Глава 3
Война за восстановление Рейха
Триумфальное возвращение Наполеона из Тильзита имело для Меттерниха то преимущество, что он смог заняться нормальной дипломатической деятельностью, которая была прервана продолжительным отсутствием императора в столице Франции. Главная цель миссии Меттерниха в Париже состояла в обеспечении австрийских прав по Прессбургскому договору и, если возможно, внесении благоприятных для Вены изменений в условия договора. С образованием Рейнского союза некоторые цели становились невыполнимыми, например сохранение имперской короны и прав на набор рекрутов в курфюршествах рейха. По поводу других претензий можно было вести переговоры – особенно по вопросам определения четкой границы по реке Исондзо в Италии, эвакуации французских войск из Браунау, города на австрийском берегу реки Инн, и, кроме того, по вопросу передачи Австрии имущества Тевтонского ордена в Мергентхайме, которое было обещано габсбургскому наследнику. Но в возбуждении, охватившем умы в связи с гибелью рейха, все будничные дела казались не важными. В отсутствие же императора Париж охватила апатия, не располагавшая к деятельности.
Но в августе 1807 года городу было не до скуки. Ничтожный Шампаньи заменил Талейрана в качестве министра иностранных дел. Меттерних возобновил свои попытки достичь соглашения, без которого нельзя было нормализовать отношения между Францией и Австрией. Браунау больше не представлял серьезной проблемы. Война с Россией закончилась, военная база к востоку от реки Инн во многом утратила свое значение, и Наполеон с готовностью эвакуировал ее. С проблемой реки Исондзо дело обстояло сложнее. Весь сентябрь Меттерних упорно добивался ее решения, трижды прерывая переговоры перед тем, как сделать уступку, уничтожившую сильный фланг Австрии на Адриатике. Особенно чувствительной была уступка военной дороги, связывавшей Итальянское королевство с Далмацией. Соглашения были включены в конвенцию, которую Меттерних подписал 10 октября в Фонтенбло почти по принуждению.
Однако вопрос о Мергентхайме не был разрешен. Прессбургский договор предусматривал, что земли Тевтонского ордена, разбросанные по Южной Германии в качестве владений ордена со столицей в Мергентхайме, должны быть переданы наследнику Габсбургов, которого назовет кайзер Франц. Кайзер назвал своего младшего брата эрцгерцога Антуана – выбор вполне естественный с учетом того, что Антуан являлся великим магистром ордена. Для удобства эрцгерцог предпочитал жить в Вене и тем самым поставил себя в положение (аналогичное положению Штадиона и Меттерниха) служителя австрийской короне с имуществом на территории Рейнского союза. Отличие же Антуана состояло в том, что он был суверенным князем и по Прессбургскому договору не был обязан присоединяться к Рейнскому союзу. Он и не желал к нему присоединяться вопреки примеру своего брата эрцгерцога Вюрцбургского, который вошел в союз с прочными позициями. Но как раз на членстве в союзе и настаивал Наполеон, который не собирался терпеть «иноземных князей на пространстве между реками Инн и Рейн». Так, во всяком случае, он сам заявлял. Однако то обстоятельство, что Бонапарт продолжал придирки даже после того, как Штадион 5 октября уполномочил Меттерниха уступить на переговорах, заставляет предположить иную цель у французского императора. Он вел старую игру, направленную на удержание под своим контролем сокращающегося числа феодальных владений, чтобы приманивать ими своих германских клиентов. Так выглядел, во всяком случае, итог развития событий, когда в 1809 году вновь разразилась война между Францией и Австрией. Протектор распорядился распустить старинный орден, не просто аннексировав его земли, но вознаградив ими тех суверенов, во владениях которых эти земли находились. Само княжество Мергентхайм отошло Вюртембергу.
Поведение Наполеона ни в коем случае нельзя сводить к проявлению дурной воли по отношению к Австрии. Судьба Мергентхайма была частью более крупной проблемы – ревизии Акта о Рейнском союзе, который он всегда рассматривал как временный документ, предваряющий подлинное урегулирование состояния дел на континенте. Давление в пользу реформ было внушительным. Пока князь-примас докучал протектору просьбами о преобразовании союза в Германскую империю современного типа на основе малых государств, французские идеологи во главе с поверенным в делах во Франкфурте Тебальдом Жаком Бахером собирались – во время возвращения Наполеона из Тильзита – отправиться в Париж с копиями проекта создания Федерального верховного суда, постоянного парламента и подлинного «главы» федерации.
Однако даже на этом этапе своей карьеры, достигшей пика во многих отношениях, Бонапарт не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы пренебречь настроениями князей, которым он торжественно обещал «полный и совершенный суверенитет» и которые своим дезертирством могли вовлечь однажды Восточную Европу в новую войну. Одно время он склонялся к ублажению Баварии, наиболее серьезного противника реформ. Бонапарт планировал отделить ее от Рейнского союза, чтобы развязать себе руки для поглощения оставшихся малых государств. Однако в конце концов он решил, что должен ублажать их всех. Поэтому до поры до времени Наполеон оставил попытки реформировать надстройку союза и сосредоточился на поддержании порядка внутри государств союза. На этой стадии сопротивление реформам было минимальным. Большинство германских монархов и министров видели в революционном праве средство консолидации своих неоднородных территорий и подавления внутренней оппозиции, особенно в аннексированных владениях. Но даже при таком подходе они сопротивлялись внешнему принуждению, считая реформы, проводимые таким образом, столь же неприемлемыми, сколь уступки, требуемые от них мятежными провинциями. Вот почему Максимилиан Иосиф, например, ярый критик политики Наполеона в вопросах укрепления Рейнского союза, ввел в Баварии конституцию раньше, чем ее бы навязал стране парламент во Франкфурте.
Частью скопированная с основного закона Вестфалии, частью вобравшая в себя ранние реформы Карла Теодора, конституция Баварии предусматривала упразднение крепостного права, свободу совести, равенство перед законом, разделение юридической и административной властей, ликвидацию податей дворянству и открытие государственных учреждений для талантливых людей всех сословий. Старые провинции заменились административными округами, были упразднены провинциальные ассамблеи, их место заняла Национальная ассамблея. Германские юристы обычно называли эту систему «фиктивным конституционализмом», так как обещания введения парламента никогда не были выполнены. Тем не менее то, что включалось в конституцию, в последующем было начертано на знамени либерализма.
В других государствах аналогичные результаты были получены средствами неприкрытого абсолютизма. Были, конечно, варианты. В Бадене Карл Фридрих действовал осторожно и с таким тактом, что даже владельцы аннексированных земель были до определенной степени умиротворены. С другой стороны, в Вюртемберге король Фридрих предпринял осуществление жесткой программы регламентации жизни. Он был единственным монархом, который осмелился посягнуть на экономическую и социальную структуру аннексированных владений, конфискуя их по ничтожнейшему поводу. Что касается владений Меттерниха и Штадиона, то он воспользовался положениями Акта о Рейнском союзе, чтобы и их конфисковать. Только в центральной и северной частях Германии, где произошли минимальные территориальные изменения и традиционный образ жизни пострадал в незначительной степени, старая феодальная иерархия сохранила свою жизнеспособность. Основным исключением был Саксе-Веймар, который принял в 1809 году централистскую с послаблениями конституцию.
Однако, несмотря на различие проблем и способов их решения, суверены Рейнского союза – по крайней мере, на уровне королей и великих герцогов – преследовали одну общую цель: укрепить власть над своими владениями, причем своими собственными методами, а не посредством французских моделей, а также защитить свой суверенитет от посягательств федеральных органов. Со своей стороны, Бонапарт, хотя и был удовлетворен промежуточными результатами реформ, думал о будущем, когда все государства союза примут фактически идентичные конституции по образцу французской под мощным давлением федеральной власти во Франкфурте.
Меттерних, видимо, не заметил этих потенциальных и реальных неувязок в Рейнском союзе. Империя Наполеона казалась ему несокрушимой силой, а успехи Бонапарта в подчинении германских князей не вызывали сомнений. Протектор как-то говорил ему: «От союза мне нужны только люди и деньги». Ради этого Наполеон позволял более сильным князьям диктовать условия слабым, и Меттерних поймал его на слове. Он сделал вывод, что Бонапарт, в свою очередь, диктовал условия сильным князьям и каждый день приносил новые подтверждения этому. Например, протектор пренебрегал федеральной конституцией, производил наборы солдат путем прямых приказов князьям или заставлял короля Баварии покрывать издержки от прохождения французских войск через баварскую территорию. Целью французов, докладывал Меттерних, было «распространение права протектора набирать солдат, взимать налоги и пошлины на все государства союза». Баварская конституция, провозглашенная 1 мая 1808 года, казалась лишь естественным продолжением династического брака 1806 года между принцессой Августой и Евгением Богарне, вице-королем Италии, а также декретов от декабря 1807 года, укрепивших связи между Баварией и Итальянским королевством. Одним из декретов брат Бонапарта Жером становился королем на берегах реки Инн и приводился в действие кодекс Наполеона у границ Австрии. «Никто, – горько заметил Меттерних, узнав о введении баварской конституции, – не осмелится назвать правителями этот сброд коронованных префектов, которые, будучи обязанными Франции самим существованием, теперь платят деньгами и кровью своих подданных за свои сомнительные привилегии». В этом высказывании нет ничего от вкрадчивой объективности профессионального дипломата. Здесь бурлит неприязнь имперского графа к губителям рейха.
Политическое образование Меттерниха сделало новый виток. Он освоил «хладнокровие» классической дипломатии только для того, чтобы обнаружить, что Наполеон вел себя по-иному. Став теперь австрийцем, он понял, что жажда личной власти может быть такой же демонической, как и революционное неистовство, против которого он направлял свой юношеский задор. «Мир и покой, – говорил он Штадиону, – не уживаются с революцией. Объявляет ли Робеспьер войну дворцам или Наполеон борется против монархических империй, тирания остается и опасность лишь разрастается». Если бы французский император действительно стремился к прочному урегулированию в Европе, он никогда бы, считал Меттерних, не создал герцогство Варшавское и не способствовал бы «исчезновению одного из знаменитых посредников».
Однако ничто не потрясло Меттерниха больше, чем вторжение французов весной 1808 года в Испанию, которое привело к свержению правящей династии Бурбонов и освобождению трона для династии Бонапартов. Оказалось, что это было правилом. Зять Наполеона Иоахим Мюрат стал герцогом Берга, братья императора заняли троны: Жозеф – в Неаполе, Луи – в Голландии, Жером – в Вестфалии. Теперь Жозеф переместился на трон в Испании, а Мюрат – в Неаполь. Нельзя упускать из виду и следующую серию браков, которая вовлекла в бонапартистскую сеть Баварию и Баден, а позднее и Вюртемберг посредством женитьбы Жерома на дочери короля Фридриха Екатерине. Сами Габсбурги никогда так бессовестно не манипулировали провинциями и не прибегали к брачным аферам. Меттерних, убежденный в том, что Наполеон решил подкрепить свое господство в Европе утверждением на старых тронах членов своей семьи и созданием для них новых тронов, пришел к выводу: теперь очередь Габсбургов. Их империя будет расчленена, провинции, вероятно, поделены между маршалами Наполеона. Война неизбежна.
Угроза трону Габсбургов была постоянной темой переписки Меттерниха и Штадиона, причем Штадион в своих представлениях кайзеру Францу неизменно изображал ситуацию под этим углом зрения. Он, например, заявлял, что «трудно усмотреть государственный интерес в политике, которая в известных обстоятельствах побудила французского императора свергать власть, уже вполне лояльную ему». Правда, к таким заявлениям следует относиться осторожно. В обращении к своему кайзеру вполне естественно подчеркивать озабоченность интересами династии, в связи с чем предыдущей осенью Штадион уже требовал от Меттерниха, чтобы тот составлял свои донесения двору именно в этом духе. «Я хочу, – указывал он тогда, – чтобы ваши донесения держали нас настороже». Реальной же опасностью оставалось присутствие французских войск в Польше и Рейнском союзе.
На практике Меттерних достаточно четко разобрался в государственных интересах Наполеона. В начале января 1808 года он услышал из уст самого французского императора кое-что из его планов относительно Леванта. Не было тайной и то, что Наполеон хотел овладеть Гибралтаром, с тем чтобы обезопасить свой тыл перед вторжением в Турцию. Нападение на Порту само по себе представляло серьезную угрозу для Австрии. Это было чревато для нее потерей последнего буферного государства и вовлечением в войну с Россией. Возникала опасность продвижения французской армии дальше по течению Дуная. Меттерних видел выход из положения в союзе с Россией и в войне с Францией вне связи с испанским вопросом. «Опасность велика, и она неминуема, – считал он. – Падение последнего трона Бурбонов не обязательно свидетельствует о ее возрастании. Это обернется огромной пользой, если возбудит повсеместно чувства негодования и убежденность, особенно среди нас, австрийцев, что мир с Наполеоном невозможен…»
Теперь Меттерних стал доверенным лицом партии войны в Вене. В соответствии с инструкциями Штадиона он стремился использовать малейший повод для ускорения подготовки Австрии к войне. Неожиданное сопротивление испанцев, доказывал Меттерних, отвлекало силы Наполеона от Германии и показывало пример, которому должны последовать австрийцы. Возможно, испанские партизаны не продержатся долго, но их борьба свидетельствует о том, что «в условиях кризиса любое правительство может всегда найти в поддержке народа огромные ресурсы. Оно должно воодушевлять людей на сопротивление и опираться на него…». Одним способом мобилизации масс была, с одной стороны, мощная пропагандистская кампания с целью распространения «правды», с другой стороны – цензура на «лживую информацию». Исходя из примера Франции Меттерних доказывал, что «общественное мнение наиболее влиятельное из всех средств. Подобно религии, оно проникает во все укромные уголки, туда, где административные средства бессильны». С этим убеждением он занялся организацией народного сопротивления, которое Штадион, эрцгерцог Йохан и Антуан фон Балдаччи готовили в Вене не менее усердно, чем Штейн, Гнайзенау и Шарнхорст в Берлине.
Ключевую проблему представляла оборона Австрии, реформирование которой горячо обсуждалось еще со времени Аустерлица. Потеря по Прессбургскому договору важных провинций, утрата прав на набор рекрутов в Германии в связи с образованием Рейнского союза и дипломатическая изоляция Австрии порождали новые проблемы, ждущие радикальных решений. 12 мая кайзер постановил придать каждому немецкому пехотному полку два резервных батальона. Через две недели он назначил эрцгерцога Йохана председателем комиссии по формированию отдельно от регулярной армии частей ландвера на основе всеобщей воинской повинности. Все мужчины в возрасте от 18 до 45 лет, не занятые на другой работе, призывались на действительную воинскую службу, лица в возрасте от 45 до 50 лет призывались на службу во вспомогательные подразделения. Вскоре под герб двухглавого орла устремились рекруты, а будущей весной было решено определить час принятия решения о войне. До этого времени не представлялось возможным довести численность армии до планировавшегося максимума в 400 тысяч человек. Как настойчиво доказывал министр финансов граф Иосиф Одонел, казна не выдержит напряжения. Такова была цена массовой армии, цена народной войны. Когда Наполеон пожаловался, что Австрия проводит чрезмерные военные приготовления, в то время как он держит всего лишь 200 тысяч солдат в Германии и Польше, Меттерних, к восторгу дипломатов, собравшихся на аудиенцию в Сен-Клу, ответил без тени волнения: «Не сомневайтесь, сир, что если вы ведете учет численности наших солдат, то мы тоже подсчитываем количество ваших».
Но пока Меттерних набирал очки своим остроумием в Париже, Штадион проигрывал в дипломатических битвах в Санкт-Петербурге и Берлине. Царь Александр предпочитал пока скорее эксплуатировать дружбу с Бонапартом, чем извлекать выгоды из его неудач в Испании. Царь решил, что безопаснее укрепить свои фланговые позиции в Финляндии и дунайских княжествах, чем идти на риск преждевременной войны с императором Запада. Поэтому он не только принял приглашение Наполеона участвовать в конференции в Эрфурте, но также предостерег Штадиона против провоцирования войны и отговаривал от участия в ней Фридриха Вильгельма. Гораздо более Наполеона он способствовал отставке в ноябре барона Штейна, уклонению Пруссии от войны за национальное освобождение, которой посвятили свои жизни Штейн и Штадион.
Эрфуртская конференция, проходившая в октябре 1808 года, представляла собой еще один блестящий дипломатический спектакль, в котором не участвовал Меттерних. Причиной этого было на сей раз стремление Наполеона более резко обозначить контраст между изоляцией Австрии и собственным всемогуществом. Самое большее, что позволил Бонапарт, было разрешение присутствовать на конференции в качестве наблюдателя барону Винсенту, далеко не знатному австрийцу, участие которого в работе форума казалось тем более малозначащим, что на него прибыли такие выдающиеся личности, как поэты Виланд и великий Гете, входивший в свиту Карла Августа Саксе-Веймарского. Роль же Меттерниха была ограничена частными беседами с Талейраном в Париже перед открытием конференции. Талейран не был согласен с курсом Наполеона. Он приватно просил Меттерниха передать в Вену предложение кайзеру Францу предстать в величественной позе в Эрфурте с заявлением, что он готов бросить на «весы справедливости» 400-тысячную армию. Тогда кайзер смог бы морально разоружить Наполеона и Александра, а следовательно, сохранить мир. Штадион отнесся к этой идее безучастно, опасаясь, что появление Франца в Эрфурте без приглашения будет воспринято как прибытие на форум еще одного из вассалов Наполеона.
Внешне конференция представала как блистательный успех, вершина дипломатических достижений Наполеона. Прогуливаясь верхом на лошадях на публике в Веймаре с Наполеоном, Александр вел себя так, как ожидалось от него в запуганной Европе. Германские суверены возносили похвалы протектору без всякой меры. Все считали, что Австрия теперь настолько загнана в угол, что мир на континенте обеспечен. За месяц до конференции Наполеон омрачил ситуацию, потребовав мобилизации армии Рейнского союза. А теперь он разогнал тучи, приказав, чтобы войска вернулись в казармы. За кулисами дело, однако, обстояло иначе. Князья Рейнского союза, осознав свое значение для Бонапарта на данный момент, более решительно, нежели прежде, отвергли его рекомендации по реформированию союза. В результате Наполеон не только отказался от реформ, но даже удовлетворил встречные требования князей по распределению земель, не попавших под их контроль после последней войны. А ведь французский император придерживал эти земли, чтобы иметь рычаг влияния на князей, неохотно проводивших реформы.
Александр тоже стал неуступчивым. Наполеон рассчитывал на совместный франко-русский ультиматум с требованиями разоружения Австрии, признания законности бонапартистских королевств в Испании и Сицилии, а также объявлением войны Англии. Царь не пошел на это, согласившись лишь поддержать Францию, если разразится война. Фактически он пошел вразрез с линией Бонапарта, заверив Винсента, что военные приготовления Австрии не вызывают беспокойства в России. У Винсента и Талейрана возникло впечатление, что в любом случае поддержка Александром Франции будет носить чисто номинальный характер. «Мне ясно одно, – сообщал в Вену Меттерних после свидания с коварным Талейраном, – итоги конференции в Эрфурте совершенно не соответствуют ее целям».
Через месяц после окончания конференции в Эрфурте события все еще развивались в благоприятном для Австрии направлении. Меттерних часто встречался с Талейраном и министром полиции Фуше, которые стремились к миру и стабильности так же, как и французский посол в Санкт-Петербурге Арман Коленкур. Меттерних находился под сильным впечатлением этих событий. Он считал, что Наполеона поддерживали только армейское ядро и незначительное число военных подрядчиков. Франция, утверждал Меттерних, «напоминает кратер разрушительного вулкана». К таким бодрым оценкам отнесся скептически даже Штадион. Он сделал выговор своему послу за чрезмерное доверие к информации Талейрана. Одно дело – платить мерзавцу за информацию, и совсем другое – верить всему, что тот сообщает. В Париже – как однажды в Майнце в студенческие дни – Клеменс Меттерних поддался влиянию ближайшего окружения.
Однако большая дальновидность не удержала Штадиона от использования доводов Меттерниха в Вене, где все еще нужно было убеждать кайзера и эрцгерцога Карла в правильности внешней политики. С этой целью, собственно, Штадион и вызвал Меттерниха в Вену для консультаций. Посла обрадовала как возможность отлучиться из Парижа в период временного затишья, связанного с отъездом Наполеона в Испанию, так и шанс повлиять на политику Австрии. Некоторое время Меттерних был основным доверенным лицом Штадиона, теперь же он становился чуть ли не заместителем министра иностранных дел.
В Вене, куда Меттерних прибыл в начале декабря, он представил три меморандума, подытожив свои наблюдения. В первом документе развивался тезис посла о том, что Наполеон утратил поддержку французского народа. Во втором меморандуме доказывалось, что из практических соображений Россия останется нейтральной, с добавлением, что «полное бездействие России по отношению к нам… более выгодно, чем бестолковая и малозначимая помощь… и день, когда нейтралитет России обозначится совершенно определенно, будет днем нашей победы». В третьем меморандуме содержался анализ боеготовности вооруженных сил Наполеона. Меттерних пришел к оптимистичному выводу, что Франция в случае войны способна выставить против Австрии не более 206 тысяч солдат, из которых 99 тысяч составляют солдаты сомнительной надежности из стран-союзников, 78 тысяч из государств Рейнского союза и 21 тысячу – из герцогства Варшавского. В целом численность вооруженных сил Рейнского союза составляла 118 500 человек, напоминал Меттерних, но воинские контингенты из Берга, Вестфалии и ряда небольших государств уже заняты в военной кампании в Испании и поэтому должны быть сброшены со счета. Выходило, таким образом, что Австрия с помощью союзников или без них обладала, как минимум, численным равенством с противником. Вот почему «мы должны, – по словам Меттерниха, – искать средства спасения в опоре на собственные силы».
К этим доводам Штадион прибавил собственную непоколебимую веру в идеологическую несовместимость между Францией и Австрией, а также тщательно сформулированную доктрину, рассчитанную на то, чтобы произвести сильное впечатление на кайзера и даже на Карла. Предпосылка, что войны невозможно избежать, способствовала тому, что в мятущейся душе Карла сомнения были побеждены. Он справился только о дате начала войны. 10 декабря Штадион изложил контуры своего курса: предполагалось отложить дипломатические переговоры в Париже и Санкт-Петербурге до марта, а затем и вовсе их прекратить. Между 15-м и 20 декабря Карл и Одонел урегулировали свои разногласия относительно выплаты жалованья войскам. 23 декабря Меттерних получил инструкции от кайзера. Послу надлежало заверить Наполеона в том, что Австрия все еще стремится к миру, но готова также к войне – этой линии он должен был держаться некоторое время. Позднее послу укажут, когда нужно будет занять более жесткую позицию. Если Наполеон хочет войны, он ее получит, если нет, Австрия сама навяжет ему войну. Если когда-либо и существовал план агрессивной войны, то это был как раз тот случай. Но разве можно было отрицать, что такая война имела все моральные основания? По возвращении в Париж Меттерних обосновывал это следующим образом: Австрию «нельзя порицать за то, что она не сдается, не дает связать себя по рукам и ногам, стремится обезопасить себя от первого удара». В беседе с русским послом Румянцевым он снова подчеркивает: «Войны проистекают не от первого выстрела… войне с оружием предшествует моральная война».
Однако если мотивировка войны состояла в самозащите, то ее цели были более амбициозны. Они заключались в изгнании французов из Центральной Европы. По этому вопросу разногласий практически не было. Даже сомнения Карла касались главным образом соображений, что произойдет, когда австрийская армия выйдет на берега Рейна. «Золотой середины» не существовало. Франция, простиравшаяся до рек Инн и Висла, господствовала на континенте, Австрия была лишена свободы действий. В союзе с Россией она могла бы некоторое время с большим трудом поддерживать баланс сил. В союзе с Францией она способствовала бы миру в Европе, основанному на преобладании одной державы. Однако в любом случае Вена оставалась младшим партнером, используемым в интересах более сильного союзника. В создавшейся обстановке, однако, Австрия стояла не перед этим выбором, а перед альянсом фланговых держав против центра, что, как доказывал Меттерних Румянцеву, представляет угрозу миру в Европе, поскольку «исходя из элементарной предосторожности эти промежуточные государства не могут не испытывать беспокойства. Мир и беспокойство – совершенно несовместимые понятия». Только с установлением независимого центра Австрия могла бы успокоиться, а Европа жить в мире.
Подтекст высказываний Меттерниха в разговоре с Румянцевым состоял в том, что цель Австрии – восстановление равновесия сил в Европе. Однако это была не вся правда. Военные приготовления Вены все более приобретали характер кампании мести суверенам Рейнского союза. Впрочем, они и не могли быть другими. Прошло всего лишь три года со времени заключения Прессбургского мира, два с половиной года со дня основания Рейнского союза и менее чем год после принятия конституции Баварии. Психологически пока еще было трудно признать незыблемость нового социального и политического устройства в Германии.
Жажда мести выглядела естественной с учетом того, что к Меттернихам и Штадионам (Филиппу и его брату Фридриху), состоявшим на австрийской службе, все больше присоединялись беглецы из наполеоновской Европы. Некоторые из них укрывались в Австрии уже давно – например, Матиас фон Фасбиндер, жертва французской оккупации Трира, или Антуан фон Балдаччи, корсиканец по происхождению, германский националист, ставший тем не менее доверенным лицом кайзеров, начиная от Иосифа II. Но наплыв беженцев после Имперского эдикта и аннексий 1806 года был совершенно новым явлением. Вновь прибывшие обнаружили в Филиппе Штадионе ревностного сторонника предоставления им постов на государственной службе. Два армейских офицера, Штутерхайм (приятель Меттерниха по Берлину) и барон Август фон Штайгентеш, начинали свою карьеру на службе в Саксонии, в то время как третий офицер, граф Людвиг Георг фон Вальмоден, зять барона Штейна, был беглецом из Ганновера. Еще один офицер, граф Максимилиан фон Мельвельдт из Вестфалии, с 1808 года служил в качестве посла в России. Барон Андреас Мериан фон Фальках, поверенный в делах Австрии в Карлсруэ, и барон Йохан Филипп фон Вессенберг, посланник в Касселе, а затем в Берлине, происходили из Брейсгау на Верхнем Рейне. Барон Генрих фон Круминен, шваб, представлял Австрию в Штутгарте, а барон Иосиф фон Буол-Шауенштайн, тиролец, был австрийским поверенным в делах в Дрездене. Тирольцами были также граф Антуан фон Тун и барон Иосиф фон Хормайр, служивший в качестве дворцового секретаря.
Все эти немецкие аристократы были сравнительно молодыми. Все они имели основания ненавидеть бонапартизм. Эти люди заново открыли страну, научились видеть в соотечественниках-немцах воплощение добродетели и достоинства, хотя прежде они видели в них всего лишь неграмотных крестьян, неотесанных ремесленников и представителей низших слоев общества. Подобно своему австрийскому современнику эрцгерцогу Йохану, изгнанники увлекались Генрихом фон Клейстом, Максимилианом фон Шенкендорфом, Эрнстом Морицем Арндтом и другими поэтами-патриотами того времени. В романтизме они черпали доводы для критики рациональных нововведений суверенов Рейнского союза и восхваления преемственности с прошлым. Они приветствовали эмигрантов из прусской военной среды, Отто Рюле фон Лилинштерна, Эрнста фон Фуля, генерала Фридриха фон Вестфалена и, наконец, знаменитого барона Штейна, который обращался к ним всем, когда говорил, что «заботливое обращение с несчастными германскими князьями продиктовано как интересами справедливости, так и разумной политики… и что в такой необычной войне, как эта, успеха можно добиться только посредством необычных мер».
Штадион с этим полностью соглашался. В начале сентября 1808 года он объяснял кайзеру, что общенациональная война необходима не только для Австрии, но также для народов Германии и других стран, завоеванных французскими узурпаторами». В соответствии с такими настроениями разрабатывались планы мятежей в Тироле, электоральном Гессе, в Брунсвике и Ганновере. Смещенный герцог Брунсвика с резиденцией в Силезии и выборщик Гессе, бежавший в Прагу с богатством, которое было накоплено за годы торговли солдатами-наемниками, обеспечили пункты сбора войск. Ожидалось, что Англия поможет деньгами и высадит экспедиционные войска с моря, Фридрих Штадион на случай вступления австрийской армии организовал свободную систему набора рекрутов, австрийские консульства в Ульме, Нюрнберге и Аугсбурге тайком занимались составлением списков добровольцев. Тироль, в частности, созрел для восстания, агент эрцгерцога Йохана барон Хомайр без труда вербовал рекрутов, во главе которых встал хозяин гостиницы в Инсбруке Андреас Хофер. На встрече этой тройки вскоре после возвращения Меттерниха в Париж были окончательно утверждены планы восстания, а его дата назначена на 12 марта.
Планы военной кампании базировались на двух предпосылках: во-первых, на активном участии Пруссии, которая неожиданно определила свою позицию на основе четких гарантий, данных в январе специальным эмиссаром Берлина, во-вторых, на нейтралитете России, который, судя по заверениям Меттерниха на Венской конференции, был обеспечен и который месяц спустя он оценивал как «ясный и математически выверенный». Чтобы убедиться в верности этих оценок, Штадион направил в феврале в Санкт-Петербург князя Карла Шварценберга, а в Берлин – барона Вессенберга. Россия, сообщил царь Шварценбергу, готова гарантировать неприкосновенность границ Австрии, дав аналогичные гарантии Наполеону, однако Александр просил австрийцев не предпринимать агрессии, ибо в этом случае он был связан обязательством выступить на стороне Франции. Единственная оговорка, которую царь сделал, заключалась в заверении, что даже если бы ему пришлось объявить войну, то и в этом случае он, по сообщению Шварценберга, сделал бы все, что было «в человеческих силах, чтобы воздержаться от войны с нами». Царь собирался действовать весьма медленно и избегать столкновений с австрийскими войсками. В Вене подобные гарантии сочли достаточными и миссия Шварценберга в Санкт-Петербурге была расценена как успех. Однако на Берлин позиция Александра произвела обратное впечатление. Незадолго до переговоров со Шварценбергом царь в том же духе давал заверения Фридриху Вильгельму, который воспринял их как серьезное предупреждение. Возвратившись в Кенигсберг, прусский король объявил свое решение. «Без поддержки России я не могу участвовать в войне», – заявил он обескураженному Вессенбергу, который теперь полагал, что только прямое обращение к народу спасет положение.
Несмотря на просчеты в своих планах, Штадион, уверенный в том, что лучшего времени не будет, решил не отказываться от войны и вести ее по собственному сценарию. Массовая армия, полная энергии и уверенности в справедливости своего дела, казалась прекрасной компенсацией отсутствия союзников. Она была поставлена во главу угла политики, она должна была или начать в ближайшее время войну, или подвергнуться роспуску из-за недостатка денег. Смелость и решительность в политике Штадиона граничили теперь с упрямством и фанатизмом. Так, он оставил без внимания предложение царя заключить соглашение о гарантиях, не придал значения и прозрачному намеку, что Россия могла бы оставаться совершенно нейтральной, если бы Австрия воздержалась от агрессии, – он даже не озаботился поисками предлога для войны. Когда австрийские войска форсировали 10 апреля Инн, ничего оригинального в оправдание войны уже нельзя было сказать. Манифест Карла, написанный Фридрихом Штадионом, не содержал каких-либо конкретных обвинений в адрес Франции. Он провозглашал только, что «мы сражаемся за укрепление независимости австрийской монархии, за восстановление независимости и национального достоинства Германии». Аналогичным образом более обстоятельное заявление, написанное Генцем и опубликованное через две недели, хотя и было блестяще аргументировано, но скорее представляло собой перечень давних обид в отношении Наполеона, чем убедительное доказательство враждебных намерений со стороны Франции.
Два возражения были выдвинуты против опрометчивой ставки на войну, но ни одно из них не прозвучало из уст Меттерниха. Одним из возражавших был эрцгерцог Карл, который сомневался в успехе мятежей, в том, что Россия заслуживает доверия, что Пруссия изменит свой политический курс, а также в том, что можно добиться победы, если она этого не сделает. Другое возражение исходило от Генца. В длинном меморандуме, составленном осенью 1808 года, он возражал против любой попытки возродить старый рейх. («Задумайтесь над вопросом: что должны делать в нынешних обстоятельствах Габсбурги, чтобы освободить Германию от иноземной власти?») Вместо этого, полагал он, следует убедить князей, что Австрия не намерена ни восстанавливать рейх, ни производить какие-либо изменения в сложившемся в Германии статус-кво. То, что Генц предлагал, не было просто пропагандой. Будучи на австрийской службе, он, чуть ли не единственный, вполне ответственно планировал послевоенное устройство Германии. Генц включил в свой меморандум проект конституции Германии, предусматривавший оборонительный союз суверенных государств, которые объединились бы на равноправной основе и действовали бы на основе решений большинства.
Документ получил заслуженную известность как предтеча Акта о Германском союзе 1815 года и, возможно, как стимул поведения Меттерниха во время войны 1813 года. Его же первоначальное значение – как руководства для австрийской стратегии в 1809 году – осталось незамеченным. В документе был опущен ненавистный устав Рейнского союза, регулировавший права аннексированных государств. Его место заняла четкая гарантия невмешательства во внутренние дела членов союза. В отличие от Бонапарта, который был протектором Рейнского союза, Австрии в новом союзе отводилась роль его участницы и партнерши, «первой среди равных». В то время как армии союза воевали в Испании и вооружались в Германии, Австрия гарантировала в пунктах о принятии решений большинством и о нераспространении юрисдикции союза на территории своих членов, выходящих за пределы объединения, что она не станет вовлекать своих партнеров в чуждые им войны. Короче говоря, во всех вопросах, кроме обороны, Австрия действовала бы в строгом соответствии с уважением принципов нейтралитета третьей Германии и невмешательства в ее внутренние дела. Неизвестно, стремился ли Генц в обхаживании германских государств целенаправленно переиграть Александра, равно как и Наполеона. Важно, однако, что этот ранний призыв к мягкому обращению с германскими государствами сопровождался крайней осторожностью в отношении восточной державы. «Бездействие России, – увещевал Генц, – не просто безразлично, но желательно для нас. Прямая помощь от этой державы нанесла бы ущерб доверию, которое Австрия стремится завоевать в Германии больше всего… она открыла бы путь опасным претензиям». Таким образом, Генц соглашался с Меттернихом, но не с Карлом, во мнении, что Россия в данный момент не представляла большой опасности.
Интересно то, что Генц, выходец из Пруссии, не был аннексированным аристократом. В противовес его здравомыслию рейхсграф Клеменс Меттерних срывался на крик в призывах к войне, поскольку он воспринял всерьез совет Талейрана, данный Австрии, – напасть на Францию раньше, чем завершится война в Испании. Какой бы довод ни использовала слабая Австрия для оправдания дружественных отношений с всемогущей Францией, сильная Австрия не могла выносить угрозу Бонапарта династии Габсбургов. Если бы австрийская монархия снова проиграла, Богемия превратилась бы в «государство-данника – как Бавария», Австрия получила бы в губернаторы французского маршала, а Венгрия, возможно, не сохранилась бы «объединенной, как отдельное государственное образование». Но Австрия не должна была проиграть. По сравнению с 1805 годом Франция выглядела слабее в моральном и финансовом отношении, Австрия же гораздо сильнее. Вместо следования «советам кабинета (то есть России), который доказал, что не способен управлять, мы теперь вправе думать сами». Не на слабых армиях, а на слабом руководстве лежала вина за прежние поражения. Теперь мы стоим перед «необходимостью вести войну и диктовать мир, как он (противник) это делает». Поэтому «давайте сражаться с врагом его же оружием, давайте отправим в этой игре шары на его половину». Предпринимая наступление до первого пушечного выстрела противника, не связывая свои цели локальными успехами, «давайте извлечем выгоду из нашей силы и не будем забывать о том, что 1809 год – последний год старой и первый год новой эры».
Эти слова звучат весьма воинственно. Даже если принять во внимание, что они произносились в пропагандистских целях, ибо Меттерних понимал значение пропаганды, что они произносились потому, что Штадион ожидал от его депеш пристрастия, нет оснований сомневаться в искренности Меттерниха. Своей убежденностью в том, что прошлые поражения обусловила ошибочная стратегия и что правильные методы ведения войны – методы самого Наполеона – обеспечат победу, он разделял взгляды братьев Штадион, эрцгерцога Йохана, Гнайзенау, Шорнхорстов и Бойенсов в Пруссии и прежде всего Штейна. Разделял ли он также их взгляды на германскую проблему? Это вопрос чрезвычайной важности, поскольку от ответа на него зависело отношение Меттерниха к героям войны за освобождение через четыре года. К сожалению, на этот вопрос нельзя ответить определенно: слишком мало фактов. Депеши из посольства в Париже в первые месяцы 1809 года не содержат ни одного важного разговора с представителями правивших дворов государств Рейнского союза, кроме того, что Меттернихом предпринимались попытки привлечь их на сторону Австрии. Ввиду свободы действий, которой Меттерних пользовался на своем посту, и близости к Штадиону, молчание по этому поводу может означать лишь то, что он считал дезертирство участников Рейнского союза из лагеря Наполеона невозможным, вероятно, даже нежелательным. Не то чтобы он недооценивал силу германских воинских контингентов. Он постоянно давал достоверную информацию об их численности и перемещениях. Содержание его венского меморандума от декабря 1808 года в целом соответствовало оценкам Дворцового военного совета, что придает ему особую важность. Исходя из этого факта можно сделать по крайней мере вывод о том, что Меттерних, подобно Штадиону, считал само собой разумеющимся участие в войне войск Рейнского союза на стороне Наполеона и не предпринимал попыток изменить ситуацию.
С другой стороны, нет никаких свидетельств о повстанческом движении в Германии и указаний на то, как Меттерних оценивал перспективы успешного восстания или формирования корпусов свободы на территории Германии. Ближайший намек на это заключается в замечании Талейрана, которое Меттерних с удовольствием цитирует: «Вся Германия поддержит вас». Под Германией Талейран подразумевал народ страны, но отнюдь не князей. Сам Меттерних высказался в аналогичном духе, когда началась война. По его словам, в отличие от обстановки 1805 года, «делами Австрии занят теперь весь народ вплоть до берегов Рейна». На основании этих случайных замечаний трудно прийти к определенному выводу. Проавстрийское общественное мнение заслуживает упоминания даже тогда, когда оно не способно сделать ничего большего, кроме как компенсировать эффективность действий противника, которой Меттерних, видимо, опасался больше всего. Когда до него доходили «правдивые или ложные слухи» о «народных восстаниях» в Северной Германии, он, вероятно, воспринимал эти события как стихийные или случайные, которые заслуживали внимания лишь потому, что мешали членам его семьи вернуться в Вену.
Но возможно, мы слишком строги в требованиях документального подтверждения своих версий. Диппочта между Веной и Парижем была неподходящим средством для обсуждения чувствительных проблем, выходивших за пределы компетенции Меттерниха. Все другие факты слишком явно свидетельствуют о его горячей поддержке программы Штадиона, чтобы оставлять сомнения в их единомыслии по основным проблемам. Несомненно, деятель, который так красноречиво выступал за мобилизацию внутренних резервов Австрии для ведения народной войны, не стал бы стесняться в средствах для поощрения революционного движения в Германии. Если он явно не поддерживал там заговоры, то и не осуждал их. Его послевоенные выпады были направлены не против Штадиона, но против скептически настроенного эрцгерцога Карла, который, в свою очередь, помещал Меттерниха в один ряд с братьями Штадион как главными виновниками несчастий Австрии. В австрийской внешней политике, сокрушался Карл позднее, господствовали деятели, пострадавшие от Наполеона, которые «сочувствовали жертвам его политики даже на иноземной территории». Они цеплялись за «предвзятые мнения, избегали серьезных дискуссий и вместо разумных доводов пользовались остротами и разными трюками…». В общем, было бы справедливо сделать вывод, что Меттерних, хотя, возможно, и отличался меньшим доктринерством и сентиментальностью, чем другие германские беженцы, все же был одним из них, рейхсграфом, одержимым лихорадкой освобождения Германии.
В связи с тесными связями Меттерниха с общенародным подъемом в Австрии в 1809 году крайне важно установить истинную природу этого подъема. Некоторые историки усматривали в военной программе Австрии революционный крестовый поход под знаменем подлинных национальных и либеральных идеалов. Этот вывод подкреплялся радикальной риторикой руководителей военной кампании – восхвалением свободы, обещаниями восстановления и реформирования государственных ассамблей, экстравагантными апелляциями к народным «добродетелям», поддержкой заговорщиков в Германии. В дальнейшем следует признать само собой разумеющимся, что аристократы-изгнанники, собравшиеся вокруг Штадиона, принадлежали к гораздо более просвещенной и энергичной когорте людей, чем их отцы, старшие братья и кузены, которые сосредоточились с мрачной решимостью на возвращении своих поместий и не нашли ничего лучшего в 1814 году, когда настало время их торжества, как предложить реставрацию их прежнего положения с буквально расписанными своими правами, в частностях и в целом.
Любая реставрация, однако, является реформой, по крайней мере в той степени, в какой она стремится ликвидировать причины первоначальной катастрофы. Но способны ли были на реформы люди, рисковавшие имуществом и самим образом жизни, не имевшие возможности выполнить взятые на себя обязательства, остается весьма проблематичным. Главное – отсутствовало согласие по вопросу о том, что представляет собой нация. Фридрих Штадион, Штейн и эрцгерцог Йохан смутно представляли себе германскую нацию как совокупность людей, объединенных общей культурой. Однако большинство других деятелей, включая Филиппа Штадиона и Меттерниха, усматривали в ней народ, который, как и в других государствах, противопоставлен власти. Для них так называемый национализм существовал в реальности в виде провинциального патриотизма, выработанного неприятием централистской и бюрократической практики бонапартизма, или в виде острой ностальгии по старому рейху, тоски по учреждениям, неожиданно приобретшим романтический ореол, после того как они перестали существовать. Например, из Хормайра и Андреаса Хофера вряд ли могло получиться что-либо иное, кроме стойких борцов за автономию Тироля – этаких Вильгельмов Теллей позднего времени. В основе германского национализма того времени, подобно его польскому варианту, лежало кредо аристократов, которые жили мечтами о прошлом – в одних случаях 1803 годом, в других – 1772-м. Хотя национализм в некоторых отношениях и ориентировался на реформы, он все-таки мало напоминал этический национализм и либерализм среднего класса более поздних поколений. Поступало мало серьезных предложений о преобразовании корпоративных земств в современные парламенты, упразднении крепостного права или радикальном изменении социальной и экономической организации феодального поместья.
Наоборот, в отношении аристократии разного статуса проявлялась чрезвычайная заботливость, в том числе к суверенам всеми поносимого Рейнского союза. За исключением явных узурпаторов чужих владений, герцога Берга и короля Вестфалии, всем князьям разрешалось сохранить, как минимум, свои «наследственные земли», а некоторые (подобно самой Австрии) могли сохранить за собой вознаграждения в виде церковных владений, полученные по Имперскому эдикту. В этом смысле «легитимные» претензии подопечных Наполеона могли быть совмещены с процессом реставрации аннексированных владений. В самом деле, инструкции, с которыми в 1809 году Валмоден прибыл в Лондон, а Шварценберг – в Санкт-Петербург, совершенно определенно провозглашали целью Австрии «восстановление законных прав каждого собственника на владение земель, принадлежавших ему до времени узурпации Наполеона».
Что касается Германии, то трудно избежать впечатления, что конечной целью Штадиона была реставрация старого рейха. Ни он, ни кто-либо еще из его окружения не составил плана на будущее, сравнимого с тем, который составил Генц. Почему? Потому что в Австрии не было нужды будоражить умы, потому что разговоры о неминуемой реставрации способствовали бы лишь укреплению связей суверенов Рейнского союза с Наполеоном, потому что они лишь укрепляли бы стремление Пруссии к соблюдению нейтралитета. Вследствие этого заявления, исходившие из дворца Хофбург, отличались уклончивостью и противоречивостью. Манифест в связи с объявлением войны подтверждал, что кайзер никогда не будет «вмешиваться во внутренние дела других государств или позволять себе выносить оценки их системам управления, правовым нормам, административным решениям, программам развития вооруженных сил». Но манифест не гарантировал суверенитета государств союза, не дезавуировал намерения восстановить рейх, на чем настаивал Генц. Вместо этого в документе роспуск рейха расценивался как одно из преступлений Наполеона, как причина войны и еще кое-чего, с чем Австрия была вынуждена временно примириться.
Конец ознакомительного фрагмента.