению, Данию, Исландию, Норвегию, Польшу, Португалию, Венгрию. В случае же выраженного этнического разнообразия, предполагающего наличие значительных меньшинств, возникает немало противоречий, которые неизбежно обостряются при определении содержания национального проекта.
Как показывает политическая практика, исторически сформировались и ныне реализуются различные, порой противоположные варианты стратегий государственного и национального строительства, специфика которых зависела от ответа на поставленный выше вопрос. Если упрощать многообразие этих стратегий, то можно свести их как минимум к трем идеальным типам. Первый предполагает преимущественно гражданско-территориальный, надэтнический и надконфессиональный взгляд на формируемое государство – нацию и ее границы, соответствующие стратегии государственного строительства, предполагающие участие граждан в управлении государством вне зависимости от их этнокультурных особенностей. Второй тип включает формирование нации на основе интеграции в политическое тело относительно самодостаточных этнокультурных сообществ, консенсусные практики государственного строительства и политическое участие в управлении с учетом членства в отдельных этнокультурных сообществах. Третий тип характеризуется примордиалистким взглядом на критерии членства в нации, отсутствием консенсусных практик в национальном и государственном строительстве, политику исключения этнических и (или) конфессиональных меньшинств из процесса управления государством. Данные типы достаточно хорошо описаны в научной литературе.
Представления о первом типе сформировались преимущественно на основе исследования результатов государственного и национального строительства в ряде стран Западной Европы и в США1. «Гражданские» нации-государства сложились не только в результате войн, закрепления территориальных границ, насилия, связанного с мобилизацией ресурсов внутри страны [см., например: Tilly, 1983; Tilly, 1993]. Важную роль в их формировании играли ассимиляторская политика в отношении этнических и конфессиональных меньшинств в области языка, культуры, образования, провозглашение принципа равенства индивидуальных прав при отсутствии признания коллективного права меньшинств на политическую институционализацию их воздействия на процесс управления. Как отмечал Ч. Тилли, «практически все европейские правительства в конечном счете предпринимали шаги по гомогенизации своего населения» для установления контроля [Tilly, 1975]. Такая политика облегчала задачу формирования государственного суверенитета и государственной идентичности, поскольку сужала круг потенциальных участников дискуссии о верховенстве власти, ослабляла шансы соперников центра на легитимное оспаривание его прав, упрощала разработку критериев членства в политическом сообществе.
При осуществлении политики культурной и политической стандартизации часто также использовалось насилие. Ярким примером этого является Франция, в которой важную роль в процессе культурной и политической унификации и стандартизации сыграли Великая французская революция и последующее правление Наполеона Бонапарта2. Однако войны и принуждение были ведущими силами формирования и раннего развития государств, но по мере того как эти государства стабилизировались и росли, они становились менее принуждающими: институты развивались и способствовали заключению гражданских сделок [Tilly, 1990].
По мере развития «гражданских» государств и снижения значимости насилия все большее значение начинают приобретать вопросы внутренней политической организации, включающей развитие институтов политического представительства и политических размежеваний, структурирующих нацию. Получают развитие институты представительной демократии. В качестве основного принципа принятия решений закрепляется принцип большинства.
Представления о втором типе3 во многом сложились на основе исследования практики формирования государств в многосоставных обществах, включающих в себя различные сегменты, обладающие собственной культурной идентичностью, социальными и даже политическими институтами. Задача интеграции этих сообществ в единое политическое целое не предполагала уничтожения собственной идентичности (в том числе политической) как первоочередной задачи, а, напротив, допускала формирование сложного комплекса идентичностей, горизонтальной или вертикальной системы разделения властей, обеспечивающей участие в принятии политических решений представителей сегментов. Данная задача предполагала соответствующую форму организации власти: консоциативную или (и) федеративную.
Федеративный способ организации власти в условиях этнокультурной разнородности предполагает наличие компактного проживания меньшинства или меньшинств на определенных территориях, получивших статус государственных образований и, соответственно, автономию в решении вопросов своего исключительного ведения, а также институциональные каналы влияния на общефедеральную политику.
Консоциации складываются в условиях многосоставных обществ [Лейпхарт, 1997] или «сегментарного плюрализма» [Lehmbruch, 1993], который характеризуется наличием комплексной организационной структуры у лингвистических, конфессиональных или идеологических меньшинств. Эта структура состоит из разнородных общественных и политических организаций, централизованное управление которыми осуществляют социально-политические элиты групп меньшинств. Консоциативная демократия возникает в период объединения и интеграции этих вертикальных сегментов в рамках одной системы управления, развивающейся на общенациональном уровне. Консоциация предполагает обязательное участие институционализированных сегментов в правительстве и – шире – в процессе принятия политических решений, принцип пропорциональности в отношении сегментов при назначении на ключевые государственные посты и распределении ресурсов [Лейпхарт, 1997, с. 60].
При всем различии между этими формами разделения власти между ними есть определенные важные сходства: автономия субъектов федерации или сегментов консоциации при решении их внутренних вопросов и использование консенсусных практик при принятии политических решений. В федеративном государстве консенсусные принципы выражаются в нормативно закрепленных правилах изменения конституции, в обязательном согласии всех или отдельных субъектов федерации при принятии ряда политических решений4. В консоциации консенсусные принципы проявляются еще более отчетливо при принятии решений на правительственном уровне. Консоциация предполагает осуществление власти большой коалицией, включающей в себя партии или лидеров, представляющих все значимые сегменты общества, взаимное право вето при принятии общественно важных решений как гарантии учета интересов меньшинств [Лейпхарт 1997, с. 60]. Данные сходства обусловливают тот факт, что консоциативный принцип организации на практике довольно часто дополняется федеративным, а в федерациях, предполагающих национальный принцип формирования, присутствуют элементы консоциации.
Третий тип характеризуется ограничением культурных прав национальных меньшинств и их исключением из политической жизни. Данная стратегия была названа «национализаторской» [Linz, Stepan, 1996] или «патологической» [Rae, 2002], а проводящее подобную политику государство – «национализирующим» [Brubaker, 1995].
По мнению Х. Линца и А. Степана, национализаторской политике присущ ряд характерных черт: ограничения негосударственного языка в гражданском обществе, образовании и СМИ; эксклюзивное законодательство о гражданстве, приводящее к преобладанию титульной нации в выборных органах власти; фактическое ограничение доступа к государственной службе национальных меньшинств в связи с распространением одного официального языка; особые права государствообразующего этноса в перераспределении земли и иной собственности; законодательно закрепленное привилегированное положение всех обычаев, практик и институтов титульной нации [Linz, Stepan, 1996]5.
Эта политика описывалась авторами преимущественно на примере посткоммунистических стран. Однако подобная стратегия формирования государств и наций, как отмечают различные исследователи, присуща и другим политиям. В частности, существует довольно солидный пласт научной литературы, посвященной анализу политических отношений и организации власти в Израиле, на основе исследования опыта которого получили развитие концепции «этнической», «этнократической», «ограниченной демократии» [Ghanem, 1998, Peled, 1992]. Эти концепции описывали режим, сложившийся в этнически и конфессионально разделенных обществах, в которых права гарантировались всем жителям, однако культурное, экономическое и политическое доминирование одной этнической или конфессиональной группы было закреплено с помощью институционального дизайна. Этот режим предполагал систему компенсаций для меньшинства. Большинство использовало механизмы сегментации меньшинства, зависимости и кооптации представителей группы меньшинства для закрепления своих доминирующих позиций [Lustick, 1980]. Впоследствии эти концепции были использованы также для анализа стратегии этнического большинства в некоторых посткоммунистических странах [Pettai, Hallik, 2002].
Конечно, выделенные идеальные типы трудно обнаружить на практике в чистом виде. В действительности они причудливо смешиваются в каждом конкретном случае. Ряд форм, образованных в результате такого смешения, описаны в научной литературе. В частности, израильский исследователь С. Смооха выделяет такой тип организации власти, как «мультикультурная демократия» [Smooha, 2002], который можно расположить между классической либеральной моделью и консоциативной демократией. В основе этого типа лежит признание этнических различий сегментов многосоставного общества без официального оформления данного признания и институционального закрепления механизмов консоциативной демократии. Государство поддерживает самоорганизующиеся группы, однако не наделяет их коллективными правами и не предоставляет им автономии (например, ЮАР после падения режима апартеида).
Преобладание одного типа могло исторически сменяться другим. Например, некоторые исследователи в настоящее время говорят о том, что институты консоциации в Нидерландах утратили свое значение в связи с распадом исторических сегментов6. Вместе с тем в конкретный исторический момент в той или иной стране или группе стран можно наблюдать преобладание одного из трех типов. Сама по себе констатация факта преобладания того или иного типа, той или иной стратегии национального или государственного строительства на основе дескриптивного анализа имеет преимущественно нормативную ценность. Это знание не поможет нам понять причинно-следственные закономерности, например, в ответе на вопрос, от каких факторов зависит преобладание того или иного типа.
Все факторы можно условно разбить на две группы: агентивные и структурные.
Сторонники важности агентивных факторов полагают, что выбор той или иной стратегии зависит от ориентаций и определенных действий политических элит. В частности, на готовность элит, представляющих отдельные сегменты общества, к сотрудничеству на основе консенсуса в качестве одной из основных предпосылок консоциации указывал А. Лейпхарт [Лейпхарт, 1997]. На значение этого фактора обращали внимание и некоторые другие исследователи, использовавшие концепцию консоциативной демократии. В частности, Дж. Макгэрри и Б. О’Лири отмечали значимость отсутствия в повестке дня конфликтующих этнических групп задач интеграции или ассимиляции друг друга, а также важность мотивации элит на сохранение консоциативных договоренностей, достаточной автономии элитных групп внутри своих сообществ, позволяющей им идти на уступки и компромиссы [McGarry, O’Leary, 2008].
Роль агентивных факторов не вызывает сомнения. Очевидно, что выбор той или иной стратегии национального и государственного строительства в конкретный исторический момент во многом зависит от характеристик элитных групп, отдельных лидеров и их действий. Вместе с тем, как свидетельствует историческая практика, сами эти возможности небезграничны, а особенности политических ориентаций и поведения элит во многом объясняются структурными факторами.
На это указывают и сами авторы, подчеркивающие значимость агентивных факторов. Так, например, А. Лейпхарт, исследуя консоциации, пришел к выводу, что для их успеха необходимы не только готовность элит к взаимодействию, но и наличие у них соответствующих возможностей. Во фрагментированных обществах процесс принятия решений, включающий в себя взаимодействие сегментов, довольно сложен. Важным аспектом здесь выступает степень нагрузки на аппарат принятия решений [Lijphart, 2007, c. 34]. В одной из своих поздних работ А. Лейпхарт сформулировал развернутый список благоприятных условий для консоциации: баланс сил, социально-экономическое равенство сегментов, ограниченное количество сегментов, примерное равенство их по размеру, небольшой размер страны и ее населения, наличие внешних угроз, пересекающиеся размежевания, географическая концентрация сегментов, традиции компромисса и согласования интересов [Lijphart, 1996]. Влияние структурных факторов на поведение элит отмечает и другой исследователь многосоставных обществ Х. Хэйл. На основе анализа государств с федеративной структурой, в которых территориальные границы субъектов федерации определяются проживанием в них этнических сообществ, он пришел к выводу, что региональные лидеры склонны «разыгрывать этническую карту», стремясь завоевать поддержку и удовлетворить собственные властные амбиции [Hale, 2004]. В зависимости от ситуации они подчеркивают либо значимость меньшинства, либо его невыгодное положение по сравнению с другими сообществами. Формирование федерации при наличии серьезных этнических размежеваний в обществе может в конечном итоге привести к распаду государства в результате реализации сецессионистских устремлений сегментов, обладающих внутренней автономией и ресурсами7.
Среди структурных факторов особое место занимают проблемы, связанные со становлением современных государств как территориальных политий и членских организаций8. Сама логика формирования и консолидации границ государств предполагает реализацию определенных действий по консолидации не только территориальных, но и других границ сообщества (социокультурных, политических и экономических) и определенную степень унификации и стандартизации отношений внутри государства.
Анализ данной проблематики нашел свое отражение в работах С. Роккана, его коллег и последователей. Используя концепцию известного экономиста А. Хиршмана, описывающую стратегии индивидуального поведения в отношении формальных правил («лояльность» правилам, «выход» как невыполнение правил, «голос» как стремление опротестовать и изменить правила) и представляющую «атрофию голоса» как результат наличия возможностей для выхода [Hirschman, 1970], они объясняли различные типы и стратегии формирования нации и государства эффектом существующих границ и возможностями «выхода» за их пределы.
Границы государства определяют конфигурацию акторов и публичных ресурсов (т.е. обязательных для потребления), «закрытых» на определенной территории. В ситуации «закрытости» возможности для выхода отсутствуют, что толкает акторов на укрывательство ресурсов, которыми они временно обладают, или реализацию голоса. Закрытость, по мнению сторонников роккановской традиции, определяется контролем центра не только за территориальными, но и за социокультурными границами, устанавливаемыми социокультурными нормами и правилами членства. Отсюда следует, что сам выход может иметь различный характер. Он может быть территориальным (сецессия и пр.) и функциональным, или членским (эмиграция, отказ от уплаты налогов, службы в армии и пр.) [Finer, 1974]. Разным периодам формирования государства были свойственны различные варианты «выхода». Например, для ранних этапов была характерна сецессия: многие территориальные государства были подвержены угрозе распада [Finer, 1974]. По мнению Д. Карамани, «функциональный “выход” (эмиграция) замещает территориальный (сецессию), когда контроль над территорией и границами, степень национальной интеграции возрастают до такой степени, что географический сепаратизм становится немыслимым» [Caramani, 2004].
Контроль над выходом и входом посредством консолидации границ различного рода, как показали исследования, приводит к возрастанию возможностей политического контроля. Чем выше контроль над границами, тем больше возможностей у иерархических структур стабилизировать и легитимировать свои доминирующие позиции, и наоборот. Степень контроля над границами во многом определяет и возможности развития не только национального государства, но и демократических институтов, являющихся результатом исторического компромисса политических акторов и баланса их контроля над ресурсами. В связи с этим С. Бартолини выделяет две идеалтипические ситуации, демонстрирующие возможные последствия полного совпадения и «закрытия» границ или их существенного несовпадения. Полное «закрытие» границ влечет за собой усиление контроля центра над различными перифериями и акторами. Такая ситуация требует значительной концентрации ресурсов в руках центра или одного политического актора и неизбежно влечет за собой создание неравных условий для политических субъектов, благоприятствуя доминированию одного из них. Значительное несовпадение и неопределенность границ усиливают возможности «выхода», снижают стимулы к структурированию каналов «голоса», ограничивают сферу политического производства центра и делают государство зависимым от отдельных групп интересов (например, крупных экономических игроков – выгодных налогоплательщиков) [Bartolini, 2005].
Использование данной логики помогает нам прийти к выводу, что выбор стратегии государственного и национального строительства, предполагающий политику интеграции меньшинств в процесс принятия политических решений, вероятнее всего может осуществляться в ситуации относительной консолидации границ при отсутствии их полной закрытости. Полная закрытость может привести к жесткой политике ассимиляции или исключения. Однако данная логика не позволяет ответить на вопрос, какую стратегию предпочтут элиты в условиях неконсолидированных границ. Да и вывод о том, что политика интеграции меньшинств предполагает определенную степень консолидации границ, позволяет судить о стратегиях, выбираемых и реализуемых не на стадиях возникновения государств и наций, а на более поздних этапах их консолидации.
Таким образом, сама по себе универсальная логика формирования территориальных политий не является исчерпывающим объяснением выбора той или иной стратегии национального и государственного строительства.
Как продемонстрировали С. Роккан и его коллеги, важные структурные факторы – конфигурации центров и периферий, сообществ и элитных групп, различных исторических традиций их взаимодействия. В частности, исследуя опыт формирования государств в Западной Европе, С. Роккан обнаружил, что степень контроля и совпадения границ во многом определялась концентрацией, совпадением или конкуренцией центров различных типов: административных / военных, экономических и культурных. При высокой концентрации центров на определенной территории возрастали возможности «выхода» и осложнялся процесс формирования государства. Подобная ситуация наблюдалась в трансграничных перифериях династических центров, конкурирующих за влияние на эти территории. Такие периферии сложно было интегрировать в рамках единого государства. Проблема обострялась в тех случаях, когда различные региональные интересы дополнялись культурными, этническими или конфессиональными особенностями и противоречиями. Эти противоречия подкрепляли и усиливали друг друга, создавая основу для альтернативной центру политической идентичности.
Учет конфигурации центров и периферий различных типов лег в основу концептуальной карты Европы, в рамках которой С. Роккан и выделил монокефальный и поликефальный типы формирования государства и нации. Монокефальный возникал там, где наблюдалось сосредоточение различных центров на небольшой территории, «все элиты и держатели ресурсов на которой склонны концентрироваться недалеко друг от друга и, соответственно, совместно использовать различные возможности» [Rokkan, 1987, p. 21]. Этот тип отличался доминированием в процессе строительства государства одного из политических акторов и был свойственен европейским династическим центрам.
Поликефальный тип характеризовался дисперсией центров, «пространственной сегментацией различных типов владельцев ресурсов, цепочкой отдельных центров, в каждой из которых существует особая элита» [Rokkan, 1987, p. 21]. Этому типу было свойственно преобладание консенсусных практик над практиками доминирования, в том числе и в отношении национальных меньшинств. Подобная полицентрическая модель преобладала в Западной Европе на территории «пояса городов», от Адриатики до Северного моря. Этот «пояс городов» представлял собой трансграничную периферию династических центров, высокоразвитую в культурном, экономическом и организационном отношениях. Существование на данной территории множества развитых центров и наличие многочисленных возможностей для «выхода» чрезвычайно затруднило возвышение одного из них над другими. Не было географически определенной центральной области, вокруг которой могла бы сформироваться устойчивая территориальная система. На этой территории в меньшей степени, чем в европейских фрагментированных государствах типа Испании, была выражена поляризация между экономическими и административными центрами. Как отмечает С. Роккан, «модель, которая лежит в основе этой системы, – это лига городов, открытая договорная организация для защиты торговых привилегий и контроля над рынками» [Rokkan, 1973, p. 83]. Именно на территории пояса городов сформировались европейские консоциации: Швейцария, Нидерланды и Бельгия.
Конфигурация центров, элитных групп во многом определила специфику исторического опыта, постепенно получившего закрепление в той или иной конфигурации власти и органов государственного управления. На важность этого опыта обращали внимание многие исследователи. В частности, Лембрух подчеркивал большое значение исторического опыта формирования консоциации, которую он рассматривал как длительную практику, уходящую корнями в историю. По его мнению, консоциация возникает как результат действий меньшинств по формированию социально-политических сетей для защиты своих интересов и постепенной интеграции этих сетей в общенациональную институциональную структуру [Lehmbruch, 1993].
Учет конфигурации различных центров оказывается важен и при анализе влияния внешнеполитических акторов на выбор той или иной стратегии формирования государства и нации. Исследования влияния внешних акторов на внутриполитический процесс в отдельных странах выявили неоднозначные эффекты этого явления.
С одной стороны, наличие внешнего центра, к которому ранее принадлежала территория или часть территории новой политии, увеличивает возможности для выхода и осложняет формирование государства и нации. Влияние внешнего центра оказывается особенно ощутимым в том случае, если на территории нового независимого государства проживает значительное этническое или конфессиональное меньшинство, «материнская» родина которого является внешним центром. В особенности это актуально для стран, возникших при распаде имперских образований. В частности, как показал Д. Ливен, потеря империями территорий происходит легче и относительно бескровно при отсутствии их колонизации. Колонизационные полумеры, в результате которых имперское население оказывается угнетающим меньшинством, при распаде империй вызывают самые худшие проблемы для самих колонизаторов [Lievan, 2002].
С другой стороны, внешние центры могут оказывать обратное влияние: приводить к корректировке стратегии в отношении этнических и конфессиональных меньшинств и способствовать снижению конфликтов. Так, например, Дж. Макгэрри и Б. О’Лири на основе анализа конфликта в Северной Ирландии пришли к выводу, что внешние силы могут сыграть важную роль в развитии консоциативных практик и механизмов в многосоставных обществах. Вмешательство государств-посредников, международных организаций, как отмечают ученые, зачастую оказывает благоприятное воздействие на разрешение конфликтных ситуаций в разделенных обществах [McGarry, O'Leary, 2008]. К схожим выводам о положительном воздействии международных структур приходят и исследователи, анализирующие политические процессы в бывших колониях, а также странах постсоветского пространства9.
Данная тематика нашла свое отражение также и на страницах журнала «Политическая наука», в нескольких номерах которого анализировались проблемы формирования государств и наций на постсоветском пространстве и в других посткоммунистических странах и влияние внешних центров на этот процесс (особенно в № 3 за 2005 г., № 1 за 2008 г., № 4 за 2008 г.). В настоящем номере эта проблематика развивается сразу в нескольких материалах: в статьях А.И. Миллера и П.А. Федосова, анализирующих различные аспекты государственного и национального строительства в России и на Украине, в работах И.В. Кудряшовой и Е.Г. Пономаревой, рассматривающих влияние различных центров на формирование наций и государств на Балканах. Кроме того, в номер включен сводный реферат работ турецких авторов, анализирующих подходы к формированию нации и проблемы, возникающие в этой связи на другом постимперском пространстве – в Турции.
Влияние внешних центров как фактор формирования государств и наций играет особую роль в несостоявшихся или непризнанных (полупризнанных) государствах, в которых существует тесная связь между процессом консолидации границ, внешним международным признанием государства и внутриполитическим развитием. Международное признание способствует укреплению государственного суверенитета, консолидации центра и границ политии, в частности путем накладывания общей правовой, политической рамки. Это, в свою очередь, способствует политической и правовой стандартизации и политическому структурированию внутри страны. Соответственно государства, лишенные международного признания, оказываются в определенной степени вне связей международного сообщества, вне влияния требований общей рамки. Тем самым в них создаются неблагоприятные условия для консолидации центра, границ и политического структурирования, повышается степень произвола политических акторов, в том числе и в выборе стратегии по отношению к национальным меньшинствам. В данном номере «Политической науки» эти проблемы нашли свое отражение в статье И.В. Кудряшовой, анализирующей воздействие международных структур и нормативных требований на государственное и национальное строительство в Боснии и Герцеговине и в Косове.
Большую роль в государственном и национальном строительстве, конечно же, играют современные процессы интеграции, глобализации, массовой иммиграции и пр. Они сказываются не только на странах, где задачи формирования государства и нации до сих пор остаются нерешенными или решены лишь частично, но и на политиях, в которых национальные государства сформировались уже относительно давно. Современные тенденции бросают вызов национальным государствам, которые начинают сталкиваться с серьезными проблемами.
Одним из таких вызовов является надгосударственная интеграция и, в первую очередь, те ее формы, которые предполагают тесное взаимодействие стран, формирование определенных атрибутов и реализацию некоторых функций государства и нации, как это происходит в Европейском союзе. Существует немало политологической литературы, в которой демонстрируется, что подобные формы интеграции оказывают противоречивое влияние на формирующиеся или уже сформированные национальные государства. Так, например, с одной стороны, ЕС способствует определенному смягчению проблем, связанных с правами и участием меньшинств на государственном уровне за счет создания более широкой политической рамки. С другой стороны, существование Европейского союза приводит к ослаблению и деконсолидации границ территориальных политий, создает дополнительные возможности для «выхода», в том числе и территорий с компактным проживанием меньшинств, что отрицательно сказывается на институтах политического структурирования и целостности нации [Bartolini, 2005; Fossum, 2006; Keating, 2004].
Деконсолидация границ современных государств, связанная с возникновением надгосударственных образований и иными процессами глобализации, актуализирует проблему эволюции модели гражданства. Работы, в которых признаются серьезные изменения в этой сфере [Benhabib, 2002; Tambini, 2001; Soysal, 1994; Soysal, 2002; Somers, 2006; Kymlicka, 2001; Joppke, 2006 etc.], можно условно разделить на две группы. Авторы исследований, относимых к первой группе, признают снижение функциональной значимости национального гражданства и презумпции универсальности прав людей в современном мире. Так, формулируя концепцию «постнационального» гражданства, Й. Сойсал [Soysal, 1994] исходит из того, что один из определяющих принципов национального гражданства и государственного суверенитета – исключительная способность государства обеспечивать гражданские права. Национальная идентичность и права – два первичных компонента гражданства, – по мнению исследователя, в современном мире оказались дезагрегированными до такой степени, что государство осталось важным источником идентичности, но не грарантом прав. Обладание правами все меньше зависит от гражданства. Основными агентами, обеспечивающими их реализацию, все чаще становятся надгосударственные организации, опирающиеся на международные правовые нормы, а не на национальное законодательство. Таким образом, членство в нации в настоящее время не является более необходимым для индивидов для пользования правами [Soysal, 2002; Tambini, 2001]. В фокусе внимания другой группы авторов находится противоречие между фактом наличия гражданства и равенством в доступе к различным правам у отдельных групп населения и индивидов – проблема, особенно актуальная для мультикультурных сообществ. Они обращают внимание на тот факт, что разрыв между формальным обладанием статусом гражданина и реальными возможностями иногда приводит к тому, что некоторые граждане фактически оказываются людьми без гражданства. Причинами подобной ситуации являются сложившиеся в том или ином государстве представления о национальной идентичности, а также условия рыночной конкуренции [Somers, 2006].
В целом представители как первого, так и второго подходов обращают внимание на возникающий разрыв между институтом гражданства и правами, особенно актуальный в современных условиях. Одни авторы полагают, что человек может не обладать формальным статусом гражданина, но пользоваться правами, в то время как другие исследователи считают, что человек может быть гражданином, но не иметь возможности пользоваться правами.
Анализируемые этими авторами проблемы во многом обусловливаются деконсолидацией границ территориальных политий. На этот фактор обращает внимание и автор одной из статей данного номера «Политической науки» И.Б. Фан, в которой рассматриваются изменение модели гражданина Модерна и возможности ее адаптации в неевропейских условиях.
Проблема деконсолидации границ во многом обостряется под влиянием иммиграции, результатом которой часто является возникновение инокультурных меньшинств, традиции и опыт которых предполагают иную, отличную от общепринятой в том или ином государстве систему ценностей и идентичностей. Подходы к исследованию этой проблемы можно условно разделить на две группы. Первая включает работы, анализирующие функциональные последствия и проблемы, которые несут иммиграция и образование значительной доли инокультурных сообществ для национального государства. Вторая объединяет исследования, в которых внимание акцентируется на вопросах смысла и цели: проблема оценивается с нормативных позиций, с этой же точки зрения рассматриваются различные пути ее решения. Обзор исследований последних лет, посвященных проблеме интеграции мусульман в европейские государства, выполненных в рамках первого подхода, представлен в настоящем номере журнала в статье Е.В. Пинюгиной. Позиция второй группы авторов раскрывается в статье А.В. Веретевской, посвященной мультикультурализму как исследовательскому подходу.
В связи с расширением географического фокуса внимания ученых появляется все больше работ, анализирующих воздействие эволюционной стадии развития общества на формирование государств и наций в условиях этнокультурной разнородности. В ряде работ выявляются и анализируются проблемы, возникающие в условиях существования и доминирования архаических и традиционных, доэтнических идентичностей и способов организации власти при их совмещении с этническими и религиозными. Эта проблематика актуальна для многих стран и регионов, включая постсоветское пространство. В данном номере эта тематика отражена в рецензии на книгу О. Руа об эволюции политических систем Центральной Азии и в реферате на статью С. Пейруза, посвященную русскоязычному меньшинству в Казахстане.
Материалы номера «Политической науки» сгруппированы в несколько тематических разделов. В первый входят статьи, обобщающие исследовательский опыт по теме номера. Во втором и третьем представлены работы, анализирующие стратегии государственного строительства соответственно на постсоветском и постъ-югославском пространстве. В центре внимания авторов четвертого раздела – вызовы европейскому национальному государству, обусловленные глобализацией, наднациональной интеграцией, иммиграцией и другими современными тенденциями общественного развития. Последний раздел включает обзоры, рефераты и рецензии. Авторы и редакторы-составители номера не претендуют на всеобъемлющий анализ поставленных проблем. Однако мы надеемся, что представленные работы будут способствовать оживлению научной дискуссии по вопросам государственного и национального строительства в условиях этнокультурной разнородности с использованием более широкого репертуара методологических концепций и подходов.
1. Ле Руа Ладюри Э. История регионов Франции: Периферийные регионы Франции от истоков до наших дней. – М.: РОССПЭН, 2005. – 432 с.
2. Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное исследование. – М.: Аспект-пресс, 1997. – 287 с.
3. Bartolini S. Restructuring Europe: Centre formation, system building, and political structuring between the nation state and the European Union. – Oxford: Oxford univ. press, 2005. – 448 p.
4. Bell D.A. The cult of the nation in France: Inventing nationalism, 1680–1800. – Cambridge, MA: Harvard univ., 2001. – 303 p.
5. Benhabib S. Citizens, residents, and aliens in a changing world: Political membership in the global era // The postnational self: Belonging and identity / Ed. by Hedetoft U., Hjort M. – Minneapolis: Univ. of Minnesota, 2002. – P. 85–119.
6. Bernier J. Nationalism in transition: Nationalizing impulses and international counterweights in Latvia and Estonia // Minority nationalism and the changing international order. – Oxford: Oxford univ., 2001. – P. 342–362.
7. Brubaker R. Citizenship and nationhood in France and Germany. – Cambridge: Cambridge univ. press, 1992. – 288 p.
8. Brubaker R. National minorities, nationalizing states, and external homelands in the New Europe // Daedalus. – Cambridge, MA, 1995. – Vol. 124, N 2. – P. 107–132.
9. Caramani D. The nationalization of politics: The formation of national electorates and party systems in Western Europe. – Cambridge, N.Y.: Cambridge univ., 2004. – 349 p.
10. Elazar D.J. Covenant and constitutionalism: The grate frontier and the matrix of federal democracy. – New Brunswick, N.J: Transaction publ., 1998. – 287 p.
11. Finer S. State-building, state boundaries and border control: An essay on certain aspects of the first phase of state-building in Western Europe considered in the light of the Rokkan-Hirschman model // Social science information. – L., 1974. – Vol. 13. – P. 79–126.
12. Fossum, J.E. Conceptualizing the European Union through four strategies of comparison // Comparative European politics. – Houndmills; Basingstoke: Palgrave, 2006. – Vol. 4, N 1. – P. 94–123.
13. Galbreath D. Nation-building and minority politics in post-socialist states: Interests, influence and identities in Estonia and Latvia. – Stuttgart: Ibidem, 2005. – 336 p.
14. Ghanem A. State and minority in Israel: the case of ethnic state and the predicament of its minority // Ethnic and racial studies. – Surrey, 1998. – Vol. 21, N 3. – P. 428–447.
15. Guillorel H. France: Religion, periphery, state and nation-building // Mobilization center-periphery structures and nation-building / Ed. by Torsvik P. – Bergen; Oslo: Tromsǿ: Universitetsforlaget, 1981. – P. 390–428.
16. Hale H. Divided we stand: Institutional sources of ethno-federal state survival and collapse // World politics. – Princeton, 2004. – Vol. 56, N 2. – P. 165–193.
17. Hirschman A.O. Exit, voice, and loyalty: Response to decline in firms, organizations, and states. – Cambridge: Harvard univ. press, 1970. – 162 p.
18. Joppke Ch. Citizenship between de– and re-ethnicization // Migration, citizenship, ethnos / Ed. by Y.M. Bodemann and G. Yurdakul. – N.Y.: Palgrave, 2006. – P. 63–91.
19. Keating M. European integration and the nationalities question // Politics and society. – 2004. – Vol. 32, N 3. – P. 367–388.
20. Kymlicka W. Politics in the vernacular: Nationalism, multiculturalism, and citizenship. – Oxford, UK; N.Y.: Oxford univ. pressy, 2001. – 383 p.
21. Lehmbruch G. Consociational democracy and corporatism in Switzerland // Publius: The journal of federalism. – Oxford, 1993. – Vol. 23, N 2. – P. 43–60.
22. Lieven D. Empire: The Russian empire and its rivals. – L.: John Murray, 2000. – 486 p.
23. Lijphart A. The puzzle of Indian democracy: A consociational interpretation // American political science review. – Los Angeles, 1996. – Vol. 90, N 2 – P. 258–268.
24. Lijphart A. Thinking about democracy: Power sharing and majority rule in theory and Ppactice. – N.Y.: Routledge, 2007. – 305 p.
25. Linz J., Stepen A. Problems of democratic transition and consolidation: Southern Europe, South America and post-communist Europe. – Baltimore; L.: The John Hopkins univ., 1996. – 480 p.
26. Lustick I.S. 1979. Stability in deeply divided societies: Consociationalism versus control // World politics. – Princeton, 1979. – Vol. 31, N 3. – P. 325–344.
27. McGarry J., O'Leary B. Power-shared after the deaths of thousands // Consociational theory: McGarry-O’Leary and the Northern Ireland conflict / Ed. by Taylor R. – L.: Routledge, 2008.
28. Peled Y. Ethnic democracy and the legal construction of citizenship: Arab citizens of the Jewish state // American political science review. – Los Angeles, 1992. – Vol. 86, N 2. – P. 432–443.
29. Pennings P., Keman H. The changing landscape of Dutch politics since the 1970s: A comparative exploration // Acta politica. – Leuven, 2008. – Vol. 43, N 2–3, July 2008. – P. 154–176.
30. Pettai V., Hallik K. Understanding processes of ethnic control: Segmentation, dependency, and co-optation in post-communist Estonia // Nations and nationalism. – Oxford, 2002. – Vol. 8, N 2. – P. 505–529.
31. Rae H. State identities and the homogenization of people. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2002. – 372 p.
32. Roeder P.G. Where nation-states come from: Institutional change in the age of nationalism. – Princeton: Princeton univ. press, 2007. – 430 p.
33. Rokkan S. Cities, states, and nations: A dimensional model for contrasts in development // Building states and nations / Ed. by S.N. Eisenstadt, S. Rokkan. – Beverly Hills; L.: Sage, 1973. – Vol. 1. – P. 73–97.
34. Rokkan S. The center-periphery polarity// Center periphery structures in Europe: an ISSC workbook in comparative analysis. – Frankfurt a. M: Campus, 1987. – P. 17–50.
35. Smooha S. The model of ethnic democracy: Israel as a Jewish and democratic state // Nations and nationalism. – Oxford, 2002 – Vol. 8, N 4. – P. 45–503.
36. Somers M.R. Citizenship, statelessness and market fundamentalism: Arendtian right to have rights // Migration, citizenship, ethnos / Ed. by Bodemann Y.M., Yurdakul G. – N.Y.: Palgrave, 2006. – P. 35–62.
37. Soysal Y.N. Citizenship and identity: Living in diaspora in postwar Europe // The postnational self: Belonging and identity / Ed. by Hedetoft U., Hjort M. – Minneapolis: Univ. of Minnesota, 2002. – P. 137–151.
38. Soysal Y.N. Limits of citizenship: Migrants and postnational membership in Europe. – Chicago: Univ. of Chicago, 1994. – 244 p.
39. Stepan A. Comparative theory and political practice: do we need a state-nation model as well as a nation-state model? // Government and opposition. – Oxford, 2008. – Vol. 43, N 1. – P. 1–25.
40. Tambini D. Post-national citizenship // Ethnic and racial studies. – Surrey, 2001. – Vol. 24, N 2. – P. 195–217.
41. Tilly Ch. Contention and democracy in Europe, 1650–2000. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. – P. 95–132.
42. Tilly Ch. Reflection on the history of European state-making // Formation of national states in Western Europe. – Princeton: Princeton univ. press, 1975. – P. 3–84.
43. Tilly Ch. Sinews of war // Mobilization canter-periphery structures and nation-building / Ed. by Torsvik P. – Bergen; Oslo; Tromsǿ: Universitetsverlaget, 1981. – P. 108–126.
44. Tilly Ch. Coercion, capital and European states, AD 990–1990. – Oxford: Basil Blackwell, 1990. – 269 p.
ЗНАЧЕНИЕ И ЗНАЧИМОСТЬ МУЛЬТИКУЛЬТУРАЛИЗМА
Термин «мультикультурализм» сегодня довольно часто встречается в научных и публицистических текстах. Политологи, социологи, социальные антропологи, культурологи, социальные психологи и, конечно, философы и журналисты обращаются к нему в попытках дать объяснение множеству проблем, встающих перед современным обществом. Этот термин возникает, когда речь заходит о проблемах иммиграции и социальной неустроенности, о разобщенности и об отсутствии солидарности в современном обществе, о кризисе современной модели государства; о мультикультурализме неизбежно заходит речь в дискуссиях о смысле культуры и в дебатах о значении идентичности; без него сложно представить себе серьезное обсуждение образовательной политики или тематики прав человека. В данной статье рассматриваются различные значения этого термина в работах исследователей.
Принято считать, что понятие «мультикультурализм» вошло в широкое обращение на рубеже 1960–1970-х годов. Именно так в 1971 г. канадцы назвали свою социальную политику, основанную на принципе включенности. Немногим позднее этот термин появился и в официальной политической риторике другой бывшей британской колонии – Австралии. В США идеи, очень похожие на будущую канадско-австралийскую тенденцию, Х.М. Каллен выдвинул еще в 1924 г. [Семененко, 2006, с. 63]. И даже несмотря на то что в Америке на правительственном уровне мультикультурализм так и не стал популярным, словосочетание «американский мультикультурализм» встречается нередко. Из Нового Света мультикультурный дискурс перешел и в Старый. К концу века такие слова, как «английcкий мультикультурализм» или, скажем, «французская модель мультикультурализма», стали общеупотребимыми.
Несмотря на столь широкое распространение, какого-то единого определения того, что же такое мультикультурализм, нет до сих пор. Как справедливо отмечает Питер Кивисто в своей работе «Мультикультурализм в глобальном обществе», «разные теоретики под мультикультурализмом понимают разное» [Kivisto, 2002, p. 37].
Большинство авторов называют среди черт мультикультурализма ориентацию на принципиальное политическое признание как индивидуальных, так и групповых прав граждан (расходясь, впрочем, в том, в каком объеме эти групповые права следует признавать, а также споря в отношении того, права каких социальных групп признавать стоит, а каких – нет, и на каком основании); отведение важной (чаще – определяющей) роли культуре (в различных ее трактовках) в социальной и политической жизни личности (проблематика идентичности) и общества; позитивное восприятие разнообразия (этнического, культурного, политического и т.д.); понимание значимости включенности и проблемы исключения. В отношении же «фундаментальности» мультикультурализма и его универсальности консенсуса среди ученых так и нет. Что это? Концепция? Философия? Теория? Может быть, это политическая линия? Или уже целая доктрина? Новая идеологическая направленность, социальная реальность или практика? Мегатренд мирового развития или общий термин для временных мер, предпринимаемых западными государствами для решения наиболее острых проблем с иммигрантами?
Пожалуй, известнейшим автором по проблематике мультикультурализма на сегодняшний день является У. Кимлика. Его «Мультикультурное гражданство» [Kymlicka, 1995] – одна из наиболее фундаментальных и часто цитируемых в вопросе мультикультурализма работ.
Кимлика пытается примирить либеральную теорию с мультикультурной реальностью. С его точки зрения, мультикультурализм представляет собой развитие либеральной идеи с некоторыми не очень значительными поправками, не долженствующими выделять его в самостоятельную теорию.
Кимлика работал и работает в традиции Дж. Роулза, который, уделив некоторое внимание проблемам неравенства и справедливости, сосредоточился на изучении мирного сосуществования людей с различными системами ценностей [Rawls, 1971; 1993]. Кимлика в целом разделяет нормативные убеждения Роулза. Однако он замечает, что либеральная теория, в соответствии с которой граждане будут считать себя свободными, когда государство (и все его институты, соответственно) гарантирует полный нейтралитет в отношении разнообразных религиозных и этических убеждений граждан (т.е. признает, что «нейтрально относится к любой концепции блага»), расходится с практикой либеральных демократий, от правительств которых некоторые проживающие на территории этих государств меньшинства требуют «особенного» к себе отношения. Их цель – добиться, чтобы государство признало их групповые права и, соответственно, вступало во взаимодействие с их представителями с учетом этих «дополнительных» (по сравнению с другими гражданами) прав. Кимлика полагает, что распространенная историческая интерпретация политического либерализма не вполне адекватна исторической реальности. В реальности политический либерализм, пишет он, развивался рука об руку с национализмом, предполагая, что государство должно защищать индивидуальные права граждан и процветание только одной исторической и культурной общности – национального государства [Kymlicka, 1995, p. 50–55]. Никаких особенных (и неприкосновенных) прав каких-либо групп внутри нее (культурных / национальных меньшинств) либеральная традиция никогда не рассматривала.
Сегодня же, по мнению Кимлики, либеральная теория должна быть приведена в большее соответствие с реальностью. А в реальности квебекцы-франкофоны и североамериканские индейцы требуют у либерально-демократического государства защиты своих прав на ведение определенного образа жизни посредством предоставления некоторых прав не индивидам, но группам. Свобода вероисповедания, толерантность и отделение церкви от государства – классические основы либерализма. И то большое значение, которое Роулз, например, придает нейтральности государства, в этом смысле понятно. Однако, замечает Кимлика, такая нейтральность в отношении культуры на государственном уровне попросту недостижима [Kymlicka, 2001, p. 50; 1995, p. 108]. Любое, даже самое «нейтральное» и либеральное, государство вынуждено определять, сколько официальных языков у него будет и какие это будут языки. Аналогичным образом любое государство вынуждено определять, какие праздники (какой культуры) объявлять национальными (т.е. нерабочими днями) и т.д. Кимлика замечает, что такого рода решения имеют следствием разделение людей на тех, чьи культурные интересы (и запросы) удовлетворяются (они получают поддержку от государства в соблюдении своего стиля жизни, «признание» своей культурной «правоты»), и тех, кто должен «подстроить свой устав под чужой монастырь», что неминуемо приводит к фактическому разделению людей на первый и второй сорт.
Фактически Кимлика рекомендует нынешним либералам быть «современнее» и «реалистичнее», адаптировать свои классические убеждения к реальности и смириться с необходимостью наделять правами группы. При этом он делает оговорку, что давать одним членам группы право как-то ограничивать поведение других членов группы опасно, а необходимо лишь обеспечить группе право защищать себя, не поясняя, впрочем, как практически отделить одно от другого [Kymlicka, 1995, p. 35–38].
Речь не идет о радикальной смене политической ориентации. Для Кимлики все же мультикультурализм – ветвь либерализма (причем больше идеологическая, нежели теоретическая), а не альтернатива ему. Так, рекомендуя либеральным правительствам поступиться принципом нейтральности в отношении этнокультурных групп, Кимлика считает нецелесообразным делать это в отношении групп религиозных. Из его позиции вытекает, что по отношению к этнокультурным проблемам государство нейтральным быть не может, но по отношению к религиозной принадлежности граждан нейтральность государству соблюсти довольно легко. В особенно тяжелых случаях государство может пойти на пару уступок10, фундаментально не противоречащих нормам, принятым в отношении большинства населения11 [Kymlicka, 1995, p. 31]; что же касается этнокультурных моментов, языка например, политически «незатратные» меры невозможны. В итоге этнические группы у Кимлики потенциально обладают правами, а религиозные – нет. Мусульмане, например, оказываются за бортом его мультикультурализма, что автоматически делает его неприменимым, например, в Европе, где религиозные меньшинства создают значительно больший политический резонанс, чем этнокультурные.
Британский коллега Кимлики, Тарик Модуд, отводит «теоретическому» мультикультурализму схожую роль. «Это не всеобъемлющая теория политики, – пишет он, – не какая-то новая и отдельная политическая философия» [Modood, 2007, p. 7]. Модуд, как и Кимлика, считает, что мультикультурализм – это специфическое политическое развитие либерализма. Еще одним идейным источником мультикультурализма Модуд называет моральный релятивизм. «Чтобы разделять принципы мультикультурализма, – пишет он, – не нужно отказываться от всех своих предыдущих убеждений, нужно просто найти способ приспособить эти принципы к своим убеждениям» [Modood, 2007, p. 19]. Мультикультурализм в его определении представляет собой ряд взаимосвязанных политических идей, ставших развитием современной демократической политики (а значит, с ней совместимых) левоцентристской направленности.
Помимо нормативной составляющей, мультикультурализм у Модуда предполагает реальный политический курс [Modood, 2007, p. 16]. Первым примером ее удачного воплощения можно считать Канадский акт о мультикультурализме 1971 г., в соответствии с которым канадское правительство подтверждает, что мультикультурализм отражает культурное и расовое разнообразие канадского общества, а также признает за гражданами свободу сохранять и поддерживать свое культурное наследие. Этот акт является частью целой группы законов, дополняющих и уточняющих друг друга. В эту группу также входят Канадская хартия прав и свобод и Канадский акт о правах человека. Хартия призвана гарантировать фундаментальные свободы и демократические права (в том числе – право на равенство), а Акт о правах человека гарантирует всем членам канадского общества равное право жить такой жизнью, какой они хотят. Важно упомянуть также и об Акте о справедливом трудоустройстве 1995 г., в котором говорится, что справедливость на рабочем месте предполагает не только одинаковое отношение ко всем сотрудникам, но также и уважение к различиям.
Модуд особо подчеркивает, что защита культурных особенностей сообщества не должна отменять защиту личности со стороны государства: необходимо предоставить людям самим «исповедовать» любые культурные ценности и защищать их совместно (т.е. общиной), но при этом защитить от общины тех, кто этого делать не хочет, а также дать людям возможность выбирать, в каких вопросах они хотели бы полагаться на общину, а в каких – вести себя самостоятельно и быть «как все», то есть под защитой государства.
Особенно важно, считатет Модуд, наделив общины правами, создать у граждан чувство принадлежности к политии, в которой они живут. Такое чувство принадлежности, если оно жизнеспособно, будет способствовать интеграции общества в пределах государства. Но для этого необходимо широкое обсуждение того, что означает эта принадлежность. Нельзя просто предложить людям с иной культурой перенять чуждую им идентичность, мотивируя это тем, что она якобы является системообразующей для государства, или, допустим, тем, что она существовала еще до их появления на его территории. Шотландцы, валлийцы, а тем более индийские иммигранты, проживающие в Великобритании, не могут стать англичанами, но могут стать британцами, если второе перестанет автоматически предполагать первое. Они должны создать свою гражданскую идентичность, т.е. понять, что значит быть британцами именно для них.
В своей работе Т. Модуд особое внимание уделяет проблеме адаптации мультикультурализма к конкретной политической среде. «Нам следует осторожнее переносить заокеанский политический дискурс к себе, адаптировать его», – пишет он [Modood, 2007, p. 35]. Европейский мультикультурализм (в смысле принципов и политической линии), с его точки зрения, – особенный [Modood, 2007, p. 2], отличающийся от заокеанского. В Европе он появился искусственно с последними волнами иммиграции в конце ХХ в., поставившими под вопрос многовековые принципы европейской государственности. Канадский же мультикультурализм, например, органически вырос из канадской ситуации: страна с изначально (с момента государствообразования или институционализации) «многосоставной» нацией, составные части которой представляли собой социально и довольно неплохо интегрированные внутри себя этнокультурные общности, эффективно объединить которые можно было только на условии включения, т.е. учета прав этих общностей при создании государственной политической структуры. Разнообразные культурные группы в Канаде и других странах, имеющих длительную историю иммиграции, привычно воспринимаются как будущие сограждане. И проблема их интеграции (пусть и в разной форме) – проблема давняя и привычная. В Европе же государства-нации изначально основывались на идее единства по национальному признаку и долго так существовали12. Для европейцев поэтому мультикультурализм – это, прежде всего, иностранный рецепт разрешения новейшей для них проблемы – интеграции культурно разнообразных иммигрантских меньшинств [Modood, 2007, p. 3].
Бикху Парекх, еще один влиятельный теоретик-мультикуль-туралист, предлагает считать мультикультурализм нормативной реакцией на мультикультурность общества – культурное разнообразие, характеризующее в большей или меньшей степени пока что западный, а в последствии и весь остальной мир [Parekh, 2006, p. 6]. Иными словами, он предлагает разделить новую (в мировом масштабе) социальную реальность, все чаще и во все большем количестве стран характеризующуюся культурным многообразием (реальность, порождающую проблемы), и восприятие этой новой реальности (т.е. аналитическую реакцию на эти проблемы). Второе, считает Парекх, и есть то, что следует называть мультикультурализмом. Для Парекха мультикультурализм – это философия, достаточно фундаментальная, чтобы под ее влиянием можно было пересмотреть даже функции государства, которое вопреки реальному положению вещей зачастую продолжает быть основанными на идее национальной и культурной гомогенности своего народа [Parekh, 2006, p. 336]. Впрочем, к радикальным политическим мерам Парекх не призывает. Его работа – философская. Цель ее – продемонстрировать узкие места привычной (западной) политической мысли, возникающие при попытках обратиться к ней в современном политическом контексте, в центре которого сейчас находятся проблемы разнообразия. «Приспособить» традиционные политико-философские наработки для эффективного их приложения к современной действительности Парекх пытается, «освободив» их от излишней догматичности и «добавив» в них, где это возможно, придающий им гибкость мультикультурный компонент.
Интересно, что независимо от того, насколько «отдельным» и теоретически «самостоятельным» представляется различным авторам мультикультурализм, все они считают и называют себя именно мультикультуралистами. И пусть природа такой «идентичности»13 пока неясна, исследования ученых-мультикультуралистов вынужденно или намеренно имеют ряд принципов, потенциально полезных для политической науки и иных общественных наук в целом. Появились эти принципы из-за специфического, не совсем привычного угла зрения, под которым мультикультуралисты пытаются изучать общество.
Мультикультурный дискурс, как и многое в западной науке вообще, касается, в основном и прежде всего, стран, развитых в индустриальном и экономическом плане, политически характеризуемых как либеральные демократии. В европейском контексте речь у мультикультуралистов и вовсе чаще всего идет только о многочисленных добровольных иммигрантах, которых за пределами проживания золотого миллиарда сравнительно мало. Казалось бы, если проблематика не универсальна, и инструментарий таковым быть не может. Что могут дать этот культурно-чувствительный подход, эта ориентация на какие-то группы там, где нет значимого количества иммигрантов или где политическая ситуация такова, что никакие социальные группы влияния на власть иметь не могут?
При более внимательном отношении мультикультурализм оказывается методологически богаче, чем это кажется на первый взгляд. Так, например, представление о том, что мультикультурализм – это только «про иммигрантов», не вполне соответствует действительности. Да, возник он в так называемых иммигрантских государствах, чтобы урегулировать отношения между группами иммигрантов, интегрировать их в единое общество. Канадские франкофоны и англофоны, строго говоря, действительно иммигранты, но только, пожалуй, по сравнению с канадскими индейцами. Но государство-то канадское – их, ими же основанное на европейских политических традициях. И в нем они не иммигранты. Если нужно было бы подыскивать адекватное сравнение, то английскую и французскую диаспоры в Канаде скорее можно было бы сравнить, скажем, с валлонами и фламандцами в Бельгии, нежели с бельгийскими китайцами и турками. Мультикультурный подход предполагает ориентацию на социальную группу, культурно выделяющуюся среди других. Она не обязана быть иммигрантской.
Не все ученые-мультикультуралисты готовы легко пойти на признание аналитической эквивалентности этнокультурных сообществ, скажем, с субкультурными группами. Достаточно вспомнить проблему «социетальной культуры» Кимлики. Для Кимлики национальное государств – это «социетальная культура», в которую входят язык, определенная социальная структура, нормы, институты, обычаи [Kymlicka, 2001a, p. 18]. Все это создает некий социальный контекст, от которого каждый индивид отталкивается, формируя свое собственное социальное «Я». Фактически именно право отталкиваться от контекста своей этнокультурной группы Кимлика и предлагает защитить, полагая, что школы должны учитывать диетические особенности детей разных культур. Проблема здесь заключается в том, что, обосновывая необходимость такого рода «уступок», допустим иммигрантам их правом на свой этнокультурный контекст, он фактически лишает их легитимного основания требовать такое право. Дело в том, что если следовать его собственному определению этого контекста (или «социетальной культуры»), то для его наличия необходимы язык, социальная структура, нормы, институты и обычаи, а у иммигрантов, большинство из которых живут разрозненно и постоянно находятся под воздействием другой «социетальной культуры», почти ничего этого нет. Отсутствие социетальной культуры у иммигрантов дает Кимлике аргумент для объяснения того, почему иммигранты, в отличие от, скажем, исторических меньшинств (шотландцев в Англии, например), не имеют права требовать группового политического представительства. Однако в то же время зацикленность на этой социальной культуре как единственном условии для применения мультикультурной политики в отношении определенной группы оставляет за бортом политики мультикультурализма не только религиозные меньшинства, но также и иммигрантов, если они не выросли в гетто.
Но это проблема именно Кимлики, а не мультикультурализма вообще. Модуд, к примеру, критикует Кимлику именно за эту его неготовность гибче относиться к аналитическим единицам: «Культуры, с которыми имеет дело мультикультурализм, не обязаны быть социетальными. Они просто должны принадлежать людям, ценящим их» [Modood, 2007, p. 35]. И хотя «терпение» самого Модуда тоже не безгранично (он, например, не очень хорошо относится к идее считать частью мультикультурного дискурса британскую деволюцию [Modood, 2007, p. 5]), многим исследователям мультикультурализм позволяет делать далеко идущие выводы. Так, П. Кивисто сравнивает черное меньшинство в США, американских католиков, британских шотландцев и испанских басков. Он приходит к выводу, что они разные и одни больше напоминают «других». Но никаких признаков методологического табу на такую «странную» выборку не заметно. Нет опасения перед тем, что одни – это этнокультурная группа, вторые – религиозная, третьи и четвертые – национальные меньшинства. Мультикультурализм позволяет их сравнивать.
В современной ситуации гибкость в отношении единиц социального анализа очень важна. Неготовность гибко подойти к выборке оборачивается проблемами адекватности анализа. Возьмем, к примеру, такие известные критерии для социальной типологизации, как расовая и этническая принадлежность. В западном (особенно американском) научном дискурсе очень часто встречается позиция, в соответствии с которой этнические группы и группы расовые – это принципиально разные вещи. Оми и Уайнант [Omi and Winant, 1994], например, определили расу как биологическую данность, подчеркивая неизменность характеристик, связанных с расовой принадлежностью в социальном контексте. Это значит, что «черные» всегда синонимичны таким выражениям, как «социально неустроенные», «с высоким уровнем преступности», «с низким уровнем мобильности», и т.п. Даже если есть исключения из этого «правила», то это именно «исключения», а само правило (т.е. ожидания в отношении представителей той или иной расы) остается неизменным. Именно этой неизменностью раса, по их мнению, отличается от этнической принадлежности. Важно отметить, что критерий не отличается аналитической четкостью даже в контексте одной страны: известно, что и некоторые европейские иммигранты в США еще в конце XIX – начале XX в. не считались принадлежащими к «белым», – итальянцы, например, а ранее – ирландцы. Впоследствии ситуация изменилась. Если придерживаться подхода Оми и Уайнанта, и те и другие в какой-то момент из «неизменных» рас должны быть «повышены» до этнических групп. Иначе не ясно, как их изучать, с кем их сравнивать.
Более гибкий в этом вопросе подход предлагают Корнелл и Хартман [Cornell and Hartman, 1998, p. 25–34]. Раса и этническая принадлежность как категории анализа у них могут пересекаться. Они считают, что принадлежность к этнической группе может быть не менее заметна, чем принадлежность к расовой (среди белых, например, легко выделяются светловолосые северные европейцы и темноволосые представители Средиземноморья). Аналитическое различие между «расой» и «этнической принадлежностью» проходит, по мнению авторов, там, где речь заходит о политической и экономической силе и власти.
Представители разных рас имеют стабильно различный доступ к власти, баланс сил между расами также стабилен, так как принадлежность к определенной расе неизменно обещает определенные преимущества или недостатки. В отношении этнических групп этого якобы сказать нельзя. Такой подход позволяет анализировать, к примеру, американских евреев отдельно от других белых американцев и сравнивать их, например, с кубинцами (чего с предыдущим подходом никак бы не получалось). Выделить евреев стало возможным, при желании их даже можно сравнить с черным меньшинством в США, но только в данный конкретный момент времени. Проанализировать, как изменился баланс сил между этими группами за последние 20 лет, не представляется возможным. Расовый баланс, согласно Корнеллу и Хартману, статичен.
Принципиально от первых двух отличается подход, при котором этническая принадлежность – аналитически более широкое понятие, способное включать в себя расовую принадлежность. Расовая принадлежность рассматривается здесь всего лишь как дополнительная (а не обязательно смыслообразующая) характеристика (значимая или нет), значение которой может меняться. Такой подход дает возможность сравнивать, скажем, «черных» в США не с «белыми», но с «латиноамериканцами» или с «восточными европейцами» на том основании, что этническая принадлежность в случае «черных» американцев определяется в первую очередь с учетом расы, а в случае, скажем, латиноамериканцев – с учетом их языка, культуры и зачастую страны рождения и ее социально-политической культуры. Одними из первых использовали этот подход современные представители чикагской социологической школы, такие, как У. Томас и Э. Парк, а также антрополог культуры Ф. Боаз, воспитавший целое поколение выдающихся американских антропологов, – P. Бенедикт и М. Мид и др.
Такого рода подход и будет более всего характерен для мультикультурного дискурса именно потому, что позволяет менять значение единиц анализа, так как в центре изучения социального ученого-мультикультуралиста – общество, разделяемое на сопоставимые по разным основаниям социальные группы. Без вынужденной аналитической гибкости в отношении основания для сопоставления адекватное сравнение было бы невозможным. Гибкость же дает возможность не только сравнивать очень различные, на первый взгляд, группы внутри одного общества, но и сопоставлять их с группами внутри другого. Так, например, черных в США можно продуктивно сравнивать с мусульманами в Европе, хотя, если подходить негибко, эти две группы вообще несравнимы: одни – расовое меньшинство, вторые – религиозная группа.
Так, Пол Гилрой, например, предложил выделять социальные группы на максимально общем основании – культурном [Gilroy, 2000, p. 1]. Сравнимыми оказываются, таким образом, очень многие социальные группы.
Еще одним завоеванием мультикультурализма является вызов ставшим стереотипными в науке причинно-следственным связям. Лучшей иллюстрацией здесь служит смещение аналитического стереотипа, связанного с национальным государством. В периодически заходящих в тупик либерально-реалистических дебатах об отмирании национального государства в эпоху глобализации мультикультуралисты предлагают оригинальный выход. Вместо того чтобы размышлять, отомрет ли национальное государство, учитывая, что его классическое основание – единая политическая воля осознающей себя политически сплоченной нации с единым историческим и культурным прошлым – находится в жестоком кризисе из-за возросшего количества элементов с иным культурным прошлым, возможно, стоит изменить вслед за реальностью представление об основании национального государства.
Крейг Кэлхаун [Calhoun, 1997, p. 4–5] в своей работе определил отличительные черты риторики национализма по старинке. С его точки зрения, для националистического дискурса характерны: 1) определение различного рода границ; 2) размышления о национальной сплоченности и неделимости нации; 3) концепции самодостаточности и суверенитета; 4) представление о едином культурном и историческом наследии; 5) вера в укорененность национальной идентичности в прошлом; 6) убежденность в праве нации (в смысле населения) участвовать в государственных делах. В виде основания для национальной принадлежности у Кэлхауна выступает этническая принадлежность, а значит, этническая гомогенность суть основа крепкого национального государства. Понятно, что с прибытием миллионов этнически неевропейских иммигрантов у национальных государств в Европе, по Кэлхауну, шансов не остается. Но так ли это неизбежно?
Принципиально иное соотношение понятий «национальное» и «этническое» предлагает дискурс мультикультурный. Здесь национализм напрямую не связывается с этнической принадлежностью. Национальная (государственная) идентичность чаще понимается как «сверхидентичность» [Connor, 1993], более широкая и универсальная идентичность, не перекрывающая этническую. Концепция национальной сплоченности и единого исторического (и культурного) наследия теряет актуальность: наличие разнообразных этнических (или культурных) групп не угрожает национальному государству, потому что групповая этническая (или культурная) идентичность не перекрывает национальную (или гражданскую), не совпадает с ней. Иными словами, можно быть арабом и мусульманином, не испытывая отрицательных чувств в отношении французской политической традиции и даже считая ее своей. В мультикультурной риторике подчеркивание этничности не синонимично сепаратизму. Чаще даже наоборот: уважение к «поднациональной» идентичности со стороны государства позволяет сохранить лояльность к себе. Так, Страттон и Энг отмечают: «Исторически мультикультурализм можно рассматривать как следствие неудачи, которую потерпел современный проект национального государства, во главу угла ставивший единение и одинаковость. Мультикультурализм находит пользу разнообразия там, где националистическая риторика настаивает на гомогенности» [Stratton and Ang, 1998, p. 138].
Мультикультурная риторика, связанная с проблематикой национального госурства, открывает еще один полезный для социального анализа момент: мультикультуралисты в своих исследованиях стремятся к ценностному плюрализму. Ценностный плюрализм не означает нейтральности автора; речь идет о том, что автор, имеющий некую концепцию (и преданный ей), не стремится довести ее до аналитического совершенства, максимально четко определив в ней раз и навсегда иерархию ценностей; он допускает возможность того, что «главное» и «второстепенное» в разных условиях могут меняться местами. За счет этого мультикультурные концепции легче приспосабливаются к меняющейся реальности.
В своей книге Бикху Парекх так определяет отношение к гражданству: «Я считаю, что гражданство (принадлежность к какому-либо государству) представляет собой одну из идентичностей человека, и совсем не обязательно – главную» [Parekh, 2006, p. 352]. Парекх считает, что гражданские обязанности в сознании человека часто имеют приоритет над, скажем, религиозными убеждениями. Иными словами, если наша религиозная традиция в чем-то идет вразрез с законом, большинство постарается все же закон не нарушать. Однако правило это не абсолютно. «Если государство потребует от меня предать моих родных и друзей, начать шпионить за членами этнического или религиозного сообщества, к которому я принадлежу, или сменить религиозную принадлежность, я этого делать не стану» [Parekh, 2006, p. 352]. Парекх отказывается от неизменной иерархии ценностей. Гражданская идентичность, как и групповая, для него важна, но не абсолютна. Именно так, кстати, он говорит о том, что для него представляет собой такой столп западной либеральной демократии, как свобода слова: «Тот факт, что для меня свобода слова ценность не абсолютная, не значит, что она мне не важна» [Parekh, 2006, p. 353].
Еще «гибче» к вопросу гражданства и национального государства вообще подходят Портес и Фаист, заявившие о необходимости социальной науки «без оглядки на государство» [Portes et al., 1999; Faist, 2000]. В своей работе Томас Фаист пишет, что зачастую люди, переехавшие из одного государства в другое, живут не «на две страны» [Faist, 2000, p. 207–208]. Они просто считают пространство общения с представителями своей культуры в другой стране единым. Они живут не «на две страны», они живут в своем общем пространстве. Иными словами, они не воспринимают политические границы как значимые (и разделяющие). А значит, и, анализируя их поведение, опираться на принадлежность их к разным государствам нецелесообразно.
Портес замечает, что еще недавно говорить о наличии такого особого общего пространства без оглядки на границы не приходилось [Portes et al., 1999, p. 217]. Но теперь, когда тесное общение людей с общим культурным наследием без всякой поправки на свою гражданскую принадлежность стало широко распространенным, игнорировать это неправильно.
Примечательно, что, призывая «отказаться» от государства в данном случае, Фаист и Портес не предлагают отказаться от него вообще. И социальная наука «без оглядки на государство» – это не единственно возможная (и отныне правильная) социальная наука. Речь идет лишь о снятии с государства его ареала обязательной референтности.
Другие мультикультуралисты идут еще дальше и даже предлагают лишить государство монополии на защиту индивидуальных прав граждан, передав эту обязанность международным организациям (ООН, Всемирной организации труда), региональным организациям типа Европейского сообщества, межгосударственным организациям вроде Всемирной организации здравоохранения и даже неправительственным организациям, таким как Красный Крест и Всемирный совет церквей [Joppke, 1998; Delanty, 2000].
Однако это не означает, что, лишив государство монополии, ее следует навсегда и во всем передать кому-то еще, – это означает только прекращение монополии. Государство продолжает быть важным (в очень большом круге вопросов), но значимость его не абсолютна и не неизменна (т.е. не для всех вопросов одинакова).
Можно спорить о будущем мультикультурализма в политическом плане. Сегодня, в эпоху «после 11 сентября», дискуссии о закате мультикультурализма как политической линии – частое явление. Критические высказывания, как правило, включают обвинение мультикультурализма в поощрении фрагментации вместо обеспечения интеграции [Meer, 2006], а также обвинение в придании культурным различиям статуса «фетиша» вместо того, чтобы стимулировать граждан воспринимать страну постоянного проживания как свой дом [Baldwin, 2004]. Йоппке даже считает, что можно говорить об «отходе Европы от мультикультурализма» [Joppke, 2004, p. 244, 249]. А Френсис Фукуяма полагает, что «таким странам, как Голландия и Великобритания, необходимо прекратить контрпродуктивную политику мультикультурализма, прикрывавшую разросшийся радикализм, и положить конец экстремизму» [Fukuyama, 2005]. Тарик Модуд же, как и многие другие, считает, что мультикультурализм сегодня актуален как никогда [Modood, 2007, p. 14]. Причиной является то, что политика мультикультурализма – это на самом деле политика интеграции, причем интеграции, лучше всего отвечающей принципам равенства граждан. Как раз в мире «после 11 сентября» мультикультурализм, по его мнению, имеет самые большие шансы на успех.
Какова бы ни была политическая позиция в данном вопросе, отказываться от практических, теоретических и аналитических наработок мультикультуралистов (вне зависимости от того, считают ли они эти свои наработки составляющей либеральной традиции, отдельной философией или только частью нормативной реакции на меняющуюся действительность) представляется недальновидным.
1. Семененко И. Интеграция инокультурных сообществ в развитых странах // Мировая экономика и международные отношения. – М., 2006, – № 10. – С. 58–68.
2. Baldwin T. I Want an integrated society with a difference // The Times. – L., 2006 – 03.04.
3. Calhoun C. Nationalism. – Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1997. – 164 p.
4. Challenge to the Nation-State: Immigration in Western Europe and the United States / Joppke C. (ed.). – Oxford: Oxford univ. pess, 1998. – 360 p.
5. Cornell S., Hartman D. Ethnicity and race: Making identities in a changing world. – CA: Thousand Oaks: Pine Forge press, 1998. – 282 p.
6. Connor W. Beyond reason: The nature of the ethnonational bond // Ethnic and racial studies. – L.: Routledge, 1993. – Vol. 16, N 3. – P. 373–389.
7. Delanty G. Citizenship in a global age. – Buckingham: Open univ. press, 2000. – 164 p.
8. Faist T. The volume and dynamics of international migration and transnational social spaces. – Oxford: Oxford univ. press, 2000. – 380 p.
9. Fukuyama F. A Year of living dangerously. Remember Theo Van Gogh // The Wall Street journal. – N.Y., 2005. – 02.11. – Mode of access: http://www.opinionjournal.com/editorial/feature html id=l 10007491).
10. Gilroy P. Between camps: Nations, cultures and the allure of race. – Harmondsworth: Allen Lane, 2000. – 406 p.
11. Joppke C. The retreat of multiculturalism in the liberal state: Theory and policy // The British journal of sociology. – L.: Routledge, 2004. – N 55 (2). – P. 237–257.
12. Kivisto P. Multiculturalism in a global society. – Malden, MA: Wiley-Blackwell, 2002. – 228 p.
13. Kymlicka W. Multicultural citizenship. – Oxford: Oxford univ. press, 1995. – 280 p.
14. Kymlicka W. Politics in the Vernacular. – N.Y.: Oxford univ. press, 2001. – 383 p.
15. Kymlicka W. Western political theory and ethnic relations in Eastern Europe / Can liberalism be exported? // W. Kymlicka and M. Opalski (eds). – N.Y.: Oxford univ. press, 2001a. – P. 13–105.
16. Meer N. Get off your knees! // Journalism studies. – L.: Routledge; Taylor & Francis, 2006. – N 7 (1). – P. 35–59.
17. Modood T. Multiculturalism: A civic idea. – Cambridge: Polity press, 2007. – 193 p.
18. Omi M., Winant H. Racial formation in the United States: From the 1960s to the 1980s. – N.Y.: Routledge, 1994. – 226 p.
19. Parekh B. Rethinking multiculturalism: Cultural diversity and political theory. – N.Y.: Palgrave Macmillan, 2006. – 424 p.
20. Portes A., Guarnizo L.E., Landolt P. The study of transnationalism: Pitfalls and promise of an emergent research field // Ethnic and racial studies. – L.: Routledge, 1999. – N 22 (2). – P. 217–237.
21. Rawls J. A Theory of justice. – Oxford: Oxford univ. press, 1971. – 607 p.
22. Rawls J. Political liberalism. – N.Y.: Columbia univ. press, 1993. – 401 p.
23. Stratton J., Ang I. Multicultural imagined communities: Cultural difference and national identity in the USA and Australia / Multicultural States: Rethinking difference and identity // D. Bennett (ed.). – L.: Routledge, 1998. – P. 147–155.