Политическая история Русской революции. Раздел 1.. Социально-экономические предпосылки (Дмитрий Лысков, 2018)

В этой работе мы не раз будем обращаться к количественным оценкам тех или иных сторон жизни Российской империи – от динамики развития промышленности до демографических показателей. Между тем государственная статистика рассматриваемого периода до сих пор вызывает немало дискуссий, подчас весьма жарких, и в публицистике, и в исторических кругах.

С одной стороны, цифрам мы привыкли доверять, даже абсолютизировать их значение по сравнению с другими источниками. Так, публицист Леонид Радзиховский в колонке в «Российской газете» размышляет: «Всегда интересно как-то оценить "путь России" в течение последних 100 лет. Обычно такие общие оценки сводятся к эмоциональной и пустопорожней болтовне, с вечным поиском виноватых и проповедями заранее известных спасительных истин. Но есть способ избежать соблазна таких детских игр. Для этого нужно обращаться не к эмоциям, а к ФАКТАМ И ЦИФРАМ»[1].

С другой стороны, еще совсем недавно пресса полнилась уверениями, что вся советская статистика является лживой насквозь, в лучшем случае полной приписок и отражающей спущенные «сверху» плановые, а не реальные показатели. А в худшем – намеренно искаженной в угоду идеологическим и конъюнктурным соображениям. Конечно, такая точка зрения слишком отдает идеологической заданностью, но ведь действительно, к примеру, население Российской империи в 1913–1914 годах в советских источниках оценивалось в 165,7 млн человек[2]и оттуда, кстати, оценка перекочевала в современные таблицы Росстата[3] а по дореволюционным – в 174 млн человек[4]

Разница в 8 млн подданных является существенной сама по себе, а если поместить это расхождение в контекст непрекращающегося спора о демографическом всплеске в России начала XX века (яркое, по мнению ряда авторов, свидетельство растущего благосостояния народа), можно представить себе, сколько копий в последние годы было сломано вокруг этих данных.

Действительно, цифра в 165,7 млн была еще в 1930-е годы выведена советскими демографами[5] причем как раз в заочной полемике со статистиками Российской империи, которые, по мнению первых, существенно завышали показатели народонаселения. Но есть у этого числа и очень близкий аналог в официальной статистике дореволюционного государства. Первые данные (174 млн) принадлежат Центральному статистическому комитету МВД. А Управление главного врачебного инспектора МВД доказывало, что цифры завышены, а «население всей Империи 166.650.000»[6]

Две структуры Российской империи, и даже относящиеся к одному и тому же ведомству, давали существенно разные оценки народонаселения страны – расхождение в 7,5 млн человек.

Ситуация становится еще интереснее, если обратиться к данным, которые собирали другие государственные ведомства. Так, в Сборнике статико-экономических сведений по сельскому хозяйству России и иностранных государств Отдела сельской экономии и сельскохозяйственной статистики Министерства земледелия империи численность населения в 1913–1914 годах оценивалась следующим образом[7] Европейская Россия (51 губерния) – 131 796 800 человек; Привисленские губернии (Польша) – 12 247 600; Кавказ – 13 229 100; Сибирь – 10 377 900; Средняя Азия – 11 254 100; Финляндия – 3 277 100. Итого: 182 182 100 человек.

Сравним эти данные со сведениями Центрального статистического комитета МВД: всего населения по 51 губернии Европейской России – 125 683 800 человек[8] по Привисленским губерниям – 11 960 500[9] по Финляндии – 3 196 700[10] Кавказу – 12 512 800[11] Сибири – 9 788 400[12] Средней Азии – 10 957 400[13] Итого: 174 099 600 человек.

И если бы дело касалось только численности населения! Не меньше вопросов вызывает, например, сельскохозяйственная статистика. Так, данные по урожаям конца XIX – начала XX века от ЦСК МВД и Отдела сельской экономии и сельскохозяйственной статистики Министерства земледелия отличались подчас на 10–20, а в отдельных случаях и на 25 %[14]. Что позволяло еще дореволюционным исследователям ставить вопрос таким образом: «Какова ценность русской текущей урожайной статистики с точки зрения исследователей, интересующихся урожаем как валовой суммой продуктов?.. Достигает ли она такой степени абсолютной точности, какая требуется для удачного ведения продовольственной кампании, для правильности расчетов относительно предстоящего состояния хлебного рынка и т. п.? Позволяет ли она вовремя установить в каждый год цифру общего сбора с вероятной ошибкой, не отражающейся серьезно на практических мероприятиях?»[15]

Этот вопрос не был сугубо академическим для дореволюционной России, не является он таковым и для нас сегодня – если, конечно, мы стремимся действительно разобраться в жизни страны и происходящих в ней процессах, а не доказать какой-либо заранее заданный тезис, жонглируя теми или иными «удобными» для изложения цифрами.

Не забудем, что в том числе и на основании статистических данных правительство Российской империи делало выводы о ситуации в государстве и принимало серьезные, а иногда и определяющие решения. Например, ЦСК МВД, резюмируя данные о сборах урожая за 1913 год, констатировало: «Общий остаток продовольственных хлебов за вычетом посева в 88 губерниях простирался в 1913 г. до 3.868,903,6 тыс. пудов; деля его на соответствующее число жителей, получим на душу населения 22,81 пуда. Остаток этот на 3,51 пуда более среднего за 5-летие 1908–1912 г. и на 2,02 пуда более прошлогоднего. <…> Если принять достаточным для прокормления одного человека в течение года 15 пудов хлеба, то обеспеченными хлебом частями Империи являются в 1913 г. Европейская Россия, Западная Сибирь и Среднеазиатские области»[16] Нужно ли говорить, сколь велика в данном случае была бы цена ошибки?

Учитывая масштабы разночтений в данных официальной статистики, учитывая ту роль, которую играли численные показатели для управления страной – и играют для нашего дальнейшего изложения, нам не избежать отдельного разговора об истории государственной статистики в Российской империи. В конце концов, должны же мы понимать, какими данными пользовались государственные органы и каким данным можно доверять, а к каким относиться с настороженностью.

Официальная российская статистика зародилась с реформой государственного управления, проведенной Александром I. В манифесте «Об образовании министерств» от 8 сентября 1802 года, в частности, говорилось: «Каждому министру в конце года подавать Его Императорскому величеству через Правительствующий сенат письменный отчет в управлении всех вверенных ему частей»[17]. Первые попытки собрать сведения о состоянии дел в стране натолкнулись на многочисленные трудности. Так, в 1802 году граф В. П. Кочубей, первый министр внутренних дел, потребовал от губернаторов в шестидневный срок предоставить подробные карты губерний, планы городов и сведения о численности населения, податях, сельских магазинах, народном продовольствии, фабриках и заводах, городских доходах и о публичных зданиях[18]. Через год, в 1803-м, он подвел некоторые итоги исполнения своего распоряжения: в силу «трудности и необыкновенности предприятия и недостатка многих сведений на местах, работа эта не имела еще того совершенства и точности, какой бы желать надлежало. При всем том сей первый опыт подает основательную надежду, что при подробнейшем объяснении предметов, при замечании на недостатки, в первый раз допущенные, при точнейшем означении вопросов посредством рассылки табелей, и при усердии исполнителей, можно будет достигнуть в сих сведениях более точности и единообразий»[19].

Днем рождения российской государственной статистики принято считать 25 июня 1811 года[20]. В этот день было учреждено Министерство полиции, в составе которого было создано Статистическое отделение, заведующее всем статистическим учетом.

Появление статистического органа именно в составе полицейского ведомства не должно удивлять – на министерство вообще возлагалась ответственность за широкий круг вопросов. Так, например, департамент хозяйственной полиции ведал делами продовольственными и общественного призрения. А кроме того, существовали департаменты полиции исполнительной, полиции медицинской, министерство состояло из медицинского совета и канцелярии министра. Канцелярия, в свою очередь, ведала медицинской и полицейской статистикой, делопроизводством по бумагам, делами об иностранцах, по заграничным паспортам, цензурной ревизией и т. д.[21]

Война 1812 года и ряд реорганизаций (в том числе присоединение Министерства полиции к Министерству внутренних дел) не позволили сбору государственной статистики существенно продвинуться вперед. Ситуация принципиально изменилась в 1834 году, когда кроме Статистического отделения при Совете министра внутренних дел было решено организовать губернские статистические комитеты. Это был существенный шаг вперед, так как, несмотря на все более детальные запросы из столицы (включая конкретные формы статистических ведомостей), ответы губернаторов с мест оставляли желать много лучшего. И дело тут было даже не в том, что сами губернаторы не обладали требуемыми данными, а в том, что, получая циркуляр из Петербурга, они, следуя бюрократической логике, спускали его ниже, на уездный уровень, оттуда еще ниже, и уже на последних двух уровнях вынужденные исполнители искренне не понимали, что нужно столице, отчего Петербург, губернатор и вообще все так взъелись на несчастного исправника, у которого в «хозяйстве» вроде бы все нормально, а от него требуют новой оригинальной отчетности. Не копают ли под его место?..

Создание профильных статистических комитетов хотя бы на губернском уровне, таким образом, означало попытку создания в стране единой централизованной системы государственной статистики.

Но это было совершенно новым вопросом в деле государственного управления, к которому просто не знали как подступиться. А. И. Герцен, которого привлекали к работе вятского губернского статистического комитета, вспоминал: «На комитет и на собирание сведений денег не назначалось ни копейки; все это следовало делать из любви к статистике, через земскую полицию и приводить в порядок в губернаторской канцелярии»[22].

Губернский статистический комитет получал из столицы «такие программы, которые вряд ли возможно было исполнить где-нибудь в Бельгии или в Швейцарии; при этом всякие вычурные таблицы с maximum и minimum со средними числами и разными выводами… с нравственными отметками и метеорологическими замечаниями»[23].

Естественно, комитет запрашивал данные на низовом уровне. «Для того, чтобы показать всю меру невозможности серьезных таблиц, – продолжал Герцен, – я упомяну сведения, присланные из заштатного города Кая. Там между разными нелепостями было: "Утопших – 2, причины утопления неизвестны – 2" и в графе сумма выставлено "четыре"»[24].

Лишь в 1840-х годах, с очередной реорганизацией Статистического отделения, губернским статистическим комитетам было выделено финансирование[25]. Создание комитетов шло медленно. Показательно, что в 1857 году в 20 губерниях и областях (примерно 1/3 из общего числа) они вообще не были созданы, а во многих губерниях существовали лишь на бумаге[26].

Одновременно само Статистическое отделение МВД в 1852 году было реорганизовано в Статистический комитет, а в 1858 году – в Центральный статистический комитет (ЦСК) при Министерстве внутренних дел.

В 1866 году вышел в свет первый выпуск издания Центрального статистического комитета МВД «Статистический временник Российской империи». Он начинался словами: «Уже давно в нашей научной литературе ощущался недостаток такого издания, в котором были бы сгруппированы статистические цифры, относящиеся до целой России и обнимающие, по возможности, все главные отрасли отечественной статистики»[27].

Область применения издания авторы описывали следующим образом: «Такой сборник должен служить не только весьма важным пособием при различных исследованиях… но и необходимою настольную справочною книгой для государственных людей, администраторов и для всей массы образованной публики»[28].

Каждый раздел «Временника» был снабжен собственным предисловием.

Длинные цитаты очень тяжело воспринимаются читателем, но здесь они действительно необходимы. Эти предисловия не просто давали достаточное представление о достоверности и ценности статистических материалов, по большому счету они давали исчерпывающую оценку состояния государственной статистики на тот момент. Для удобства чтения лишь разобьем масштабные текстовые фрагменты на подглавы.

Территория империи

Первый раздел начинался таким пояснением: «Статистика государственной территории имеет, конечно, первостепенную важность… Но, к сожалению, эта отрасль статистики есть одна из самых слабых в нашем отечестве…»[29]

Говоря о методологии расчетов, авторы отмечают: «Вообще, для измерения пространства в России, имеются три источника или способа: 1) цифры, заимствованные из планов генерального межевания; 2) цифры военно-топографических съемок, и 3) планиметрическое измерение пространств по лучшим и подробнейшим картам».

«К первому из сих источников, – продолжают авторы, – мы не нашли возможности прибегнуть в наших таблицах пространства (и населения)… так как цифры генерального межевания, основанные преимущественно на съемках конца прошлого (XVIII. – Д. Л.) и начала нынешнего века, при несовершенстве тогдашних инструментов и способов измерения, не очень точны».

«Несравненно лучший источник представляют исчисления военно-топографических съемок, но, к сожалению, съемки эти произведены не во всех губерниях России», – говорится далее.

Таким образом, «для большей части уездов Империи единственным источником определения по-уездных пространств остается планиметрическое измерение их по лучшим и подробнейшим из имеющихся топографических карт. Такое измерение было сделано… известным московским астрономом Швейцером, и цифры его приняты в наших таблицах…»

Но и тут кроется существенная проблема: «Точность последнего способа измерения пространства вполне зависит от точности и подробности карт… К сожалению, карта Шуберта, на которой основаны измерения Швейцера для всей Европейской России, кроме восточной, была составлена в то время, когда еще не были известны многие из ныне в точности определенных астрономических пунктов, а потому очертание уездов далеко не представляет… абсолютной точности, а местами даже было искажено неверною раскраской иллюминаторов. Еще менее точны те карты, на коих были основаны исчисления Швейцера вне пределов Шубертовской карты, как то старая столистовая и карты Западной и Восточной Сибири»[30].

Да, в 1866 году, за 50 лет до революции, государство еще не имело точных представлений даже о своей территории.

Демография империи

Важным разделом статистической информации, собранной специалистами ЦСК МВД, являлись демографические данные. О них предельно откровенно сказано:

«Статистика населения занимает весьма видную часть в нашем Временнике… вследствие первостепенной ее важности… Несмотря на то, на цифры населения, обнародуемые нами в Временнике, не только нельзя смотреть как на абсолютно-верные, …но даже цифры эти далеко не имеют такой степени точности, какую они представляют в наиболее благоустроенных государствах Западной Европы»[31].

Далее следует значительное по объему описание трудностей при исчислении населения различными методами, привести которое не представляется возможным даже здесь. Причем авторы вольно или невольно все время возвращаются к практике переписей населения в странах Западной Европы, дающих искомую точность и достоверность.

Достоверных данных о численности населения страны государство также не имело.

Производство

Производству посвящен свой раздел «Временника». Читая его, сложно отделаться от впечатления, что в стране мало что изменилось за прошедшие века.

Авторы отмечают, что базовой сферой в России является производство «сырых произведений», то есть сырья, на котором «почти исключительно» основан и «заграничный отпуск Империи», то есть экспорт. Конечно, структура экспортного производства иная, нежели сейчас: «На первом плане в русской производительности стоит земледелие и скотоводство, далее рыбные и звериные промыслы и добыча металлов и ископаемых, и, наконец, промышленность, перерабатывающая сырые продукты, то есть заводская и фабричная»[32].

Но вернемся к оценкам, которые дают своему труду сами авторы исследования: «Самою важной отраслью нашей промышленной статистики была бы, следовательно, статистика земледельческая, – пишут они, – но, к сожалению, наш "Временник" не содержит сведений, непосредственно к земледелию относящихся. Это произошло от того, что мы не могли выработать никаких полных по всей России числовых данных по земледельческой статистике»[33].

No comments…

Напротив, данные о добыче металлов и иных полезных ископаемых и по их переработке (горная промышленность) вполне точны. Объяснение этому факту самое простое: обложение перерабатывающих заводов пошлиной и контроль за ее взиманием со стороны правительственных агентов[34].

Статистика фабрично-заводской промышленности относится к лучшим в случае, если речь идет об акцизных заводах (взимание акцизов дает точную информацию), и куда худшей, как только речь заходит о предприятиях, не обложенных акцизом. «Здесь все представляемые нами сведения основаны на собранных, в недостаточно полной и недостаточно однообразной системе, бесконтрольных показаниях самих производителей о ценности произведений их фабрик», – пишут авторы «Временника»[35].

Таково было состояние государственной статистики на 1866 год.

* * *

Конечно, положение со временем менялось, совершенствовались методы учета, развивались соответствующие ведомства, самой статистике в государстве уделялось все больше внимания. Так, например, менялось положение с картографированием империи и, соответственно, исчислением государственной территории. Определенное представление об этом процессе дают пояснения к табличному материалу из «Статистического ежегодника» 1913 года. В сравнении с материалами «Временника» определенный прогресс налицо: «Данные этой таблицы для всей территории России, кроме Кавказа, заимствованы из труда генерал-майора И. Стрельбицкого "Исчисление поверхности Российской Империи в общем ее составе в царствование Императора Александра III…" Издание 1889 года»[36].

* * *

Сельскохозяйственная статистика (основной экспортный продукт страны) претерпевала изменения. Во второй половине XIX века ЦСК МВД и Отдел сельской экономии и сельскохозяйственной статистики Министерства земледелия, каждый по своим каналам, предпринимали усилия по сбору сведений о посевных площадях, урожайности, обеспеченности деревни орудиями труда, о поголовье сельского скота (данные также собирало Ветеринарное управление МВД империи). Значительную помощь в определении конкретно конского поголовья оказали регулярно проводившиеся с 1880 года военно-конские переписи.

* * *

Наконец, в 1897 году в Российской империи была проведена первая всеобщая перепись населения, на которой специалисты ЦСК настаивали десятилетиями. Это был действительно эпохальный прорыв в статистических исследованиях. Но вопросов по-прежнему оставалось множество, как и проблем и споров о достоверности тех или иных данных.

В 1897 году в Российской империи была проведена первая всеобщая перепись населения. Как подготовка, так и обработка материалов по объективным причинам (с такими масштабами не сталкивалась ранее ни одна развитая страна) были чрезвычайно сложны. Результаты переписи публиковались отдельными тетрадями с 1897 по 1905 год, в том же году свет увидел двухтомный обобщающий труд «Общий свод по империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения».

Значение этих материалов невозможно переоценить, впервые в истории страны были получены уникальные социально-демографические данные, буквально – портрет империи конца XIX века.

Отметим, что по сей день результаты всеобщей переписи населения Российской империи 1897 года считаются наиболее достоверным статистическим источником дореволюционного периода. И тому есть существенные причины.

Действительно, Центральный статистический комитет МВД и другие заинтересованные ведомства ежегодно публиковали уточненные данные, мы уже упоминали, например, сведения о численности населения или урожайности сельского хозяйства за 1913 год. Но важно учитывать, что эти материалы являлись рассчетными.

Так, ЦСК МВД в «Статистическом ежегоднике России» за 1913 год говорит о «росте населения (от естественного и механического прироста)»[37]. В «Статистическом ежегоднике» за 1910 год сказано: «Население Российской Империи, подобно предыдущему году, вычислено на основании цифр населения, полученных переписью 1897 года и ежегодного естественного прироста населения. Механическое движение было принято во внимание, везде, где имелись хотя какие-либо данные по этому предмету»[38].

То есть в оценке динамики численности населения ведомство опирается на данные предыдущих статистических исследований, материалы по рождаемости и смертности, исходящие от губернских статистических комитетов, и на их основе выводит текущие демографические показатели.

Отсюда, от методов исчисления и сомнений в достоверности исходных данных, и происходят многочисленные споры. Вспомним оценку численности населения от Управления главного врачебного инспектора МВД – 166 млн против 174 у ЦСК. Все дело в том, что Управление опиралось на свои данные о рождаемости и смертности и так характеризовало расчеты своих коллег: «Приведенные в таблицах… цифры (ЦСК МВД. – Д. Л.) являются преувеличенными, значительно превышая сумму цифр населения по переписи 1897 года и цифр естественного прироста за истекшее с переписи время»[39].

Указанная проблема касалась статистики по многим сферам жизни империи. К примеру, уже упоминавшиеся разночтения в оценках урожаев также вызваны различными подходами к расчету этих цифр. Например, «величину валового сбора хлебов ЦСК МВД определял путем умножения получавшихся им от волостных правлений сведений о посевной площади… на средний урожай с десятины по тем же категориям земель, который выводился из собиравшихся анкетным путем сведений»[40].

То есть статистики Центрального статистического комитета МВД брали данные о посевных площадях, множили их на показатели урожайности и получали сборы в том или ином году. Естественно, такой метод оценки был крайне зависим от полноты, точности и достоверности поступающих из губерний сведений.

Аналогично действовал и Отдел сельской экономии и сельскохозяйственной статистики Министерства земледелия, с той лишь разницей, что в его ведении не было губернских статистических комитетов, он опирался на значительно более редкую сеть добровольных корреспондентов на местах. Соответственно, его материалы отличались меньшей точностью. Отсюда и вопиющие разночтения в оценках урожаев, которые мы видели выше. Притом что исчисленными являлись и те, и другие данные, просто с разной степенью достоверности.

Разночтения в данных Министерства земледелия и МВД множились до начала XX века, когда статистики Минземледелия перешли в своих вычислениях на таблицы ЦСК[41].

* * *

Завершая разговор о несоответствиях в статистике того периода, отметим еще один немаловажный фактор, относящийся, правда, уже скорее к интерпретациям дня сегодняшнего. Много путаницы в современных публикациях связано со спецификой подачи информации в дореволюционных источниках, а также с особенностями территориального деления страны. Продемонстрируем на конкретном примере. Так, в «Статистическом ежегоднике России» за 1913 год ЦСК МВД сказано: «К 1-му января 1913 года численность населения России определяется в 170.902.900 человек, а вместе с финляндскими губерниями, общее население Империи выразится цифрой в 174.099.600 душ обоего пола»[42]. В свою очередь, в издании «Отчет о состоянии народного здравия и организации врачебной помощи в России» за 1913 год (Управление главного врачебного инспектора МВД) говорится: «Население 50 губерний Европейской России, без киргиз и калмыков Астраханской губернии, по вычислению к середине 1913 года, определяется в 121.780.000, и население всей Империи (выделено мною. – Д. Л.) в 166.650.000»[43]. Однако ниже из таблиц, которые представлены в работе[44] видно, что речь здесь, несмотря на утверждение «население всей Империи», идет все-таки о численности жителей без Финляндии.

Следует учитывать, что Финляндия, или, точнее, Великое княжество Финляндское, имела совершено особый статус. Ведь даже в официальном титуле российского императора было сказано «Император и Самодержец Всероссийский», но «Великий Князь Финляндский». Среди российских правоведов вплоть до революции шли дискуссии, рассматривать ли Финляндию как «особое государство», соединенное с Россией «одним скипетром», или как особую, со своими ветвями власти, бюджетом и т. д., но провинцию. Потому в дореволюционных источниках различные сведения об империи чаще всего сопровождались пояснениями – вычислено «без Финляндии» или «с финляндскими губерниями».

В таблицах Управления главного врачебного инспектора МВД Финляндские губернии отсутствуют. Причина, как представляется, проста – у Великого княжества было свое правительство (Сенат), прямо подчиненное императору. Абсолютно сходную ситуацию видим во «Временнике» ЦСК МВД 1866 года: «Особенно поразительным, например, покажется читателям отсутствие статистических сведений о… Великом Княжестве Финляндском. Этот пробел зависит от того, что собственно в Министерстве Внутренних Дел не сосредотачивается никаких сведений о… Финляндии»[45].

Если подходить к вопросу с такой точки зрения, то данные Управления главного врачебного инспектора МВД следовало бы, прежде чем сравнивать с выкладками ЦСК, дополнить примерно тремя миллионами душ. Но уточнение «население всей империи» многих сбивает с толку. Разница в подсчетах все равно составит четыре миллиона, но не восемь же.

Советские демографы, еще в 30-е годы XX века выводя число жителей империи в 165,7 млн человек, специально подчеркивали, что речь идет о населении страны без Финляндии[46]. С таким же пояснением оценка перекочевала и в Большую советскую энциклопедию[47]. А вот составители статистических таблиц современного Госкомстата РФ, размещая те же цифры, дают пояснение, способное только еще больше все запутать: «В границах Российской империи»[48].

Еще один яркий пример. В современных публикациях, посвященных первой российской переписи, раз за разом повторяется число населения в 125 640 021 человек – якобы полученное статистиками в результате обработки всех переписных листов. Иногда это число сопровождается пометкой «без Финляндии». Между тем как в отдельных тетрадях, так и в обобщающей работе по итогам переписи фигурирует совершенно другая оценка численности населения империи – 125 680 682 человек[49]. Разница не так велика, но все же…

При подробном рассмотрении становится ясно, что итоговую сумму переписчики получают из данных по 50 губерниям Европейской России – 93 442 864 жителя, Привисленским губерниям (Польша) – 9 402 253 жителя, губерниям и областям Кавказа – 9 289 364, Сибири – 5 758 822, Средней Азии – 7 746 718. Кроме того, учтены подданные, находящиеся в дальнем плавании, в русских поселениях в Бухаре и Хиве, а также «русское население, подлежащее переписи в Великом Княжестве Финляндском (выделено мною. – Д. Л.)»[50]. Таковых – 40 661 человек[51].

Вычитая указанные 40 тысяч человек из общей численности населения (не важно, по каким причинам современные авторы делают это – например, сомневаясь в достоверности подсчетов или не относя их к жителям империи на данный момент), получаем искомые 125 640 021. Но при чем здесь «без Финляндии», с ее еще без малого 3 млн жителей? Как раз в этом случае уместнее пояснять «в границах империи», но все равно лучше заранее прояснять позицию по «финскому вопросу» – полагают ли современные авторы Великое княжество Финляндское провинцией империи или особым государством.

Все эти нюансы следует учитывать при обращении к дореволюционной статистике.

Итак, благодаря первой (и последней) в истории Российской империи всеобщей переписи населения выяснилось, что проживают в стране 125 680 682 человека[52], из них в 50 губерниях Европейской России 93 442 864 жителя, в Привисленских губерниях (Польше) – 9 402 253, в губерниях и областях Кавказа – 9 289 364, в Сибири – 5 758 822, Средней Азии – 7 746 718. В русских поселениях в Бухаре и Хиве, а также в Финляндии («русское население, подлежащее переписи»)[53] – 40 661 человек[54].

Соответственно, плотность населения в целом по стране оценивалась как низкая[55], на одну квадратную версту (верста – 1 066,8 метра) территории приходилось в среднем 6,66 человека. Малонаселенной оказалась Сибирь (0,53 человека на квадратную версту), самыми густонаселенными – Привисленские губернии (84,28). Такой показатель, отмечается в своде результатов переписи, приближается к плотности населения западноевропейских государств[56].

В 932 городах Российской империи проживало 16 823 395 человек[57], остальные в сельской местности.

Российская империя была страной молодой, наибольший процент жителей – 27,4 среди мужского населения и 27,3 среди женского – приходился на возрастную группу от 0 до 9 лет. На возрастную группу 10–19 лет приходились 21 % населения среди мужчин и 21,2 % среди женщин. На возрастную группу 20–29 лет – уже 16,3 и 16,2 % соответственно. А далее следовало резкое падение – на возрастную группу 40–49 лет приходилось уже всего 9,4 и 9,2 % населения. На возрастную группу 50–59 – 6,6 % и 6,7 %[58].

Всего 4,3 % жителей как среди мужчин, так и среди женщин относились к возрастной группе 60–69 лет, 1,8 % среди мужчин и 1,9 % среди женщин приходились на группу 70–79 лет. В возрасте 80–89 лет находились 0,5–0,6 % населения и 0,1 % попадал в возрастную категорию «90 лет и выше»[59].

Кроме естественного вывода о молодости нации эти данные наводят и на очень тревожные мысли: подавляющее большинство населения сосредоточено в детской, подростковой и молодежной группах, дальше следует провал… Это может означать нацию не столько молодую, сколько «вечно молодую»: люди успевают вырасти, воспроизвестись и отправиться в мир иной до достижения 40, максимум 50 лет.

По сословному положению население империи распределялось следующим образом: дворяне потомственные – 0,95 %, дворяне личные и чиновники – 0,52 %, лица духовного звания – 0,54 %, потомственные и личные почетные граждане – 0,33 %, купцы – 0,25 %, мещане – 10,65 %, крестьяне – 84,16 %, казаки – 1,54 %, инородцы – 0,45 %, иностранные подданные – 0,27 %[60].

Самым массовым сословием, значительно превышающим по численности все остальные, являлось крестьянство.

На рубеже веков 74,57 % населения империи указали, что занимаются сельским хозяйством (из них 70,27 – земледелием, 3,59 – животноводством), в горной промышленности работали 0,44 % населения, в обрабатывающей – 7,82 %. В сфере строительства были заняты 1,52 %, в торговле – 3,98 %, перевозками занимались 1,55 % населения страны. К «прочим» сферам деятельности переписчиками было отнесено 10,12 %, в том числе 0,76 % на административных должностях, 0,68 % – служители культа, 0,64 % – «свободная профессия» и 4,62 % населения – частная служба, прислуга, поденщики[61].

Православные в империи составляли 69,35 % населения (в Европейской России 81,71 %). Староверы – 1,75 %. Последователи римско-католической церкви – 9,13 %, лютеране – 2,84 %. Мусульмане – 11,07 %. Иудеи – 4,15 %. Число верующих других религий и конфессий составляло менее 1 %[62].

Грамотными, согласно переписи, назвали себя 26 569 585 человек – 21,1 % населения. Среди городского населения процент грамотных достигал 45,3 %. Это позволило составителям итогового отчета говорить о том, что «высота грамотности в России крайне невелика»[63].

Образование выше начального уровня во всей империи имели только 1,102 %. Причем «только»[64] в данном случае – фраза самих авторов сводного отчета, как и скрупулезно вычисленное с точностью до третьего знака после запятой число. Математически оно в данном случае совершенно бессмысленно, это политический манифест. Тем более что авторы подчеркивают: «Надо иметь в виду, что приведенные цифровые величины не указывают исчерпывающим образом численность лиц действительно закончивших свое образование, – они лишь свидетельствуют, что столько-то из них обучались в таких или иных заведениях, а сколько из них окончило, неизвестно»[65].

То есть перед нами хорошо скрытая, но все же едкая ирония, из которой следует, что число лиц с образованием выше начального на самом деле еще меньше.

Все мы помним, сколь серьезной демографической катастрофой обернулось разрушение СССР и последовавшие годы шоковых реформ. Немало правильных слов было сказано о подорванной системе воспроизводства народа и фактическом вымирании России как в силу конкретно-экономических факторов, так и из-за утраты населением цели и уверенности в завтрашнем дне. Между тем работы историков (даже советских, не дореволюционных) свидетельствовали, что население Российской империи в период с начала XIX по начало XX века как минимум утроилось, по некоторым статистическим данным – возросло в 3,5 раза[66]. Этот рост представлялся даже не линейным, а интенсивным – после 1861 года, например, он ощутимо ускорился.

Многие авторы не удержались от простых аналогий: спад рождаемости и сокращение населения на фоне кризиса государственности и бедственного положения сегодня – и феноменальный рост населения в дореволюционной России. Лежащий на поверхности вывод – социально-экономического кризиса и кризиса государственности в те годы не было. Большевики постфактум выдумали и внушили целым поколениям представление о зревшей годами и даже десятилетиями революционной ситуации.

К сожалению, дальше такая логика вела в дебри конспирологии, к рассуждениям о заговорах и действиях иностранных спецслужб. Принципиальная ошибка крылась в попытке сравнивать несравнимое – постсоветскую (постреволюционную, если считать 1991 год революцией) ситуацию с предреволюционной 1910-х. Куда корректнее было бы сравнивать 1990-е в РФ с 1920-ми годами Советской России или же безоблачное начало 1980-х в СССР с 1910-ми годами Российской империи.

Как бы то ни было, динамика численности населения страны XIX – начала XX века стала предметом общественной дискуссии и заслуживает отдельного рассмотрения. Сразу отметим, что здесь мы встаем на зыбкую почву предположений и различных оценок, споры о демографии дореволюционной России не закончатся, видимо, никогда – с состоянием государственной статистики страны мы уже познакомились. Но другой статистики у нас нет.

Представления о численности населения на начало XIX века мы имеем только самые примерные. Исследователи выводят оценочные числа, исходя из результатов проводимых с петровских времен подушных ревизий, которые были обследованиями не демографическими, а фискальными. Соответственно, охватывали ревизии преимущественно податное население (которое по очевидным причинам всеми силами старалось от переписи уклониться). Ревизии никогда не охватывали всей территории страны, например, их не распространяли на Польшу, Финляндию, Закавказье[67]. Тем не менее определенное представление о числе жителей они давали.

В рассматриваемый нами период было проведено две ревизии – 6-я в 1811 году и 7-я в 1815-м. Население (центральной России) по 6-й ревизии оценивалось в 42,7 млн душ; по 7-й – в 43,9 млн душ[68]. Уже по этим данным видна вся абстрактность результатов такого обследования: в 1815 году ревизию было решено провести, чтобы при взимании налогов учесть потери населения в ходе Отечественной войны 1812 года. Академик Петербургской академии наук, статистик П. И. Кеппен писал: «Эта новая народная перепись была предпринята по случаю потери в людях от нашествия неприятельского, дабы таким образом отменить платеж за убылые души»[69]. А выяснилось, что населения только прибыло…

«Сказки (ревизские сказки, т. е. переписные листы. – Д. Л.) писались по-прежнему помещиками, магистратами, ратушами, сельскими властями, – отмечали дореволюционные исследователи ревизий в эти годы. – Хотя манифесты обеих ревизий (6-й и 7-й) и приказывали писать в сказки "наличных людей", однако, по прежнему, переписывалось одно юридическое (приписное) население, а не фактическое; в сказку, кроме наличного приписного населения, записывались и временно-отсутствующие, так как подати с временно отсутствующих всегда взимались на месте их оседлости»[70].

Оценка численности населения на середину века дана в Статистическом временнике Центрального статистического комитета МВД 1866 года. Недостаточность исходных данных и относительность опубликованных чисел, как мы помним, признавали сами авторы сборника. Но опять же, иных данных взять неоткуда. Население Европейской России по «Временнику» составляло 60 909 309 душ[71].

Наиболее точная оценка численности населения Российской империи приходится на конец XIX века. Она дана в результатах первой всеобщей переписи населения 1897 года. Напомним, что ревизии и оценки середины века охватывали только Европейскую Россию без Финляндии и Польши. Для тех же территорий конца века (50 губерний Европейской России без Финляндии и Польши) результаты всеобщей переписи таковы: 93 442 864 человека[72].

Рост населения Европейской России в 1811–1897 годах, следовательно, можно оценить в 50,7 млн человек. Причем с 1811 по 1866 год число подданных возросло «лишь» на 18 млн, а во второй половине века – на 32,5 млн.

Оценки демографических процессов последующих лет дает Статистический ежегодник России ЦСК МВД. Так, в сборнике за 1910 год сказано: «Видно, что движение населения в 50 губерниях Европейской России, в среднем за пять последовательных лет (1900–1904 гг.), представляется так: рождаемость на 1 000 душ населения – 48,6, смертность на 1 000 – 30,9, естественный прирост на душу населения – 17,7»[73].

Далее читаем: «К 1-му января 1910 года численность населения России определяется в 160.748.400 человек, a вместе с финляндскими губерниями, общее население Империи выразится цифрой в 163.778.800 душ обоего пола. Со времени переписи 1897 года население Империи увеличилось на 36.882.600 лиц, что составляет 29,1 %»[74].

В Статистическом ежегоднике за 1914 год дана оценка динамики численности населения за период с 1907 по 1912 год: «Население Империи (с Финляндией) в течение последних пяти лет (1907–1912 гг.) увеличилось на 19 050 600 д[уш] об[оего] пола, причем сельское население – на 14 692 д. об. пола, городское – на 4 358 600 д. об. п., что составляет ежегодный средний прирост 23,3 на 1 000 жителей»[75].

Отметим, что в последних цитатах речь идет уже о Российской империи в целом. И здесь крайне любопытно посмотреть, как прирастают те или иные регионы огромной страны.

Средний рост населения на 1 000 жителей (с 1907 по 1912 г.):

В Европейской России – 17,2 у сельского населения, 34,0 у городского.

В Привисленском крае – 24,8 у сельского населения, 38,3 у городского.

На Кавказе – 24,7 у сельского населения, 57,7 у городского.

В Сибири – 62,0 у сельского населения, 124,0 у городского.

В среднеазиатских областях – 30,9 у сельского населения, 48,9 у городского.

В Финляндских губерниях – 10,9 у сельского населения, 34,2 у городского[76].

Авторы «Ежегодника» сразу оговариваются, что столь феноменальный рост населения в городах обусловлен не столько естественным (превышение рождаемости над смертностью), сколько механическим приростом. То есть речь идет об увеличении территории городов и о росте их населения за счет приходящих в города людей[77].

Еще раз отметим, что исследователи критически подходят к данным ЦСК МВД, обвиняя статистический орган в завышении многих показателей, в том числе и данных о рождаемости и росте населения[78]. Но – только в завышении. Положительной демографической динамики в Российской империи этого периода никто не отрицает.

Рождаемость, согласно данным ЦСК МВД, больше всего у православного населения империи – 51,1 на тысячу душ населения. У мусульманского населения этот показатель составляет 43,9, у католиков – 36,5, у протестантов – 29,2[79]. И вот эти цифры уже вызывают серьезное недоумение. Как мы видели из предыдущего блока демографической информации, именно в православной Европейской России средний прирост населения наименьший по империи (17,2 на тысячу жителей). На Кавказе или в Средней Азии (24,7; 30,9) он ощутимо выше.

Объяснение кроется в данных о смертности. На тысячу душ населения смертность у представителей разных конфессий за 1907–1912 годы распределяется так:

У православных – 32,9.

У мусульман – 26,2.

У католиков – 23,0.

У протестантов – 18,4[80].

Таким образом, смертность в империи наивысшая также среди православных подданных.

И совсем уж удручающую картину рисует возрастной состав умерших. На каждую тысячу смертей приходится: детей от рождения до года – 399,5; детей от года до 5 лет – 207; детей от 5 до 10 лет – 43,9; от 10 до 15 лет – 17,2: от 15 до 20 лет – 19,2; от 20 до 25 лет – 20; от 25 до 30 лет – 19,6. Далее в возрастных группах цифры смертности колеблются в районе 20, существенно возрастая лишь к 55–60—65 годам – 26,9; 30,5; 32[81].

Налицо катастрофическая сверхсмертность детей в возрасте от 0 до 10 лет. На эту группу вообще приходится подавляющее большинство смертей.

При ближайшем рассмотрении, таким образом, демографическая ситуация в Российской империи уже не кажется столь идеальной. Дьявол, как обычно, кроется в деталях. На фоне общего демографического бума именно в Европейской России прирост населения наименьший, и именно у православного населения империи самые высокие показатели смертности.

Еще один характерный пример: в Европейской России середины XIX века сокращалась численность крепостных крестьян[82]. Министр финансов империи Н. X. Бунге писал об этой убыли, что она «тем более поразительна, что ее нельзя объяснить ни перечислением в сословие крестьян государственных, ни отпущением на волю»[83]. Действительно, она объяснялась только медленным вымиранием основной производительной силы дореформенного государства. Притом, что среди свободных крестьян наблюдался естественный прирост населения.

Сами по себе приведенные выше данные могут вызывать различные оценки, но для характеристики как государственной статистики Российской империи в целом, так и для демографической ситуации в стране в частности они очевидно не полны – без сравнения с аналогичными показателями других стран мира на том же самом временном отрезке. Вдруг показатели, вызывающие оторопь с современных позиций, были в общем характерны для развития цивилизации тех лет?

Задача не так проста, как кажется. С одной стороны, неполной, а часто сомнительной является статистика дореволюционной России, те или иные данные не раз подвергались переоценке с привлечением различных статистико-математических теорий как до революции, так и после. С другой – средний читатель не имеет доступа к статистическим данным даже и ведущих европейских держав XIX – начала XX века. При желании нетрудно подобрать такие показатели (и соотнести их с удобными показателями по империи), которые покажут Россию в выгодном (а выгода у каждого своя) свете.

Прекрасно осознавая, что любые подозрения в тенденциозности ведут на этом пути либо к обвинениям в умышленной демонизации дореволюционного периода, либо к его необоснованному восхвалению, остановимся лишь на тех сравнениях, которые приводили в своих работах сами дореволюционные статистики. Причем из общего числа возьмем лишь издания государственных органов, то есть официальные.

Прежде всего попытаемся соотнести уровни развития государственной статистики в целом – в России и в других странах. Такое сравнение можно найти во «Временнике» ЦСК МВД 1866 года. Рассуждая о неполноте сведений, получаемых в ходе ревизий, его авторы пропагандируют практику всеобщих переписей населения:

«Иную и несравненно более совершенную форму народоисчисления выработала наука в западно-европейских государствах, а именно форму одновременной переписи наличного населения (выделено в источнике. – Д. Л.)… Правительство, заботящееся о благосостоянии своих подданных, чувствует необходимость, для успеха всех мероприятий, направленных к этой цели, знать в точности не только количество и состав управляемого им населения, но и действительное распределение его по государственной территории. <…> Очевидно, что при такой громадной операции необходимо участие в ней множества лиц (счетчиков), вербуемых разумеется между грамотными и сколько-нибудь развитыми слоями общества. Такое участие может быть достигнуто или при помощи значительных расходов (как например в Англии), или при деятельной и безвозмездной помощи самого народонаселения, которое в таком самоисчислении видит непосредственную для себя пользу (как например в Пруссии). Международные статистические конгрессы <…> имели последствием распространение опытов подобного народоисчисления во всех европейских государствах»[84].

Действительно, начало переписям населения в современном их понимании было положено еще в конце XVIII – начале XIX века. В 1790 году попытка переписи была осуществлена в США, в 1800-м в Швеции, в 1801-м в Англии, Дании, Норвегии, Франции[85]. Эти переписи пока еще учитывали ограниченное число признаков, но с ними нарабатывалась необходимая методология, переписи становились регулярными – каждые 10 лет в США и Англии, каждые 5 лет во Франции и Швеции, каждые 3–4 года в Австрии[86]. В 1846 году под руководством А. Кетле была осуществлена первая всеобщая однодневная перепись населения в Бельгии, которая учла строго наличное население, классифицировала его по ряду признаков и создала своего рода стандарт для таких мероприятий на будущее[87].

Напомним, что в Российской империи первая всеобщая перепись населения была осуществлена только в самом конце XIX века. В вопросах статистического обследования государства наша страна существенно отставала от практик Старого и Нового Света.

Теперь обратимся к соотнесению различных статистических показателей России и других стран. Приведенные ниже данные были опубликованы в Статистическом ежегоднике ЦСК МВД за 1913 год, то есть это не современные попытки играть с цифрами, а проведенные самими имперскими статистиками сравнения.

Численность населения[88]

Показатели плотности населения Российской империи в сравнении с другими развитыми странами (в 1913 году) выглядели так:

Плотность населения[89]

Соотношение сельского и городского населения на 1913 год[90]

Из приведенных данных видно, что по плотности населения на квадратную версту Россия к 1913 году уступала даже США, не говоря уже о странах Старого Света. По уровню урбанизации наша страна серьезно отставала не только от государств Европы, что еще объяснимо нашими огромными территориями, но и от Северо-Американских Соединенных штатов.

Смертность в Российской империи и в других странах Европы на материале 1913 года сравнивало Управление главного врачебного инспектора МВД. Вот эти числа:

Смертность на 1 000 жителей [91]

В выпуске «Статистики России», посвященном младенческой смертности, приводятся сравнения этого показателя для России 1912 года и для ряда мировых стран.

Младенческая смертность (1912 г.) – родившихся живыми и умерших в возрасте до 1 года[92]

Таким образом, в сравнении с развитыми странами того периода Россия являлась рекордсменом по всем показателям. И, за исключением территории, это были очень печальные рекорды.

Не так давно социальные сети обошла фотография линкора «Севастополь» c подписью: «Наконец-то установлено, как выглядела соха императора Николая II, с которой Сталин принял Россию».

Или возьмем другой образец сетевого творчества: коллаж из фотографий автомобиля «Руссо-Балт», подводной лодки «Белуга» типа «Сом» и эскадрильи бипланов «Сопвич» времен Первой мировой войны с опознавательными знаками Российской империи. Подпись под фото: «Кто сказал "отсталая аграрная страна"?»

Интересно, что в советское время к таким утверждениям относились как раз с осторожностью. В. И. Ленин в работе «Развитие капитализма в России» еще в 1899 году аргументированно, с привлечением большого объема статистических материалов, – земской, отраслевой, фабрично-заводской статистики, с которой в империи дело обстояло лучше всего, – доказывал, что страна изменилась, растет число предприятий, растут производственные мощности, на смену главенствовавшему общинному аграрному производству повсеместно приходит новый, прогрессивный, капиталистический.

Нет особого смысла напоминать, что критическое обсуждение ленинских постулатов было в Стране Советов табуировано. Да и сохранявшаяся вплоть до Великой Отечественной войны традиция сравнивать достижения пятилеток с уровнем 1913 года говорит сама за себя – странно было бы всерьез соотносить успехи сталинской индустриализации с позициями «отсталой аграрной страны».

Тем не менее стремление подчеркнуть величие и мощь дореволюционного государства подчас доводит современных авторов до абсурда. «В 1910 году произошло событие, которое можно считать началом атомной программы дореволюционной России, – читаем в современных публикациях[93]. – В. И. Вернадский сделал доклад в Академии наук по теме "Задачи дня в области радия". "Теперь, когда человечество вступает в новый век лучистой – атомной – энергии, мы, а не другие, должны знать, должны выяснить, что хранит в себе в этом отношении почва нашей родной страны", – заявил Вернадский».

«И что вы думаете, – говорится далее в статье, – "царские чинуши" оплевали одинокого гения, а его прозрение так и осталось невостребованным? Ничего подобного. На поиски радиоактивных месторождений отправляется геологическая экспедиция и находит уран, быстрыми темпами разворачиваются исследования в области ядерной физики».

Действительно, В. И. Вернадский выступил в 1910 году с докладом «Задачи дня в области радия» в Академии наук. Но утверждать, что этот день стал «началом атомной программы дореволюционной России», было бы значительным преувеличением. Он ознакомил своих коллег с зарубежными исследованиями радиоактивности (Беккереля, супругов Кюри и др.), смело обрисовал перспективы, которые открываются перед наукой в связи с открытием лучистой энергии[94], чем, как пишут биографы ученого, «произвел в некотором роде сенсацию в столице»[95].

Вернадский в своей речи действительно произнес слова: «Теперь, когда человечество вступает в новый век лучистой – атомной – энергии, мы, а не другие, должны знать, должны выяснить, что хранит в себе в этом отношении почва нашей родной страны». Но процитируем же и следующий абзац: «Императорская Академия Наук второй год добивается средств, нужных для начала этой работы. Надо надеяться, что ее старания увенчаются, наконец, успехом»[96].

Денег просил Вернадский, денег на исследования. И в силу определенной сенсационности своего доклада наконец-то получил сумму, которую хватило на организацию ряда экспедиций и на аренду помещения в Петербурге, в бывшей мастерской художника Куинджи, под радиохимическую лабораторию[97]. Не совсем «атомная программа Николая II», но все же…

Перечислять уникальные достижения дореволюционной России можно долго. «В 1913 году открылась новая страница в истории авиации, – пишут журналисты, – в воздух поднялся первый в мире четырехмоторный самолет. Его создателем был русский конструктор И. И. Сикорский… В 1913 году оружейник В. Г. Федоров начал испытание автоматической винтовки. Развитием этой идеи во время Первой мировой войны стал знаменитый автомат Федорова»[98].

И это правда, в той или иной степени. Заказ на знаменитый автомат Федорова (самозарядную винтовку) даже размещался в ходе Первой мировой войны на предприятиях империи, но наладить его серийный выпуск так и не удалось. В ходе испытаний в войсках в 1916 году, по признанию самого конструктора, образец хороших результатов не дал вследствие недостатков изготовления и задержек при стрельбе[99]. Изготовление автомата, писал Федоров, было прекращено в силу сложности конструкции[100].

В Российской империи строили рекордные самолеты, но собственного авиационного двигателестроения в стране до 1915 года просто не было. «Наиболее слабым местом русской авиационной промышленности было отсутствие серьезно налаженного производства авиационных двигателей. ГВТУ (Главное военно-техническое управление армии. – Д. Л.), а затем УВВФ (Управление военно-воздушного флота. – Д. Л.) полностью ориентировались на двигатели заграничных, главным образом французских, фирм… Накануне войны в России были созданы опытные двигатели, не уступавшие зарубежным образцам. Однако они не пошли в производство. Серийным изготовлением двигателей в России ни один из заводов не занимался», – констатируют авторы соответствующих исследований[101].

Уникальный для своего времени четырехмоторный «Илья Муромец» Сикорского оснащался 130-сильными двигателями «Мерседес», а его предшественник, четырехмоторный рекордный «Русский витязь» – немецкими 100-сильными моторами производства Argus Motoren.

Кстати, бипланы «Сопвич» тоже отнюдь не российского производства – «Сопвич Авиейшн Ко» британская компания. И что не менее важно – это серийная, а не рекордная машина, которая использовалась и во французских, и в российских ВВС, и в ВВС других стран в ходе Первой мировой.

Русско-Балтийский вагонный завод в Риге выпускал вполне современные для своего времени автомобили, это чистая правда. В Российской империи разрабатывали подводные лодки – «Дельфин», «Касатка» и др., но тип «Сом», который сетевые авторы не задумываясь помещают на своих картинках, являлся американским проектом фирмы Голланда, права на производство которого были выкуплены Морским ведомством.

Действительно, в 1909 году на верфях Санкт-Петербурга были заложены и в 1911 году спущены на воду первые четыре российских дредноута – линкоры типа «Севастополь». Используя наработанный опыт, в 1911–1917 годах для Черноморского флота были построены еще три линкора несколько облегченной конструкции – типа «Императрица Мария». Не каждая страна мира могла позволить себе в то время иметь, не говоря уже о том, чтобы строить, суда такого класса.

Все, впрочем, познается в сравнении. Британский «Дредноут», совершивший военно-морскую революцию и породивший «дредноутную гонку» ведущих военно-морских стран, был заложен в 1905-м и спущен на воду в 1906 году. Только с 1906 по 1909 год на верфях Англии были заложены еще семь судов дредноутного типа. На верфях Германии – девять (и еще четыре в 1910-м). В 1909 году произошла очередная революция в военно-морском деле, на верфи в Портсмуте был заложен линкор «Орион», давший название одноименной серии судов (еще три заложены в 1910 году). Началась эпоха супердредноутов, к которой российские линкоры типа «Севастополь» и «Императрица Мария» опоздали.

Нет смысла специально приукрашивать действительность. Промышленный рывок Российской империи XIX – начала XX века был обусловлен историческими условиями нашей страны. Куда полезнее понять как сами эти условия, так и динамику происходивших в те годы процессов.

Для того чтобы показать, насколько изменилась Россия за сто предшествовавших революции лет, напомним, что в 1817 году было начато и в 1833-м закончено строительство Петербурго-Московского шоссе. В этой связи инженер путей сообщения, профессор М. С. Волков писал: «Военно-Грузинская дорога и Московское шоссе, ныне приведенные к окончанию, – суть единственные по сие время значительные сооружения в России, покрытые каменным щебнем»[102].

В 1820 году для организации регулярного пассажирского сообщения между Москвой и Петербургом было открыто первое крупное дилижансное агентство. Путь занимал 4,5 суток, билеты обходились пассажирам в 95 руб. – астрономическую по тем временам сумму. За 10 лет по этому маршруту были перевезены 33 тысячи человек[103]. Три тысячи в год – масштаб пассажирского сообщения меж двух столиц.

Еще один характерный пример: прибывший в Россию в 1834 году для изучения возможности строительства железных дорог австрийский инженер Франц Антон Герстнер проделал путь из Петербурга на Урал через Москву и Казань за три с лишним месяца[104].

Такова была транспортная доступность регионов самой большой страны мира на начало XIX века. А в 1917-м Керенский, в 1918-м Троцкий колесили по всей стране в литерных составах, гражданская война шла вдоль железнодорожных путей, вся страна от Дальнего Востока до западных рубежей была связана масштабной сетью железных дорог.

За век Россия изменилась до неузнаваемости. Эти изменения, выраженные буквально в одном абзаце, впечатляют: «Государство активно участвовало в создании и развитии инфраструктуры. Первая российская железная дорога – Царскосельская – была открыта в 1837 году (всего за 80 лет до Революции)… Вторая российская железная дорога – Николаевская – соединила Москву и Петербург в 1851 году. Уже к 80-м годам XIX века интенсивность сооружения железнодорожных магистралей достигла пика. Протяженность железных дорог в 80-е превысила 20 тысяч км. В среднем за период с 1865 по 1875 год вводилось в строй 1,5 тысячи км. рельсового пути. Эти темпы были превзойдены в 90-е годы, когда объемы ежегодного строительства достигли более 2,5 тысяч км. железных дорог. С 1893 по 1902 вступило в действие 27 тысяч км. рельсовых путей, общая протяженность магистралей превысила 55 тысяч км. В 1891 началось строительство Сибирской железной дороги, которая была в основном закончена к началу XX века»[105].

К сожалению, сжатое изложение не дает всей полноты представлений о происходивших в то время в стране процессах. Более того, в силу специфики подачи информации может сформироваться неверное мнение о перманентном линейном росте – в данном случае в сфере железнодорожного строительства. Между тем значимость этих изменений для всех сфер жизни государства, от военных до экономических, настолько важна, а динамика модернизации настолько показательна, что на них стоит остановиться подробнее.

Первое в мире железнодорожное сообщение было открыто в 1825 году в Англии между Стоктоном и Дарлингтоном. В 1830 году заработала вторая ветка – Ливерпуль – Манчестер, одновременно в США был открыт участок железной дороги Балтимор – Огайо. Эра железнодорожного транспорта не просто началась, темпы строительства путей в разных странах мира свидетельствовали, что происходит настоящая революция в сфере сухопутного транспорта (в США к 1869 году построили уже 85 тысяч км паровых железных дорог, строительство велось в среднем по 2 тысячи км в год[106]).

Естественно, хватало энтузиастов железнодорожного транспорта и в России. Но хватало и скептиков. В прессе иронично замечали, что «русские вьюги сами не потерпят иноземных хитростей, занесут, матушки, снегом колеи, в шутку, пожалуй, заморозят пары. Да и где взять такую тьму топлива, чтобы вечно не угасал огонь под ходунами-самоварами?»[107] Такие публикации были не случайны, в правительстве бытовало мнение, что перевозка грузов привычными водными путями куда целесообразнее, эти пути и следует развивать, а железнодорожный транспорт нецелесообразен экономически[108].

Неудивительно поэтому, что первая российская железная дорога – Царскосельская (открыта в 1837 году) – носила одновременно характер и демонстрационный, и экспериментальный. Строительство ее осуществлялось хоть и с высочайшего позволения, но акционерным обществом, организованным уже упоминавшимся инженером Герстнером с участием капиталов в том числе и видных государственных сановников[109].

С одной стороны, Герстнер произвел приятное впечатление на Николая I, с другой – в ряде публикаций он с цифрами в руках доказывал, что железная дорога – прибыльное вложение. В результате акционерное общество получило привилегии на 10 лет в распоряжении дорогой, в том числе полную свободу в сфере формирования тарифов, а также право беспошлинного ввоза в страну необходимого для строительства оборудования.

Направление, естественно, также было выбрано не случайно. Вообще-то австрийский инженер и предприниматель сразу замахнулся на строительство дороги Петербург – Москва, «но, – как пишут исследователи, – для начала он считал целесообразным построить какую-нибудь небольшую линию, чтобы рассеять сомнения относительно возможности эксплуатировать железные дороги в зимних условиях»[110].

Строительство Царскосельской дороги шло сложно. Несмотря на высочайшее одобрение, возникли многочисленные проблемы с выкупом земель, и даже не столько под пути, сколько под организацию станций. Единственная полноценная станция (как и обещали, с гостиницей, буфетами, рестораном и бальным залом) была построена в Павловском, в вотчине великого князя Михаила Павловича. Эти земли вообще не подлежали выкупу и лишь отходили акционерному обществу в аренду, причем все возводимые на них объекты требовали согласования владельца. Построенная здесь пристанционная гостиница получила знаковое название «Воксал», по аналогии с располагавшимся в пригороде Лондона парком с бальным залом Воксхолл-Гарденз. Со временем все пристанционные здания в России стали именоваться вокзалами.

Первая российская железная дорога являлась экспериментальной. Но, несмотря на явную экономическую успешность проекта (Герстнер на момент создания акционерного общества закладывал ежегодный пассажиропоток в 300 тысяч человек, в действительности в следующий после открытия год дорога перевезла 598 тысяч пассажиров, в 1839-м – уже 726 тысяч[111]), его запуск мало поколебал позиции скептиков. Царскосельскую дорогу рассматривали как своего рода дорогой аттракцион, и, действительно, объем перевозок грузов по ней был ничтожен[112].

Добавила скепсиса в отношении железнодорожного строительства и инициатива польских промышленников, которые в 1839 году добились высочайшего утверждения идеи строительства рельсового пути от Варшавы до Вены. Акционерное общество рьяно взялось за работу, но в 1842 году признало свою несостоятельность и отказалось от строительства (позже достраивать дорогу пришлось за казенный счет).

Неудивительно поэтому, что «эксперимент» серьезно затянулся. Лишь в конце 1851 года, через 14 лет после открытия Царскосельской дороги, поезда пошли по маршруту Петербург – Москва. Для сравнения: прирост сети железных дорог в США в этот период превышал 450 км в год[113]. Для Российской империи же такие проекты по-прежнему были в диковинку. Возведение трассы Петербург – Москва длилось 8 лет и обошлось казне (дорогу строили за казенный счет) в 66 850 000 руб. серебром, или 110 тысяч руб. на одну версту[114].

Со строительством Петербурго-Московской магистрали связано зарождение российского вагоно– и паровозостроения. Раз уж споры о целесообразности возведения дороги окончились в пользу сторонников прогресса, была утверждена и идея обеспечить «железку» отечественным подвижным составом. В качестве предприятия для выпуска паровозов и вагонов выбрали Александровский чугунолитейный завод в Петербурге, его передали ведомству путей сообщения и от имени правительства заключили контракт на шесть лет с предпринимателями из США Гаррисоном и Уайненсом, которые обязались организовать производство[115].

Но, уступив раз, противники строительства железных дорог в России в дальнейшем заняли самые непримиримые позиции. В правительстве по-прежнему полагали самым оптимальным вариантом развития грузового сообщения в стране традиционные пути – водные.

С момента открытия Московской железной дороги Управление путей сообщения последовательно торпедировало целый ряд предложений как российских промышленников, так и зарубежных финансовых кругов о строительстве в России новых рельсовых путей. Так, под совершенно надуманным предлогом[116] в создании акционерного общества для строительства железной дороги Москва – Кременчуг и далее до Одессы было отказано полтавскому предводителю дворянства Павловскому. Не удалось реализовать проект строительства железнодорожного пути Харьков – Феодосия от ряда видных государственных сановников во главе с действительным тайным советником Д. В. Кочубеем. Похоронено было прошение одесских предпринимателей разрешить возведение дороги Одесса – Кременчуг, предложение управляющего одним из петербургских заводов Л. В. Дюваля, лондонских банкиров Фокса и Гендерсона, французских банкиров под предводительством Фульда. Все они выражали готовность соединить Центральную Россию с черноморскими портами, доказывали выгодность перевозок за счет товарооборота, готовы были вложить собственные деньги и привлечь средства акционеров.

Перед нами, таким образом, не единичные случаи самодурства, а целенаправленная государственная политика. Приведшая к существенному отставанию России в транспортной сфере, а следовательно, в сфере грузоперевозок, промышленного и экономического развития. Протяженность русских рельсовых дорог в 1850-е годы равнялась 979 верстам, а в Англии к этому времени длина линий превысила 11 тысяч верст[117].

Отрезвление наступило с началом Крымской войны (1853–1856 гг.). Выяснилось, в частности, что Россия не способна оперативно перебросить войска к театру военных действий и снабжать их. Весьма показательно высказывание одного из французских государственных деятелей того времени: «При помощи железной дороги… правительство могло бы почти мгновенно бросить в Крым армию в несколько сот тысяч человек, и такая армия не допустила бы взять Севастополь… продовольствовать такую армию было бы весьма легко. Поздравим себя, что Россия не имеет в своем распоряжении этого страшного орудия»[118]. Звучали мнения, что, будь в свое время построена хотя бы железная дорога Харьков – Феодосия, ход войны был бы совершенно иным.

Дошло до невероятного: в 1854 году Николай I повелел, «не входя в официальные сношения», дать понять британским банкирам Фоксу и Гендерсону (Россия находилась с Англией в состоянии войны!), что, «когда обстоятельства переменятся», Петербург готов к дальнейшим переговорам об устройстве Южной дороги[119].

В 1855 году умер Николай I, на престол взошел Александр II. Ведомство путей сообщения было очищено от старых кадров, железнодорожные скептики отправились в отставку. В 1857 году был издан Высочайший указ о создании в стране сети железнодорожных магистралей (планировалось возвести около 4 тысяч км). «Железные дороги, – говорилось в указе, – в надобности коих были у многих сомнения еще за десять лет, признаны ныне всеми сословиями необходимостью для Империи и сделались потребностью народною, желанием общим, настоятельным»[120].

Император, учитывая сложное финансовое положение страны после войны, в деле строительства магистралей рассчитывал на привлечение частных инвестиций, в том числе заграничных. В своем указе он обратился «к промышленности частной, как отечественной, так и иностранной… чтобы воспользоваться значительной опытностью, приобретенною при устройстве многих тысяч верст железных дорог на Западе Европы»[121].

Деловые круги откликнулись с энтузиазмом, вскоре было создано Главное общество российских железных дорог, захватившее практически монопольное положение в железнодорожном строительстве страны. Его возглавили петербургский банкир барон Штиглиц, лондонские банкиры братья Беринг, парижские банкиры Исаакий Перейр, Эмиль Перейр, берлинский банкир Мендельсон и другое. Решающая роль в обществе принадлежала французским денежным магнатам[122].

История Главного общества была трагична для России. Прокрутив ряд махинаций с акциями и положив маржу в карман, иностранные участники уже к началу 1860-х годов фактически умыли руки. В 1861-м общество потребовало сократить первоначально оговоренные объемы строительства, а гарантированное правительством вознаграждение увеличить. Властям пришлось уступить в плане сокращения объемов строительства. Но и для завершения оставшихся в ведении Общества магистралей пришлось выдать кредит в 28 млн руб. Вскоре дошло и до многочисленных судебных процессов. Более миллиона рублей, как выяснилось, Главное общество задолжало подрядчикам, к 1863 году долг компании составил 135 млн руб., из них 92 млн руб. – правительству[123].

Забегая вперед, отметим, что Главное общество российских железных дорог, все же достроившее к 1862 году пути Петербург – Варшава и Москва – Нижний Новгород (1700 км), крепко держало российское правительство за горло, распоряжаясь крупными магистралями. Оно прекратило свое существование только в 1894 году, когда российская казна выкупила его долги. То есть ушлые предприниматели и тут не оказались в накладе.

Пока же в разразившемся скандале характерную позицию заняли наши иностранные партнеры, списывая неудачи на необычайную сложность и общую бесперспективность железнодорожного строительства в России. С их подачи такое мнение надолго укрепилось в деловых кругах Запада. Наступил полномасштабный кризис, темпы прироста железнодорожных путей к 1865 году сократились до нуля[124].

Правительство пыталось привлечь концессионеров все более выгодными условиями, но получало прямо противоположный эффект. Министр финансов М.X. Рейтерн докладывал царю: «Повышение льгот лишь убеждает иностранных капиталистов в безнадежности железнодорожных предприятий в России»[125].

Преодолеть кризис удалось, лишь вновь перейдя к строительству железнодорожных путей за казенный счет. В 1865 году был высочайше утвержден амбициозный по российским меркам план государственного строительства линий общей протяженностью более 7 тысяч км. Несколько лет предприниматели присматривались к ходу работ. К концу 1860-х годов наступил коренной перелом. В 1868 году с частным капиталом были заключены договора на сооружение уже 26 линий, к следующему году было выдано 130 разрешений на изыскания линий[126].

Стремясь закрепить достигнутые успехи, правительство шло на предоставление занятым в этой сфере предприятиям многочисленных и разнообразных льгот. Власть гарантировала доход с вложенного капитала, твердый дивиденд по акциям обеспечивался даже не с начала строительства, а с момента создания акционерного общества. Значительная часть акций выпускалась в металлической валюте, чтобы облегчить их размещение за рубежом[127]. Был создан специальный Железнодорожный фонд для кредитования занятого постройкой железных дорог бизнеса – с его открытием для дельцов даже отпала необходимость консолидировать средства прежде, чем начинать строительство[128], подчас выдавались такие суммы, которых сразу хватало на постройку линии. Земли под прокладку путей уступались по ценам значительно ниже рыночных.

В ответ начался настоящий железнодорожный бум. В строительство снова потекли иностранные инвестиции. С 1861 по 1873 год в стране возникло 53 железнодорожных общества с акционерным капиталом 698,5 млн руб. Для сравнения: акционерный капитал промышленных предприятий составлял на тот момент 128,9 млн руб[129].

Возведение рельсовых путей стало наиболее развивающейся отраслью в экономике. Здесь вращались огромные деньги. Здесь достигались невиданные темпы – с 1868 по 1872 год открылось для движения около 9,6 тысячи км железнодорожных линий, – почти в два раза больше, чем за все время со строительства Царскосельской дороги.

Магистрали строились всюду. Пути возникали везде. Да и от чего их было не строить, получая от власти такие преференции и гарантированный доход. Так, в начале 1870-х годов между Петербургом и Гатчиной появилось два параллельных железнодорожных участка – Варшавский и Балтийский – с двумя станциями и вокзалами в Петербурге на расстоянии полукилометра один от другого, а также двумя станциями в Гатчине. Аналогичное положение было и в Москве, где были построены две рядом расположенные технические станции Рижской и Савеловской линий.

Спохватившись, в 1876 году правительство создало комиссию по изучению положения дел в транспортной сфере. Ее выводы оказались неутешительны. Выяснилось, что «ряд частных дорог построен без учета их экономического значения»[130], дороги строятся однопутные, их провозоспособность завышается, состояние подвижного состава неудовлетворительно – и т. д[131].

Министр путей сообщения А. П. Бобринский в 1873 году констатировал: «Существование многих наших железнодорожных обществ – мнимо; фирмы их – фальшивы; правления их – неправильны; акционеры их – подставные; акции их – не реализованы, а Министерство путей сообщения вынуждено оставаться безвластным свидетелем действий, прикрытых законными формами, но противных целям правительства, предприятия и казны»[132].

В канун русско-турецкой войны военный министр Д. А. Милютин предупреждал, что железные дороги страны в кризисном состоянии, и «при введении армии на военное положение они окажутся решительно несостоятельными и поставят государство и армию в весьма большие затруднения»[133].

Правительство вынуждено было начать выкуп частных железных дорог в казну. И вновь предприниматели прекрасно, причем дважды, заработали на этом деле – войдя в бизнес конце 1860-х – и выходя из него с конца 1870-х.

В 1880 году император утвердил Общий устав российских железных дорог, поставив железнодорожное дело под жесткий государственный контроль.

Как уже упоминалось[134], с 1893 по 1902 год вступило в действие еще 27 тысяч км рельсовых путей. В 1891-м началось строительство Транссибирской магистрали, сыгравшей важную роль в обеспечении военных перевозок в ходе русско-японской войны. К 1913 году общая протяженность железнодорожных линий в империи достигла 71,7 тысячи км[135]. Но это было догоняющее развитие – протяженность железнодорожных путей США при более-менее соотносимых территориях стран составляла на 1913 год почти 402 тысячи км[136].

Развитие транспортной инфраструктуры сыграло важную роль в формировании в стране единого товарного рынка. В первой половине XIX века внутренний рынок России был раздроблен на несколько мало связанных друг с другом частей, это хорошо видно на примере торговли таким важным товаром, как хлеб.

Как отмечают исследователи[137], анализ колебания цен на длительных интервалах позволяет выделить в то время как минимум три региональные рыночные конъюнктуры со своим внутренним ценообразованием. Это Волжский рынок, развивавшийся вдоль главной водной транспортной артерии страны, Центрально-Черноземный и Черноморско-Уральский.

На практике это означало следующее: «В 1843 г. стоимость 1 четверти ржи (около 200 кг) в Эстонии поднялась, вследствие неурожая, до 7 руб. В то же время в Черниговской, Киевской, Полтавской, Харьковской губерниях куль муки (144 кг) продавался по 1 руб. 20 коп. Доставить хлеб из этого плодородного района в голодающие губернии было практически невозможно, и стране, вывозившей зерно за границу через порты Черного и Азовского морей, одновременно пришлось импортировать его через Балтику»[138].

Аналогично складывалась ситуация через два года – в Псковской губернии цена четверти ржи возросла до 10 рублей, а в Орле и Мценске она уходила за 1,5 рубля. «Такого различия в ценах не существовало ни в одном развитом государстве мира», – отмечают историки[139]. «Все знают, – писал в этой связи экономист, член Государственного совета Л. В. Тенгоборский, – что по неимению хороших путей сообщения часто случается, что многие наши губернии страдают от голода и эпидемических болезней… тогда как в других губерниях такой избыток хлеба, что им некуда сбыть его»[140].

Проблема голода действительно стояла крайне остро. Только с начала XIX века до 1854 года Россию постигло 35 неурожаев[141]. Во второй половине XIX века голод охватывал значительные территории страны с населением до 35 млн человек, причем повторялись голодовки в 1873, 1880, 1883, 1891–1892, 1892-1893-х годах[142]. Развитие путей сообщения того времени окончательно не решило эту проблему, но, по крайней мере, позволило подступиться к ее решению. В период с 1876–1878 по 1898–1902 годы объемы перевозок хлеба по железным дорогам выросли вдвое – с 311,9 млн пудов до 620,5 млн[143]. В результате цены на хлеб в империи стабилизировались, возник единый внутренний рынок.

Фактор формирования единого внутреннего рынка, наряду с отменой крепостного права, отмечал как важнейший в развитии мелкого частного производства В. И. Ленин в работе «Развитие капитализма в России»[144]. Да, отмена крепостного права дала мощный импульс развитию капиталистических отношений в стране, но как этот «импульс» выглядел на практике?

Ленин поясняет примерами. Так, во-первых, с отменой крепостного права, развитием рынка и, следовательно, ростом конкуренции отмирают архаичные виды промыслов. «Калужские овчинники, – пишет он, – ходят в другие губернии для выделки овчин; промысел падает после отмены крепостного права; помещики, отпуская "в овчины" за большой оброк, зорко следили за тем, чтобы овчинники знали свое "определенное место" и не позволяли другим овчинникам вторгаться в чужой район. Организованный таким образом промысел был до того выгоден, что "станы" передавались за 500 и 1000 руб., и приход ремесленника в чужой район приводил иногда к кровавым столкновениям. Отмена крепостного права подорвала это средневековое благополучие»[145]. И следующей строчкой Ленин приводит цитату из труда, посвященного обследованию такого рода промыслов: «удобство передвижения по железным дорогам тоже помогает в этом случае конкуренции».

Другой пример, демонстрирующий принципиальные изменения на рынках: «Производство шерстяных и полушелковых материй во Владимирской губ. возникло недавно, в 1861 г. Сначала это производство было отхожим промыслом… Один из первых "фабрикантов" одно время торговал крупами, скупая их в Тамбовских и Саратовских "степях". С проведением железных дорог цены на хлеб сравнялись, хлебная торговля концентрировалась в руках миллионеров, и наш торговец решил употребить свой капитал на промышленное ткацкое предприятие»[146].

Показательна история развития кружевного промысла в Московской губернии. До отмены крепостного права покупателями продукции немногочисленных кружевниц были помещики. По мере развития промысла кружева начали отсылать в Москву. Рост транспортной доступности привел к появлению здесь перекупщиков. Товар с локального рынка вышел на широкий внутренний. И это, по Ленину, общая тенденция: «Промыслы порождают в массе случаев особых скупщиков, специально занятых торговыми операциями по сбыту продуктов и закупке сырья и обыкновенно подчиняющих себе в той или другой форме мелких промышленников»[147].

«Сбыт торговых счетов кустарями Московской губернии… производится главным образом на ярмарках по всей России. Чтобы торговать самому на ярмарке, необходимо иметь, во-1-х, значительный капитал, так как торговля на ярмарках ведется только оптовая; во-2-х, необходимо иметь своего человека, который бы скупал изделия на месте и присылал торговцу»[148]. Соответственно, торговлю ведут перекупщики, расширяются рынки сбыта, растут промыслы.

И действительно, пореформенная Россия показывала феноменальный рост частных товарных производств. Обследование 523 мелких производств Московской губернии (речь о щеточном, булавочном, крючочном, шляпном, крахмальном, сапожном, очечном, медношорном, бахромном и мебельном производствах) показывает, что 59 из них возникли «давно» или неизвестно когда, 31 возникло с 1810 по 1840 год, 37 – в 1850-е годы, то есть еще при крепостном праве. А уже в 1860-е – 121 производство, в 1870-е годы – 275[149].

Данные по Пермской губернии демонстрируют еще более впечатляющую динамику: за десятилетие 1855–1865 годов возникло 533 новых промысла, в следующем десятилетии – уже 1 339, в период с 1875 по 1885 год зарегистрировано появление 2 652 мастерских, а в 1885–1895 годах 3 469[150]. Причем отмечалась как первоначальная трансформация промыслов из семейных заделов в предприятия с наемной рабочей силой и разделением труда (до 10 работников), так и тенденция объединения промыслов в относительно крупные предприятия мануфактурного типа[151].

В конце XIX века в Европейской России было не менее 2 млн кустарей и ремесленников[152].

Вторую половину XIX века принято считать ренессансом российской экономики, периодом невиданно быстрого становления капиталистических отношений в стране, с переходом их в начале XX века в высшую стадию капитализма – империалистическую. Формально верная (происходящая из работ В. И. Ленина, за что он был критикуем народниками), такая постановка вопроса оставляла без внимания целый ряд немаловажных деталей. Дело в том, что в пореформенной России существовало два совершенно разнородных источника развития – растущая снизу активность сельских и городских промыслов с тенденциями укрупнения в мануфактуры – и создаваемая «сверху» сразу крупная фабрично-заводская промышленность.

Даже развитие малых частных форм предпринимательства шло в России не по классическим капиталистическим канонам. Если в странах Западной Европы на смену ремесленным производствам приходили мануфактуры, которые в поисках рынков сбыта и источников сырья формировали в том числе запрос на транспортную инфраструктуру, что способствовало уже возникновению фабрично-заводского производства; если в Западной Европе развитие шло по линии «легкая промышленность – создание средств для технического перевооружения производства – паровой транспорт – тяжелая промышленность», то в России кустари встраивались в уже созданную транспортную инфраструктуру, уже существующий внутренний рынок, их легкая промышленность сразу сосуществовала с развитой металлургией (рельсовые производства), индустрией паровозостроения и т. д.

Этот перекос со всей очевидностью был вызван всем комплексом событий второй половины XIX века, от отмены крепостного права, через развитие транспортной инфраструктуры и отмирания прежних, возможных только в крепостных условиях промыслов – до создания мелких производств нового времени (или адаптации старых, но такая адаптация была по сути созданием новых). Произошла своего рода перезагрузка. Низовая инициатива получила импульс развития, но слишком поздний как в глобально-историческом смысле, так и в конкретных российских условиях.

Параллельно росту частных ремесленных и мелкотоварных производств сразу же создавалась крупная промышленность, большая часть продукции в которой производилась машинами. Например, крупные фабричные предприятия текстильной промышленности составляли всего 16,4 % предприятий отрасли. Но на них работали 68,8 % всех текстильщиков, и эти предприятия давали 75,7 % всей текстильной продукции страны[153]. Только-только пошедшим в рост кустарям в этой схеме просто не оставалось места.

Правительство использовало разные меры стимулирования экономики, общей политикой всех министров финансов пореформенной России был протекционизм. Таможенные пошлины росли в 1882, 1884 и 1885 годах, в 1891-м был введен заградительный таможенный тариф. За 1891–1900 годы таможенное обложение составило для всех ввозимых товаров 33 % их стоимости[154], что не только благотворно сказалось на внутреннем рынке, но и позволило существенно пополнить казну.

Еще одной существенной мерой пополнения бюджета стала винная монополия, введенная во второй половине 1890-х годов, при министре финансов Витте. В 1897 году валовой доход от продажи водки составил 52 млн руб., а к 1903-му достиг 365 млн руб. в год[155]. Во внешней торговле правительство придерживалось стратегии создания положительного торгового баланса. Эти и другие меры позволили консолидировать средства и ввести в стране в 1897 году золотое обращение.

Для развития крупной промышленности правительство широко привлекало иностранные инвестиции. За 1861–1880 годы доля русских вложений в производство составила 28 %, а иностранных – 72 %[156].

В целом с 1893 по 1903 год в железнодорожное, промышленное и городское строительство было вложено до 5,5 млрд руб., что на 25 % превысило вложения за все предшествующие 32 года[157]. В Донбассе и Криворожье действовало 17 новых металлургических заводов, созданных при участии французского, бельгийского, а также немецкого и английского капиталов[158]. В области нефтедобычи (бакинские промыслы), кроме «обрусевшего» Товарищества братьев Нобель, с 1886 года активно работал французский банкирский дом «Братья Ротшильд», здесь они сотрудничали с британскими фирмами «Лэйн энд Макендрю», «Самуэль энд компани» и другими[159].

Главными направлениями иностранных капиталовложений являлись: металлургия и угольная промышленность Юга России – франко-бельгийские капиталы; тяжелая промышленность Польши и Прибалтики, химическая и электротехническая промышленность России – германские капиталы, медная и золотодобывающая промышленность – английские[160].

С 1860 до 1900 года объем промышленной продукции в стране увеличился более чем в 7 раз. В 1900 году по добыче минерального топлива (1 019 млн пудов каменного угля и 706 млн пудов нефти в 1901-м), выплавке чугуна (177 млн пудов), производству стали (133 млн пудов), продукции машиностроения (на 227 млн руб., в том числе транспортного на 109 млн руб.) Россия вышла примерно на уровень промышленного развития Франции[161].

К концу XIX века крупные фабрики (свыше 100 рабочих) производили 70,8 % промышленной продукции и занимали 74 % всех фабрично-заводских рабочих; к 1903 году на них концентрировалось до 76,6 % рабочих[162]. Конечно, при таком форсированном строительстве сразу крупной машинной индустрии кустари, только подходившие к мануфактурной стадии производства, были обречены.

Более того, в начале XX века промышленность России пошла по пути объединения в крупные монополии. В черной металлургии ключевые позиции занял синдикат «Продамет» – «Общество для продажи изделий русских металлургических заводов» (1902), а также синдикаты «Трубопродажа» (1902), «Гвоздь» (1903). В цветной металлургии господствовало акционерное общество «Медь», в угольной промышленности синдикат «Продуголь» (контролировал до 70 % сбыта угля), в нефтяной – картель «Нобель-мазут» (1905–1906, до 80 % общероссийской продажи керосина). В машиностроении действовали объединения паровозных («Продпаровоз», 1901), вагонных («Продвагон», около 100 % производства вагонов) и мостостроительных заводов (1900). В сахарной промышленности возник Союз рафинеров (1902). Оформились первые объединения петербургских, лодзинских хлопчатобумажных, джутовых, полотняных и других фабрикантов[163].

В целом за 1890–1913 годы объем продукции отраслей тяжелой промышленности вырос в 7 раз и ее удельный вес в производстве достиг 43 % (для сравнения, в конце XIX века этот показатель составлял 26 %). Быстрыми темпами росла и легкая промышленность – в 7 раз увеличилась переработка хлопка, в 4 раза – производство сахара и т. д.[164].

Накануне Первой мировой войны общая численность рабочих в России достигла 15 млн человек, в том числе около 4 млн фабрично-заводских и железнодорожных рабочих. Из них 56,6 % работало на промышленных гигантах (число рабочих от 500 человек), остальные были распределены по крупным предприятиям (100 человек рабочих), и лишь незначительная часть трудилась на мелких производствах[165].

Россия на рубеже веков и в первую декаду XX века совершила мощнейший экономический рывок, в кратчайшие сроки выйдя по показателям производства на уровень развитых стран Западной Европы. Рост экономики, производства, твердая, обеспеченная золотом валюта, положительный торговый баланс, создание все новых рабочих мест – все это рисует картину растущего благосостояния страны. И никак не вяжется с ростом революционных настроений среди пролетариата. Между тем именно начало XX столетия ознаменовалось масштабными выступлениями рабочих. Такова «Обуховская оборона» в Петербурге в 1901 году, всеобщая стачка в Ростове-на-Дону, всеобщая стачка на Юге России в 1903 году. Закончилось все, напомним, революцией 1905 года, социально-экономические причины которой в означенной картине развития страны также не просматриваются.

Советские источники, по крайней мере те их них, что были рассчитаны на массового читателя, внятного объяснения этому хорошо заметному противоречию не предлагали. Типичным для советской популярной истории приемом было обойти этот вопрос, пустившись в марксистски верные рассуждения о росте сознательности пролетариата по мере возрастания его численности. Яркий пример – публикация в Большой советской энциклопедии, повествующая о «значительном революционном и общественном подъеме» начала XX века. «Ведущей силой революционной борьбы был российский пролетариат, – писали авторы статьи, – так как именно в это время, по словам Ленина, он "впервые противопоставляет себя, как класс, всем остальным классам и царскому правительству", почувствовав "способность революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство"»[166].

Объяснение, прямо скажем, мало что проясняющее, хотя причины такого подхода в целом понятны, они кроются в идеологизированности советской историографии, необходимости подчеркивать именно пролетарский характер происходивших революционных процессов, предсказанное теорией осознание пролетариатом своих классовых интересов, и не просто, а с учетом того факта, что «во главе пролетариата стояли революционные социал-демократы»[167], «революционные марксисты во главе с Лениным», которые «развернули энергичную деятельность по созданию пролетарской партии нового типа»[168] – и т. д.

Попытки углубиться в анализ экономических причин, лежащих в основе революционного подъема, могли породить ненужные вопросы и поставить под сомнение эту больше идеологическую, чем историческую схему.

Возвращаясь к экономическому рывку, совершенному Россией на рубеже веков, вновь отметим, что сжатое изложение материала, к которому мы прибегли в предыдущей главе, способно дать только самое общее, а не комплексное представление о длительном периоде развития страны. В силу специфики изложения такая подача материала невольно формирует у читателя мнение о непрерывном интенсивном росте, экономическом чуде. На примере развития железнодорожного транспорта мы уже видели, насколько такие представления могут отличаться от действительности.

Экономическое развитие Российской империи также шло крайне неравномерно. Историки только во второй половине XIX века выделяют целый ряд экономических кризисов. Так, биржевая паника в Гамбурге и Данциге в 1857 году вызвала сброс российских ценных бумаг, а попытка правительства стабилизировать ситуацию через их скупку с целью поддержать котировки привела к оттоку золота за границу и к снижению актива торгового баланса. Итог – кризис целого ряда акционерных компаний[169].

Куда более серьезным стал для страны экономический кризис 1866–1867 годов, связанный с перепроизводством хлопчатобумажных тканей в России[170]. Внутреннее предложение не поспевало за развитием рынка, на эту ситуацию наложилось падение цен на хлопок и ткани за границей (хлопок в то время был для России импортируемым товаром). Кстати, отмирание многочисленных мелких форм производства в пользу крупных тоже произошло неспроста – выживал сильнейший.

В 1869 году страну потряс биржевой кризис, причиной которого стала спекулятивная игра с облигациями внутреннего выигрышного займа 1864 и 1866 годов[171]. Перечислять можно долго. Экономические историки пишут: «В 1873–1875 годах Россию снова поразил кризис – из-за перенасыщения внутреннего рынка. Пострадала главным образом мелкая промышленность, не выдержавшая конкуренции с фабриками, важным фактором конкурентоспособности которых были госзаказы». «Еще один кризис разразился в 1881–1883 годах, он охватил почти все отрасли. До конца 1880-х годов российская экономика находилась в состоянии депрессии»[172].

Но наибольший ущерб дореволюционной России нанес крупный финансово-экономический кризис конца XIX – начала XX века. Он был непосредственно связан с масштабным привлечением в Россию иностранных капиталов в период экономического подъема.

Западные биржевые игроки активно играли на Петербургской бирже, от них не отставали российские дельцы. Ведению крупной игры способствовало более чем благоприятное положение в банковской сфере, портфели акционерных коммерческих банков того времени ломились от вкладов (в страну текли капиталы). Эти средства банкиры охотно пускали на выдачу ссуд для биржевой игры под залог ценных бумаг.

В 1898 году на Западе разразился денежный кризис, проявившийся в повсеместном повышении учетных ставок. Для России это означало замедление притока иностранных капиталов, от которого в значительной степени зависело экономическое чудо. Уже во второй половине 1898 года рынок ощутил нехватку денег. Банки начали сокращать кредитование под залог акций. Все это означало, что денежный кризис пришел и в Россию.

Зарубежные игроки начали сбрасывать российские ценные бумаги и выводить деньги из страны. В августе 1899 года как гром среди ясного неба прозвучала новость о банкротстве двух крупнейших предпринимателей, владельцев многих банков и компаний – Мамонтова и фон Дервиза. «Паника, произведенная крахом фон Дервиза, была настолько сильна, – писали современники[173], – что вслед за ним чуть не потерпел крушение и Торгово-промышленный банк… Крахи эти произвели на публику и биржу ошеломляющее влияние, увеличив всеобщее недоверие и стеснение кредита».

Негативные тенденции на бирже нарастали вплоть до конца сентября, когда вылились уже в полноценную биржевую панику. 23 сентября 1899 года вошло в историю как «Черный день» Петербургской биржи. Стремительное падение котировок затронуло все ценные бумаги вплоть до самых солидных. В стране разразился биржевой кризис.

Паника на бирже, в свою очередь, дала старт затяжному финансовому кризису. Его масштабы можно представить себе, исходя из таких данных: с 1899 по 1901–1902 годы курс акций Юго-Восточной железной дороги упал на 52,6 %, Русско-Балтийского вагоностроительного – на 63,4 %, Путиловского завода – на 67,1 %, Бакинского нефтяного общества – на 67,4 %, Сормовского – на 74 %, Брянского рельсопрокатного – на 86,5 %. Не меньший разгром произошел и в банковской сфере, акции Русского для внешней торговли банка рухнули на 45,9 %, Санкт-Петербургского учетного и ссудного банка – на 59,3 %[174].

Аналогичные тенденции наблюдались на зарубежных биржах. Так, с 1899 по 1901 год в Париже и Брюсселе падение курсов акций 18 каменноугольных российских предприятий составило 46 %, 50 металлургических и механических заводов – 50,7 % газовых и электрических – 64,8 %, строительных – 65 % и 6 стекольных – 80 %[175].

В абсолютных цифрах это означало, что предприятия, которые ранее оценивались в 1,3 млрд франков, внезапно подешевели до 536 млн[176].

«Мы переживаем кризис, развитию которого не предвидится конца, – писали деловые газеты. – Торговые бюллетени приносят нам с каждым днем все новые и новые понижения самых солидных ценностей». «На бирже с каждым днем становится все хуже и хуже, положение приобретает положительно угрожающий характер»[177].

Падение акций означало снижение капитализации предприятий. Финансовый кризис, таким образом, перерастал в промышленный. «Платежи приостанавливаются, торговые заведения останавливаются, фабрики и заводы сокращаются или прямо закрывают работу», – писала пресса[178].

Уже в конце ноября 1899 года газеты стали бить тревогу: «Прежде всего стали сокращать производство в московском фабричном районе, и это сокращение… прошло красной нитью по всем фабрикам. Лодзь крепилась, но теперь и она пошатнулась. Местный корреспондент газеты "Сын отечества" в картинной форме изобразил сокращение производства, роспуск рабочих и все сопутствующие перипетии неизбежного кризиса»[179].

«Промышленный кризис, – сообщало другое издание, – наступивший во многих фабрично-заводских центрах, как-то: Лодзь, Двинск и др., не пощадил и Белосток. Фабрики, за немногими исключениями, прекратили работы; многие рабочие бродят по городу в поисках за заработками или хлебом»[180].

«С осени 1899 г. несколько крупных металлургических предприятий Юга прекратили свое производство», – сообщал «Промышленный вестник»[181]. В Нижнем Новгороде на машиностроительных заводах сокращают производство. «Денежный кризис в Баку сильно отразился на всех предприятиях… На механических заводах заказов или вовсе нет, или имеются в половинном размере… В Баку наблюдаются ежедневные банкротства… Очень многие из керосино-заводчиков, за неимением денег, начали закладывать свои заводы в частные руки»[182].

По далеко не полным данным, только с железных рудников и предприятий черной металлургии к 1903 году были уволены почти 100 тысяч рабочих[183]. В горнозаводской промышленности в 1900–1903 годах было закрыто 3 088 фабрик и заводов и уволено 112,4 тысячи человек[184].

«Безработица, – пишут исследователи, – захлестнула все промышленные центры страны. В Николаеве насчитывалось 2 тыс. уволенных фабричных рабочих, в Екатеринославской губернии – 10 тыс., в Юзовке – 15 тыс. По сообщениям прессы, "в Шуйско-Ивановском районе одни фабрики распустили половину рабочих, другие продолжают работать с сокращением на две трети против нормального порядка. Заработная плата понижена на 30 %"»[185].

Сокращение заработной платы тех, кто сохранил рабочие места, при росте эксплуатации в силу общего сокращения рабочих рук, имело повсеместный характер, что было особенно болезненно на фоне резкого роста цен. Только в 1901-м цены на все продукты выросли на 14 % по сравнению с докризисным уровнем[186].

В этих обстоятельствах совершенно иначе выглядят, например, требования рабочих Обуховского завода Петербурга во время знаменитой «Обуховской обороны», а именно – восстановление уволенных, введение 8-часового рабочего дня, отмена сверхурочных, ночных и праздничных работ[187]. Это еще большой вопрос, что именно повлияло в данном случае на рост сознательности пролетариата – действовавшие на заводе 20 социал-демократических кружков или объективные экономические реалии.

Вместе с тем нельзя не отметить, что в этой ситуации действия властей, бросивших против забастовщиков конную полицию (первые атаки которой рабочим удалось отбить – почему и «Оборона»), лишь способствовали дальнейшему обострению.

Позднесоветская популярная история (а еще в 1950-е годы по этим вопросам выходили солидные исследования) упоминала о кризисах вскользь. Тому был целый ряд причин, в том числе и абсолютно объективных – ведь все уже было сказано ранее, да и не так просто было объяснить простому человеку даже в 70—80-х годах XX века весь драматизм классического капиталистического кризиса. И слишком многое пришлось бы объяснять, вплоть до того, что вообще представляет собой биржевая игра и какая связь существует между курсом ценных бумаг и закрытием реальных предприятий. Это современные жители постсоветского пространства волей-неволей поднаторели в хоть каком-то понимании причинно-следственных связей подобных процессов. И о том, что такое кризис, они знают не понаслышке. Граждане позднего СССР, – к счастью или к несчастью, – этого знания и понимания были лишены.

Но существовал и значимый идеологический фактор. Руководящая и направляющая роль социал-демократов входила здесь в противоречие с руководящей и направляющей ролью банального голода. И в этом выборе приоритет, конечно, оставался за социал-демократами.

До сих пор мы говорили о России, выраженной в цифрах, о России управляющей и принимающей решения, ведущей дела, стране городской, промышленной, индустриальной. Но существовала и другая Россия. Напомним, что к 1913 году из 174 млн населения (по данным ЦСК МВД, с Финляндией)[188] доля городских жителей составляла 14,2 %, сельского – 85,8 %. Если же брать только Европейскую Россию, доля городского населения здесь составляла всего 13,2 %[189].

Почти 87 % населения страны, подавляющее большинство, жили в сельской местности. Но жить за городом и жить сельским хозяйством – не одно и то же. Приводя данные о составе населения по сферам занятий, составители Статистического ежегодника за 1913 год сообщают[190]: «Основной деятельностью населения в России служит сельское хозяйство, которым занято 3/4 ее жителей, затем следует обрабатывающая промышленность, ремесла и прочие промыслы, которыми занято около 10 проц., далее частная служба (4,6 проц.) и торговля (3,8 проц.); …и на долю остальных приходится не более 7,5 %».

Таким образом, в сельском хозяйстве были заняты порядка 74–75 % населения страны. В России насчитывалось около 20 млн крестьянских дворов, из которых к зажиточным относились 15 %, к середняцким – 20 %, к бедняцким – 65 %[191].

По состоянию на 1913 год 42 % всей земельной площади, или 152,5 млн га, находились в собственности помещиков. В руках крестьян было 58 % земель, или 214 млн га. Из них свыше 80 млн га (37 %) принадлежали кулакам или зажиточным хозяйствам, и лишь 135 млн га – беднякам и середнякам[192].

Напомним, что на рубеже веков численность потомственного дворянства, основных землевладельцев в империи, не превышала 1 %[193], и даже если добавить к ним личных дворян, чиновников и купцов, этот показатель будет ниже 2 % от населения[194]. Таким образом, в руках порядка 2 % подданных были сконцентрированы 42 % земель, а на долю 3/4 населения приходились 58 %.

К началу XX века в российском сельском хозяйстве был достигнут рост урожайности: только в 1909 году валовой сбор хлебов составил 4,72 млрд пудов (на 1 млрд больше, чем в 1908 году). Укрепилась материально-техническая база, стоимость парка сельскохозяйственных машин и орудий, используемых на полях, за 1906–1913 годы возросла с 163 млн руб. до 408 млн руб. Следует, впрочем, учитывать, что и техника, и прогрессивные методы ведения хозяйства использовались практически исключительно в крупных помещичьих хозяйствах, и уже в куда меньшей степени даже просто в зажиточных. Так, урожайность ржи за период с 1900 по 1915 год на помещичьих полях выросла с 63 до 70 пудов с десятины, а на крестьянских – с 53 до 59 пудов[195], то есть по итогам роста не достигла даже показателей помещиков 1900 года.

Помещичьи, кулацкие и зажиточные хозяйства производили 50 % зерна в стране. И еще 50 % урожая приходилось на хозяйства бедняков и середняков. Однако, и это крайне важный факт, крупные хозяйства давали до 75 % товарного, то есть идущего на рынок, хлеба в стране. Товарность их хозяйств была 47 %. Бедняки и середняки имели низкую товарность – 14,7 %[196]. Таким образом, подавляющее большинство всего хлеба, поступавшего на рынок, производилось в крупных хозяйствах. А подавляющее большинство крестьянских дворов – средних и мелких – кормили только сами себя.

Крепким хозяином в деревне, таким образом, был крупный землевладелец, а не основная масса крестьянства.

Отмена крепостного права ознаменовалась для крестьянства существенным сокращением земель, которые они могли бы обрабатывать. Подписанные в 1861 году Александром II «Положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости» гласили: «Помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют за установленные повинности в постоянное пользование крестьян усадебную их оседлость и сверх того, для обеспечения их быта и для выполнения их обязанностей пред правительством и помещиком, то количество полевой земли и других угодий, которое определяется на основаниях, указанных в местных положениях»[197].

Над местными положениями с 1858 года трудились Губернские комитеты по крестьянскому делу, состоящие из представителей поместного дворянства. Вся их деятельность была одним огромным противоречием. Подчиняясь воле государя, они готовили реформу, прекрасно отдавая себе отчет, что грядущие перемены есть не что иное, как покушение на их имущественные права. Понятно, что разбрасываться родовыми землями направо и налево они не спешили.

Внешне все выглядело пристойно. Для крестьянских наделов были установлены «высшая» и «низшая» нормы. Если до реформы двор обрабатывал меньше «низшей» нормы земли, его надел предполагалось прирезать, то есть увеличить. И наоборот, если обрабатываемые наделы были выше «высшего», крестьян ждали отрезы. Ход реформы наглядно продемонстрировал, кто в итоге оказался в выигрыше: в черноземных губерниях «отрезы» затронули 40–60 % хозяйств, в целом по стране землю отрезали у 20 % дворов. С прирезкой же повезло лишь 3 % крестьян[198].

Реформа, согласно Положениям, шла в несколько этапов. В течение первых двух лет каждому сельскому обществу каждого имения нужно было согласовать с помещиком уставную грамоту, в которой «будет исчислено, на основании местного положения, количество земли, предоставляемой крестьянам в постоянное пользование»[199]. «До истечения сего срока, – говорилось далее в Положении, – крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспрекословно исполнять прежние их обязанности»[200]. Одновременно помещикам предписывалось «сохранить наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы»[201]. То есть на первом этапе речи не шло даже об освобождении.

На втором этапе крестьяне переводились из положения крепостных во «временнообязанные». Это означало, что, пользуясь наделами (которые оставались в собственности землевладельцев), «крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в положениях повинности»[202]. В такой постановке вопроса не было ничего удивительного, вся реформа была сплошным компромиссом между интересами помещиков-дворян, опоры трона, и крестьянским давлением снизу. Но не следует забывать, что помещики являлись также и основными товаропроизводителями империи. Полное и единовременное освобождение крестьян могло элементарно обрушить экономику страны. Барщина, таким образом, сохранялась и после освобождения – кому-то же надо было обрабатывать поля землевладельцев.

Избавиться от барщины было можно, но лишь выкупив свой надел у помещика. Крестьяне, говорилось в Положениях, имеют право «выкупать усадебную их оседлость, а с согласия помещиков… приобретать в собственность полевые земли и другие угодья, отведенные им в постоянное пользование. С таковым приобретением в собственность определенного количества земли крестьяне освободятся от обязанностей к помещикам по выкупленной земле и вступят в решительное состояние свободных крестьян-собственников»[203].

Цены за надел под выкуп высчитывались по интересной схеме. Со слов землевладельца определялся годовой оброк, который он получал с этого участка. Оброк капитализировался из расчета 6 %, то есть высчитывалась сумма (так называемая «выкупная оценка»), которая, будучи положена в банк под 6 % годовых, давала бы аналогичный доход[204]. Ее и требовалось, – при желании, – внести крестьянину для смены статуса.

Очевидно, что такими деньгами основная масса бывших крепостных просто не обладала. Посредником в осуществлении выкупной операции выступало государство. Помещик, чтобы не терпеть убытков, получал соответствующие выкупной оценке средства сразу, частью деньгами, частью ценными бумагами с гарантированной государством доходностью. Крестьянам эти средства засчитывались как ссуда на 49,2 лет с обязательным годовым платежом 6 %[205].

Часто современные авторы, обращаясь к вопросам выкупной операции, говорят о якобы предоставленной правительством «рассрочке платежа» на 49,2 лет. Это совершенно не верно. Ни о какой рассрочке речи не шло, это была классическая ссуда под процент. За указанные без малого 50 лет крестьяне, что нетрудно подсчитать, должны были выплатить государству почти 300 % от первоначально установленной (со слов помещика) выкупной оценки.

Все это, казалось бы, должно было тормозить ход выкупной операции. На самом же деле ситуация развивалась совершенно иначе.

В «Положениях о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости» было сказано, что выкуп наделов со стороны бывших крепостных осуществляется с согласия помещиков (то есть по взаимной договоренности), кроме случаев, когда это касается непосредственно земли под их домом. А вот помещик уже мог со своей стороны потребовать выкупа. В этом случае выкупная операция становилась для крестьян обязательной[206]. Схема эта была разработана, чтобы защитить интересы поместных дворян, которые, как уже упоминалось, в случае полного и безоговорочного освобождения крестьян просто лишались бы в своих имениях рабочей силы. Но помещики увидели выгоду в другом.

Как сообщали еще дореволюционные источники, «ко времени крестьянской реформы в государственных кредитных установлениях состояло в залоге 44 166 имений, на которых числилось долгу 425 503 061 р.»[207]. Выкупной платеж, который выплачивался целиком и сразу, оказался отличным подспорьем для изрядно задолжавших казне дворян. «С 1861 г. выкупная операция представляла единственный изобильный источник удовлетворения потребности помещиков в капитале», – писали дореволюционные историки[208].

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона приводит такие данные: «По 1-е января 1877 г. в 39 губерниях, состоящих на общем положении, число утвержденных В(ыкупных) сделок было 61 784; из них состоялось по соглашению с помещиком 21 598 (35 %) и по одностороннему требованию помещиков 40 186 (65 %). Таким образом, число сделок по требованию помещиков почти вдвое превышает число сделок по обоюдному соглашению»[209].

При этом авторы уважаемой энциклопедии честно констатируют «несоразмерность выкупных платежей за землю с ее ценностью и доходностью», что «вело за собой накопление недоимок и расстройство крестьянского хозяйства», только за первые 20 лет недоимки составили 16–17 млн руб. крестьянских платежей[210].

Вывод печален: крестьян вынуждали идти на выкупную операцию, хотя даже современники констатировали «несоответствие В(ыкупных) платежей действительной ценности и доходности крестьянских наделов»[211]. Все это означало, что, получив личную свободу, деревенские жители столкнулись не просто с отрезами земли, но и оказались в долговременной ссудной кабале. Причем без шансов рассчитаться с долгами собственным трудом на своем изрядно «похудевшем» наделе.

На рубеже XIX–XX веков на положении крестьян сказался демографический всплеск. Существенный рост населения страны катастрофически сократил размер среднего крестьянского надела (ведь с ростом населения никто изначально переданную в пользование хозяйствам землю не прирезал). «Размер среднего надела на мужскую душу с 4,8 десятин в 1861 уменьшился к 1900 до 2,6 десятин». Причем «вследствие малоземелья крестьянские земли оказались более выпаханными и истощенными, чем помещичьи»[212].

В условиях все более острого дефицита земли крестьяне были вынуждены арендовать ее у помещика, что ложилось на хозяйство уже и вовсе непосильной нагрузкой. Не оставляя, однако, альтернативы: аренда или голодная смерть. Повсеместно земли передавались в аренду за отработку – крестьянин брал на себя обязательства «в оплату» обрабатывать поля помещика. Так в разгар форсированного строительства капитализма в России в деревню вновь вернулась барщина.

О быте пореформенной деревни сказано немало. Один из наиболее ярких и емких авторов – известный химик, доктор наук, профессор Петербургского земледельческого института Александр Николаевич Энгельгардт. В 1871 году он вынужден был резко изменить свою судьбу и отправиться в Батищево Смоленской губернии, где попытался создать образцовое хозяйство. В «Письмах из деревни» (1872–1887), имевших ошеломляющий успех у петербургской интеллигенции, он последовательно описал свой опыт.

«Письма» выдержаны в повествовательном ключе, это не научное исследование, а именно наблюдения, но наблюдения столичного ученого, столкнувшегося с совершенно незнакомой ему реальностью. Сам того не ведая, Энгельгардт выступает здесь в качестве этнографа, донося до городских коллег и всех интересующихся быт соотечественников, отделенных от столицы километрами, сословными и культурными барьерами.

Вот, к примеру, яркое свидетельство влияния выкупных платежей на цену продукции крестьянского хозяйства. К Энгельгардту приходит староста:

«– Надумался за Днепр сегодня съездить. Сена не удастся ли дешево купить. Говорят, с выкупными сильно нажимают. Становой в волости был. Теперь, по нужде, сено, может, кто продаст, а то как заплатят недоимки – не купишь, потому нынче и у крестьян корму везде умаление.

– Какие же теперь выкупные?

– Да это все осенние, пеньковые выбивают. Пеньку продали, да не расплатились. Пеньки нынче плохи. Хлеба нет. Другой пеньку продал, а подати и выкупные не уплатил, потому что хлеба купил. Вот Федот куль-то брал – заплатил из того, что за пеньку выручил, а выкупные не внес. Теперь и нажимают»[213].

А вот пример счастливого крестьянина, получившего работу на барском дворе, с расчетом его доходов и расходов:

«Кроме старосты, у меня есть еще скотник Петр с женой Ховрой и детьми. У скотника семеро детей: Варнай – 14 лет, Аксинья – 11 лет, Андрей – 10 лет, Прохор – 8 лет, Солошка – 6 лет, Павлик – 4 лет, Ховра – еще нет году. Все это семейство, до Солошки включительно, работает безустанно с утра до ночи, чтобы только прокормиться».

«…Скотник получает в год 60 рублей деньгами, 6 кулей 6 мер ржи, 2 куля овса, 11/2 куля ячменя, держит на моем корму корову и овцу, имеет маленький огород, который должен обработать сам, получает место для посева одной мерки льна и одной осьмины картофеля, получает 2 порции водки – на себя и на жену – по воскресеньям и праздникам, получает творогу, молока снятого, сколотин, сколько будет моей милости дать (этого нет в договоре). Так как скотнику на его семейство нужно не менее 11 кулей ржи в год, то ему следует прикупить еще 4 куля 2 мерки ржи, что составляет по нынешним ценам 34 рубля. Таким образом, за расходом на хлеб у него из 60 рублей жалованья остается всего 26 рублей, из коих он уплачивает за двор 20 рублей оброку (прежде, когда у него было меньше детей, он платил 40 рублей), а 6 рублей в год остается на покупку соли, постного масла, одежду».

«Цены на труд, – пишет Энгельгардт, – баснословно низки. Кажется, немного получает мой скотник, а и то ему завидуют, и, откажи я ему, сейчас же найдется пятьдесят охотников занять его место».

А вот новоявленный помещик сталкивается с простой обыденной нуждой. «У меня, – пишет он, – нет правильно организованной раздачи печеного хлеба нищим… просто в застольной (избе, где едят занятые на дворе. – Д. Л.) старуха (кухарка. – Д. Л.) подает "кусочки", подобно тому, как подают кусочки в каждом крестьянском дворе, где есть хлеб – пока у крестьянина есть свой или покупной хлеб, он, до последней ковриги, подает кусочки».

Эти заметки Энгельгардта страшны своей обыденностью. «В нашей губернии, – продолжает ученый, ставший помещиком, – и в урожайные годы у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, то посылают детей, стариков, старух в "кусочки" побираться по миру. В нынешнем же году… дети еще до Кузьмы-Демьяна (1 ноября) пошли в кусочки. Холодный Егорий (26 ноября) в нынешнем году был голодный… Крестьяне далеко до зимнего Николы приели хлеб и начали покупать; первый куль хлеба крестьянину я продал в октябре… В конце декабря ежедневно пар до тридцати проходило побирающихся кусочками: идут и едут, дети, бабы, старики, даже здоровые ребята и молодухи… Совестно молодому парню или девке, а делать нечего, – надевает суму и идет в мир побираться. В нынешнем году пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева. Есть нечего дома, – понимаете ли вы это? Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир. Хлеба нет, работы нет, каждый и рад бы работать, просто из-за хлеба работать, рад бы, да нет работы».

«Побирающийся кусочками одет, как и всякий крестьянин, иногда даже в новом армяке, только холщовая сума через плечо; соседний же крестьянин и сумы не одевает – ему совестно, а приходит так, как будто случайно без дела зашел, как будто погреться, и хозяйка, щадя его стыдливость, подает ему незаметно, как будто невзначай, или, если в обеденное время пришел, приглашает сесть за стол; в этом отношении мужик удивительно деликатен, потому что знает, – может, и самому придется идти в кусочки. От сумы да от тюрьмы не отказывайся. Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом "подайте, Христа ради". Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают свое дело или разговаривают, смеются, как будто никто не вошел. Только хозяйка идет к столу, берет маленький кусочек хлеба, от 2 до 5 квадратных вершков, и подает. Тот крестится и уходит. Кусочки подают всем одинаковой величины – если в 2 вершка, то всем в 2 вершка; если пришли двое за раз (побирающиеся кусочками ходят большею частью парами), то хозяйка спрашивает: "вместе собираете?"; если вместе, то дает кусочек в 4 вершка; если отдельно, то режет кусочек пополам».

«Когда у мужика вышел весь хлеб и нечего больше есть, дети, старухи, старики надевают сумы и идут в кусочки побираться по соседним деревням. Обыкновенно на ночь маленькие дети возвращаются домой, более взрослые возвращаются, когда наберут кусочков побольше. Семья питается собранными кусочками, а что не съедят, сушат в печи про запас. Хозяин между тем хлопочет, ищет работы, достает хлеба».

«Весной, когда станет тепло, опять идут в кусочки дети и бродят по ближайшим деревням. Хозяевам же весной нужно работать – вот тут-то и трудно перебиться. Иначе как в долг достать негде, а весной опять повинности вноси».

Можно взять денег в долг, у помещика ли, у кулака (зажиточного крестьянина – ростовщика), – до ближайшего урожая. Но процент, пишет Энгельгардт, «громадный, по 30 копеек с рубля и более за 6 месяцев». При этом «если мужик вынужден брать деньги под большие проценты, это еще не вовсе худо; а вот когда плохо, – если мужик наберет работ не под силу».

«В нынешнем году, – рассказывает прогрессивный помещик, – было множество и таких, которые готовы были взять какую угодно работу, только бы деньги вперед. Хлеба нет, корму нет, самому есть нечего, скот кормить нечем, в долг никто не дает – вот мужик и мечется из стороны в сторону: у одного берется обработать круг, у другого десятину льна, у третьего – убрать луг, лишь бы денег вперед получить, хлебушки купить "душу спасти". Положение мужика, который зимой, "спасая душу", набрал множество работы, летом самое тяжелое: его рвут во все стороны – туда ступай сеять, туда косить, – конца работы нет, а своя нива стоит».

Питаются крестьяне совершенно особенно. Основным блюдом, позволяющим перетерпеть от урожая до урожая, выплатив все долги и сборы, является у них так называемый «пушной хлеб». «Пушной хлеб, – рассказывает Энгельгардт, – приготовляется из неотвеянной ржи, то есть смесь ржи с мякиной мелется прямо в муку, из которой обыкновенным образом приготовляется хлеб. Хлеб этот представляет тестяную массу, пронизанную тонкими иголками мякины; вкусом он ничего, – как обыкновенный хлеб, питательность его, конечно, меньше, но самое важное неудобство – это, что его трудно глотать, а непривычный человек и вовсе не проглотит, если же и проглотит, то потом все будет перхать и чувствовать какое-то неудобное ощущение во рту».

Медицинского обеспечения, по наблюдениям ученого, в сельской местности лишено подавляющее большинство жителей. «В случае болезни, в деревне очень плохо не только крестьянину, но и небогатому помещику. Доктор есть в городе, за 30 верст. Заболели вы, – извольте посылать в город. Нужно послать в город на тройке или, по крайней мере, на паре, в приличном экипаже, с кучером. Привезли доктора; за визит ему нужно дать 15 рублей и уже мало – 10 рублей. Нужно отвезти доктора в город и привезти лекарство. Сосчитайте все – сколько это составит, а главное, нужно иметь экипаж, лошадей, кучера. Но ведь в случае серьезной болезни одного визита мало. Очевидно, что доктор теперь доступен только богатым помещикам, которые живут по-старопомещичьи, имеют экипажи, кучеров и пр., то есть, для лиц, у которых еще осталось старое заведение, для лиц, у которых сохранились деньги или выкупные свидетельства», – и т. д.

«Небогатые помещики, – продолжает Энгельгардт, – …арендаторы мелких имений, приказчики, управляющие отдельными хуторами, попы, содержатели постоялых дворов и тому подобные зажиточные, сравнительно с крестьянами, люди не могут посылать в город за доктором; эти большею частью пользуются хорошими, то есть имеющими в околотке известность, фельдшерами, преимущественно из дворовых, фельдшерами, которые заведовали аптеками и больницами, имевшимися у богатых помещиков во время крепостного права».

«Однако и такие фельдшера для массы наших бедных крестьян тоже недоступны, – констатирует рассказчик, – потому что и фельдшеру нужно дать за визит три рубля с его лекарством, а то и пять рублей. К таким фельдшерам прибегают только очень зажиточные крестьяне. Затем следуют фельдшера второго разряда, лечащие самоучкой, самыми простыми средствами, – деды, бабы и все, кто маракует хотя немного… Заболеет мужик – ходит, перемогается, пока есть сила. Свалился – лежит. Есть средства: сыскивает фельдшера или деда, а нет – просто лежит… Иные вылеживаются, выздоравливают. Другие умирают. Лежит, лежит до тех пор, пока не умрет».

«Самое худое, – пишет Энгельгардт, – что, поправившись, отлежавшись, опять заболевают, и во второй раз редко уже встают, потому что, не успев хорошенько поправиться, начинают работать, простуживаются (замечу, между прочим, что у крестьян отхожих мест нет и самый трудный больной для отправления нужды выходит, выползает или его выносят на двор, какова бы ни была погода) и, главное, не получают хорошей пищи, да что говорить хорошей, не получают мало-мальски сносной пищи».

Отношение к смерти в крестьянской среде самое фаталистическое, но при этом и шокирующе прагматичное, что продиктовано всем ходом жизни, непрерывной борьбой за существование. Автор «Писем» рассказывает о молодой девушке, которая слегла и, только поправившись, снова простудилась и находится при смерти: «Мать, которая очень любила и баловала Аксюту, относилась к этому совершенно хладнокровно, то есть с тем, если можно так выразиться, бесчувствием, с которым один голодный относится к другому. "А и умрет, так что ж – все равно, по осени замуж нужно выдавать, из дому вон, умрет, так расходу будет меньше" (похоронить стоит дешевле, чем выдать замуж)».

«Аксюта пролежала всю зиму и умерла в марте. Бедному во всем несчастье: уж умерла бы осенью, а то целую зиму расход, а к весне, когда девка могла бы работать, умерла», – добавляет Энгельгардт.

В другом месте он приводит разговор с бабой Панфилихой из соседней деревни:

«– Воля божья. Господь не без милости – моего одного прибрал, – все же легче.

– Которого же?

– Младшего, на днях сховала. Бог не без милости, взглянул на нас, сирот своих грешных.

…

– Да что ж тебе младший – ведь он грудной был, хлеба не просил?

– Конечно, грудной хлеба не просит, да ведь меня тянет тоже, а с пушного хлеба какое молоко, сам знаешь. И в "кусочки" ходить мешал: побольшеньких пошлешь, а сама с грудным дома. Куда с ним пойдешь? – холодно, тоже пищит. Теперь, как бог его прибрал, вольнее мне стало».

Знают ли в Петербурге, в крупных городах о бедственном положении в деревне? Энгельгардт в своих «Письмах» не раз ставит этот вопрос и каждый раз вынужден ответить отрицательно. Сельскохозяйственная литература, сельскохозяйственная периодика совершенно оторваны от реальности. Публикациям в прессе, столкнувшись с реальным положением вещей, невозможно доверять. «Три года тому назад, – пишет автор, – я всему этому верил. Но в деревне я скоро узнал, что многое не так и что "Ведомостям" верить нельзя; дошел до того, что перестал читать газеты и только удивлялся; для кого все это пишется?»

Да что там горожане, о реальных проблемах крестьян понятия не имеют даже многие помещики: «Я встречал здесь помещиков, – про барынь уж и не говорю, – которые лет 20 живут в деревне, а о быте крестьян, о их нравах, обычаях, положении, нуждах никакого понятия не имеют; более скажу, – я встретил, может быть, всего только трех-четырех человек, которые понимают положение крестьян, которые понимают, что говорят крестьяне, и которые говорят так, что крестьяне их понимают».

Это действительно были разные миры – мир городской, просвещенный, в котором были театры, банки, биржи, экономические рывки и кризисы – и мир сельский, с пушным хлебом, кусочками, никуда не исчезнувшей барщиной, регулярным голодом и вечным желанием выжить, продержаться до «нови». Пересекались эти миры очень мало.

* * *

В десятом письме Энгельгардт выполняет данное ранее обещание рассказать о жизни зажиточных деревень. И здесь же мы встречаем достаточно подробное описание крестьянской избы. Остановимся на этом моменте чуть подробнее.

Зажиточные деревни ученый называет «Счастливым уголком». «Я обещал рассказать об одном "Счастливом уголке", – пишет он, – где крестьяне живут хорошо, где за последние десять лет положение крестьян много улучшилось, где даже в нынешний бедственный, голодный год, когда еще до Николы цена ржи поднялась до 14 руб. за четверть, крестьяне не бедствуют и не будут бедствовать. Большинство этих крестьян просидит на "своем" хлебе до "нови", а те, у которых "своего" хлеба не хватит, найдут денег для покупки хлеба, не закабаляя себя…»

«Говорю прямо, – продолжает Энгельгардт, – в "Счастливом уголке" положение крестьян за последние десять лет улучшилось, много улучшилось, неизмеримо улучшилось. Но прежде всего поговорим о том, что понимать под выражением "улучшилось" и чем измеряется это улучшение».

И далее следует описание богатой деревенской избы: «Если кто-нибудь, не знакомый с мужиком и деревней, вдруг будет перенесен из Петербурга в избу крестьянина "Счастливого уголка", и не то, чтобы в избу средственного крестьянина, а даже в избу "богача", то он будет поражен всей обстановкой и придет в ужас от бедственного положения этого "богача". Темная, с закоптелыми стенами (потому что светится лучиной) изба. Тяжелый воздух, потому что печь закрыта рано и в ней стоит варево, серые щи с салом, и крупник либо картошка. Под нарами у печки теленок, ягнята, поросенок, от которых идет дух. Дети в грязных рубашонках, босиком, без штанов, смрадная люлька на зыбке, полное отсутствие какого-либо комфорта, характеризующего даже самого беднейшего интеллигентного человека».

Так жили крестьяне второй половины XIX века. Об этом тоже нужно помнить, рассуждая о причинах крушения государства в 1905–1917 годах.

О том, как изменился быт крестьян к началу XX века, определенное представление можно получить из исследования Андрея Ивановича Шингарева, земского, общественного и политического деятеля, после революции 1905 года – члена ЦК кадетской партии, депутата Государственной думы II, III и IV созывов, а после Февральской революции – министра земледелия Временного правительства.

С 1898 года Шингарев работал земским врачом в Воронежской губернии, принимал активное участие в деятельности земских учреждений. Это было время очередного подъема земств – органов местного самоуправления губернского и уездного уровней (созданы в 1864 году в ходе крестьянской реформы), чья судьба была очень непростой, но подробнее на этом мы остановимся позже. И это было время, когда земства в очередной раз ставили вопрос обследования и изучения социальной ситуации в своих уездах. Местное самоуправление испытывало определенную рефлексию в связи с необходимостью управлять, не зная страны.

Справедливости ради отметим, что земские статистические обследования в некоторых губерниях еще до всеобщей переписи превосходили по качеству, уровню охвата и объему затрагиваемых вопросов аналогичные обследования имперских министерств[214].

Шингарев, в соответствии с принятой земством общей программой, провел в 1900–1901 годах и опубликовал в 1901-м всестороннее обследование двух населенных пунктов. Эта работа получила название «Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда», а именно – села Ново-Животинного и деревни Моховатки Подгоренской волости Воронежского уезда. Перед нами, таким образом, не повествовательное произведение, а научная работа, построенная на определенной методологии.

В последующих публикациях автор подчеркивал, что эти деревни «не являлись… чем-либо особенно исключительным, выдающимся среди остальных деревень и селений Воронежского уезда и вообще черноземной полосы, не представляли собою чего-либо единичного, обособленного. Картина… являлась как бы характеристикой общего положения сельского населения обширного района России…»[215].

Это утверждение, однако, входит в противоречие с предисловием к первой публикации 1901 года, где он утверждает, что речь все-таки идет о селениях, относящиеся к приходам с наихудшими по губернии показателями детской смертности, что и вызвало первоочередную необходимость в их обследовании.

Противоречие это может объясняться как тем фактом, что Шингарев начал политическую карьеру, так и тем, что с момента первой публикации он получил дополнительные сведения о социально-экономическом положении села. Далее в предисловии к изданию 1907 года он указывает: «Состоявшиеся вскоре по окончании моей работы заседания Воронежского уездного комитета по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности, в которых и на мою долю выпала честь участвовать, вполне подтвердили типичность обследованных мною селений».

Как бы то ни было, в издании 1907 года, которым мы пользуемся, оба предисловия приведены одно за другим, то есть сам автор принципиального противоречия в них, судя по всему, не усматривал.

Опустим пока собранные Шингаревым данные об истории сел, о наличии школ и грамотности населения, это тема отдельного разговора. Обратимся именно к быту крестьян.

«Жилые строения Н.-Животинного и Моховатки, – пишет исследователь, – расположены весьма тесно, избы и дворы непосредственно соединяются друг с другом и с соседними постройками, составляя почти непрерывную цепь строений. Это объясняется крайним малоземельем, что заставляет дорожить каждым аршином земли. Ширина всей [крестьянской] усадьбы лишь редко достигает 10–15 сажен (сажень – 2,13 метра. – Д. Л.) и, наоборот, наиболее часты усадьбы в 6–7 сажен, а есть усадьбы даже 4–5 сажен ширины. Половина этого пространства занята избой, а остальное приходится на плохенький и тесный дворишко. Ни садов, ни рощи не имеется в обоих селениях ни у одного домохозяина, и только изредка у некоторых дворов посажено немного ветелок».

«В избу, – продолжает описание Шингарев, – вход из сеней, прямо против входа помещается русская печь, занимающая значительную часть помещения, кругом стен идут лавки, в правом, а иногда в левом углу от входа стоит один обеденный стол, в углу против отверстия печи небольшой поставец или полки для посуды. От печи к противоположной стене фасада идут под потолком полати, встречающиеся, впрочем, далеко не во всякой избе. Таково несложное внутреннее устройство жилья, почти лишенное всякой мебели за исключением 1–2 деревянных скамеек, без намека на какое-либо убранство или украшение, кроме образов в углу над столом… Немного домашней посуды, кое-какая одежда, зимою прялка или ткацкий станок…»

«Крыша жилых строений, – говорится в исследовании, – не отличается по своему материалу от всех надворных построек – она все та же солома, играющая в обиходе местной крестьянской жизни поистине универсальную роль. Это – и кормовое средство, и подстилка для скота, и постель для самого хозяина, это и топливо, это и строительный материал. После ржаного хлеба солома – главный продукт сельского хозяйства, и отсутствие ее – своего рода особенное бедствие; но главное ее достоинство – дешевизна – не часто бывало явлено в Н.-Животинном и Моховатке. Своей соломы почти нет, экономическая – дорога. Вот почему даже самая дешевая хорошая соломенная крыша имеется далеко не во всех дворах. На многих избах крыша очень ветха, местами уже прогнила и образовала ямы. Ни железных, ни тесовых, черепитчатых или каких-либо иных крыш здесь не было в 1900 г. ни у одной крестьянской избы. Все они были крыты соломой внатруску под ногу, а чтобы ветер не раскрывал, солома притянута сделанными из нее же жгутами, или придавлена положенными [сверху] деревянными жердями. Только 4 избы (всего 2,4 % всех) – 3 в Моховатке и 1 в Животинном – покрыты более совершенным способом, соломой под глину, при котором крыша составлена из скрученных соломенных пучков, смоченных в жидкой глине».

«Печи во всех избах русские, т. е. простого, всем известного устройства… Под печью большею частью устроено подпечное пространство… Здесь лежат рогачи, ухваты, катки для чугунов, здесь же живут зимою и куры. Над сводом печи небольшая выстилка кирпича отграничивает снизу надпечное пространство вышиной от 10 вершков до 1 арш. Здесь спят старые и малые члены семьи, а то и вся небольшая семья, лежат постельные принадлежности, сушится одежда, хлеб зерновой и пр. Во многих избах зимой это единственно теплое место, где отогреваются обитатели».

Может показаться странным, что земский доктор в рамках санитарного обследования приводит столь подробное описание быта крестьян, вплоть до обмеров дворов, описания внешнего вида изб, внутреннего убранства жилья, наличной мебели, посуды, принципов использования печи и т. д., – он как будто знакомит читателей с жизнью загадочных аборигенов затерянного острова. Дело в том, что в определенной степени так дело и обстояло. Слишком фрагментарны, а часто и мифологичны были представления интеллигенции о жизни крестьянства.

«Кроватей в избах почти нигде нет, и только у двух домохозяев Н.-Животинного (один плотник, другой каменщик) имеются деревянные кровати, – продолжает Шингарев. – …Постельными принадлежностями обычно служат дерюжка, верхняя одежда, солома. Одеял нет совсем, а подушки из перьев имеются в незначительном количестве, далеко не во всех семьях и не для всех членов семьи».

Печь, как замечает исследователь, имеет поистине универсальный характер, в ней в том числе и «парятся изредка, как в бане, за неимением ничего другого».

Дело в том, что баня в деревнях – большая редкость: «В Моховатке их всего две и в них моются обитатели 36 дворов, а [крестьяне] из остальных 34-х дворов в бане вовсе не моются. В Н.-Животинном тоже две бани, но одна из них уже почти развалилась, ее никак не поправят и в ней почти не моются, другая баня весьма своеобразна и заслуживает более подробного описания. Это баня-землянка. Ее крыша, соломенная с землей, возвышается над уровнем почвы на 1/2 – 3/4 аршина (аршин – 0,7 метра. – Д. Л.), образуя еле заметный бугорок. Вниз сбоку ведет вырытый в земле ход внутрь самой землянки. Само помещение, выстланное внутри известняком, имеет 3 арш. 5 верш. ширины, 3,5 – длины и 2,5 арш. вышины (вершок – 4,4 см. – Д. Л.), пол земляной, с положенным на него двумя дощечками. В правом углу землянки, против входа, русская печь без трубы, топящаяся по-черному (с открытой настежь дверью землянки), в левом – крохотный полок для мытья. Стены, потолок и полок – все покрыто слоем осевшей во время топки сажи… Сами хозяева ее говорят, что в ней "не столько вымоешься, сколько вымажешься в сапуху"».

Однако вернемся к описанию жилья. «Зимой в избе находятся налицо, помимо людей, еще всякие домашние животные: телята, овцы с ягнятами, поросята, куры. В иных случаях даже коров загоняют в избу телиться», – пишет автор исследования, подчеркивая антисанитарию жилища. Но тут же усугубляет картину: «Если при этом добавить, что больные, старые хилые и малолетние члены семьи также отправляют свои нужды в избе, иногда прямо на пол, что в этой же избе "мычут намыки", т. е. треплют мятые стебли конопли, чтобы отделить волокна от мелкой кострики, что здесь же стряпают, сушат одежду, обувь и сбрую, курят махорку, то станет вполне понятным качество воздуха зимой в избе. Когда дверь долго не отворялась, а печка еще не топлена, т. е. рано утром после ночи, воздух во многих избах бывает так плох, так зловонен и переполнен всевозможными испарениями людей, животных, земляного пола и грязной одежды, что у вошедшего с улицы непривычного человека захватывает дух…»

«Пол (в избах. – Д. Л.) чаще деревянный, т. е. из осиновых, вербовых, редко дубовых досок, лежащих прямо на земле… но без всякого подпольного пространства, или глиняный, т. е. из привезенной, плотно убитой глины, или просто земляной». «В половине случаев, – уточняет Шингарев, – пол в избах деревянный, а в остальной половине глиняный или земляной, что в сущности почти одно и то же».

«В большинстве изб, где зимует скотина, а таких изб 87 % в Животинном и 98 % в Моховатке, на пол стелют солому. Больные, хилые и малолетние члены семьи отправляют свои естественные нужды именно на эту солому, которую убирают и заменяют свежей по мере загрязнения».

«Пол зимой в избе, – делится врач своими наблюдениями, – если он деревянный, всегда покрыт значительным слоем жидкой и вонючей грязи; если он земляной, его поверхность – вязкая, липкая и еще более зловонная грязь».

«Потолок во всех избах деревянный, – продолжает он, – смазанный глиной, сверху на нем насыпается сухой навоз, торф или листья для большей теплонепроницаемости. Тепло, впрочем, встречается далеко не во всех избах, и промерзаемость стен отмечена для 49 изб; совсем в холодных избах встречается промерзаемость и пола – в 3-х избах». В процентном отношении это означает, что в 30 % изб обеих селений зимой промерзают стены, в 2 % – и стены и пол. Сырость же стен повсеместное явление, оно отмечено в 70 % изб.

Очень плохо в селениях с дровами. Объясняется это тем, что ни малейшего леса на крестьянских землях нет, а ближайший лес находится в имении, то есть в собственности, и даже хворост из него приходится покупать. «Солома чуть не единственное топливо в Н.-Животинном; в Моховатке у иных домохозяев есть и мелкие дрова, хворост, который они покупают в экономическом лесу», – пишет Шингарев, сразу оговариваясь, что хворост из леса добывается далеко не всегда легальными путями. То есть крестьяне поставлены в такие условия, что даже мелкие веточки на истопку они вынуждены воровать.

Дефицит дров, в свою очередь, вызывает особое отношение к теплу, что грозит новой бедой: «Как только печь истопилась и кончена стряпня, так зимой сейчас же стараются "закутать", закрыть трубу, чтобы не упустить тепла. Слишком большая бережливость в этом отношении является главной причиной угара. От времени до времени угорают хозяева почти во всех избах, но в иных избах, где печь плохо устроена… угар становится частым явлением; угорают несколько раз в неделю, чуть не каждый день. Таких особенно угарных изб больше в Н.-Животинном – 24 избы, в Моховатке – их только 9, но в общем все-таки 33 избы, т. е. 20,3 % всех жилых помещений угарны».

«Благодаря грязному содержанию жилища, – пишет Шингарев, – …избы кишат насекомыми. Обыкновенный рыжий и восточный черный тараканы встречаются почти везде и отмечены для 90,7 % всех жилых строений; клопы, наоборот, довольно редки и значатся лишь в 15,5 % всех изб. Как это ни странно на первый взгляд, но присутствие тех или иных насекомых в избе является до известной степени показателем (хотя грубым, конечно) экономического благосостояния ее обывателей. Так, если взять те семьи, где есть клопы, то оказывается, что это большею частью зажиточные хозяева. Это курьезно, но это так, и факт находит свое объяснение… Клопы встречались преимущественно в более зажиточных семьях, где было больше постоянных постельных принадлежностей, подушек и пр.».

Вместе с тем «и таракан не со всякими условиями может мириться и с трудом уживается с крайней бедностью. Любопытно, что местная народная наблюдательность отметила это явление: нередко можно услыхать из уст крестьян характеристику бедного житья семьи какого-либо их односельчанина: "уж так-то бедно они живут, что и тараканов нет, кормить нечем!"»

Что же касается блох и вшей, отмечает исследователь, то они встречаются во всех избах без исключения: «Моются животинские и моховатские обыватели весьма редко и даже летом далеко не каждую неделю и не все купаются в Дону. Зимой моются и того реже».

Эти картины совсем не похожи на лубочную деревенскую пастораль, как рисуют ее сторонники «России, которую мы потеряли», но так тоже жили люди в стране, строившей линкоры и рекордные самолеты.

В отдельных вопросах положение рабочих не сильно отличалось от положения крестьянства. Доктор исторических наук, специалист по революционным движениям XIX века Н. А. Троицкий приводил такие сведения о работе и домашнем быте пролетариев: «До 1897 г. рабочий день в промышленности не был нормирован и, как правило, составлял 13–15 часов, а порой доходил и до 19-ти (как на машиностроительном заводе Струве в Москве). При этом рабочие трудились в антисанитарных условиях, без элементарной техники безопасности. "Как-то мои друзья ткачи повели меня на фабрику во время работы. Боже мой! Какой это ад! – вспоминал очевидец об одной из петербургских фабрик. – В ткацкой с непривычки нет возможности за грохотом машины слышать в двух шагах от человека не только то, что он говорит, но и кричит. Воздух невозможный, жара и духота, вонь от людского пота и от масла, которым смазывают станки; от хлопковой пыли, носящейся в воздухе, получается своеобразный вид мглы"»[216].

«Женский труд широко эксплуатировался в легкой промышленности (в Петербурге 70-х годов женщины составляли 42,6 % рабочих, занятых на обработке волокнистых веществ) и применялся даже в металлургии. Дети же и подростки с 10–12 лет (иногда и с 8-ми) работали буквально всюду. По данным 70-х годов, на Ижевском оружейном заводе несовершеннолетние в возрасте от 10 до 18 лет составляли 25 % всех рабочих, а на тверской фабрике Морозова – 43 %. Газета "Русские ведомости" в 1879 г. так писала о труде малолетних на фабриках г. Серпухова Московской губернии: "Положение детей, из-за 4–5-рублевого жалованья обреченных на изнурительную 12-часовую работу, в высшей степени печальное. К сожалению, эти изможденные, бледные, с воспаленными глазами существа, погибающие физически и нравственно, до сих пор еще не пользуются в надлежащей степени защитой со стороны закона. А между тем эта юная рабочая сила представляет весьма солидный процент всех сил, занятых на местных фабриках; так, на одной фабрике г. Коншина работают до 400 детей"»[217].

С бытовыми условиями ситуация у рабочих обстояла лишь несколько лучше, чем у крестьян. В хорошем случае они с семьями жили в бараках или казармах. Исследователь приводит выдержки из доклада инспектора земской управы Петербургского уезда, который, обследуя жилищные условия столичного пролетариата за 1878 г., подробно описывает один из жилых подвалов: «Представляя из себя углубление в землю не менее 2 аршин, он (подвал) постоянно заливается если не водою, то жидкостью из расположенного по соседству отхожего места, так что сгнившие доски, составляющие пол, буквально плавают, несмотря на то, что жильцы его усердно занимаются осушением своей квартиры, ежедневно вычерпывая по нескольку ведер. В таком-то помещении при содержании 5 1/3 куб. сажен убийственного самого по себе воздуха я нашел до 10 жильцов, из которых 6 малолетних»[218].

В энциклопедии «Москва» читаем уже про ситуацию во второй столице: «Скученность и грязь в жилищах рабочих часто приводили к эпидемическим вспышкам холеры, оспы, тифов, дизентерии… Высока была заболеваемость туберкулезом легких… Приглашенные в 1884 на службу в Городскую управу санитарные врачи, осмотрев улицы, базары, ночлежки, рабочие общежития, всюду увидели "грязь, нечистоты, свыше всяческого описания"»[219].

Характерно, что рабочие общежития здесь вообще поставлены в один ряд с ночлежками.

Можно сколько угодно иронизировать над людьми, «уплотнившими» хозяев дома булгаковского профессора Преображенского. Но недурно иногда задуматься – откуда взялись эти люди, где жили до этого и столь ли страшна их вина в том, что они не умели пользоваться ватерклозетом.

* * *

А вот утверждения «зарплаты хватало рабочим только на еду» или «не хватало даже на еду» как раз являются пропагандистским мифом. По сравнению с крестьянами, которые видели деньги только с момента продажи урожая и до выплаты всех накопленных долгов, платежей и налогов (доходность наделов которых была ниже всех положенных платежей), рабочие как раз находились в привилегированном положении.

Обследования бюджетов пролетариата были хоть и фрагментарны, проводились далеко не везде, не сплошным методом и без единой методологии, но кое-какие результаты давали. Так, петербуржские текстильные рабочие тратили на питание в 1907–1908 годах 53,9 % бюджета, на жилье 15 %, на одежду и обувь – 15,2 %, остальное уходило на прочие нужды[220]. У работников бакинских нефтяных промыслов в 1909 году на жилье уходило 21,1 % бюджета, на питание – 45,5, на одежду и обувь 13,7 % денег (остальное – прочие расходы)[221]. Киевские рабочие в 1913 году 24,4 % доходов отдавали за жилье, 47,1 % тратили на питание, 13,3 на одежду и обувь[222].

Таким образом, как мы видим, на еду дореволюционные рабочие крупных городов, из тех, кто попал под обследование статистиков, тратили от 45 до 53 % своего бюджета. Эти данные можно сравнить с распределением бюджетных трат американских рабочих примерно того же времени – Бюро труда США публиковало данные обследований за 13-летний период с 1890 по 1902 год. Расходы на пищу составляли у американского пролетариата 42,5 %, на одежду приходилось 14 %, на жилье 21,7 % бюджета. 14,5 % составляли налоги, уплата по залогам, страхование и другие платежи, а также книги, газеты, удовольствия, спиртные напитки, лечение, похороны (ну, вот так сгруппировали американские статистики. – Д. Л.). Остальное – прочие расходы[223].

То есть доля расходов американского пролетариата на еду была на 2,5–10,5 % меньше, при примерно сравнимых остальных тратах.

Конечно, все подобные сравнения носят весьма относительный характер, Бюро труда США основывало свои данные на обследовании 3,5 тысячи рабочих, крайне неполной являлась и российская статистика. Таким образом, невозможно утверждать, что здесь мы имеем дело с тенденцией, а не со случайной выборкой, зафиксировавшей совершенно случайный социальный срез. Этот момент обязательно нужно учитывать.

Можно сравнить распределение бюджетных трат дореволюционных рабочих с современным положением населения страны. Так, в 2015 году, по данным социологических опросов, 55 % граждан РФ тратили на еду половину или больше половины своих доходов[224]. Отсюда нетрудно заключить, что дореволюционные рабочие жили чуть ли не лучше, чем современные россияне. Если, конечно, не принимать во внимание условия труда и здраво оценивать разницу в бытовых условиях наших современников и подданных империи 100 лет назад.

Конечно, и сегодня далеко не каждый россиянин может позволить себе улучшить бытовые условия исходя из своих доходов, но для него такое улучшение означает смену квартиры на более комфортную, а не возможность (причем достаточно условную) переехать из полузатопленного подвала в переполненный барак.

Кроме того, соглашаясь на подобные сравнения, следует учитывать и правовое положение подданного Российской империи и современного россиянина. Этот аспект мы и рассмотрим ниже.

Российское общество, как мы видим, было далеко не однородно. Пока мы затрагивали лишь отдельные социальные срезы. Настала пора познакомиться с его структурой подробнее.

Важной особенностью российского дореволюционного общества была сословность, вокруг которой выстраивались правовые и общественные отношения. Для каждого из сословий существовали свои юридически определенные права и обязанности, своя судебная система, сословия сложным образом взаимодействовали между собой.

Классической принято считать сословную пирамиду Франции, где с XIV–XV веков существовали высшие сословия (духовенство и дворянство) и непривилегированное третье сословие (ремесленники, купцы, крестьяне), которое платило налоги и выполняло различные повинности. Система России была куда сложнее.

Рассмотрим сословия в соответствии с их иерархией. Свод законов Российской империи (издание 1899 года) разделял «в составе городского и сельского населения, по различию прав состояния, <…> четыре главные рода людей: 1) дворянство; 2) духовенство; 3) городские обыватели; 4) сельские обыватели»[225]. И далее указывалось: «Все лица, принадлежащие к одному из означенных в статье… сословий, пользуются правом состояния, оному присвоенным»[226].

То есть права подданных определялись их сословным положением.

Дворянство внутри сословия подразделялось на потомственное и личное, с тем различием, что личное не наследовалось. Дворяне в Своде законов именовались «высшим состоянием»[227] или высшим сословием.

Духовенство внутри сословия делилось на всех вообще служителей культа христианского вероисповедания и отдельно православных. Те, кто служил нехристианские обряды, в сословие не попадали. Православное духовенство, в свою очередь, делилось на белое (приходское) и черное (монашеское)[228]. От этого зависели и права – гражданские, имущественные, наследственные.

Городских обывателей (мещанское сословие) закон характеризовал как «среднего рода людей» «под общим наименованием граждан»[229]. То есть среди подданных Российской империи гражданами именовалась средняя по положению в сословной структуре группа. Которая, в свою очередь, состояла из почетных граждан, купцов, мещан или посадских, ремесленников или цеховых[230].

Внутри этой сословной группы на ряд гильдий делилось купечество.

И наконец, сельские обыватели. Они состояли из крестьян и поселян, казаков, а также жителей окраин, не вошедших в высшие сословия[231]. В ряде случаев историки выделяют казаков в отдельное военно-крестьянское сословие, и это намерение понятно, однако законы самого конца XIX века таких различий не делали и специального внимания казачеству не уделяли. Казаки в Своде законов 1899 года перечислены наравне и вместе с другими селянами, колонистами, башкирами, хизанами, вогулами и прочими[232].

* * *

Сословная система в нашей стране приобрела оформленные черты в период царствования Петра I и окончательно сложилась при Екатерине II. Полностью отменена она была лишь с революцией 1917 года.

Реформой Петра I все «служилые люди» были объединены, на польский манер, единым понятием «шляхетство». С 1754 года шляхетство стали называть благородным. Манифест 1762 года употреблял уже термин «дворянство» и, как главное в государстве сословие, именовал его «российским благородным дворянством»[233].

Благородного дворянина, согласно петровским установлениям, отличала от «подлого» человека его воинская служба: «ради службы благородно и от подлости отлично». Служба в гвардейских полках для дворян была обязательной, начиналась с 15 лет в звании рядового. На дворян, кроме того, была возложена обязанность учиться – дома или за границей – таким предметам, как цифирь, геометрия, навигацкая наука и другие. Не прошедшим обучение детям дворянским царь запрещал жениться.

Одновременно дворянское сословие было открыто Петром I снизу. Табель о рангах предусматривал, по мере продвижения по службе, присвоение личного дворянства военным в чине от обер-офицера и чиновникам от 9-го класса, или коллежского асессора. Потомственное дворянство приобреталось по достижении на службе чина действительного статского советника или полковника.

«Жалованная грамота дворянству» Петра III (от 18 февраля 1762 года) отменила обязательную пожизненную службу для дворянства, так как нет уже «той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была»[234].

Новый пересмотр обязанностей дворян был осуществлен Екатериной II. По мнению императрицы, указ Петра III «в некоторых пунктах еще более стесняет ту свободу, нежели общая отечества польза и государственная служба теперь требовать могут, при переменившемся государственном положении и воспитании благородного юношества»[235]. В итоге 21 апреля 1785 года была утверждена «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», завершившая формирование высшего российского сословия. Грамота освобождала дворянство от обязательной государственной службы, налогов и давала многие права и преимущества[236].

Так, для дворян вводился отдельный дворянский суд: «Да не судится благородной, окроме своими равными». Дворяне, однако, были фактически неподсудны. Для утверждения приговора по уголовному преступлению требовалось лишить дворянина дворянского звания (что уже само по себе было непросто) и утвердить приговор в Сенате и лично у императора: «Дело благороднаго, впадшаго в уголовное преступление… да не вершится без внесения в Сенат и конфирмации императорскаго величества».

В соответствии с грамотой Екатерины II дворяне были освобождены от податей, повинностей, телесных наказаний. Они получали права покупать деревни, «оптом продавать деревенское производство», владеть крепостными и продавать их, открывать заводы и фабрики и продавать их и т. д. (причем устанавливалось приоритетное право дворянина на любую покупку).

Дворянин имел право на «фамильное имение, поместье, вотчину» (но только для потомственных дворян), которое находилось в полной его собственности: разрешалось его продавать, дарить, завещать, отдавать в приданое и т. д.

Принадлежность к благородному сословию давала, кроме того, право на герб, мундир, езду в экипажах, запряженных четверкой коней, одевание лакеев в особые ливреи и т. п.

Духовенство превратилось в сословие также с реформой Петра I. В 1721 году был утвержден составленный по поручению Петра «Духовный регламент», который высшей церковной властью объявлял императора, управление церковью возлагал на Святейший Синод под контролем государственного обер-прокурора. С этого момента в церкви исчезал пост патриарха, церковь стала государственным институтом и управлялась государственной властью, как и любое другое сословие[237].

С XVIII века духовенство стало замкнутым и наследуемым. Теоретически у каждого был шанс получить духовное образование и войти в привилегированное сословие, но для представителей податных сословий это было сопряжено с необходимостью получать «увольнительную» от своего сословия и разрешение от епархии, которое выдавалось только в случае недостачи лиц духовного звания в какой-либо местности. На практике такой «дефицит» возникал крайне редко. Место настоятеля церковного прихода наследовалось – передавалось сыну или зятю. Здесь существовала своя очередь, получить приход можно было, например, выгодно женившись на дочери священника. Духовенство с чисто бюрократической основательностью эту лазейку тщательно контролировало, была создана специальная структура, которая вела списки перспективных невест и давала женихам полезные советы.

Из прав духовенства можно упомянуть освобождение от податей, военной службы. Дома священников были свободны от военных постоев. Представители сословия были подсудны суду духовного ведомства, общий суд рассматривал только дела священнослужителей, обвиняемых в особо тяжких преступлениях, и лишь в присутствии представителей церкви.

С другой стороны, духовенству было запрещено заниматься торговлей, промыслами, обслуживанием откупов и подрядов, производством спиртных напитков. Черное духовенство не могло иметь собственности, должно было прекратить при постриге в монахи отношения с родней и детьми, если таковые имелись.

Духовное сословие было открыто «вниз»: отставных священников записывали в крестьяне. Такая практика существовала до Екатерины II.

Дети белого духовенства наследовали сословную принадлежность родителей, но были обязаны учиться в духовном училище. В противном случае им также предоставлялся выбор: записаться в одно из податных сословий – купцов, мещан или крестьян. Учитывая, что для записи в мещане или купцы требовалось разрешение гильдии или городского магистрата, наиболее вероятной перспективой было оказаться в крестьянах. Также периодически на «лишних» детей священников, не получивших сана, устраивали охоты и записывали в солдаты.

В XIX веке дети духовенства были одним из основных источников пополнения «сословия» разночинцев.

Купеческое сословие, формально самостоятельное, было выделено из мещанского сословия и пользовалось всеми преимуществами, дарованными мещанам, однако со своими нюансами. Первоначально купечество состояло из двух гильдий, а с 1742 года – из трех. Распределение по гильдиям было окончательно оформлено «Грамотой на права и выгоды городам Российской Империи», оно происходило по сумме капитала. Так, к первой гильдии причислялись купцы с капиталом более 10 000 руб., ко второй – от 1 000 до 10 000 руб., к третьей – от 500 до 1 000 руб. Имевших капитал менее 500 руб. записывали в мещане.

В 1807 году был изменен размер требуемых для зачисления в гильдии капиталов – до соответственно 50 000 руб., 20 000 руб. и 8 000 руб. В 1863 году количество гильдий было сокращено до двух.

Купечество было освобождено от подушной подати, телесных наказаний и рекрутчины. Купцы имели право свободного передвижения, пользовалось хозяйственными привилегиями. Гильдейское купечество до 1898 года имело преимущественное право на занятие предпринимательством.

В мещане было записано все население городов. Окончательно сословие было сформировано «Грамотой на права и выгоды городам Российской Империи» Екатерины II от 21 апреля 1785 года[238]. Под мещанами (городскими обывателями) подразумевались, согласно грамоте, «все те, кои в том городе или старожилы, или родились, или поселились, или домы, или иное строение, или места, или землю имеют, или в гильдии или в цех записаны, или службу городскую отправляли, или в оклад записаны и по тому городу носят службу или тягость».

Все мещане подразделялись на 6 категорий:

1. «Настоящие городовые обыватели», т. е. жители (без различия происхождения, звания, занятий и т. п.), имеющие в городе недвижимость.

2. Горожане, записавшиеся в одну из трех гильдий. Записаться можно было всем, объявившим капитал, независимо от происхождения или прежнего занятия.

3. «Все записавшиеся в цехи», т. е. мастера, подмастерья и ученики различных ремесел.

4. «Иногородние и иностранные гости, приписавшиеся к городам для промыслов, работ и вообще мещанских занятий».

5. «Именитые граждане». В их число входили ученые, художники, капиталисты, объявившие капиталы от 50 и более тысяч, банкиры, объявившие капитал от 100 до 200 тысяч, и владельцы кораблей.

6. Посадские люди, т. е. старожилы, занимающиеся промыслами, рукоделиями и работами и не внесенные в другие части[239].

Мещане имели право приобретать имущество «посредством торговли, промыслов, рукоделия и ремесел». За городом сохранялось право собственности на все приобретенные земли, пастбища, реки. Дозволялось заводить на городских землях мельницы, устраивать, содержать и отдавать в наем харчевни, корчмы и трактиры, иметь гостиный двор, учреждать школы, торги и ярмарки.

Мещан запрещалось переводить в крепостные, они имели право на свой сословный суд («мещанин без суда да не лишится добраго имяни, или жизни, или имения» и «мещанин судится мещанским судом»), обладали правом свободного передвижения (в том числе и выезда за границу), свободного переселения в другой город.

Хотя мещане обязаны были нести рекрутскую повинность, предусматривалась довольно любопытная мера – горожанин имел право выставлять вместо себя замену по рекрутскому набору или откупиться.

Мещанам было дано самоуправление – раз в три года город выбирал Общую городскую думу из представителей всех категорий горожан. Общая городская дума избирала шестигласную Городскую думу (в которой каждому разряду обывателей предоставлялось иметь один голос) под председательством городского главы. Выборные органы решали, преимущественно, вопросы городского благоустройства.

Наконец, крестьяне разделялись на помещичьих (крепостных), государственных и удельных. Существовало и более глубокое деление, так, из помещичьих выделили «посессионных», то есть приписанных к фабрикам и заводам в качестве рабочей силы.

Крестьяне не имели ни имущественных, ни личных прав. Они не могли приобретать недвижимость, открывать фабрики, работать по подряду, обязываться векселями, записываться в гильдии и многое другое. Все имущество крепостных считалось собственностью их владельца. К ведению барина относились нормы выработки, сфера деятельности, объемы барщины и оброка, а также личная свобода, место жительства и даже состав семьи. Характерная рекомендация поступила помещикам в 1721 году. Им не рекомендовалось продавать детей отдельно от родителей, чтобы «утишить вопль» в крестьянской среде.

Суд над крепостными крестьянами также вершил помещик, причем его права в этой сфере ограничивались лишь запретом выносить смертные приговоры. В отличие от стран, где существовало рабство, крепостные Российской империи, во всех остальных отношениях являясь имуществом, в отношении души считались подданными государя, и только он мог решать их судьбу.

В несколько лучшем положении находились государственные и удельные крестьяне. Им разрешалось торговать, а на вырученные средства они могли покупать землю и недвижимость (правда, повинности с них при этом не снимались). Государственным крестьянам было разрешено самоуправление: они избирали волостное управление, состоявшее из волостного головы, старосты и писаря. В селениях избирались старшины и десятские.

С другой стороны, именно из государственных крестьян создавали военные поселения. Содержание армии ложилось тяжелым бременем на казну. Так была изобретена форма армии, которая сама себя и содержала. Крестьян вместе с женами и детьми загоняли в военные поселения, в которых они занимались хозяйством (отдавая половину урожая государству) и одновременно военной муштрой.

Вся жизнь в поселениях регламентировалась армейским уставом, кроме того «были разработаны инструкции для военных поселян, казалось, на все случаи жизни: когда вставать, топить печь, выходить в поле или на военные учения, когда – и даже с кем – заключать браки, как кормить и воспитывать младенцев» – и т. д.[240]. Дети военных поселенцев с 7-летнего возраста зачислялись в кантонисты, а с 18 лет переводились в воинские части. С 45 лет поселенцы уходили в отставку, но несли службу в госпиталях и по хозяйству[241]. За малейшую провинность следовали жесточайшие наказания вплоть до смертной казни.

* * *

Реформы Александра II (отмена крепостного права, земская, судебные реформы и другие) устранили сословное судопроизводство, но не повсеместно и не для всех. Так, и в 1899 году в отношении дворянина нельзя было вынести приговор, лишающий его всех прав состояния или отдельных особенных дворянских прав и преимуществ, а также жизни – без рассмотрения вопроса лично императором[242].

Дела крестьян (сельских обывателей) продолжал рассматривать свой сословный суд. Причем, в отличие от других сословий, к крестьянам разрешалось применять наказания не только по суду, но и «по законному распоряжению поставленных над ними правительственных и общественных властей»[243].

Представители разных сословий и после реформ Александра II Освободителя имели разные права. Весьма показательны, например, такие строки в Своде законов Российской империи 1899 года: «Дворянин свободен от всякого телесного наказания как по суду, так и во время содержания под стражей», «Лица духовного состояния изъемлются от телесного наказания», «Купец, учинивший преступление, за которое по закону определено телесное наказание, освобождается от сего наказания»[244] – а в отношении крестьян ничего подобного сказано не было. То есть высечь дворянина или купца было невозможно даже по приговору суда, а крестьянина можно было не только по суду, но и без всякого суда – просто по распоряжению вышестоящего чиновника.

Одной из первых попыток создать единый для страны свод законов являются «Судебники» 1497 и 1550 годов. Они объединяли правовые нормы со времен Древней Руси и Московского княжества: уставные грамоты, княжеские указы, Русскую Правду и др. Спустя 100 лет началась работа над составлением нового перечня законов государства Российского. Земский собор 1648–1649 годов собрал и утвердил Соборное уложение – самый полный для своего времени свод законов, кодифицировавший нормы от «Судебника» и до середины XVII столетия.

В течение двухсот лет, вплоть до 20-х годов XIX века, Соборное уложение являлось основным законом Российской империи. За это время русские самодержцы издали больше 30 тысяч законодательных актов, которые не были приведены в систему, оставались разрозненными, а иногда, в связи с условиями хранения, недоступными даже и для высших сановников (просто терялись в архивах).

Лишь во второй декаде XIX столетия началась работа над созданием нового кодекса, которая была поручена законотворцу, видному государственному деятелю, реформатору М. М. Сперанскому. Нужно пояснить, что в царской России главным и единственным законодателем был сам император, что делало кодификацию права весьма непростым делом. Документы, на которых стояла подпись его императорского величества, пересмотру, сокращению или правке, естественно, не подлежали. Все они, сколько бы их ни было, являлись действующими законами – по крайней мере до тех пор, пока не находился более поздний указ, отменяющий действие предыдущего. Учитывая витиеватый слог и описательный стиль большинства законов (Екатерина II, к примеру, любила в документах объемные вступления о величии России), выявить в них противоречия было отнюдь не просто.

Дополнительные сложности составляла норма, запрещающая толкование законов. Об этом свидетельствует «Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения» 1767 года (само новое Уложение было попыткой создать законодательную базу государства – впрочем, неудачную, в 1768 году Уложенная комиссия была распущена). В наказе, в частности, говорилось: «Судьи, судящие о преступлениях потому только, что они не законодавцы, не могут иметь права толковать законы о наказаниях. Так кто же будет законный оных толкователь? Ответствую на сие: Самодержец…»[245].

И далее: «Надлежит в рассуждение брать смысл или разум закона, а не слова». «Ежели право толковать законы есть зло, то также есть зло и неясность оных, налагающая нужду толкования… Законы должны быть писаны простым языком…»[246] – и т. д.

Императорские указы, таким образом, могли восприниматься только как цельный документ, исключающий различные трактовки содержащихся в них норм. Выход оставался один – публикация в буквальном смысле всех указов.

М. М. Сперанский справился. Первое в истории «Полные собрание законов Российской империи» (1830 г.) состояло из 45 томов, в которых были собраны законодательные акты с 1649 по 1825 год. Вторая часть, изданная одновременно с первой, состояла из 6 томов, куда были включены указы здравствовавшего императора Николая I. В 1884 году началось издание третьей части (закончилось в 1916 году). Она состояла из 33 томов указов Александра III и Николая II.

Одновременно издавался «Свод основных государственных законов», из которого были исключены очевидно устаревшие и отмененные указы. Его удалось издать всего в 15 томах.

Сперанский проделал работу огромной ценности. Хоть и нельзя не отметить, что юридическое применение законодательной базы Российской империи оставалось весьма непростым.

Невозможно говорить о революции в России без понимания того, как развивалась общественная мысль, каких концепций придерживались и какие идеи вынашивали различные социальные группы, от властных кругов до бунтарей. Помня, что «политика есть самое концентрированное выражение экономики»[247], этот важный разговор мы начнем с анализа экономических доктрин. В современной России любому понятно, что подразумевается под фразой «правительство проводит либеральный курс», понятно, что рыночному детерминизму существуют многочисленные альтернативы, вокруг которых ломают копья экономисты и политики. Но ведь какой-то курс, очевидно, проводило и царское правительство?

Прежде чем перейти к эволюции отечественной экономической мысли, остановимся вкратце на развитии экономической мысли Западной Европы, чтобы иметь материал для сравнения.

В Западной Европе первые экономические концепции появились в XVI веке, как ответ на развитие капиталистических отношений, возникновение рынков в масштабах целых государств и рынков между государствами. Такие взаимодействия сформировали запрос на государственную экономическую политику. Соответственно, первые теоретические разработки касались вопроса о том, как сделать страну богатой, что совершенно закономерно, так как от богатства в данном случае зависело все, вплоть до проблем содержания армии.

Самый очевидный и напрашивающийся ответ был таков: исключить отток денег (золота и серебра) из своей страны в другие страны. Для этого первоначально рассматривались как достаточные сугубо административные меры, но вскоре стало ясно, что куда выгоднее активно участвовать во внешней торговле, поддерживая при этом положительный торговый баланс, – путем снижения экспортных и повышения импортных пошлин. Само собой, для проведения такой политики следовало производить товары, которые пожелают купить за границей, следовательно, развивать промышленность. Эта концепция, позже получившая название меркантилизма, была подробно изложена в работе Антуана Монкретьена «Трактат политической экономии» (1615).

С этой работой связано и появление термина «политическая экономия». Просто «экономия» происходит от греческих «экос» – дом, и «номос» – закон, то есть законы ведения домашнего хозяйства. Греческое слово «полития» означало государство. Таким образом, «политическая экономия» была наукой об экономике государственной.

В центре внимания меркантилистов было только денежное обращение. В XVII веке теоретики политэкономии, разрабатывая проблему ценообразования, пришли к вопросу формирования стоимости, а отсюда – к затратам труда в вопросах стоимости; экономисты обратились к сфере производства, увидев в ней источник национального богатства более глубинный, более определяющий, нежели простое денежное обращение. Французская школа физиократов, стремясь структурировать уже производство и труд, в значительной мере запутала ситуацию, утверждая, что первичным, определяющим все остальное, является производство земледельческое – как производящее исходный, первичный продукт. С их точки зрения, существовал земледелец, продукт производящий, землевладелец, продукт получающий, и остальные классы, находящиеся как бы на «зарплате» у двух первых – ремесленники, промышленники и т. д. Вместе с тем физиократы поставили вопрос о существовании общественных классов – по отношению людей к сельскохозяйственному производству.

Тема становления и развития классовой теории, которую ошибочно приписывают марксизму, значительно шире краткого обзора западной экономической мысли, и к ней мы обязательно вернемся.

XVIII – начало XIX века – период расцвета политической экономии. В работах Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776) и Давида Рикардо «Начала политической экономии и налогового обложения» (1817) были изложены целостные экономические теории, выявлены объективные законы экономического развития, получила свое развитие классовая теория и т. д.

Конец ознакомительного фрагмента.