Глава I. Иран и закаспийский край в политических планах Российской империи
§ 1. Состояние дел Российской империи в каспийском регионе к середине XIX в.
К середине XIX в. в реализации внешнеполитической концепции Российской империи на Среднем Востоке наметился определенный застой. На протяжении полуторастолетней истории внешнеполитических и внешнеэкономических отношений империи со странами Каспийского региона Россия рассматривала Иран, кавказские и среднеазиатские ханства (Хива, Бухара) как собственную сферу влияния и потенциальный плацдарм для проникновения в соседние государства: Китай, Афганистан, Индию, княжества Персидского залива. Стагнация внешнеполитических и внешнеэкономических контактов возникла как результат разнонаправленных тенденций внешней политики николаевской России, стремившейся увязать воедино восточные и европейские интересы государства. В результате подобной политики к середине XIX в. Россия подошла обремененная грузом накопившихся проблем и последствий необдуманных политических шагов на европейской и кавказской арене. Вместе с тем нельзя отрицать и наличие большого потенциала для развития и укрепления связей с сопредельными государствами, базирующегося на очевидных военных, политических и коммерческих успехах первой трети XIX в.
С одной стороны удалось в полной мере воспользоваться результатами военных побед, закрепленных статьями Гюлистанского (1813 г.) и Туркманчайского (1828 г.) договоров, превративших империю в единственную военную силу на Каспийском море. Организация в 1844 г. в одностороннем порядке постоянного крейсерства военных кораблей Каспийской флотилии на о. Ашур-Аде открывало широкие перспективы для развития отношений с Закаспийским краем, северо-восточным Ираном и Афганистаном. Хотя в инструкции Главного Морского штаба вновь назначенному командиру – капитану I ранга Путятину, значилось водворение «строгого полицейского надзора в Каспийском море» и пресечение «хищничества туркмен, безнаказанно производящих грабежи в персидских владениях и простирающих нередко дерзость на наших промышленников»[2], истинная цель организации крейсерства было понятна как шахским властям, так и иностранным дипломатам. Наиболее откровенно по этому поводу спустя 20 лет высказался граф В. Бобринский: «…положить конец фантастическим притязаниям Персии на острова Каспийского моря»[3].
Регулярное пароходное сообщение, открытое в навигацию 1846 г. еще более упрочило позиции Российской империи в регионе. Два военных судна «Ленкорань» и «Куба» осуществляли перевозки гражданских грузов и пассажиров по маршруту Астрахань – Порт Петровский – Баку – о. Сары (близ г. Ленкорань) – Астрабад[4]. За первый год навигации было осуществлено 10 рейсов. Пароходное сообщение было намного выгодней старых караванных маршрутов, поскольку путь в один конец занимал по времени чуть более 3 суток[5]. Стабильный спрос на транспортные услуги со стороны российских оптовиков позволил провести реорганизацию пароходного маршрута и приблизить морские стоянки к основным сырьевым рынкам. В 1848 г. российские суда стали ходить по новому пути: Бирючья коса – Петровское укрепление – Дербент – Баку – о. Сары – Энзели – Астрабад[6]. Было составлено расписание, в соответствии с которым корабли из Астрахани регулярно отправлялись 1 и 15 числа каждого месяца. В последующие 1849–1852 гг. по этому маршруту ежегодно совершалось по 13 рейсов пароходов с грузами и пассажирами[7].
Укрепление в Астрабадском заливе и на южно-каспийском берегу позволили российской стороне инициировать торговую деятельность в соседних иранских провинциях. В сентябре 1846 г. посол в Тегеране Д. И. Долгорукий добился от шаха разрешения для «Торгового дома И. Баранова, Елизарова, Ремезова и Ко» открыть торговлю в Хорасане. Губернатору Хорасана – Асиф уд Доуле был послан фирман, удостоверяющий право торговли российских купцов. Старший приказчик конторы Мардашев был избран для поездки в провинцию[8]. В 1846 г., благодаря личному содействию шаха, Мардашеву выдали пропуск и в столицу провинции – Мешхед. Сведения о состоянии дел в Мешхеде особенно интересовали императорское внешнеполитическое ведомство. Отсюда в сторону Герата пролегали три вполне годные для торговых дел дороги. Первая – через Турбет – Хейдари – Хаф – Турьян; вторая – через Турбет – Шейх-Джам – Кериз – Кафыр-Кала; третья – по реке Герируд на Пуль-и-Хатун. Причем только вторая, проходящая через Теджен, населенный туркменскими племенами, могла представлять угрозу для караванов[9]. Прочие дороги на всем протяжении имели колодцы, караван-сараи, источники пищи для тяглового скота и купцов.
Единственной неудачей морского строительства империи стала попытка закрепиться на энзелийском рейде. На протяжении многих лет Россия стремилась превратить этот небольшой порт в основной перевалочный пункт для экспорта и импорта товаров в провинцию Гилян. Энзели считался «воротами» в Решт – столицу провинции. Однако осуществлять погрузку и выгрузку товаров в Энзели было сложно. Даже для пассажиров этот процесс представлял немало трудностей. Дело в том, что традиционно корабли, доставлявшие пассажиров и грузы для гилянской провинции, останавливались на рейде, не защищенном молами. Здесь грузы и пассажиры пересаживались на плоскодонные лодки (киржимы), которые и доставляли все на берег. Войти в залив было невозможно в силу ряда причин гидрографического характера. Сам Энзелийский залив отделен от акватории Каспийского моря широкой полосой отмелей, достигавших 200–300 футов. Глубина моря на этих отмелях не превышала 7–8 футов, что не позволяло войти во внутренние воды залива, так называемый мурдаб, не только пароходам, но и парусным судам, имеющим большую осадку[10]. Частые штормы, случающиеся на Каспийском море, срывали все погрузочные операции. Гилянский консул Лев Ивановский по этому поводу отмечал, что совершить погрузку товаров и пассажиров бывает «часто совершенно невозможным весной и особливо осенью и зимой»[11]. Кроме того, следует учитывать небольшую грузоподъемность киржим – от 300 до 1000 пудов. Несмотря на тот факт, что самое большое количество киржим, по данным Гагемейстера, обслуживало именно гилянский берег, они не могли обеспечить надежную и бесперебойную доставку товаров с берега на корабль. (Ср: в Гиляне киржим насчитывалось 538, в Мазандеране – 45, у прикаспийских туркмен – около 250)[12].
Правительство Российской империи неоднократно предлагало провести необходимые работы по углублению и расширению фарватера, что позволило бы входить в залив кораблям с большим водоизмещением. В свою очередь это привело бы к реконструкции самого порта: современные причалы, склады, защитные молы и т. п. Таким образом, удалось бы исключить зависимость грузоперевозок от превратностей стихии. Для дипломатов было очевидно, что такая зависимость наносила серьезный урон отечественному престижу, подрывая доверие местных поставщиков к транспортным (и транзитным в том числе) возможностям Российской империи.
Однако активные попытки российского дипломатического корпуса, предпринимаемые с 1843 г., решить «энзелийский вопрос» в свою пользу наталкивались на стойкое нежелание шахских властей видеть русские корабли в заливе. Напротив, в 1846 г. Мохаммед шах предпринял ряд шагов, призванных еще более затруднить России использование энзелийских вод. Специальный порученец шаха Мирза Ибрахим, был послан на побережье с задачей военного укрепления фарватеров. И если первый пункт шахской инструкции напоминал военные действия из стратегии времен Кира Великого и Дария, а именно «взять из арсенала цепь и загородить ею вход в Залив»[13], то второй пункт отвечал современным требованиям военного искусства. Мирзе Ибрахиму было приказано заложить два бастиона на казвинской и энзелийской стороне, разместив в каждом по 3 18-фунтовых орудия[14]. Принимая во внимание приезд большой группы английских артиллеристов для службы в шахской армии, этот пункт инструкции мог серьезно повредить планам империи в отношении иранских берегов Каспия. И хотя в инструкции рекомендовалось оказывать военным судам России «надлежащее внимание и почести», им по-прежнему была разрешена стоянка только «на открытой воде».
Не смогли изменить ситуацию ни демарш 1846 г. российского посла князя Долгорукого, ни письмо канцлера Нессельроде Мохаммед шаху, где отмечалось, что подобные действия – запрет захода в порт военного корабля дружественной державы во всем мире «почитается явным оскорблением флагу, коему оно принадлежит». Согласно международному праву такое оскорбление государственному флагу было «достаточной причиной к разрыву»[15]. Угроза дипломатического разрыва и начала военных действий оказали свое влияние. Иранское правительство было вынуждено пересмотреть свою позицию, но решение было вынесено компромиссное. С одной стороны, Энзелийский залив был признан «внутренним озером» шахского государства, не относящимся к акватории Каспийского моря, и потому не подпадающим под положения Туркманчайского трактата. С другой стороны, военные суда России получили право входить в Энзелийский залив, но не более чем одно судно за раз. Приказ о новом порядке судоходства в заливе был отдан Гилянскому губернатору Мохаммед Эмин хану, который становился ответственным за соблюдение правил[16].
В дальнейшем, после восшествия на иранский трон Наср эд-Дин шаха, русские дипломаты попытались пересмотреть установленные нормы. Гилянский консул Ковалевский и кавказский наместник граф Воронцов настаивали на праве русских военных судов преследовать контрабандистов на всей территории моря. Основанием для требований служили факты доставки с иранской стороны воюющим против России горцам пороха и вооружений по время Кавказской войны. Но все предложения российских официальных лиц потерпели неудачу. Напротив, в 1852 г. под предлогом ограничения входа в залив военных судов, в мурдаб не пропустили корабль, доставивший в Гилян товары Московского торгового дома[17].
Поэтому Энзели плоть до середины XIX в. так и остался поселком, насчитывающим не более 300 домов[18], соединенным со столицей провинции разбитой проселочной дорогой. Состояние этой дороги расстоянием всего в 6 фарсахов (10–12 верст) напрямую зависело от пропускной способности порта. Отказ шахских властей интенсифицировать товарооборот через Энзели сказался на ее плачевном состоянии. Консул Ивановский, преодолевший верхом на лошади за 6 часов всего половину пути констатировал, что дорога не приспособлена ни для какого транспорта. Местные жители окрестили ее «адское ущелье»[19].
Тем не менее морскую политику Российской империи 40-х г. XIX в. нельзя признать неудачной. Напротив, удалось блокировать инициативу Мохаммед шаха по организации в 1841 г. на о. Челекен специального погранично-таможенного поста. Поскольку северная оконечность острова прикрывала вход в Красноводский залив, владеть которым империи собиралась единолично, предложение, сделанное первым визирем, было «естественно отклонено»[20].
Укрепление империи в Астрабадском заливе позволило не только серьезно освоить в коммерческом плане сырьевые и потребительские потенциалы астрабадской провинции Ирана, но и наладить сбыт своих экспортных товаров в Хорасан и центральные районы сопредельного государства. Устойчивые связи Астрабада с центрально-иранскими рынками позволяли российским купцам надеяться на получение доступа к табаку и вину из Шираза, шелку из Иезда, пуховым шалям из Кермана и т. п. Эти торговые маршруты были удобными для караванной торговли. Путь от Астрабада до Иезда занимал всего 12 дней, а до Шираза – 24 дня. Отсюда еще за 2 недели можно было добраться до морского порта в Персидском заливе – Бендер-Бушира, через который, как считалось, идут «во все места Персии, вывозимые из Индии разные товары»[21].
Осуществляя открывшиеся возможности, российские дипломаты приступили к организации дистрибьюторского пункта в Тегеране. По инициативе российского посла, поддержанной директором Азиатского департамента МИД, в 1852 г. был открыт постоянный магазин русских товаров. Попытки открыть оптово-розничный центр до этого предпринимались дважды. В 1850 г. известный купец Елизаров пытался организовать в Тегеране магазин по продаже предметов роскоши, но понес убытки[22]. В начале 1852 г. в Иран с аналогичной целью выезжали купцы Шевелев и Виппер, но прибыв на место и ознакомившись с условиями торговли, они отказались от организации постоянного магазина[23].
Помимо незнания местного спроса и предпочтений, торговцы предметами роскоши не учитывали специфики иранской социальной структуры. Особенность общества проявлялась в тесном сплетении интересов культовых служащих и купечества. Верхушка духовенства зависела от финансовой поддержки базара. Кроме того, главные мечети всегда находились на базаре, и базари отдавали до 20 % своих прибылей на содержание этих мечетей[24]. В свою очередь улама, как влиятельная духовная прослойка, на протяжении десятилетий роднились с представителями купечества. Поэтому когда в Иране в середине XIX в. проявился финансовый и промышленный кризис, большинство базари и улама обнищали. Без их спроса, предметы роскоши были доступны только очень узкому кругу вельмож. Негативные уроки этого опыта позволили Мануфактурному совету, МИД и Министерству внешней торговли сделать вывод о необходимости ориентировать российских фабрикантов и купцов на выпуск для Ирана продукции, рассчитанной на массового потребителя.
Воспользоваться полученными рекомендациями удалось приказчику Московской торговой конторы Е. Д. Макинцеву, назначенному заведующим новым магазином. В результате правильного подбора товаров ему удалось сбыть на тегеранском рынке в период с 1 января по 1 июля 1852 г. русских изделий на сумму 56 820 руб. серебром[25]. В списке реализованного значилось: железо полосовое на 25 тыс. руб., сталь на 7 тыс. руб., медные изделия на 5,5 тыс. руб., хрустальная посуда на 1,85 тыс. руб., фарфоровая посуда на 2,25 тыс. руб., кошениль на 4 тыс. руб., писчая бумага на 1,2 тыс. руб., ткани на 1,2 тыс. руб. и др.[26].
Вместе с тем европейский вектор внешней политики России, отчетливо обозначившийся после победы европейской коалиции над Наполеоном, к 40-м гг. XIX в. стал существенным сдерживающим фактором восточных инициатив государства. Не последнюю роль в выработке политической стратегии, основанной на неверных представлениях и приоритетах, сыграл сам император Николай I. Наиболее показателен результат визита императора в Англию в июле 1844 г. Встречаясь с королевской четой и представителями «Foreign office», он озвучил свое видение будущего Османской империи. Считая, что она вот-вот испустит дух, Николай I предложил совместно подумать о разделе ее имущества[27]. Эта точка зрения императора коренным образом отличалась от той политики, которую проводило правительство Екатерины II и Александра 1. Взвешенной позиции русского правительства в отношении Османской империи пришел конец. Когда некоторое время спустя, канцлер Нессельроде попытался получить письменную копию достигнутых соглашений, то лорд Абердин заверил канцлера: «…мы были вполне солидарны… во всех отношениях касательно Востока»[28]. Пока император пребывал в убежденности, а вслед за ним и весь российский дипломатический корпус, что его политические проекты принимаются в Европе, Великобритания начала готовиться к войне (Крымской).
В итоге англо-русские отношения обострились как по поводу османского наследия, так и по поводу отечественных намерений укрепиться на границах с Афганистаном. Уже с 30-х гг. XIX в. в британском кабинете все отчетливее стал звучать тезис о необходимости защищать интересы короны от российских поползновений и необходимости создавать «бастионы Индии» на Кавказе[29]. Подогрела антироссийскую истерию и знаменательная миссия Виткевича в Кабул.
В качестве первичной меры противодействию России была использована потребность шахского режима в квалифицированных кадрах. Из Великобритании и британской Индии в Тегеран устремились специалисты широкого профиля: артиллеристы, медики, географы, финансовые советники и пр. Параллельно был нанесен удар по самому чувствительному месту – торговой монополии империи в северном Иране. Для этого был задействован неоптимальный транзитный режим, учрежденный николаевским правительством 4 мая 1831 г. Предполагалось, что положения, так называемого Кавказского транзита, приведут к активизации российских купцов 1 и 2 гильдий в транспортировке иранского шелка через Астрахань и Таганрог «в разные заграничные места». Взимаемая в Астрахани 5 % пошлина возвращалась в Таганроге при действительном вывозе сырья за границу[30]. Напротив, ввозимые непосредственно в Закавказский край товары 5 % пошлиной облагались[31]. Эффект от нового порядка организации транзита и торговли оказался прямо противоположным. Армянское и грузинское купечество, ведущее дела на местном рынке, предпочло не участвовать в организованном торге, а либо вести дела нелегально, либо ввозить сырье в Россию, а вырученные средства вкладывать в иностранные товары, которые затем поступали на рынки Ирана и Закавказья через Константинополь и Трапезунд. По подсчетам Гагемейстера, оборот товаров, провозимых по такой схеме, был огромен, доходя до 4–5 млн руб. в год. Собственно из России вывозился только фарфор, стекло, железные изделия и сукна[32]. Товары английского, немецкого, голландского и французского производства стали составлять жесточайшую конкуренцию продукции российских фабрик и заводов.
Динамика ввоза иностранного товара через Трапезунд демонстрирует именно с 30-х гг. XIX в. резкий скачек в сторону увеличения. Так, транзит через Трапезунд в Иран в 1830 г. равнялся нулю. После получения в 1836 г. от шаха льгот в налогообложении, англичане сумели довести ввоз до 19 743 товарных мест груза, а к 1853 г. ввоз иностранных товаров на тавризский рынок достиг 24 846 мест груза.
Аналогичная картина наблюдается и в случае экспорта сырья из Ирана. По отчетам консула России в Трапезунде в среднем за период 1830–1834 гг. из Ирана в Европу вывозилось 8305 мест. Но уже в 1835 г. было вывезено 19 327, в 1836 г. – 27 039 мест, в 1837 г. – 20 661 и т. д. К концу 40-х гг. XIX в. транзит иранского сырья через турецкий порт достиг отметки 53,5–54 тыс. мест, а в 1851 г. был установлен рекорд – 59 003 мест[33].
Неутешительная для российских производителей и экспортеров ситуация, предстает и при анализе экспорта и импорта в стоимостном исчислении. В 1830 г. русскими купцами в Тавриз было завезено товаров на 4 820 000 руб., из которых изделий собственно российского производства насчитывалось на сумму 3 300 000 руб.[34]. До 1834 г. положительный баланс ввоза российских фабричных изделий натавризский рынок сохранялся. Но уже в 1835 г. из ввезенных на местный рынок товаров на сумму в 2 769 502 руб., собственно русских было всего на 600 924 руб., а остальные были из Лейпцига (2 124 578 руб.) и из Константинополя и Трапезунда (44 000 руб.). Главная «заслуга» в изменении баланса принадлежит новым гражданам России, поскольку в отчетах тавризских консулов, фиксировавших динамику и объемы товарооборота, отмечен только один перс из Шемахи – Абдулла Мешеди. Европейские товары в Тавриз везли армяне из Акулиса, Тифлиса, Шуши, Карабаха. Уже к 1837 г. сложилась катастрофическая ситуация. Из ввезенных сюда товаров на сумму почти 6,8 млн руб., ввоз российских фабрикатов составил только 15 %[35]. Причем тенденция к сокращению российского ввоза в 40-е гг. XIX в. только окрепла.
В итоге, ввозя европейские товары на местный рынок, армянское купечество империи искусственно поднимало конкуренцию, что не могло не сказаться на росте цен на русские мануфактурные изделия и на падении спроса на эти товары. Так, цены на российскую нанку и ситцы выросли за эти годы на 30 %[36]. Напротив, в 1835 г. британский торговый дом Борджесов впервые за всю историю работы на североиранских рынках достиг рекордных отметок сбыта английских тканей, выручив 1,2 млн руб. Увеличила свои прибыли и фирма Бонома, доведя размер продаж до 315 тыс. руб.[37].
Падение сбыта отечественной мануфактуры на североиранских и закавказских рынках не было исключительно результатом действий армянских коммерсантов. Серьезный просчет допустили российские дипломаты и представители экономического ведомства в Петербурге. С одной стороны, надеясь на подъем Закавказского края за счет фискальных отчислений, правительство изменило порядок товарного транзита через Закавказье. С другой стороны, был разрешен беспошлинный ввоз в этот край мануфактуры «азиатского происхождения». В 1840 г. Посол в Тегеране А. О. Дюгамель настоял, чтобы в список разрешенных к беспошлинному ввозу в Закаспийские провинции внесли ткани, сделанные по английской технологии в Индии и Кашане. В Иране эти ткани окрашивали и набивали, и они становились «азиатскими». Единственное исключение было сделано для так называемых материй «зари», или «зарбар», – набитых или тканных золотом[38].
Для анализа проблем, возникших со сбытом российских товаров, в Иран был отправлен чиновник аппарата Новороссийского губернатора Л. А. Гагемейстер, который и подтвердил наличие порочной торговой практики в регионе. Инспекторская поездка вскрыла две основные причины падения торгового оборота: большая роль контрабанды, в которой замешано огромное число коммерсантов закавказского края, и отсутствие надежной пограничной стражи.
Действительно, на всей ирано-закавказской границе к середине 40-х гг. XIX в. насчитывалось всего 200 человек пограничных объездчиков, которых иногда поддерживали местные отряды милиции и расквартированные на границе казачьи отряды. Такому небольшому числу охраны приходилось контролировать до 3 тыс. верст государственной границы[39], что делало вопрос ее перехода легко осуществимым мероприятием. Кроме того, высокая смертность от периодически возникающих вспышек эпидемии холеры и малярии, и как следствие огромная текучесть кадров, значительно снижала боеспособность этих частей. Так в период с 1840 по 1844 г. в казачьем полку (штатной состав 800 чел.) на границе по р. Куре и в Талышенском уезде умерло около 1000 человек[40]. Часть российской границы (от Баку до Сальян) длиной в 1256 верст вообще не обслуживалась никакой карантинной службой[41].
Конечно, в таких условиях заниматься контрабандой было не только выгодно, но и безопасно. Центром такой торговли стал Карабах, откуда иностранные ситцы расходились во все крупные города: Елисаветполь, Нуху, Шемаху, и даже в Астрахань. По подсчетам Гагемейстера только в 1843 г. из Тавриза было вывезено контрабандно товаров на сумму в 1 млн руб. К этим товарам можно прибавить и ткани иностранного производства, которые либо окрашивались, либо набивались в Иране, и подпадали под азиатский (льготный) тариф. Ввоз таких тканей в пределы Российской империи достигал 350 тыс. руб.[42].
К середине 40-х гг. XIX в. в незаконный оборот товаров была втянута вся береговая линия как Каспийского, так и Черного морей. Товары эти свободно распродавались через розничную сеть, и ими пользовались не только местные обыватели, но и чины пограничной морской стражи. Гагемейстер с определенной долей иронии по этому поводу замечал, что «скоро в Закавказском крае контрабанда сделается между жителями почетным ремеслом, и народные песни будут, как в Испании, прославлять подвиги отважных контрабандистов»[43].
В определенной степени расцвет контрабандной торговли стал закономерным результатом сдерживающей политики Российской империи, препятствовавшей модернизационным устремлениям шахского правительства с одной стороны и растущими потребностями внутреннего потребительского рынка Ирана с другой. В качестве иллюстрации можно привести российский ответ на шахский запрос о присылке в Иран наравне с английскими отечественных мастеров и инструкторов. В депеше из Петербурга за 1839 г. графу И. О. Симоничу отмечалось, что желая оказать «дружественное расположение» император повелел направить в Иран своих специалистов. Из казенных Арсеналов отправили мастеровых лафетного, колесного, сверлильного и кузнечного дела, под надзором артиллерийского офицера[44]. Однако такая помощь в организации национального производства была ограничена рядом соображений государственного характера. Так, получила отказ просьба шаха направить в Иран специалистов горного дела. Николой I сослался на сложности технологического характера по добыче железной руды и руд других металлов, и их последующей переработки. Император убеждал шаха, что одних мастеровых для организации производства недостаточно, а необходимо иметь горных инженеров и соответствующую технологию для создания замкнутого производственного цикла. В качестве альтернативы канцлер Нессельроде сделал следующее предложение: «Буде же Персидское правительство изъявит желание получать из России чугун, железо и сталь, то оно может быть от нас снабжаемо сими металлами, а, равно, и весьма потребными из оных изделиями»[45]. Императорская власть опасалась (на фоне роста английского влияния на шахский двор) оказывать помощь в строительстве материальной базы, способной в будущем обеспечить создание современного военного производства. В итоге в Иран не были откомандированы не только специалисты военного дела, но и мастеровые гражданской специальности. Очевидным просчетом внешней политики Российской империи 30–40-х гг. XIX в. следует признать недостаточное внимание к нуждам и интересам местного духовенства. Представляется, что и в данном вопросе определяющее значение оказала позиция российского императора, привыкшего при выработке политических ориентиров опираться на силу оружия, а не на общественное мнение или экспертное суждение. В результате в МИД не сочли нужным адекватно ответить на инициативы англичан по установлению прочных связей с местным духовенством. Из печального опыта предыдущего периода (убийство А. Грибоедова) не был извлечен никакой урок. Робкие попытки наиболее дальновидных политиков изменить ситуацию не получили поддержки. В частности в 1840 г. для установления дружественных отношений со служителями церкви посол Дюгамель рекомендовал консулу Аничкову взять на себя расходы по организации «могаремных представлений»[46].
Однако у консульства недостало наличных средств для организации полномасштабного представления, на которое требовалось всего 120–130 туманов. Аничков полагал, что «при тех издержках, кои мы делаем в Персии… 60–70 лишних туманов не составят уж расчета, когда дело идет о приобретении нам расположения духовенства и народа»[47]. Руководство в Петербурге посчитало иначе и к вопросу об организации религиозных мистерий больше не возвращалось.
Объективно затруднило положение империи к середине XIX в., развернувшееся антишахское движение баббитов (1844–1852 гг.), охватившее, как раз северные иранские провинции, где положение России казалось бы было особенно прочным. Движение наиболее широко охватило провинции Азербайджан, Мазандеран и Гилян. Именно в этих провинциях восстание вылилось в ожесточенное вооруженное противостояние шаха с последователями Мохаммеда Али барфрушского и Мохаммеда Али зенджанского. Требования социальной справедливости, изгнания иностранцев, признание ростовщических процентов справедливым делом, тайны торговой переписки и прочее[48], отражали настроения местного купечества, заинтересованного в ослаблении позиций иностранных, в данном случае, русских купцов. После подавления восстания и «очищения» баббитского учения от антифеодальной направленности мирзой Хусейном Бехауллой, реформированное учение нашло поддержку в среде компрадорской буржуазии Ирана, особенно положение о неприкосновенности частной собственности. Несмотря на официальный запрет бехаизма, распространение духа коммерции в шиитской среде, совпавшее с государственными реформами мирза Таги хана (Эмир Низама), открывшего двери иностранцам – специалистам и коммерсантам, подготовило почву для экономического проникновения любой иностранной державы. В таких условиях расширение, или сокращение экономического присутствия в регионе стало напрямую зависеть от политического влияния и авторитета конкретной страны.
В 1847–1848 гг. по Хорасану прокатилась целая серия голодных бунтов, спровоцированных попыткой шахских властей изъять продовольствие для снабжения армии[49]. В январе 1848 г. волнениями были охвачены Решт и Тавриз: частью из-за агитации бабидов, частью из-за слухов о свержении шаха и вторжении туркменских боевых отрядов. Поскольку эти провинции входили в сферу влияния России, при дворе шаха возникли подозрения в причастности своего северного партнера к этим событиям. Этим не замедлили воспользоваться английские дипломаты, стоявшие за спиной «турецкой партии» при шахском дворе. По инициативе этой партии в неспокойные районы были отправлены мухассили – стражи порядка[50]. Появление представителей Каджаров в Астрабаде и Мазандеране с одной стороны, и распространение бабидских требований социальной справедливости, с другой, вынудили мелких землевладельцев (серкерде) и крупных землевладельцев искать поддержки и защиты у российских консулов. В частности, два крупнейших землевладельца Аббас Кули хан (сардар Лариджана) и мирза Мохаммедхан Кульбатский (владел берегом от Джагри-Кульбата до Ферахабада) в марте 1848 г. обратились к астрабадскому консулу Черняеву с просьбой о переговорах[51].
Оппозиционные землевладельцы заявили, что не доверяют Каджарам и бояться преследования со стороны правящей династии за свои связи с русскими. Владельцы предложили, не дожидаясь карательных мер, поднять против шаха восстание и признать Россию своим новым сюзереном. Они убеждали Черняева, что со времени нахождения Астрабада и Мазандерана под контролем российского правительства, сохранилось в здешних жителях убеждение, что «рано или поздно они должны сделаться российскими подданными»[52]. Оппозиционеры были уверены, что стоит только начать восстание и все местные серкерде поддержат эту идею[53]. О существе состоявшегося разговора Черняев информировал посла Долгорукого. Последний рекомендовал консулу любой ценой удержать местных жителей от бунта и проявлений недовольства центральным правительством[54].
Спустя четыре месяца в поддержку Баба, восстал Хорасан и мазандеранские серкерде присоединились к восставшим. Нейтралитет, проявленный русским дипломатическим корпусом во время бабидского восстания, имел для России двоякие последствия. С одной стороны, было завоевано доверие нового шаха Наср эд-Дина и его первого визиря мирзы Таги хана, с другой – потерян авторитет у части населения северных провинций и туркменских степей. В пику российской политике поддержки центральной власти, английское консульство, предоставило убежище мазандеранским бунтовщикам[55].
Таким образом, политика империи, проводимая русскими дипломатами и коммерсантами в период с 1829 по 1852 г. в северных провинциях Ирана оказалась крайне неэффективной. Финансовые потери, недальновидные шаги в таможенном и транзитном вопросах, недооценка международных обстоятельств, провал социальной программы в присоединенных землях, – все это стало причиной резкого падения авторитета империи и ее влияния.
§ 2. Инициативы Российской империи по восстановлению экономических отношений в прикаспийских землях
Поражение в Крымской войне нанесло серьезный удар по престижу и авторитету российского государства на Среднем Востоке. Особенно негативно российские неудачи воспринимались на фоне очевидных успехов британской дипломатии. В то время, когда Великобритания победно завершила свою войну с Ираном (1856–1857 гг.), Россия крымскую кампанию (1853–1856 гг.) проиграла и этим подорвала доверие к собственным коммерческим структурам. Стало очевидным, что без продуманной внешнеполитической стратегии империи на Востоке, и сохранении ее большой зависимости от европейских дел, нельзя улучшить положение. Лидер славянофильской общественности Юрий Самарин после провала Крымской компании отмечал: «Мы слишком долго, слишком исключительно жили для Европы, для ее внешней славы и внешнего блеска, и за свое пренебрежение к России, мы поплатились утратою именно того, чему поклонялись, – утратою нашего политического и военного первенства»[56]. В свою очередь, утрата экономической монополии в прикаспийских провинциях иранского государства, и кризис отношений с ханствами Средней Азии, усилили интерес к этим регионам британского правительства.
Восстанавливать утраченное пришлось в непростых условиях, отказавшись от довоенного курса. Не последнюю роль в определении новой стратегии сыграла смена политического руководства в Российской империи. На престоле Николая I сменил Александр II, человек и политик совсем иного склада. Воспитанный в недрах николаевской системы, он тем не менее на многие исторические события и общественные явления смотрел отнюдь не глазами отца. Довольно точно его политическое, да и человеческое кредо, охарактеризовал историк Л. М. Ляшенко. Он писал: «Александр Николаевич являлся эволюционистом, и ради постепенного, но непрерывного движения вперед был готов поддерживать либо либералов, либо консерваторов, то есть всех, чьи позиции в данный конкретный момент жизни России наиболее соответствовали, с точки зрения монарха, историческим реалиям»[57]. Стремление императора избегать какого-либо крена в политике обусловило его готовность к компромиссу и определенную осторожность в выборе внешнеполитических методов. Этот вывод подтверждается и личным наблюдением военного министра Д. А. Милютина, который отмечал в своих дневниках, что «у государя часто проявляется прекрасная черта характера: он великодушно делает уступки, жертвуя своим самолюбием, когда признает это нужным для пользы государственного дела. У него много мягкости и гибкости в характере и образе действий»[58]. Такое отношение не всегда шло на пользу государственному строительству, поскольку Александр нередко поступал так, как ему советовали жена, канцлер Нессельроде, граф Шувалов, тот же Горчаков. Вместе с тем он принимал советы и более трезвых политиков, таких как сам Д. А. Милютин, М. Т. Лорис-Меликов и др. Поэтому говоря об осторожности, мы имеем в виду взвешенность принимаемых решений, а не бесхарактерность и безволие монарха, как это могло показаться на первый взгляд. Подавление мятежа в Польше (1863–1864 гг.), война на Балканах (1877–1878 гг.), устройство в устье Амура Николаевского поста (1850 г.) с распространением своего влияния на все Приамурье – яркое тому доказательство. Ведь против присоединения Приморского края выступали Нессельроде и военный министр Чернышев, полагая, что данный шаг обострит отношения с Великобританией и вызовет пограничные трения с Китаем[59].
Прежде всего, было решено восстановить экономические позиции в северо-иранских провинциях и по возможности расширить российское присутствие за пределы «сферы русского влияния». Это стало возможным в связи с очередными попытками шахского правительства модернизировать хозяйство. В отличие от «николаевского» периода, когда императорские власти намеренно отказывались от участия в развитии туземного производства (тяжелая индустрия), теперь участие специалистов из России в организации фабричного производства стало поощряться. Был в определенной степени использован опыт британской дипломатии.
В 1856 г. иранский Поверенный в делах в Санкт-Петербурге Мохаммед хан нанял в Звенигороде, Москве и Смоленской губернии 8 человек мастеровых для строящейся в Тегеране казенной фабрики. Кроме того, в России было закуплено бумагопрядильное оборудование[60]. Два года спустя в Иран выехали специалисты чугунного литья (А. Молодкин и С. Андреев), медного производства (С. Молодцов и Ф. Степанов), сахароварения (В. Савицкий) и писчебумажного дела (А. Тучкин). Шелкомотальное производство должна была налаживать бригада из 9 мастеров и подмастерьев из Москвы и Финляндии во главе с М. Николаевым[61]. Во всех контрактах, заключенных русскими мастерами с иранским правительством, отмечалось обязательство не только познакомить местных предпринимателей с европейскими современными технологиями и наладить производство по данным отраслям, но и подготовить за 2–3 года национальных специалистов.
Другим направлением экономической политики стала организация прочной транспортной инфраструктуры на Каспийском море. Основы для ее расширения возникли в 1857 г., когда были объединены два пароходных общества: «Русалка» и «Меркурий». Новое предприятие под названием «Кавказ и Меркурий» приступило к перевозкам пассажиров и грузов. В 1861 г. учредитель пароходства Н. А. Новосельский чтобы интенсифицировать товароперевозки с побережья Каспия в Россию и Европу через Астрахань ввел страхование грузов в пути, а также предложил организовать специальные рейсы для богомольцев, совершающих хадж. Путь пролегал от Астрабада, Мешедессера и Энзели через Астрахань по Волге до Царицына, далее по железной дороге до реки Дон, а оттуда водным путем через Таганрог, Азовское, Черное, Мраморное море в Александрию[62]. В том же году для перевозок пассажиров и грузов по Волге от Астрахани до Твери было учреждено пароходное общество «Самолет». В надежде привлечь иранских купцов для отправки грузов на Нижегородскую ярмарку на пароходах имелись особые кухни, а на некоторых особые каюты для «магометан». Объявления о начале судоходства были распространены в Астрабаде в сентябре 1861 г.[63]. Затем аналогичные предложения поступили как от пароходных товариществ («Польза», «Соединенное общество пароходства», и др.), так и отдельных судовладельцев. Суда типа пароход-шхуна «Русь Православная», «Гельма» и т. п. имели то преимущество, что могли швартоваться в Энзелийском заливе и обслуживать Энзели, Ленкорань, Астару[64]. Мелея год от года, Энзелийский залив становился все более непригоден для кораблей с большой осадкой. В целом путь от иранских берегов по Каспийскому морю и Волге с заходом в Казань, Саратов, Пермь, Рыбинск, Нижний Новгород, Тверь обслуживало к 1862 г. 228 пароходов, паровых буксиров и шхун. Как явствует из реестра Астраханского адмиралтейства, только судно «Два брата» принадлежало не российским предпринимателям, а английскому гражданину Тэту[65]. В 1871 г., воспользовавшись желанием шаха пройти по водам залива на паровом судне, наконец удалось договориться с губернатором Гиляна Муин уль-Везаре об углублении фарватера, и пропуске русских судов на внутренний рейд Энзели[66].
Помимо астраханского пути, дипломаты предложили реанимировать транзит через Закавказский край. Открытый в 1852 г. по специальному разрешению императора, этот транзит не стал альтернативой пути по турецким землям и окончательно зачах к окончанию Крымской войны. Инициатива его возрождения принадлежала консулу в Гиляне И. Зиновьеву. Он убедил местных купцов отправить свои товары пароходами общества «Кавказ и Меркурий» не через Астрахань, а через Энзели на Баку и далее на Тифлис и Поти. В качестве аргумента в пользу кавказского транзита консул приводил следующие факты: невозможности зайти кораблям на внутренний рейд Энзелийского залива; сложности с использованием сразу двух видов транспортных средств (пароходы и железная дорога), а также блокирование льдами зимой астраханского фарватера[67].
Поддержал идею кавказского транзита Наместник на Кавказе, предоставив обществу «Кавказ и Меркурий» монополию на организацию таких перевозок сроком на 3 года[68]. Первая партия товара, состоящая из 3 тыс. пудов шелка, ушла по Закавказскому маршруту осенью 1860 г. Швейцарец Диннер, ведущий операции с шелком, отмечал предпочтительность данного маршрута, который мог стать альтернативой пути Тавриз – Эрзерум при условии снижения цен на транспортировку[69]. Развивая эту идею, посол Российской империи Гире сумел убедить азербайджанских руководителей Наиб уль-Везаре и Сердар Кули организовать строительство шоссе от Тавриза до пограничной Джульфы[70]. Юридическим обоснованием нового маршрута стали правила транзита, утвержденные в 1864 г., и дополненные в январе 1865 г. «Правила» дозволяли беспошлинный транзит европейских и колониальных товаров из Европы в Иран, хранение в течение года товаров на складах в Российских портах, провоз по территории Закавказского края запрещенных к ввозу в него товаров (прежде всего порох), а также определяли основные маршруты транзита. Таких маршрутов было три. Первый – из Поти и Сухуми на Кутаиси, далее по реке Риони до Гори, а потом через Тифлис – Ереван – Нахичевань в Джульфу. Второй – из Поти и Сухуми через Кутаиси – Ахалцых – Ахалкалаки – Александрополь – Ереван – Нахичевань в Джульфу. Третий – из Поти и Сухуми через Кутаиси – Тифлис – Елисаветполь – Шемаху в Баку, откуда морем в Иран[71].
Следующим направлением экономической политики стала реструктуризация, имевшихся на шахской территории торговых структур. В частности было проведено следствие по делу приказчика Е. Д. Макинцева, представлявшего тегеранское отделение Московской торговой конторы. Стремясь расширить влияние Дома на экономическую ситуацию в стране, Макинцев в 1854 г. заключил контракт с исфаханским жителем мирзой Гургином Арутюновым (мирза Крикор) на поставку ему материалов для строительства заводов по изготовлению оливкового масла. Накануне подписания соглашения с русским торговым домом мирза Крикор обратился на имя шаха с предложением организовать такие заводы в трех поселениях провинции Гилян: Менджиле, Рустем-Абазе и Рудбаре. Коммерсант брался наладить производство за собственный счет и по истечении 5-летнего срока передать заводы в казну. Доходы в течение этого периода, освобожденные от налогообложения, поступали в карман предпринимателя. Губернатора провинции Ису хана обязали обеспечить бесперебойную поставку сырья[72]. Макинцев рассчитывал, обеспечив предпринимателя всеми необходимыми инструментами, материалами и кредитами, монопольно контролировать оливковый рынок Гиляна. В течение двух лет на имя Крикора Макинцев перевел 6490 туманов[73], что впоследствии вылилось в безнадежные долги Торгового дома и его банкротство.
К сожалению, к концу 50-х – началу 60-х гг. XIX в. российские дипломаты еще не были готовы до конца отстаивать государственные интересы без оглядки на правила «дипломатического политеса». По устоявшейся порочной практике возложили всю вину на отечественного коммерсанта, который попытался с помощью миссии и консульства вернуть выданные ранее иранскому предпринимателю авансы. В частности управляющий делами посольства в Тегеране А. Е. Лаговский осенью 1857 г. отмечал: «Пользуясь полным покровительством, как императорской Миссии, так и консулов наших в Персии, а, вследствие сего, и возможным содействием персидских властей, агенты означенного дома вели, однако, свои дела столь небрежно, что потеряли всякое доверие к себе со стороны торгового сословия в Персии»[74].
Раздражение дипломатов деятельностью коммерческих структур Российской империи в Иране объяснимо. Во-первых, дипломатам нередко приходилось решать вопросы, искусственно раздутые до состояния открытого конфликта. В качестве примера здесь уместно упомянуть, так называемое «дело консула Черняева». В апреле 1861 г. в миссию пришла анонимная жалоба, в которой Черняев обвинялся во взяточничестве, недоступности и т. п. Было проведено следствие, в ходе которого выяснилось, что инспирировал «дело» некто Калуст Вартанов, лично обиженный на политику дипломата, причем не иранец, а подданный России. Консул Н. А. Аничков, который проводил расследование, по этому поводу на имя Е. П. Ковалевского писал: «Горе наше в том, что русские подданные очень избалованы в Персии и хотят обусловливать наше покровительство «национальностью», а мы хотим обусловливать его справедливостью и параграфами трактата. Между тем пограничная черта, проведенная в 1828 г. по мусульманским провинциям, не сделала, к сожалению, честными тех, которые остались на нашей стороне, и которые теперь наводняют Тавриз и Тегеран»[75]. С этим утверждением соглашался и Лаговский, подтверждая, что занимаются ростовщичеством и «небрежно» ведут дела «преимущественно жители Закавказского края»[76].
Во-вторых, значительное число финансовых и торговых махинаций в Иране либо были инспирированы, либо проходили при непосредственном участии высокопоставленных лиц шахского государства. Поэтому, несмотря на то, что Макинцев представлял интересы предпринимателей центральной России, а не Закавказского края, никакой помощи Торговому дому оказано не было. Тот факт, что в жертву принесли приказчика, на протяжении ряда лет исправно приносившего прибыль, понимали и сами дипломаты. Уже в 1857 г. приказчик Михаил Загуменный обследовал, так называемый, «завод» в Харзевиле. В донесении, сделанном по итогам проверки, драгоману русской миссии Адольфу Графу особо отмечалось низкое качество строительства: «из простого булыжника и на глине», а не из кирпича, наличие всего 2 ящиков слесарных инструментов и большого медного котла. По мнению М. Загуменного, все было построено из местного сырья, почему стоимость такого завода не могла «дороже обойтись Григору Арутюнову, как 500 или 600 туманов, и всякий, увидя эти постройки, не оценит их более, а непременно менее назначенной мной суммы»[77]. В 1860 г. консул в Гиляне лично отправился на обследование этого завода и подтвердил факт расхищения строительных материалов иранским подрядчиком. В рапорте консула отмечалось, «что все здания совершенно разрушились, и решительно никуда не годны»[78]. То есть Макинцев, который оказался должен 60 тыс. руб. серебром[79], а это приблизительно и есть 6 тыс. туманов, стал очередной жертвой обмана и новой внутрииранской конъюнктуры. Лаговский это косвенно подтвердил, в одном из писем отобразив истинные мотивы такой пассивности Миссии и консульств. Он писал, что удовлетворение взысканий, «падающих нередко на лица значительные по своему положению в Персии, возбуждает в персидском правительстве неудовольствие…»[80]. (Григор Арутюнов являлся подставным лицом и выполнял волю мирзы Якуб хана – влиятельного придворного и чиновника в шахской администрации).
Конечно, на судьбу предприятия и Торгового дома повлияли и объективные обстоятельства. Прежде всего, к концу 50-х гг. XIX в. в экономической политике российского государства вновь обозначились Закаспийские интересы. В письме Аничкову в декабре 1858 г. Главнокомандующий войсками на Кавказе доносил, что в правительстве активно обсуждаются проекты строительства на восточном берегу Каспийского моря 2 крепостей. Поводом для этого обсуждения стало открытие Закаспийского торгового дома[81]. Такой дом, по мнению его учредителей, должен был активизировать торговые связи российских рынков с туркменскими степями и далее с Хивой и Бухарой через Астрабад. Один из учредителей торгового товарищества барон Николай Торнау обратился в Тегеран к А. Е. Лаговскому с запросом относительно покровительства дипломатических структур и получил от того благословение. В ответном письме отмечалось, что «Закаспийскому торговому товариществу предстоит, по сему, благородная цель воскресить торговую деятельность нашу в Персии, и восстановить должное доверие…»[82].
Закаспийский край в качестве основного торгового центра был избран намеренно. Дело в том, что в правительстве шаха произошла очередная смена чиновников – первый визирь мирза Ага хан Нури был отправлен в отставку. Англофильские пристрастия, которые демонстрировал этот государственный муж в начале своей карьеры, сменились нормализацией отношений с российским кабинетом. Этому способствовало стечение обстоятельств, которым воспользовались русские дипломаты. Родной племянник Ага хана Нури – Хусейн Али Нури возглавил после разгрома основной части баббитского движения его бехаитскую ветвь под именем Баха Аллах (Блеск Божий). В августе 1852 г. уцелевшие баббиты организовали на Наср эд-Дин шаха покушение, и мать монарха прямо обвинила в этом Баха Аллаха. Посол Д. И. Долгорукий, не только предоставил духовному лидеру убежище, но и стал впоследствии активным ходатаем перед шахом о снятии обвинения. Естественно, миссия поступала не бескорыстно, и затем пользовалась благодарностью первого визиря. В частности, английские дипломаты были ограничены в праве открывать собственные консульства на севере страны. Они открывались только в тех городах, где уже существовали российские представительства, так сказать, под присмотр. Отставка расположенного к России первого министра стала серьезным ударом по планам отечественной дипломатии. В личном письме Н. А. Аничкова к Константину Ивановичу Любимову в сентябре 1858 г. с прискорбием отмечалось: «Друг то наш незабвенный Садр Азам, сделавший нам столько добра, лишился своего поста. Злодеи не дали ему даже возможности окончить наши дела… Все пропало теперь»[83].
Действительно, многие проекты расширения русско-иранских отношений оказались свернутыми. Нежелание нового кабинета управляться «кукловодами» из Санкт-Петербурга проявилось уже в требованиях шаха к организуемому Закаспийскому товариществу. В 13 пунктах отмечались крайне невыгодные условия его деятельности на иранской территории. Во-первых, его обязали выкупить у правительства все построенные Московским торговым домом амбары и склады. Во-вторых, за аренду магазинов и лавок сроком на 5 лет общество должно было внести плату авансом. В-третьих, в случае отказа от использования магазинов и складов арендная плата не возвращалась. В-четвертых, любые контракты подвергались обязательному визированию со стороны Астрабадского губернатора, который имел право свободного доступа на склады компании «для осмотра». В-пятых, общество было обязано нанимать катера (киржимы) и вьючных животных у местного населения и не иметь собственного транспорта. Особенно примечательным выглядит пункт 3, который предполагал перезаключение контракта с правительством шаха через 3 года, а не через 5 лет, за которые вносилась арендная плата[84].
Как следствие отказа от прорусского курса, шахские власти перестали финансировать работу российских мастеров, прибывших для организации производства и выделять деньги на их модернизацию. В конце 1858 г. вернулись на родину мастеровые с тегеранской бумагопрядильной фабрики[85], а специалист по чугунному литью был вынужден констатировать, что иранцы не удосужились даже правильно сложить печи, отчего во время плавки чугун спекся с кирпичом. По мнению мастера, его наняли «не устраивать печи, а…отливать чугунные вещи»[86]. Показательным, в данной связи, является случай с поставкой оборудования из России для модернизации шахского монетного двора. Представитель гилянских властей Наджар Баши в течение 10 дней блокировал разгрузку ящиков с машинами и инструментами, а затем они были брошены на энзелийском берегу, где и ржавели под открытым небом в течение 2 месяцев[87].
Переговоры с сахарным мастером В. П. Савицким об оплате растянулись на 2 года[88]. Только в январе 1859 г. он провел показательное рафинирование Мазандеранского тростникового сахара (600 харваров), из которых вышло 40 батман белого сахара в головках[89]. После этого от услуг Савицкого отказались.
С большим трудом российской стороне удалось довести до конца вопрос о строительстве маяка в Энзели. Первичные переговоры с иранским правительством, начатые миссией в январе 1859 г. о строительстве маяка в порте Энзели и оснащении его необходимыми материалами и инструментами закончились неудачей[90]. Согласно постановлению морского министерства проект и смету строительства составил инженер Козловский[91]. Предполагалось, что маяк будет служить коммерческим судоходным интересам России. Обслуживать маяк должна была команда из 5 человек. Однако, опасаясь допустить к обслуживанию маяка русских военных моряков, шахский кабинет затянул начало строительства. Окончательный проект был выработан только в феврале 1860 г. Возведение маяка поручили местным рештским властям – Насир уль Мульку, а русский проект был положен под сукно. Уже год спустя министр финансов мирза Сайд хан был вынужден признаться в невозможности возвести маяк без иностранного участия. В специальной ноте на имя российского посланника он просил передать чертежи и сметы русского проекта в Энзели с тем, чтобы использовать русские инженерные решения[92]. Почти на 15 лет пришлось отложить вопрос о строительстве второго маяка – в Мешедессере. Только в 1876 г. мешедессерский маяк с двухфунтовой «фотогеновой» лампой и 4 рефлекторами был введен в эксплуатацию[93].
Таким образом, непоследовательность внутренней политики шахского режима вкупе с антироссийской политикой британской дипломатии в Иране серьезно затрудняли реализацию всех коммерческих инициатив России в прикаспийских провинциях сопредельного государства. В таких условиях ситуация в Закаспийском крае к концу 50-х гг. XIX в. выглядела намного предпочтительнее.
Первоначально российские коммерсанты предполагали устроить укрепленный и торгово-складочный пункт в местечке Карасенгере. Однако контр-адмирал Машин, который выступал экспертом, порекомендовал уже хорошо известные стоянки – Гюмиш-Тепе и Гасан-Кули. Кроме того, главком предлагал не отказываться и от строительства в Красноводском и Балханском заливах. Такие пункты, по его мнению, не только бы защищали отечественную торговлю, но и противодействовали британской политике в туркменских степях и распространяли влияние «даже на значительное пространство от берега»[94]. В осуществление намеченных планов по распоряжению Оренбургского и Самарского генерал-губернатора было решено провести рекогносцировку на местности. Командовать сводным отрядом (150 чел. пехоты, 50 стрелков и артиллерийский расчет) поручили полковнику Дандевилю[95]. Две партии обследовали Карабугазский залив и одна – Красноводский. Связь с тылами обеспечивал пароход «Урал». Наличие корабля, кстати, дало экспедиции повод осмотреть о. Челекен, где были освобождены 32 пленных иранца, трудившихся на добыче нефти[96]. Примечательно, что отряду для мобильности были приданы 60 лошадей и 70 верблюдов, которые уже на первой ночевке угнали балхинские туркмены[97]. Чтобы не допустить увод в плен российских и иранских граждан, Начальник генерального штаба генерал-адъютант Д. А. Милютин приказал в дальнейшем специально держать близ о. Челекен военный крейсер[98]. В ноябре 1859 г. военный состав флота был расширен. По приказу Милютина наблюдение за туркменским берегом от Карабугаза до о. Огурчинский поручалось Бакинской морской станции, а от о. Огурчинский до Астрабада – Астрабадской станции, расположенной на о. Ашур-Аде. Все коммерческие суда, имеющие документы российских властей, допускались к туркменским берегам беспрепятственно[99].
Огромное значение для политических и коммерческих инициатив России в регионе имели реформы, проведенные правительством Александра II в 60–70-х гг. XIX в. Однако не следует переоценивать их одномоментное значение, как это делает А. X. Атаев, утверждая, что после отмены крепостного права «экономика царской России стала развиваться более интенсивно»[100]. Тем более, что автор сам себе противоречит, оперируя статистическими данными. Утверждая, с одной стороны, что рост вывоза хлопка-сырца из юго-восточного Ирана и Средней Азии за период 1861–1863 гг. увеличился со 152 тыс. пудов до 704 тыс. пудов, и объясняя это возросшими потребностями российской легкой промышленности, он констатирует закрытие хлопкопрядильных производств почти на 50 % в те же годы[101]. Потребуется не одно десятилетие, чтобы в России вырос и окреп торгово-промышленный класс «нового» типа, а освобожденное крестьянство сформирует рынок квалифицированной рабочей силы. Реформы действительно потрясли, а точнее, раскололи российское общество. Более справедливым выглядит утверждение известного общественного деятеля России Ю. Самарина: «На вершине законодательный зуд, в связи с невероятным и беспримерным отсутствием дарований; со стороны общества – дряблость, хроническая лень, отсутствие всякой инициативы…»[102].
Такая нерешительность отражалась в отказе государства от широкой протекции российских предпринимателей на Востоке. Во-вторых, отсутствие представителей русских фабричных кругов в Иране, Закавказье и Закаспийском крае привела к концентрации товарных потоков в руках армян-скупщиков. Направленный в Иран осенью 1884 г. для определения перспектив сбыта текстильной продукции, представитель Никольской мануфактуры А. Т. Макаров отмечал: «…в Реште, Казвине, Тавризе и Тегеране среди представителей купечества всех национальностей Вы не встретите ни одного русского торговца. Факт гнусный, но совершенно естественный»[103]. Анекдотичной выглядит ситуация, связанная со строительством хлопкоочистительного завода в Барфруше в 1899 г. Его строил польский еврей из г. Лодзи – купец 1-й гильдии Адам Соломонович Оссер. Представлял его дела в Тегеране компаньон Яков Семенович Розенблюм. По условиям русско-иранских договоров, строительство промышленных сооружений в Мазандеране для отечественных предпринимателей не требовало дополнительных разрешений. Губернатор Али уд Доуле усомнился в их гражданстве и приостановил строительство, хотя уже были готовы все постройки за исключением крыши. Потребовалось специальное подтверждение консульства, что они «русские промышленники»[104]. При всей неординарности случая, следует заметить, что серьезно активизировать торгово-промышленную практику империя сумела в 90-х, а никак не в 60-х гг.
XIX столетия. Напротив, засилье посредников, поставивших своей целью получение исключительно личных барышей, зачастую ведущих торг не русскими, а иностранными товарами, прибегающих к контрабанде и прочему, о чем говорилось выше, было реалией русско-иранских оборотов вплоть до Берлинского конгресса. Здесь уместно отметить, что именно хлопкопрядильные фабрики г. Лодзь перерабатывали вплоть до начала Первой мировой войны до 70 % иранского хлопка[105], а также монопольно потребляли местный кенаф – близкий по волокнистым качествам к джуту[106]. В таких условиях позиция государства приобрела решающее значение.
Выход Закаспийского товарищества на туземные рынки оказался довольно скромным. Так, в 1859 г. через Астрабадский залив хлопка было вывезено всего 4227 пудов, что по ценам 1861 г. составит не более 14 202 руб. В 1861 г. вывоз хлопка из этих районов достиг 14,8 тыс. пудов, что составило 49,5 тыс. руб.[107]. Один из крупных производителей хлопка-сырца – провинция Керман только к 1900 г. осознала привлекательность российских потребителей. До этого времени сырье на сумму в среднем 230 тыс. туманов (414 тыс. руб. из расчета 1 туман = 1 руб. 80 коп. – О. Н.) в год поставлялось через Бендер-Аббас в Индию. Первая партия в 1900 г. (приблизительно 3000 верблюжьих вьюков) пришла в Россию через Шахруд[108]. Положительным аспектом Закаспийского торгового общества следует признать установление торговых связей с Хорасаном, прибрежными туркменами и Хивой. Его усилиями на внутренние рынки России стали поступать туркменские ковры, шкуры животных, и огромное разнообразие азиатских сухофруктов (кишмиш, айва, изюм, орехи, абрикосы, слива и т. п.) – то есть «традиционные» азиатские товары.
Серьезным провалом отечественной политики стало существование Закавказского транзита. Ошибочность открытия транзита для иностранных товаров по пути Баку – Тифлис – Поти стала проявляться сразу после опубликования «Правил». Для организации нормального сообщения Российской империи необходимо было решить сложные технические задачи: исправить русло реки Риони, которая пересыхала летом и замерзала зимой, построить современный порт в Поти, организовать склады, постоялые дворы на дистанции и т. п. Переоценив свои силы, Россия оттолкнула от себя многих коммерсантов, тем более, что узнав о затеваемом Россией маршруте, турецкие власти сняли все таможенные сборы на границе с Ираном. Огромную роль в принятии решения турецких властей сначала снизить сборы (200 пиастров с места шелка в 2 пуда и 8 фунтов), а затем и вовсе их отменить, сыграл британский консул Макензи[109]. Иранские купцы и чиновники, включая Наиб уль-Везаре и Сердар Кули, которым в новых условиях не надо было тратиться на прокладку шоссе до Джульфы, стали отправлять свои товары по знакомому пути на Трапезунд. Не помогло и вмешательство консула, который устроил личную встречу представителей правления «Кавказ и Меркурий» Эксельбирта и Пивоварова с провинциальными властями. Показательная статистика приводится в докладной записке консула в Трапезунде И. Белоцерковского от 1882 г. об иранском транзите через этот город за период с 1830 г. по 1880 г. Из доклада явствует, что европейский ввоз и вывоз из Ирана, при общей положительной динамике за 1836–1859 гг., в среднем составляли 16 615 и 42 492 места груза соответственно. За период 1866–1880 гг. из Ирана через Трапезунд вывезли 42 623 места и ввезли из Европы приблизительно 24 707 мест. В период 1860–1865 гг. транзитных сделок по этому маршруту зафиксировано не было. Таким образом, принятие «Правил» о Закавказском транзите не смогло ни сократить товаропоток по линии Тавриз – Трапезунд, ни перенаправить его через Закавказье. Кратковременный успех был связан с надеждами на улучшение кавказского транзита, но поскольку надежды эти оказались тщетными, купцы вернулись к традиционной организации дела[110].
Совсем иная картина наблюдается при анализе ввоза европейских товаров через Закавказье. Так, если в 1856 г. в Иран ввозили сахара на 1700 руб., в год принятия «Правил» сумма составила 378 427 руб., и к 1879 г. достигла 2 971 066 руб. Аналогичная ситуация сложилась с ввозом мануфактуры (1856 г. – 5519 руб., 1864 г. – 489 673 руб., 1880-1 525 187 руб.), чая (1861 г.-1500 руб., 1880 г. 216 720 руб.) и т. п.[111].
Такая же ситуация сложилась при транзите товаров из Европы через Закавказский край и Иран в третьи страны. В 1883 г. в рапорте Морского управления в Астрабаде отмечалось, что товары, доставленные беспошлинно (транзитно) из Поти в Баку не ввозятся «ни в Мешедессер, ни в Красноводск, ни Чикишляр, он сдается только на Гязском берегу и увозится в Персию». На ввезенные законно в период 1882–1883 гг. 930 пудов сахара из России, приходится 74 261 пуд «транзитного» сахара, осевшего на местных рынках[112]. Частично эти товары потом оказывались в Закаспийском крае. Принятие Тегеранской конвенции 1882 г. (Ст. IV)[113] о «не допуске в Туркмению» контрабанды не смогло остановить этот поток. Негативная тенденция ввоза русского сахара просматривается и в статистике порта Энзели. Так, если в 1880 г. сюда было ввезено русского сахара 75 843 пудов, то в 1882 г. – 13 555, в 1883 г. – 5349 пудов. Напротив, в те же годы сахар французский (марсельский) ввозился в обратной пропорции: в 1880 г. – 130 728, в 1881 г.-160 006, в 1882 г.-215 964 пуда[114].
Первыми тревогу о вреде транзита забили чиновники МИД России. В начале 1870 г. от имени министерства в канцелярию Кавказского наместника пришел запрос о целесообразности закрытия маршрута. Однако личные меркантильные и фискальные интересы Великого князя Константина Николаевича не позволили осуществить столь необходимую меру по защите российских коммерческих интересов. В ответном письме в МИД он писал: «Я не могу прийти к убежденности о своевременности возбуждаемого Министерством вопроса об ограничении Закавказского транзита между нашими Черноморскими и Каспийскими портами…».
К концу 70-х гг. XIX в. официальные лица империи вынуждены были признать, что наличие посреднической прослойки, обслуживающей русско-иранские отношения и транзит через Закавказье является серьезным сдерживающим фактором экономического влияния России.
Конец ознакомительного фрагмента.