Полигон. Часть первая. Куя меч Родины (Аркадий Евдокимов, 2013)

В 80-е годы чуть ли не полстраны работало на ВПК. Тем не менее попасть в хорошее (то есть работающее на военных) КБ или НИИ было очень непросто. А люди туда рвались: там и зарплата повыше, и снабжение получше, и перспективы порадужней. Мне удалось устроиться в одно секретное КБ лишь благодаря помощи хорошего знакомого моего дяди, который заведовал лабораторией. Звали его Александр Петрович.

Работать за столом мне всегда было скучно, тянуло на Полигон. Там, на Полигоне, всегда что-то происходило, там единым сгустком выплёскивался труд тысяч людей, там кипели страсти, там был виден осязаемый результат И именно там случалось немало смешных, страшных и загадочных происшествий.

Первое знакомство

Полный кипучей энергии и радужных надежд и вооруженный наставлениями моего будущего шефа Александра Петровича, я в назначенный срок вышел на работу. Но начинать трудовую деятельность мне пришлось вовсе не с увлекательнейших расчётов устойчивости (интересно, какая у них методика – по критерию Найквиста или по Михайлову?).

В понедельник утром я прибыл на Большевиков, 27, нашёл прораба и немедленно был зачислен подсобным рабочим (временно). Мне выдали новенькие рабочие рукавицы и изрядно потасканную оранжевую каску и после короткого инструктажа по технике безопасности определили на растворный узел, в помощники такому же инженеру из КБ, как я. Он трудился на стройке уже неделю и кое-какую сноровку Звали его Яков Самуилович, по специальности – прочнист. Ростом он был мал, телом хлипок, языком остёр, а характером насмешлив и обаятельно-циничен. С ним было весело и интересно. Он чертовски много знал и к тому же оказался хорошим рассказчиком. Словом, с напарником мне повезло.

Растворный узел представлял собой некогда зелёный (а ныне по крышу заляпанный раствором) строительный вагончик на стальных обрезиненных колёсах и с заколоченными фанерой окнами. В задней стенке вагончика имелась дощатая дверь К ней вела самодельная деревянная лестница о трёх ступенях Перед вагончиком сооружено было огромное нечто, имеющее форму перевернутой вверх ногами усечённой пирамиды. Из передней стенки прямо над этим корытом торчал сваренный из железных полос обод диаметром метра два, к нему приварены небольшие плоские ковши. Колесо это вращалось, черпая ковшами раствор. Так, собственно и происходило перемешивание Сооружение это живо напоминало старинную водяную мыльницу, во многом оттого, что раствор живописно выплёскивался из ковшей, когда они поднимались наверх. Хозяйку мельницы строители звали Манькой, или Маней. Мы с Яковом Самуиловичем уважительно величали её Марьванной. Это была дородная женщина средних лет, невероятно жизнерадостная хохотушка с невероятно звонким голосом.

Марьванна сидела в своём вагончике и колдовала с тремя кнопками: включала утром мельницу-мешалку и выключала её к вечеру. Другой кнопкой она запускала насос, чтобы подать через шланг раствор на пятый этаж, где работали штукатуры. Зачем нужна была третья кнопка, я не знал. Когда штукатуры заканчивали затирать стены и им нужен был свежий раствор, кто-нибудь из них высовывал голову в окошко и с пятого этажа начинал звать Марьванну. Сперва кричали по её имени: «Манька! Манька! Ма-а-а-а-а-анька, глухая тетеря!», потом свистели Наконец, кидали сверху камушек Он звонко цокал по железной крыше, после чего Марьванна распахивала дверь и кричала наверх: «Чего надо?». Ответ всегда был один и тот же: «Раствор подавай!». И она подавала раствор. Если маленький камушек не помогал, кидали обломок кирпича. Обломок уже не цокал – он обрушивался на железную крышу с ужасающим грохотом. Марьванна немедленно объявлялась в дверном проёме и зычно вопрошала: «Охренели? Чего надо?». Ответ был предсказуем: «Раствор подавай, тетеря глухая!»

Наши с Яковом Самуиловичем обязанности были совсем нехитрые – заправлять мельницу водой, песком и цементом. Воду наливали из шланга, цемент носили с первого этажа, ухватив каждый по тяжеленному мешку. Песок таскали носилками, брали его из огромной кучи за углом. Расходовался раствор много медленнее, чем мы успевали замесить, и потому у нас получались длинные, минут по сорок, перерывы. Мы садились на лавочку, сделанную из доски, поставленной на кирпичи, и отдыхали. И тогда Яков Самуилович, шикарно грассируя, начинал рассказывать. Меня он упорно называл не по имени, а просто «юноша». А я жмурился на солнце и с удовольствием слушал.

Диапазон его историй был грандиозен. Он с легкостью рассуждал о сингулярности, о замкнутости Вселенной, об Омаре Хайяме, о приёмах укладки кафельной плитки, о древнеиндийских эпосах «Махабхарата» и «Рамаяна», о тонкостях ладейного эндшпиля, о способах диагностики и ремонта «Жигулей», о кулинарии и садоводстве, а больше и чаще всего о моих будущих коллегах – сотрудниках КБ и, конечно, о Генеральном Слушать его было покойно и приятно. И полезно. И если шахматные и кулинарные подробности я пропускал мимо ушей, то обо всём, что касалось работы, слушал внимательно И узнал много интересного и познавательного Например, что дом, на строительстве которого мы отбываем, возводится по какому-то уникальному проекту одного питерского архитектора, и что планировка квартир на всех этажах разная. Узнал, почему у всех рабочих каски оранжевые, а у прораба каска белая (оказывается, чтобы не промахнуться, кидая сверху, с крыши или с высокого этажа, кирпич). Узнал, что на прошлой неделе праздновали день рождения бригадира и, видимо, в связи с этим упал подъёмный кран. Из него вылез пьяный крановщик, развел руками и сказал: «Ни фига себе, кран упал!». Над крановщиком ребята пошутили: напоили его ещё сильнее, надели на него пальто и засунули клюшку в рукава, застегнув наглухо пуговицы. Так и отправили домой. И все встречные барышни в негодовании шарахались в сторону, самонадеянно полагая, что отчаянно петляющий по тротуару мужчина раздвинул в стороны руки, чтоб задушить их в объятьях. Как дошёл он до дому и как доставал ключи из кармана, осталось покрыто мраком. Ещё я узнал, что жена Бориса Середкина, моего будущего коллеги, работает на табачной фабрике и потому у него всегда можно стрельнуть сигарет…

Много рассказывал Яков Самуилович о Полигоне. Люди нашего КБ (ах как мне щекотало душу это словосочетание – «наше КБ»! Я чувствовал себя причастным к избранной касте) пропадали там месяцами, испытывая и оттачивая опытные образцы военной техники. На пробные пуски изделий (именно «изделиями» называли в те времена любые военные устройства – от сапёрной лопатки до стратегического бомбардировщика или атомной подводной лодки) ездили чаще всего на Ахтубу, в приволжские степи.

Напротив Каменного Яра, на левом берегу Ахтубы, стоит старинный городок Капустин Яр, к которому приклеилось фамильярное имя Капьяр. Каждому, кто был связан с проектированием и испытанием авиатехники, название это знакомо. Именно на этом Полигоне в 1947 году запустили первую советскую баллистическую ракету Р-1. Здесь был отстроен грандиозный научно-исследовательский центр, испытаны сотни образцов вооружения, произведены тысячи пусков ракет. Территория Полигона огромна, он занимает земли Саратовской, Волгоградской и Астраханской областей. Случалось на Полигоне немало несуразностей, забавных случаев, смешных и не очень. Порой происходили и катастрофы.

Узнал я, что публика на Полигоне обитала в большинстве своём командировочная, пёстрая, весёлая и отчаянная, люди съезжались со всей страны. Происшествия же случались с ними обычно по глупости или со скуки. Скука вспоминается чаще всего, стоит только подумать о Полигоне. Пока идёт работа, время летит стремительно, но едва наступает безделье, оно меняет темп и течёт изнурительно, медленно, словно издеваясь: кроме работы заняться здесь решительно нечем. А ждать приходилось порой подолгу – то начальства, то изделий, то комплектующих, то оборудования. Вот от этого бестолкового ожидания, от необъятной скуки и от унылости однообразной, вечно выжженной солнцем степи и случались всякие глупости. И ведь попадали-то впросак люди по большей части образованные и неглупые.

Ну вот вам пример. Почему все двери во всех сооружениях открываются только наружу? Да после одного случая, когда удалые наши бесшабашные рубахи-слесаря едва не сгорели в вагончике. Сидели они за столом втроем, резались в подкидного, балагурили, курили. А сигареты и спички из бравады и особого своего слесарского шика тушили в ведре с керосином. Если очень быстро бросить, спичка в ведре погаснет – пары керосина вспыхнуть не успевают. Но однажды случилось то, что и должно было случиться: у кого-то дрогнула рука. Ведро полыхнуло! А в вагончике том – и ацетон, и керосин, и уайт-спирит с растворителем, и всякая другая гадость. Пламя охватило помещение моментально. Так они все трое, пытаясь выскочить, выламывали дверь, пытаясь открыть её наружу. А она открывалась внутрь, они прекрасно это знали, но всё равно со всей яростью, со всем ужасом загнанного в угол зверя ломились, вопя что есть мочи, наружу. Дверь они тогда открыли, вернее, просто вынесли её вместе с коробкой, и потому остались живы. Об инциденте узнало высокое начальство и мудро приказало перевесить все двери. Вот с тех пор они все и открываются наружу…

А ещё Яков Самуилович любил поразглагольствовать о геополитике и о том, почему так много денег тратится на разработку оружия.

– Вы понимаете, юноша, – уставив взгляд в небо, рассуждал он, – Первая мировая война вовсе не закончилась в 1918 году, Вторая мировая есть ничто иное, как продолжение Первой, логический её итог. Не закончилась эта мировая и в 1945-м, потому что сверхдержавы остались недовольны результатами передела мира. Американцы начали готовить атомное нападение на нас уже 1945 году[1]. А год спустя в плане «Бройлер» атомное оружие было названо главным средством ведения войны против СССР. Их генералы были уверены, что уже после первых бомбардировок Советский Союз капитулирует. И с каждым годом число мишеней на нашей территории росло[2]. И знаете почему эти планы не претворили в жизнь? Да только потому, что у Америки тогда не было надёжных баллистических ракет, а основой её стратегических сил оставались «летающие крепости» В-17, выпускавшиеся с 1935 года, и «суперкрепости» В-29, выпускавшиеся с 1942 года. А для их использования необходимо было завоевать господство в воздухе. Вот как раз этого мы сделать им не позволили.

– Но ведь войны с Америкой у нас не было, – возразил я.

– Не будьте таким наивным, юноша, – ухмыльнулся Яков Самуилович, – Не только была, она идёт и теперь. Третья мировая, называемая по неясным причинам «холодной», началась в Корее 25 июня 1950 года. 30 июня Гарри Трумэн ввёл в сражение вооруженные силы США. Американцы быстро завоевали абсолютное господство в воздухе и освободили Сеул. А вскоре они взяли Пхеньян. Тогда в войну вступил СССР, направив в Северную Корею несколько частей истребительной авиации. Когда в драку ввязались наши МиГ-15, американские ВВС понесли огромные потери[3]. А ведь эта война была этакой пробой пера, сценарием войны против Советского Союза. Война затянулась, американцы потеряли господство в воздухе, а знаменитую «аллею МИГов» и вовсе обходили стороной. И Пентагону пришлось признать, что начинать войну с СССР надо с более совершенной авиацией и мощными межконтинентальными ракетами. Так и началась война конструкторских бюро. И каждому вновь созданному оружию, способному пробить нашу защиту, мы успевали противопоставить своё. Равновесие это очень хрупкое и поддерживается огромным напряжением сил. Проиграем в вооружениях – получим войну.

– Да ладно, прямо немедленно и войну?

– А Вы как думали? Американские генералы никогда не оставляли идеи ядерной войны с Советским Союзом. не так давно, лет двадцать назад, три американских бомбардировщика долетели до Смоленска. И что они несли в люках – неизвестно.[4]

– Что ж их не сбили?

– Нечем было. Только после того, как у нас в пригороде, в Косулино, ракетой нашего КБ сбили Пауэрса на высотном разведчике У-2, американцы перестали соваться на нашу территорию.[5]

Яков Самуилович помолчал немного, рассеянно черкая веткой по песку, и продолжил:

– Да что там говорить… Американцы не раз пробовали на зуб нашу технику, в самых разных уголках планеты. И каждый раз убеждались, что решительного превосходства им добиться не удаётся. Вот, к примеру, в 1973 году, во время «войны Судного дня», дело едва не дошло до ядерной катастрофы. Израильтяне тогда всерьёз собрались ударить по Каиру и Дамаску своими ракетами «Иерихон» с 30-килотонной ядерной боеголовкой. Ответный ядерный удар по Израилю нашими ракетами Р-16 мощностью в одну мегатонну с хорошей вероятностью мог привести к глобальной атомной войне. А такой удар планировался… И тогда решено было напугать израильтян – и заодно американцев – мощью советской техники. И в дело бросили новинку – МиГ-25. События развивались как в детективе. МиГ пробился через все заслоны и сбросил две бомбы, стерев в пыль два квартала делового центра Тель-Авива. Он летел быстрее и выше всех самолетов противника, а наземные ракетные батареи не могли его достать. Израильтяне в тот раз потеряли три самолета, атакуя одиночную цель пятью звеньями истребителей, выпустили девять самых мощных в НАТО зенитных ракет, и всё впустую. Словом, ПВО Израиля не смогла отбить нападение единственного самолёта. А на следующий день на Тель-Авив опять посыпались бомбы – четыре МиГ-25 летели на заведомо недоступной высоте и скорости. Одновременно окольными путями Тель-Авив получил ультиматум Москвы: если, мол, ударите ядерным оружием, то МиГи сровняют с землей все крупные израильские города, а это поставит под вопрос существование государства Израиль. И ядерная война не началась.[6]

Так, не особо утруждаясь, с длинными перекурами и разговорами, проработали мы до пятницы. Ближе к вечеру, когда работа уже закончилась, но команды идти по домам ещё не было, мы сидели по обыкновению на своей лавочке. Я лениво, откинувшись назад и закинув руки за голову, наблюдал, как пьяный по случаю окончания трудовой недели электрик играл в шахматы с не менее пьяным монтажником. Неподалёку, за столиком. Глаза их горели азартом, электрик ёрзал и подзуживал противника, поскорее, мол, ходи. Монтажник не спешил. Он трудно думал, брался пальцами за разные фигуры, ощупывал их, словно пробуя на прочность, и отпускал. Наконец выбор пал на коня… Он решительно взялся за фигуру и сделал ход, он поставил коня… рядом с доской, на стол! Ход этот показался электрику чрезвычайно коварным, он обхватил голову руками и замер, уставившись на доску. Губы его шевелились, а в глазах нетерпение сменилось чудовищной работой мысли. Пока я изучал игроков и ситуацию на доске (хотя какая там ситуация! Чёрный король давным-давно стоял под шахом, а белого и вовсе на доске не было – он лежал рядом, на зелёном столике), Яков Самуилович привычно рассказывал:

– Генеральный наш хоть и стар годами, но умом вовсе не закостенел. И, вопреки слухам, совсем не бюрократ. Ему просто тяжко приходится – и нас, дармоедов, гонять, уму-разуму учить, и с вояками разборки устраивать, и с американцами конкурировать, и перед своим начальством ответ держать, вплоть до Политбюро. Вот и лавирует. А голова у него светлая, и пошутить он совсем не дурак, и ответственности не боится. Словом, настоящий мужик. Глыба. Хоть и своенравный.

Однажды он своей волей шесть часов держал самолёт в воздухе. Мы тогда комплекс сдавали в Приморье. Перед прилетом комиссии, за пару дней, туда отправили четверых наших и кроме прочего поручили им доставить выпивку и закуску. Так они, паразиты, надрались и выпивку умудрились на объекте потерять. Представляете, юноша?! Кругом тайга. Или что там?.. Словом, лес, глушь. Ни души на сотни вёрст, объект пустой. А они не помнят, куда спрятали шесть ящиков водки! Помнят только, что прятали. Так Генеральный поднял с базы Ан-24 для обеспечения прямой радиосвязи и отслеживал лично, как там идут поиски. Забавно, что лётчики слышали все переговоры и всерьёз сопереживали нашим ребятам. Скажете, самодур? Не без этого, конечно, но ведь объект надо было сдать! А проще всего это делается с угощением. Оцените, юноша, и смелость шефа. Если бы начальство пронюхало про водку, ему б до сих пор икалось.

– А водку-то нашли? – полюбопытствовал я.

– Не-а. Пропала… Мистика какая-то с ней… А про знаменитую фляжку Вы слышали? Нет? Вот попадёте ему на глаза с похмелья, познакомитесь. Фляжка та с непростой пробкой. Левая резьба на ней… Поди сообрази, когда голова вся квадратная, что её в другую сторону откручивать надо! Не любит он пьянства на работе и прощает только тогда, когда люди балуются этим делом со скуки. Да и то если в меру. Намотайте на ус, юноша. И не дай бог познакомиться Вам с той фляжкой – считай, карьера на ней и закончится.

Или вот в прошлом году дело было. Тогда у нас затеяли ремонт, а командировочных на Полигон понаехало!.. Только от нашего КБ человек двести. Да из «Молнии» столько же. Всех расселили кого куда, по старым баракам. Однажды Генеральный пришёл поздно, около полуночи, уставший неимоверно, и сразу завалился на нары, даже чаю не попил. Мне был отлично виден его силуэт, он недалеко прилёг. Ну, видно – и видно. Я лежу себе, размышляю о бренности всего сущего, думаю, шеф спит давно. А он вдруг совершенно ясным голосом тихонько так спрашивает: «Как думаешь, что это щёлкает?». Прислушался я – и правда, что-то странно так щёлкает. А странно потому, что щелчки хаотичны, без видимой системы. То через длинные паузы, то вдруг подряд «щёлк-щёлк», «щёлк-щёлк-щёлк». Сказал я, что не знаю, даже не догадываюсь и предложил посмотреть – узнать было просто: сдвинул занавеску, и все дела, только руку протяни – всё и увидишь. Щёлкало-то у него под боком. Но Генеральный на меня посмотрел с укоризной и сказал, что так неинтересно, что надо догадаться.

Тут я отвлёкся от шахматистов, потому что на поле вышел не менее интересный, чем они, персонаж. А именно – дама. Опухшая, нечесаная, волосы торчат клочьями во все стороны, в рваном грязном пальто, застёгнутом на две пуговицы (их и было всего две), в драных чулках, истерзанных, сильно стоптанных ботинках явно с чужой ноги, с сильно поцарапанным лицом и роскошным сизым фингалом под левым глазом. Левый глаз заплыл и превратился в щёлочку. Похоже, она им и не видела. А может, не видела и вторым глазом. Потому что шла она прямо на нас. Вернее, через нас, насквозь, куда-то дальше. Дама, грациозно прихрамывая, проплыла мимо, неся за собой шлейф ароматов, среди которых явно преобладали резкие запахи тройного одеколона, перегара и крепчайший, прелый – застарелой мочи.

– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжал Яков Самуилович, – мне было неинтересно, что там может так загадочно щёлкать, я повернулся себе на другой бок и заснул. А Генеральный, оказывается, пытался разрешить задачку до четырёх утра! Лежал и думал. Занавеску он так и не сдвинул! Понимаете, как интересно и важно для него было именно догадаться, решить… А Вы заметили, юноша, один башмак у неё был чёрный, другой – тёмно-коричневый.

– У кого?

– У той дамы, что сейчас прошла мимо нас.

– Нет, не заметил… Так он догадался?

– О чём?

– Ну, о том, что щёлкало?

– Нет.

– Ясно. А что щёлкало-то?

– Да там за занавеской сидели двое… Заядлые шахматисты, вроде этих двух, которых Вы так долго изучаете. Так они до утра резались, причём молча! Фигуры с мягкой подошвой, не слышно их. А щёлкали они по шахматным часам.

Забавно вот ещё что. Память на лица у Генерального отменная, а на фамилия и имена – никудышная, всё время имена-отчества путает. Но людей знает: кто вкалывает, а кто филонит, кто способный, а кто и бесталанный. Система распознавания у него была хитрая, он характеры людей по их столам определял. Если у работника стол завален книгами (в том числе раскрытыми), бумагами, плёнками вперемежку с инструментом и всяким другим барахлом, значит, он увлечён, занят делом, и, стало быть, вкалывает. А если стол чист и ухожен – перед тобой лентяй. Тунеядец. И в голове у него так же светло и пусто, как на столе. Образно говоря, чем больше хлама, тем больше мыслей. И наоборот. То же самое с одеждой. Если человек одет с иголочки, всегда опрятен, в гардеробе – ни складочки, значит он слишком много времени уделяет себе. Трудоголик (а особенно талантливый) о внешности думать не успевает, ему просто некогда! С женщинами ситуация иная. Если на столе у неё порядок – она прилежный, исполнительный работник, а если бардак – она просто неряха. И дело тут не в неравноправии, а в организации психики. Женщина по своей природе думает одновременно о множестве дел. Ей и домой надо позвонить, дать указания про котлеты в холодильнике, и с мамой поговорить, и в школу забежать, и в магазин заскочить. Чтоб не запутаться, она должна держать все эти дела в порядке и решать по мере поступления. В бардаке при таком раскладе попросту утонешь. А если в голове все по полочкам разложено, то и на столе то же самое. А мужчина может себе позволить с головой уйти в решение одной проблемы…

…Из-за того же угла вынырнул колоритнейший бомж, немытый, с мятым, будто его долго жевали, лицом, в лихо заломленной ушанке, в телогрейке, в милицейских галифе образца примерно 1948 года и в башмаках на босу ногу. Телогрейка по случаю жаркой погоды была расстёгнута, и белому свету демонстрировалось красное, закалённое невзгодами пузо. Я посмотрел на обувку бомжа. Башмаки были разного цвета, один чёрный, другой – тёмно-коричневый. Увидев нас, бомж остановился и спросил:

– Мужики, вы тут девушку не видали? Красивая такая… – и сделал руками жест.

Я растерялся, не зная что ответить. А Яков Самуилович не моргнув глазом ответил:

– Видели, как же! Такая… в разных ботинках. Туда пошла, – и махнул рукой на подворотню, куда пять минут назад нырнула бомжиха. Наш случайный собеседник нечленораздельно поблагодарил и засеменил мимо растворного узла к подворотне.

Я уважительно посмотрел на Якова Самуиловича, как это он так быстро сориентировался? А он сидел с бледным, вытянувшимся лицом, с открытым буквой «о» ртом и с ужасом смотрел вверх. Я проследил за его взглядом. Сверху, с самой крыши, летел, медленно переворачиваясь в воздухе, железобетонный блок. Подушка от фундамента. Монолит весом в две тонны. Казалось, он летит прямо на нас. Я невольно вжал голову в плечи, не отрывая глаз от беззвучно падающего блока. Сейчас врежется, разнесет всё в щепы. Страшней всего было то, что я не мог определить, куда он летит: на нас, или на крышу растворного, или на бомжа, уже скрывшегося на будкой. Куда бежать? Вперёд? Назад? Кто-то запоздало крикнул с крыши слабым голосом «Берегись!»… Одновременно с криком блок со всего разгона, всеми своими двумя тоннами с лязгом и грохотом врезался в растворный узел! Вернее, в железную лохань с раствором. К небу взмыл фонтан брызг из раствора, вагончик вздрогнул, подпрыгнул всей своей тушей и замер, страшно накренившись. Задние колёса его повисли в воздухе, метрах в двух над землей. И тут же резко распахнулась дверь вагончика, и из неё выглянула Марьванна, и закричала: «Охренели? Такие булыжники швырять? Щас уже, даю раствор!». И она нажала кнопку. Взвыл насос, и остатки раствора по грязному кривому шлангу побежали наверх, на шестой этаж. Но поскольку там никто его не ждал, он весь вылился на пол, где вскорости и застыл.

Ох и попало тогда от прораба кровельщикам! Они, оказывается, прятали на крыше свой инструмент. Складывали его в железную люльку и краном накрывали её железобетонной плитой. А для надёжности решили на плиту ещё и подушку уложить. И пока возились с люлькой и с краном, подушка с угла дома возьми да и сорвись. Хорошо ещё, что никого не зацепило.

К понедельнику раствор на шестом этаже так схватился, что отбивать его пришлось отбойным молотком. Поручили это ответственное дело конечно же мне. Ох и намучился я… С тех пор не раз приходилось отрабатывать на стройках, овощебазах и в колхозах, но тот летящий монолит и сутулая спина бомжа, густо заляпанная свежим раствором, отчего-то намертво врезались в память. А вместе с ними и рассказы Якова Самуиловича. Ими-то я и разбавил собственные, изложенные ниже.

…А через неделю начались будни. С карандашом в руках. С поисками, сомнениями, победами и поражениями, и, конечно, с бесконечными и оказавшимися такими нудными расчётами устойчивости (считали всё же по Михайлову). И тех пор я от всего сердца горячо возненавидел комплексные числа. Я уж давно забыл, что это за числа такие, но ненавидеть их продолжаю с завидным постоянством. А стол мой никогда не блистал идеальным порядком, но и не напоминал пирамиду Хеопса. Средненький был стол. Никакой.

Взрослые забавы

Боре Середкину, ведущему инженеру из 26 отдела нашего КБ, женщины симпатизировали потому что он всегда был безупречно одет, при галстуке, в шикарной отутюженной тройке, и всегда благоухал изысканным парфюмом. Кроме того, он был внимателен к слабому полу, потрясающе вежлив и предупредителен. Мужчины же уважали его за два замечательных качества. Во-первых, парень он был компанейский, весёлый и живой, про таких говорят – свой в доску. А во-вторых, его жена работала на табачной фабрике, и у Бори всегда можно было одолжить курево.

Да он и сам постоянно таскал на работу сигареты, когда их стали продавать по талонам – отнёсся к своему положению с понятием и начал приносить сигареты на работу, прямо в КБ. Притаскивал, бывало, солидных размеров полиэтиленовый мешок, набитый доверху сигаретами. Россыпью. Пакет этот ставил на стул, рядом со своим столом, угощайтесь, мол, люди добрые. Народ охотно угощался. Правда, с ассортиментом вышел напряг – ничего, кроме «Космоса», у Бори не водилось. Впрочем, не так уж плох был в те года «Космос» по 60 копеек за пачку. По крайней мере, лучше «Лайки» или «Дымка». Со временем то ли что-то сменилось в технологиях табачной фабрики, то ли дефицит стал жёстче, то ли охрана бдительней, но сигареты лишились фильтров. Инженеры ничуть не расстроились – и так сойдёт. Однако вскоре закончилась и безфильтровая россыпь – однажды Борька приволок огромную бобину с намотанной длиннющей сигаретой, словно нитка на катушке. Бобину подвесили на кульман, курильщики отматывали от ленты сколько хотели и отрывали. А через пару месяцев, когда уже подошла к концу третья бобина, Боря объявился с мешком табаку. Всё, сигарет больше не будет, переходи, народ, на самокрутки. Народ моментально обзавелся трубками (их мастерски делал Семёныч, из деревомодельной литейного цеха) и смолил себе табачок со вкусом. Естественно, выезжая в командировку, Борька прихватывал табачок с собой. Потому его всегда ждали особенно нетерпеливо.

…Сигареты у Юры-Бондаря и Александра Петровича (Здесь его звали Сашей – Полигон регалий не признает. Кроме, разумеется, регалий Больших Начальников) закончился три дня назад, а курить хотелось страшно. Конечно, тянули они самосад, купленный у местных жителей, в Сары-Шагане. Но был он немыслимо крепок, вышибал слезу, заставлял долго и надсадно кашлять, и удовлетворения не давал. Юра-Бондарь по нетерпеливости нрава с утра был как на иголках:

– И чего он так долго едет? Может, слёг опять, в больницу загремел? Помнишь, в прошлом году он как сильно болел этой… ну… стенографией!

– Стенокардией!

– Да какая разница… Главное, если не приедет, мы с тобой в схемах не разберёмся и без табака останемся!

– Нет, Юрик, сообщили бы нам. И другого бы прислали. Так что – будем ждать.

Они замолчали – на пустынном горизонте появился шлейф пыли, значит, идёт машина. А кроме Борьки они никого не ждали. Шлейф медленно приближался, уже стала видна тёмная букашка перед ним – машина. «Свернёт налево, значит в хозяйство Семёнова, а не свернёт, стало быть, к нам», – подумал Александр Петрович. Машина, как назло, ехала медленно, да и где она, эта развилка – отсюда не разглядишь… Машина помаленьку увеличивалась в размерах. уже стало можно угадать по контуру, что это армейский ГАЗ-66 с тентом. Нет, не свернёт уже – поздно, поворот давно остался позади. Минут через пятнадцать грузовичок подкатил к бетонному бункеру и остановился, лихо тормознув. Поднятая им туча пыли окутала Александра Петровича и Юру-Бондаря, и они, сплёвывая песок, жмурясь и чертыхась, пошли навстречу. Из кабины выскочил Борька, сияющий, как всегда гладко выбритый и бодрый, хоть и измождённый дорогой.

– Здорово, мужики! Айда барахло разгружать! И табачок привёз вам…

Юра-Бондарь вспорхнул в кузов, под пыльный тент, и из тёмной духоты, гремя железом, стал подтаскивать к открытому уже заднему борту баулы, ящики и коробки с аппаратурой, запчастями, личными Борькиными вещами и прочим нужным скарбом. не переставая таскать вещи, он выкрикнул весело из темноты фургона:

– А скажи, Борька, жена твоя, она ведь ворует табачок-то с фабрики, расхищает соцалистическую собственность. Значит, мы тут краденым пользуемся?

Борька, не переставая подхватывать тару, парировал:

– Екатерина Вторая, когда видела, как её слуги несут с дворцовой кухни мешками, всегда говорила: «Хоть бы мне что-то оставили!». Правда, она была большая оптимистка и в одном из писем отмечала, что её обворовывают так же, как и других, но это хороший знак – есть что воровать. А если у нас и прекратится воровство, то исключительно естественным путём, а это ещё хуже.

В одной из сумок явственно звякнуло стекло. Юра-Бондарь замер на миг, потом аккуратно подтолкнул сумку к борту и тихо спросил Борьку:

– Я правильно понял?

Борька в ответ лишь согласно кивнул.

– Живём, братцы! А пуска долго ждать, Борь?

– Да дней пять… Задержка там у них (он показал пальцем вверх), что-то там не ладится.

– Ясно. Что ж, будем скучать дальше.

Кузов опустел, и грузовик, отчаянно пыля, уехал. А когда ящики и сумки были рассованы по углам бункера, Юра-Бондарь сымпровизировал стол из листа фанеры, уложив его на две пары снарядных ящиков и организовал стулья из перевернутых вверх дном вёдер – бункер давно пустовал и мебели в нём не было. Фанеру укрыли газеткой, а на неё выложили: огурчики хрустящие, солёные, грузди крепенькие, солёные, лисички резаные, маринованные, картошку варёную – холодную, рассыпчатую, политую постным маслом и припушённую укропом, капусту квашеную с бусинками клюквы, две мелко порезанные луковицы, соль, пучок лука зелёного. И был порезан крупными ломтями душистый чёрный хлеб, и была вскрыта банка тушёнки (одна) и банка кильки балтийской пряного посола (одна). Увенчала стол бутылка «Столичной», увы, не запотевшая.

Три гранёных стакана сошлись в едином порыве. Ребята с аппетитом закусили: Боря – пёрышком лука, обмакнув его в соль, Юра-Бондарь – капусткой, прихваченной щепотью, Александр Петрович – огурчиком, уложенным на кусок хлеба. В глазах появился блеск, в речи пошли междометия. Чокнулись ещё раз. И ещё. И ещё. Раскупорили вторую. А на третьей сбавили темп. Набили трубки табаком, со вкусом, не спеша, закурили. Борька аж зажмурился от удовольствия:

– Хорошо сидим, мужики!

– Истинная правда, – согласился Юра-Бондарь.

– Подлинная правда, – уточнил Александр Петрович.

– «Подлинная правда», – провозгласил Боря, – раньше была показаниями, даваемыми после избиения специальным кнутом – «длинником».

– И откуда ты всё знаешь, Боря?

– Да пёс его знает… А что за пушка стоит тут у вас на улице, под навесом?

– Зенитка какая-то редкая. Я слышал, экспериментальная, последняя, её параллельно с первыми зенитными ракетами разрабатывали вроде. Да она тут уж лет десять стоит, не меньше.

Диалог прервал Александр Петрович:

– Ребята, у меня родилась гениальная идея!

– Да? Наливай!

И они налили, и не раз. А когда вышло уже грамм по четыреста на нос и закончилась квашеная капуста, затянули, обнявшись за плечи, «Вот кто-то с горочки спустился» на три голоса. Потом вышли на улицу – воздухом подышать. И покурить заодно.

– Хорош халявный табачок, особенно краденый, – объявил, жмурясь от удовольствия Юра-Бондарь.

– А сам?-, возмутился Александр Петрович, – Куда с участка шиферные гвозди девались, а?

– А я при чём, – искренне изумился Юра-Бондарь, – Чуть что, сразу я!

– Алексею Орлову-Чесменскому, – не преминул встрять Боря, – какой-то губернатор жаловался: «Представьте себе, граф, мои враги распускают слухи, что я беру взятки!». Тот дал добрый совет, рассказав, что в его бытность в Италии о нём рассказывали, что он ворует античные статуи, но как только он перестал это делать, слухи прекратились. А она стреляет?

– Кто?!

– Ну, пушка!

– Должна, – ответил Александр Петрович, – Говорят, в прошлом году зачем-то стреляли… А ты помнишь Тихона?

И они вспомнили Тихона – соседского кота, который умел по команде выключать свет в коридоре. А потом стали вспоминать муки с системой «Щит-1», когда они втискивали скорострельную пушку Нудельмана в «Алмаз». Огромный телескоп для наблюдения Земли занимал львиную долю внутреннего объёма спутника и жутко мешал. Пушка была нужна, чтобы отбиваться от американских космических перехватчиков. А потом начальство распорядилось смонтировать вместо пушки на станции два снаряда «космос-космос» конструкции того же Нудельмана, прозорливо назвало эту красоту система «Щит-2» и успокоилось. Вся работа ребят пошла прахом. Юра-Бондарь слушал сперва с удовольствием, потом – со скукой, ковыряя былинкой в зубах. Наконец, улучив момент, он встрял в разговор:

– Ну, хорош уже лясы точить, мужики. Пошли ещё по одной намахнём?

– Точить лясы, – оживился Боря, – значило заниматься легкой работой в коллективе, где можно вволю почесать языком. Обычно – вытачивать балясины. Или тесать? Я точно не знаю… А снаряды есть?

– Гири что ли? – полюбопытствовал Александр Петрович.

– Да нет же… К пушке снаряды. Артиллерийские!

– Вроде в дальней комнате были. Ну пойдём намахивать, Юрик заждался, наверное.

– Пойдём.

…Когда они очередной раз вышли на воздух, жара уже спала. Шли походкой нетвёрдой – и от выпитого, и от того, что тащили они тяжеленные ящики со снарядами. Боря уговорил-таки «разок бабахнуть». Расчехлили пушку, подключили электропитание. Огромная платформа ожила, будто задышала. Зажужжали скрытые в её утробе сервоприводы. Платформа дрогнула, и, мелко задрожав, выровнялась по горизонтали. Боря подвигал рычагами, покрутил колёсики. Огромная зенитка отреагировала удивительно легко, повернувшись с головокружительной скоростью вокруг оси, с готовностью шевельнула длинным, как мачта, 152-миллиметровым стволом.

Боря восхищённо прошептал про себя «вот это зверюга!» и, усевшись по-хозяйски на металлическое сидение наводчика, скомандовал:

– Заряжай!

Юра-Бондарь ловко загнал снаряд в чёрный зёв, сочно щёлкнул замком: готово.

– Куда бить будем?

– А вон, – нечленораздельно объявил Александр Петрович, – коршун висит. Давай по нему?

Пушка рявкнула отрывисто и хлёстко, с такой силой, что дрогнула земля, а ребята враз оглохли, в ушах у них тонко засвистело.

– Ты чё, обалдел? Надо высоту взрыва снаряда сперва выставить, чтоб коршуна осколками побило! – крикнул Александр Петрович.

– А какая у него высота?

– Думаю, метров сто сорок, – заявил Александр Петрович.

– А я думаю, триста двадцать, – подал голос Юра-Бондарь.

– Так. И какую высоту ставить прикажете? А дальномера что, нету?

– Нет, уже давно. Увезли куда-то…

– Ну и пёс с ним, с дальномером. Всё равно осколками сбивать неинтересно. Давай мы этого коршуна снарядом сшибём, а? Заряжай!

Ба-бах! Снова дрогнула земля, снова горячим воздухом ударило по ушам. Коршун висел всё на том же месте, неподвижно паря, словно издеваясь. Огонь! Только гильзы отлетают в сторону. И опять мимо. И опять. Всё время мимо. Только пятый снаряд прошёл рядом – было видно, как птицу ударило воздухом, бросило в сторону, закрутило. Заряжай!!! Щас мы его… Но коршун лениво взмахнул крыльями и, со снижением набирая скорость, потянулся к горизонту. Боря попытался было прицелиться, но понял, что движущуюся мишень ему не одолеть. А другой в небе не наблюдалось. Да и солнце уже закатывалось – выжженное небо посерело. Ночь наступит – какая уж тут стрельба?

– А давайте долбанём вверх, – предложил ни с того ни с сего Юра.

– Куда вверх? – не понял Александр Петрович.

– Ну, отвесно, по перпендикуляру.

– А зачем?

– Да так просто… Один снаряд всё равно остался.

– Давай!

И Борис нажал гашетку. Последний снаряд ушёл по вертикали в темнеющее небо. Все трое, остывая от азарта пальбы, молча раскурили трубки. Навалившуюся звенящую тишину нарушил Юра-Бондарь, Холодным ровным голосом он негромко произнёс:

– Мужики, а ведь он сейчас сюда прилетит.

– Кто – он? Коршун?

– Снаряд…

В следующую секунду троица что есть духа неслась к спасительному бетонному бункеру. Толкаясь, ворвались внутрь, в шесть рук захлопнули толстую стальную дверь, опустили броневые жалюзи амбразур и уставились друг друга, тяжело дыша. Сердца бухали оглушительно, в ушах толчками пульсировало, руки у всех тряслись мелкой дрожью.

– На какую высоту она бьёт? – спросил Боря.

– Кажется, на двадцать километров, – отозвался Александр Петрович.

– Значит, лететь ему туда и обратно…, – Боря замолчал, считая в уме, – секунд сто двадцать – сто сорок. Учитывая сопротивление воздуха – пусть двести, пусть даже четыре минуты. Что ж, будем ждать.

И они подождали пять минут. А потом ещё десять. И ещё. Но снаряд так и не упал. А раз не упал здесь, значит, упал где-то в другом месте. И не просто упал, а взорвался. Взорвались и все предыдущие пять снарядов. Как они об этом не подумали? Пожалуй, пора заметать следы.

До сумерек и потом в темноте мужики лихорадочно прибирались – спрятали ящики, зачехлили пушку, посыпав брезент песком и пылью, отсоединили, смотали и занесли в помещение кабели. А потом, уже в бункере, с разгону доели и допили всё запасы, которые Боря заготовил на четыре дня.

…Александр Петрович проснулся от криков. Крики доносились с улицы, из-за толстых стен бункера. Он подошёл к двери и осторожно выглянул наружу. На залитой солнцем площадке (Александр Петрович поначалу даже зажмурился) стоял армейский УАЗ цвета хаки и возле него – Боря и какой-то пузатый полковник. Голос у полковника был громок и гнусав, а форменная рубашка – тёмной от пота на спине, возле шеи, и подмышками. Александру Петровичу показалось даже, что он услышал запах одеколона «Шипр», полковник наверняка выливал на себя по утрам едва не по пол-флакона. Лицом он был красен – то ли от природы, то ли от того, что напрягал голосовые связки. Полковник наседал, горячился, жестикулировал и всё больше багровел. А Боря был свеж, бодр, спокоен, улыбчив и холоден. Разговор же складывался примерно в таком ключе. Искренне удивлённый Боря не понимал, каким образом и откуда на шестнадцатом участке взорвались снаряды. Боря искренне сожалел, что ничем помочь не может. Боря весомо и аргументированно убеждал, что их старая зенитка «не на ходу», что снарядов к ней не было, нет и быть не может. А если бы каким-то фантастическим образом вчера вечером пушка стала бы стрелять, она бы непременно его, Борю, и его коллег, товарищей ответственных, разбудила бы. (Александр Петрович невольно посмотрел на лохматую, небритую, опухшую физиономию Юры-Бондаря. Ну и рожа… У меня, наверное, не лучше. Хороши ответственные товарищи… И как это Борька умудряется всегда выглядеть?). Ответить полковнику было нечего, поэтому он распалялся всё больше. Он пообещал вывести всех на чистую воду, навести порядок на вверенном ему участке, а про несанкционированные стрельбы любой ценой узнать всю подноготную. И Боря, конечно же, объяснил полковнику, что слова «узнать всю подноготную» произошли от манеры палачей загонять подследственным иголки под ногти. Советскому же офицеру добывать сведения таким способом не совсем этично.

Полковник от таких слов лишился дара речи – набрав в лёгкие побольше воздуха, так и выдохнул его. А потом сказал негромко, и, видимо, зловеще (по крайней мере, он явно хотел, чтоб прозвучало зловеще):

– Знаете что, молодой человек… Я дам Вам один хороший совет…

– А советы, – ледяным тоном произнёс Боря, – я выслушиваю по пятницам, с семнадцати до девятнадцати.

Взбешённый полковник развернулся, в два раздражённых шага дошёл до УАЗика и с досады так хлопнул дверцей, что Юра-Бондарь проснулся. Машина резко рванула с места, разбрасывая колёсами песок, развернулась и умчалась.

А на другой день с утра прибыло оборудование и начальство со свитой разнокалиберных специалистов. Александр Петрович, Боря, и Юра-Бондарь c безоглядной отрешённостью впряглись в общую работу. Обложившись осциллографами, паяльниками, тестерами, проводами и напильниками, они в поте лица увязывали радар «ЛЭ-1» со сверхмощным лазером, детищем ОКБ «Вымпел», способным будто бы уничтожить объект на орбитальной высоте. Испытывали комплекс и раньше – били по летающим мишеням. В результате выяснили, что лазерный луч не может разрушить боеголовку баллистической ракеты. Поэтому решили перепрофилировать комплекс – пусть, дескать, следит за вражескими спутниками. Модернизация задумывалась именно для этого – «ЛЭ-1» после неё должен был определять дальность до цели, точно просчитывать её траекторию и даже определять форму и размеры.

Через пять ударных дней комплекс заработал. Александр Петрович погонял его в разных режимах, Борька подсветил несколько наших спутников. Всё вроде функционировало нормально, и начальство уже приготовилось рапортовать и просверливать дырки под ордена. Но предвкушаемый праздник души испортил Борька. Когда американский челнок, тогда ещё целёхонький «Челленджер» пролетал над Полигоном, Борька, не будь дурак, нажал большую красную кнопку. И ведь трезвый был! То ли вспомнил, как никак не мог коршуна из зенитки сбить, то ли от усталости. Он и сам потом не мог объяснить – зачем. А регулятор мощности всё же задвинул в минимум – на всякий случай. Радар сработал как часы – высветил и дальность, и траекторию, и форму, и размеры. Увидев на экране характерный контур «Шаттла», начальство подняло такой яростный вой, что Борька понял, что меньшее из наказаний, которое оно сулит – это расстрел. К скандалу подключился невесть откуда взявшийся красномордый полковник, тот самый, что ругался из-за упавших снарядов. «Это не советский инженер, это вредитель», – негодующе кричал он, – «он, вражина, шестнадцатый участок из зенитки расстрелял, а там корова пасётся!».

Остервенелых замов отодвинул в сторону Генеральный – он один оставался убийственно спокойным. Генеральный с неподдельным любопытством рассматривал «Челленджер» на экранах. От свирепого громогласного полковника он отмахнулся, как от назойливой мухи. Мол, не до тебя, у нас международный скандал.

– Надо же, как хорошо работает, – ровным тихим голосом произнёс он, обращаясь к Борьке, – как фамилия?

– Серёдкин.

– Вот что, Серёдкин. Бери ручку, пиши. Министру обороны СССР маршалу Советского Союза Устинову Д.Ф. Написал? Пиши от кого. Та-а-ак. Служебная записка. Согласно Вашему распоряжению и во исполнение приказа командующего Войсками ПРО генерал-полковника Вотинцева Ю.В., 10 октября 1984 года мной применён лазерный комплекс «Терра-3» для сопровождения американского орбитального корабля «Челленджер» типа «Шаттл». Эксперимент состоялся при работе лазерной установки в режиме обнаружения с минимальной мощностью излучения. Высота орбиты объекта составила… Сколько там? Триста шестьдесят пять километров. Скорость… Словом, всё пиши. Внизу дата, подпись.

Услышав звания, должности и фамилии, люди затихли. А красномордый полковник и вовсе бочком-бочком, да и смылся из помещения. Нет, что ни говорите, а Борька – везунчик. Ведь даже за явную глупость, за разгильдяйство и безответственность, практически за должностное преступление он получил немаленькую премию.

Как стало известно много позже, при полёте над Балхашом на «Челленджере» отключилась связь, засбоила аппаратура, а астронавты почувствовали недомогание. Американцы вскоре разобрались, что «Шаттл» подвергся неизвестному воздействию со стороны СССР, и заявили официальный протест. У Борьки начались крупные неприятности. Куда его только ни таскали, бедного. Дорогу в КГБ он выучил наизусть. Отбиться ему удалось только благодаря той самой служебной записке, копию которой он благоразумно оставил себе. Разумеется, с визой Генерального Конструктора. Однако нервотрёпка так измотала Борьку, что у него с тех пор навсегда пропало желание пострелять. Из пушки, из пулемёта, из ружья, даже из рогатки.

А зенитку демонтировали через неделю после испытаний и отправили в Свердловск, заводу изготовителю. Она до сих пор стоит в заводском музее.

Противоугонка

Очень непросто работать рядом с человеком, не понимающим юмора, то и дело попадаешь в неловкие ситуации. Вот возьмёшься рассказать ему анекдот… Ну, скажем, про тёщу и грибы, когда на похоронах у зятя спрашивают «От чего тёща умерла?». Он отвечает, мол, грибами отравилась. «А почему лицо в синяках?». «Так грибы есть не хотела». А собеседник серьёзен. Подумает, да и начнет расспрашивать, были ли у тёщи ещё дети, большое ли осталось наследство после неё, был ли кто прописан Кроме неё в квартире… Или, скажем, спросите у него, почему, мол, прапорщики солёных огурцов не едят? Он будет долго думать и не найдёт ответа. Да потому что у них голова в банку не проходит! И тогда он удивится: а что, у офицеров голова в банку в проходит? И так далее. Вы немедленно попадаете в затруднительное положение, и сами себе кажетесь лицемером, посмевшим глумиться над горем близких усопшей тёщи. Дело усугубляется тем, что он скрывает, что не понимает юмора, и поэтому старается смеяться вместе со всеми. И даже сам рассказывает анекдоты, и выглядит это презабавно. Представьте, в курилке мужики обмениваются новостями, дымят себе, рассуждают о том – о сём. И тут входит он. И, учуяв, что момент подходящий, начинает рассказывать анекдот. Например, про бутылки в самолёте. Это когда летели сумасшедшие, и стюардесса разнесла им минералку. Отлучилась она на минутку, возвращается, а в салоне только один придурок и сидит. Стюардесса обомлела и спрашивает, куда, мол, все девались? А псих и отвечает, что, дескать, пошли посуду сдавать. А я не пошёл, у меня горлышко отбито. Рассказал он анекдот и смеётся. А все остальные смотрят на него со скучным видом, как стюардесса на умалишённого. Они этот анекдот уж сто раз слышали, им не смешно, им тоскливо. Увидев столь кислый приём, человек-не-понимающий-юмора немедленно решает изменить ситуацию. И растолковываёт всем присутствующим, что те сумасшедшие, что сошли на ходу с самолёта, они же разбились! Вот тогда обстановка разряжается, и все начинают искренне хохотать.

Одним из таких не понимающим шуток людей был Юрий Фёдорович Сухоруков, начальник группы из девятнадцатого отдела. В его подчинении находилось три инженера и один рабочий. Работали они с БЧ, то есть возились со взрывчатыми веществами, детонаторами и электроникой, всем этим добром управляющей. На такой работе юмор, сами понимаете, неуместен. Может быть именно поэтому Юрия Фёдоровича и назначили начгруппой. Работник он был исполнительный и посредственный. Зимой в свободное время Юрий Фёдорович выпиливал лобзиком по дереву, делал ажурные рамочки для фотографий и книжные полки под заказ, а летом пропадал на даче. Было у него две любви в жизни – дача и машина, причём машину он любил и сильней и чаще.

Юрия Фёдоровича летним вечером, после работы часто можно было увидеть в гараже. Он с азартом играл в домино с соседями (обычно в боксе напротив), охотно участвовал в маленьких мужских праздниках (только под хорошую закуску), но больше всего времени проводил с любимой машиной, «Жигулями» ВАЗ-21011 цвета «белая ночь». В гараже у него царил железный порядок, дощатый пол чисто выметен, у каждой вещи имелось своё место. Винты, болты, гайки, шайбы и прочая мелочь – и те заботливо рассортированы по резьбе и разложены по маленьким ящикам. Инструмент хранился особо, на специальном стенде и тоже был рассортирован. Машина Юрия Фёдоровича была всегда опрятной, ухоженной и абсолютно исправной. То есть в ней работало решительно всё. На полу уложены были резиновые коврики, все гайки под днищем обмазаны пластилином (чтобы не ржавели и резьба не забивалась грязью), неизбежные царапины заделаны с такой тщательностью, что найти их не брался и сам Юрий Фёдорович. Даже под клеммами аккумулятора любовно проложены были войлочные шайбы, пропитанные моторным маслом – во избежание закисания контактов.

Конечно же, столь любимый автомобиль Юрий Фёдорович не мог не улучшить. И по мере сил бесконечно совершенствовал, модернизировал и украшал. Он заменил фары на модные тогда галогеновые, перестроив схему управления ближним и дальним светом, установил противотуманки, смонтировал «волговский» клаксон с сочным звуком. Место водителя обилием приборов, кнопок и тумблеров живо напоминало кабину истребителя. Юрий Фёдорович, не удовлетворённый скромной штатной приборной доской, установил на передней панели указатель давления и температуры масла, альтиметр, тахометр, вольтметр, амперметр и с десяток контрольных ламп самого разного назначения. Вроде бы четыре из них отслеживали работу свечей, одна загоралась при открытии заслонки вторичной камеры карбюратора, сигнализируя о повышенном расходе топлива, ещё одна контролировала износ тормозных колодок. Стартер пускался не поворотом ключа, а особой кнопкой – Юрий Фёдорович считал, что так надёжнее.

Самое интересное, конечно же, было спрятано под капотом. Там Юрий Фёдорович смонтировал самодельный электронный реле-регулятор, собственной конструкции многоискровое зажигание, построенное, кроме прочего на оптронах и светодиодах и собственной же разработки противоугонное устройство. В те времена подобные устройства считались экзотикой даже на Западе, так что Юрий Фёдорович мог по праву гордиться своей машиной и своими изобретениями. Что он и делал каждый раз, как только попадался благодарный слушатель. А слушатели попадались – время от времени автолюбители заглядывали к нему на рабочее место за советом. И тогда Юрий Фёдорович, отодвинув печатные платы, провода, схемы и чертежи, втолковывал какому-нибудь «чайнику» особенности работы экономайзера принудительного холостого хода или, скажем, вакуумного усилителя тормозов. И каждый раз разговор неизбежно скатывался к преимуществам электронного зажигания и к противоугонной системе. Тут уж Юрий Фёдорович садился на любимого конька, и в мельчайших подробностях объяснял, как именно надо конструировать противоугонку. И тогда он терпеливо втолковывал:

– Надо сделать так, чтоб угонщик не смог разобраться, почему машина не заводится. Вот у меня как задумано? Чтобы завести, надо нажать потайную кнопку, и, не отпуская её, переключить потайной тумблер. Потом кнопку отпустить, после чего тумблер вернуть в прежнее положение. Поди – догадайся, что последовательность именно такая. Даже если найдёшь кнопку или тумблер – толку мало. И схема совсем не сложная.

– А если не нажимать кнопки-тумблеры? Что тогда будет? – нередко спрашивал начинающий автолюбитель.

– Тогда блокируется стартер и включается клаксон.

– Здорово. Но ведь машину можно завести и без стартера, с толкача или с буксира. А клаксон недолго отключить.

– Можно, конечно. Но я уверен, что вор просто убежит, испугается. А если не убежит – на этот случай тоже сюрприз имеется. Если машину завели без кнопки и тумблера, то через двадцать минут после того, как мотор заработает, загорится особая лампочка и запищит зуммер. Тогда надо нажать другую потайную кнопку. не нажал – через пять минут снова загорится лампочка и зажужжит зуммер, и ещё через пять минут – последний раз. не успел нажать потайной «сброс» – всё, машина сломается, и ехать на ней станет просто невозможно.

– Как это сломается?

– Всё тебе расскажи. Секрет это. Сломается – и всё тут. Так тебе схему блокировки стартера дать?

Да чего там говорить – уважаемым среди автомобилистов человеком был Юрий Фёдорович. Авторитетным человеком. Гуру. Но однажды и с ним случился непростительный конфуз. А дело вышло так. Достался по случаю Юрию Фёдоровичу электромоторчик от Изделия. Вроде бы что тут такого необычного – подумаешь, моторчик. Но был он удивительно компактным, бесшумным и при этом чрезвычайно мощным. И Юрий Фёдорович немедленно решил приспособить моторчик к автомобилю – сделать из него вентилятор в салон. Мысль эта не была случайной – о вентиляторе он мечтал давно, даже припас маленький трёхлопастной пропеллер из твёрдой резины. Для претворения мечты в явь Юрию Фёдоровичу предстояло решить две проблемы: придумать крепление и построить блок питания. Дело в том, что бортовая сеть автомобиля – 12-вольтовая, а моторчик, как все авиационные приборы, рассчитан на 27 Вольт, и просто так, напрямую, его не подключить.

С крепежом Юрий Фёдорович разобрался быстро: нарисовал эскиз и отнёс его знакомому фрезеровщику, присовокупив 200 граммов спирту. Через неделю роскошная стойка из полированного титана уже лежала в верхнем ящике стола. Над блоком питания он колдовал куда дольше, потому что пришлось рассчитывать схему, доставать транзисторы и диоды, травить печатную плату, паять, а потом долго регулировать и доводить. Впрочем, такая работа для Юрия Фёдоровича привычная, и справился он с ней блестяще – уже через месяц всё было готово. Остался последний этап – вынести всё это через проходную. Тащить пришлось частями. В один день – крепёж, на другой – печатную плату, а под конец – моторчик. Каждый раз, проходя через турникет, Юрий Фёдорович страшно боялся, что часовой заметит оттопыренный карман и попросит показать, что в нём лежит. Тогда крупных неприятностей ему не избежать, особенно с моторчиком – деталью жутко секретной, с предсерийного Изделия. Впрочем, моторчик он выносил не в кармане, поскольку был он не плоской, а цилиндрической формы, и выпирал наружу очень уж вызывающе. Для него Юрий Фёдорович придумал удавку из тонкой проволоки. Один конец он надел на шею, на втором закрепил моторчик так, чтобы тот свисал как раз между ног. Идти так было неудобно, зато моторчик почти не выступал и при живой фантазии его можно был принять за естественный выступ. Да и часовой побрезгует ощупывать, если что заподозрит. Словом, всё прошло удачно, бог миловал. Смонтировал Юрий Фёдорович вентилятор ударными темпами, за один вечер. И тем же вечером опробовал его, нажав кнопку. И пропеллер весело зажужжал, обдав тугой струёй прохладного воздуха.

В ближайший выходной, по дороге на дачу, Юрий Фёдорович решил похвастаться перед женой новым усовершенствованием автомобиля. Маленький симпатичный вентилятор она вполне оценила и даже отметила, что вещь полезная, не то что всякие приборы и лампочки. В городе, при неровной езде с частыми остановками возле светофоров, он действительно помогал, разгоняя жару. Но, увы, проработал он совсем недолго: едва машина оказалась на загородном шоссе, как пропеллер самым бесстыдным образом остановился. Раздосадованный Юрий Фёдорович, как только прибыл на дачу, полез разбираться в причинах столь подлого отказа вентилятора. И моментально выяснил, что виновником оказался моторчик: он попросту сгорел.

Уже в понедельник Юрий Фёдорович всеми правдами и неправдами раздобыл такой же точно моторчик и вынес его через проходную по испытанной уже технологии, с удавкой, и вечером того же дня заменил его. А в субботу, по дороге на дачу, вентилятор опять остановился, но теперь не так безобидно: из моторчика повалил маслянистый белый дым, и запахло горелыми проводами. Пришлось останавливаться и срочно разгружать багажник, чтобы найти в его недрах огнетушитель. Пожара, к счастью, не случилось, и Юрий Фёдорович обошёлся без потерь. Если, конечно, не считать сгоревшего моторчика, немного повреждённой рассады и крайнего неудовольствия жены. Теперь сделать вентилятор и смыть тем самым позор, стало для Юрия Фёдоровича делом чести.

Прибыв на работу, он официально выписал целых пять моторчиков, чтобы проверить детально их работоспособность. И, конечно, втайне надеялся выбрать самый хороший из них и заменить им сгоревший. Получив дней через десять моторчики, Юрий Фёдорович приступил к испытаниям: подключил амперметр с вольтметром, организовал нагрузку для ротора и принялся гонять моторчики. К его изумлению, все пять моторов перегорели, проработав в среднем по пять минут (если быть точным, от 5 мин 12 сек до 5 мин 34 сек). Получив столь обескураживающий результат, Юрий Фёдорович не долго думая написал служебную записку на имя Генерального, где и сообщил с возмущением, что для опытных изделий поступают бракованные моторчики, и даже высказал предположение, что есть вероятность, что последние пуски закончились неудачей именно из-за сбоев приводов, то есть моторчиков. Написал – и, довольный собой, принялся ждать похвалы (а может, даже и премии) за проявленные смекалку и инициативу. Но дождаться не успел, ровно через две недели грянул один из самых чёрных дней в жизни Юрия Фёдоровича.

Этот злосчастный вторник не задался с самого утра. Сначала сломалась электробритва, и Юрий Фёдорович долго искал заброшенный станок, а потом, уже опаздывая на работу, нервно и суетливо скоблил лицо тупым лезвием. И, конечно, порезался. В двух местах. Дальше – больше. Выскочив на улицу, он только на остановке сообразил, что впопыхах забыл дома кошелёк. Возвращаться было уже некогда, пришлось ехать зайцем, потея от волнения и страха. На работе старший инженер Рачков подложил ему свинью: взял да склеил дихлорэтаном ножницы. Ясное дело, просто пошутил. Ну достал человек из химлаборатории какого-то суперклея и решил побаловаться. Кольца склеились намертво. Ох, и дурацкий был у Юрия Фёдоровича вид, когда он пытался и никак не мог их раздвинуть. И пока он левой рукой листал схемы, правой дёргая ножницы, позвонил начальник отдела. Юрий Фёдорович бросил схемы, и, не переставая думать о своём, снял трубку. Звонил начальник отдела. Весьма раздражённым голосом он вызвал Юрия Фёдоровича к себе. Делать нечего – пришлось всё бросать и бежать на второй этаж. Ножницы, зараза, с руки никак не снимаются… Ну и ладно, так сойдёт.

К начальнику в кабинет он вошёл без стука, с глупым вопросом «Вызывали, Виктор Игнатьевич?». Шеф кивнул ему головой на стул напротив стола, приглашая присесть.

– Тут приказ Генерального пришёл, Юрий Фёдорович. Ознакомьтесь, Вас касается.

Юрий Фёдорович взял в руки протянутый лист и ознакомился. В приказе за порчу казённого имущества ему, Сухорукову Ю.Ф., объявлялся выговор без занесения с лишением месячной премии.

– За что? – искренне удивился Юрий Фёдорович.

– Ваша служебная о бракованных электромоторах? – поинтересовался в ответ шеф.

– Моя.

– Скажите, кто Вам поручил заниматься не своим делом? Какого дьявола Вы вообще взялись за эти моторчики? Разве у Вас в плане есть эти работы?

– Нет…

– Какое вообще имеют отношение моторчики к Вашей работе?

– Никакого…

– Ну так зачем чёрт Вас дёрнул соваться?

– Но они же оказались бракованными! Я предотвратил возможные сбои, а то и аварии! Ведь все моторчики перегорели через пять с небольшим минут…

– Милый Вы мой Юрий Фёдорович. Вы случайно не забыли, где работаете? Что мы с вами тут создаём-проектируем? Я Вам напомню. Создаём мы ракеты класса земля-воздух, чтобы ими сбивать самолёты и ракеты противника. А Вы помните время жизни нашего Изделия? Да в ней топлива на две минуты работы! Неужели Вы не знаете, что там все исполнительные механизмы разовые? Вы ж сами проектируете БЧ, боеголовку. Её Вы тоже будете проверять на долговечность работы, а? Да этот Ваш моторчик за пять минут просто изнашивается в пыль! И работает он в режиме постоянного перегруза и перегрева, потому что он должен быть максимально лёгким и компакным. Теперь понятно, почему они перегорали?

Юрию Фёдоровичу было понятно. Он сидел, понурившись, и машинально пытался сдёрнуть проклятые ножницы с руки – сидеть с ними перед начальством оказалось не очень-то удобно. Наконец, ножницы сдались, и он с облегчением положил их на широкий стол шефа. Тот, побросав громы и молнии, немного успокоился и, тяжко вздохнув, произнёс:

– Идите. И подумайте. И чтоб впредь в чужой огород не соваться! Ваше дело – боеголовка. Ясно?

Юрий Фёдорович согласно кивнул, молча встал и направился к двери.

– Погодите! Ножницы свои заберите, не нужны они мне.

Юрий Фёдорович так же молча вернулся к столу, забрал ножницы и вернулся к себе – переживать. И едва он занялся этим увлекательным делом, как опять зазвонил телефон, сбивая его с настроя. Юрий Фёдорович снял было трубку, с аппарата, но с удивлением увидел, что телефон поднялся в воздух вместе с ней. За спиной послышались смешки сотрудников. И трубку, значит, приклеили. Вот гады! Он потряс трубкой – не отрывается, будто аппарат вцепился в неё насмерть. Попробовал отодрать рукой – не вышло. Хороший какой клей… Тогда Юрий Фёдорович Взял со стола отвёртку, засунув тонкое широкое жало между трубкой и телефоном, легонько нажал. Трубка со щелчком отскочила, и он, прижав её к уху, крикнул «Слушаю!». Но было поздно, в трубке уже вовсю ныл гудок. Юрий Фёдорович положил трубку на место и развернулся к своим подчиненным, намереваясь устроить им хороший разгон.

В этот самый момент в кабинет ворвался взбешенный шеф с ножницами в руках и очень ядовито осведомился:

– Юрий Фёдорович, Вы почему не снимаете трубку? И зачем Вы подменили мне ножницы, подсунули склеенные?

– Да я ни сном, ни духом, Виктор Игнатьевич, впервые слышу про ножницы, – сделав самое невинное лицо, ответил Юрий Фёдорович.

– А как тогда появилась Ваша фамилия, нацарапанная на лезвии, на этих ножницах? – спросил шеф, добавив ещё яда в голос, и предъявил ножницы.

Крыть Юрию Фёдоровичу было нечем. Он с виноватым видом принял склеенные ножницы и выдал взамен те, что прихватил вместо своих со стола шефа. Объяснять, что вышло это случайно, что ножницы одинаковые с виду, и он их просто перепутал, было поздно. Он не нашёл ничего лучше, чем просто извиниться. Шеф проткнул его длинным колючим взглядом и молча удалился. Юрий Фёдорович набрал побольше воздуха в лёгкие и решительно повернулся к своим сотрудникам. Горячую тираду его я привести не могу по причине полной невозможности публикации идиоматических выражений, которыми она изобиловала. А без них речь теряет и смысл и красоту.

Но этим мелким недоразумением неприятности не закончились! Ближе к концу рабочего дня позвонил приятель Юрия Фёдоровича и сообщил, что его, Юрия Фёдоровича гараж взломан, ворота распахнуты настежь, и машины внутри нет. И сердце упало. Прямо в преисподнюю.

Потом были неприятные хлопоты – и самостоятельные поиски машины, и бесплодные походы в милицию и в ГАИ. Машину, конечно, искали, но как-то очень уж вяло, с ленцой. А ещё сотрудники начали подтрунивать над противоугонными разработками Юрия Фёдоровича. И он совсем приуныл.

Но недельки через две, когда он уже смирился с тем, что следов его машины не найдут, пришла повестка из милиции, от следователя, который занимался угоном. Окрылённый Юрий Фёдорович со всех ног помчался в милицию.

Следователь встретил его любезно, но холодно, и с порога огорошил вопросом:

– Скажите, Юрий Фёдорович, а где Вы были десятого августа в девять часов утра?

– Известно где: на работе. У нас рабочий день в восемь пятнадцать начинается.

– И есть люди, которые могут это подтвердить?

– Да сколько угодно! Мои сотрудники, сослуживцы… А в чем дело?

– Ясно. Скажите, а Вы могли выйти за территорию предприятия, скажем, в восемь тридцать?

– Конечно, мог. Да причём тут я? Вы скажите – машину нашли?

– То есть, доказательств, что Вы находились в девять утра на работе у Вас нет?

– Как же нет? Говорю же: сотрудники… Да и часовой время выхода за территорию записывает, если посреди рабочего дня захочешь выйти. Это ж целое дело: надо взять бланк, подписать у начальника отдела, указать время прихода-ухода…

– Понятно. Значит, Вы не выходили?

– Нет.

– Угу. Я, конечно же, проверю, тем более это так просто.

– Да что стряслось-то, объясните мне Наконец!

– Скажите, Юрий Фёдорович, кем Вы работаете и с чем имеете дело по профессиональной надобности?

– Ну, всего я сказать не могу, подписка у меня. Секретные работы провожу.

– Это понятно. А с чем конкретно?

– Ну, с электроникой. И с химическими веществами.

– Вы имеете дело с взрывчатыми веществами?

– Не могу ответить.

– Не тушуйтесь, я запросил ваш Первый отдел, мне ответили, что Вы работаете с разного рода взрывчатками.

– Ну да. Работаю. Только говорить об этом нельзя.

– А к гексогену доступ у Вас есть?

– Естественно.

– Скажите, Вы не выносили гексоген за пределы предприятия?

– Боже упаси. Да зачем?

– Дело в том, что мы обнаружили Ваш автомобиль. Вернее, его остатки, сам автомобиль полностью уничтожен взрывом. Люди, находившиеся в нём – тоже. Взрыв был такой силы, что не представляется возможным даже выяснить, сколько их было, один, два или, скажем, пять. Нам удалось выяснить, что автомобиль принадлежит Вам лишь по номеру двигателя. Двигатель тоже сильно пострадал от взрыва, его отбросило ударной волной на двести метров. Но номер прочитать мы смогли. Так вот. Дело в том, что наши эксперты установили, что взорван был гексоген, причём взрыв произошёл внутри салона. А теперь докажите, что это сделали не Вы. Что с Вами?

Юрию Фёдоровичу было плохо, он побледнел, потом и вовсе позеленел, его затошнило, руки затряслись, и воздух он хватал ртом, будто пил и никак не мог напиться. Голова у него закружилась, и он медленно стал сползать со стула на пол. Следователь подбежал к нему, удержал от падения. Тут же вызвал дежурного, велел привести доктора. Распахнул окно, расстегнул Юрию Фёдоровичу воротник, ослабил галстук. А тут и доктор объявился, сунул под нос склянку с нашатырём. Юрий Фёдорович отдышался, пришёл в себя.

– Полегчало Вам?

– Да, немного.

– Чего Вы так испугались, когда я говорил о гексогене?

– А Вы бы не испугались? Не каждый день, знаете ли, у меня машину с людьми на борту взрывают.

– Понятно. Так Вы можете доказать, что к взрыву не причастны?

– Нет. И не собираюсь.

– Почему это?

– А это Ваше дело – доказывать причастность.

– Откуда Вы знаете?

– Да так, из детективов.

– Ну да, ну да. Понаписали, понимаешь, книжек, работать мешают. Хорошо. Ну а как Вы объясните, откуда угонщики могли взять гексоген? Ведь в гастрономах им не торгуют.

– Да в нашем районе можно и гексоген найти, тут каждый второй на нашем предприятии работает. Не у меня ж одного доступ к взрывчатке. А серийное производство? Вот где золотое дно для воров. Впрочем, не знаю. Ума не приложу. Может, террористы? Хотя откуда в нашей стране террористы…

– А это не Вы заложили взрывное устройство в машину?

– Нет. Да и зачем мне взрывать свою машину?

– И то правда. А куда и зачем могли ехать люди загород с таким количеством взрывчатки, как Вы думаете?

– Ну откуда мне знать?

– Ну да, ну да… Что ж, будем искать. Можете идти. Пока можете идти.

И следователь отпустил Юрия Фёдоровича, взяв с него подписку о невыезде. Разбирательство тянулось целый год, и Юрия Фёдоровича ещё не раз вызывали к следователю, и к каким-то другим людям. Каждый раз допрос проходил по одному и тому же сценарию, за исключением маленьких деталей. То нашли обрывок провода где-то на берёзе, то фрагмент печатной платы, то выяснили личности угонщиков. Юрий Фёдорович держался молодцом, всё отрицал. Он с такой искренностью, с такой твёрдой уверенностью стоял на своём, что даже сослуживцы прониклись к нему симпатией, негодуя по поводу того, как долго тянется следствие. Что уж тут говорить о следственных органах… Словом, дело кончилось ничем. Помурыжили-помурыжили его прокуратура и милиция, да так и отпустили, за отсутствиём состава преступления. И почти сразу после этой эпопеи Юрий Фёдорович уволился из КБ, по собственному желанию Генерального. И про него потихоньку забыли.

…Много лет спустя я случайно встретил Юрия Фёдоровича на каком-то юбилее. Выглядел он бодрым и преуспевающим, хоть и сильно постаревшим. Мы оказались за одним праздничным столом, болтали о том – о сём. Оказалось, что у него сейчас собственное дело, автомастерская. И занят он тем, что устанавливает на автомобили самые разные дополнительные приборы, рычажочки, тумблеры, кнопки, распредвалы, противоугонки, антикрылья и прочую мишуру. И неплохо зарабатывает этим. В выходные он всё так же ездит на дачу (сейчас она у него двухэтажная), но огурцы и картошку больше не садит – жена разбила цветники и возится со всякими гладиолусами и георгинами. А зимой Юрий Фёдорович, как и прежде, выпиливает лобзиком по дереву. Мы болтали довольно долго, вспоминали общих знакомых. А когда алкоголь развязал ему язык, он шепнул мне на ухо:

– И всё же моральное удовлетворение я получил, поделом тем гадам – угонщикам досталось, не зря я тогда машину минировал. Как сказал бы герой одной известной драмы: «Так не доставайся же ты никому!..»

– Как же ты не боялся сам взлететь на воздух?

– Э, брат… У меня ж была целая система предупреждения. Через двадцать минут после того, как она запускалась, зажигалась лампочка и включался зуммер. Ещё через пять минут – второе предупреждение, а ещё через пять – третье. И уж если ты не сбросил систему – только тогда и рванет. Эти гады, угонщики, конечно же просто не обратили внимания ни на лампочку, ни на зуммер. Да и откуда им было знать, что это всё означает?

– М-да… Сколько лет прошло. А думается мне, и сейчас никто не догадался заминировать машину от угона.

– Как знать… – глубокомысленно ответил Юрий Фёдорович и замолчал. Больше в тот вечер он не сказал ни слова.

Марсианские штучки

Пуски закончились провалом, из трёх изделий два взорвались в полёте, одно на девятой секунде полёта, другое на тринадцатой. Генеральный в сердцах сломал четыре карандаша, конструкторы ходили тихие, расстроенные, подавленные. И только телеметристы глядели орлами: настал их звездный час. Теперь они примутся колдовать над своими магнитофонными лентами, расшифровывая показатели десятков тысяч датчиков, что были установлены на каждом изделии. И уж потом инженеры возьмутся за скучный анализ, будут отсеивать вышедшие из строя датчики, мудрить над показаниями исправных, чтобы в конце концов выдать на гора причину взрывов. Работа кропотливая, сложная, педантичная и очень долгая. А пока народ собирал барахло и в унылом настроении отбывал с Полигона в город. Телеметристы два дня назад упаковали свои бобины с магнитной лентой и улетели домой – работать. Основная масса сотрудников уехала вчера, а утром укатила последняя партия испытателей, прихватив обломки изделий, и суета разом закончилась, Полигон опустел. Вернее, та часть его, что принадлежала нашему КБ. Остался только Володя – консервировать аппаратуру, и слесарь Палыч ему в помощь, да ещё двое рабочих на седьмом участке сматывали и упаковывали кабели. А больше вокруг никого не было. Конечно, в нескольких километрах работали люди из других КБ, но до них как до заграницы – и далеко, и просто так, без специальных бумаг, не попадёшь. А где-то там, за горизонтом натянута в три ряда колючая проволока, лежит ухоженная контрольно-следовая полоса, стоят вышки с часовыми. Но они так далеко, что будто и нет их вовсе.

Оставшись один, Володя первым делом отослал Палыча к рабочим – помогать таскать тяжёлые кабели, чтоб не мешал ему заниматься делом. Дел на седьмом участке много – втроём, дай бог, к вечеру управятся. А сам принялся возиться с оборудованием. Он долго щёлкал тумблерами, проверял крышки и обесточивал всё, что положено. Едва закончив суетиться, Володя полез в свою папку с расчётами – у него мелькнула догадка, что виновник взрывов – пульсации от скачков уплотнений от истекающей струи двигателя. Несколько часов он остервенело жонглировал формулами, примерял их к соплу, согласовывал с отрывными зонами течения и турбулентным слоем, нервно терзал калькулятор, и в конце концов с досадой захлопнул папку – данных для полноценных расчётов не хватало, нужны цифры от телеметристов, значит, придётся запастись терпением и ждать.

Володя выглянул в окно – на улице стремительно темнело, выцветшее опалённое небо уже начало густеть над горизонтом голубым цветом. Он высунулся в окно по плечи, покрутил головой. Что-то Палыча долго нет. То ли ещё с рабочими сидит, то ли вернулся тихонько, и завалился спать в соседнем вагончике, пока ему новое задание не придумали. Ну и бог с ним. Деваться ему некуда – придёт. Володя включил настольную лампу и достал с полки потрёпанную книжонку без обложки. Уселся за стол, поближе к лампе, открыл книгу наудачу. Это был «Жук в муравейнике» Стругацких. Володя принялся читать, с удовольствием смакуя любимые места. Он одолел больше половины книги, и когда Максим Каммерер под мудрым руководством Экселенца уже начал подбираться к Абалкину, Володя ни с того, ни с сего почувствовал себя неуютно и зябко. Вагончик его показался маленьким и беззащитным, отчего-то даже далёким. Володя неожиданно почувствовал, как мало его неказистое убежище, и как бесконечна безлюдная, залитая мраком степь вокруг. Как в темноте мрака чёрными, жуткими провалами ещё более густого мрака тянутся кривые, с изрезанными краями, овраги. Только одинокое его окошко слабым жёлтым пятном маячит в этой безмолвной пустыне. И мурашки ознобом пробежали по спине, и нехорошо ёкнуло сердце, и вздрогнул, и передёрнулся Володя: что за наваждение? То ли холодом пахнуло из степи, то ли сыростью. Он повернулся к окну, чтобы закрыть створки и вдруг отчётливо понял, что с улицы, из сгустившейся давно тьмы на него кто-то смотрит, пристально и неотрывно. Ощущение было настолько ярким, настолько очевидным и выпуклым, что Володю пробил озноб. Взгляд казался отвратительно-липким, враждебным, бесконечно чужим, и чего-то ждущим. Володя выключил лампу, попытался вглядеться в черноту за окном, затаил дыхание, напряжённо вслушиваясь, и, конечно, ничего не услышал. Только ржаво скрипел старый флюгер на крыше да стрекотали сверчки. И увидеть ничего не смог, лишь близкие звезды пробивались кое-где сквозь чернильные плотные облака. Никого. Да тут и не может быть никого, не лес ведь, а охраняемый объект. Он взял себя в руки, загнал детские страхи поглубже, включил свет и вернулся к Стругацким.

Однако читать не получалось – он бегал впустую глазами по одной и той же строке и никак не мог понять, что же там написано. Да что за чертовщина такая? Володя вдруг понял, что давно слышит шаги за окном, то ли нерешительные, то ли осторожные. «Кто здесь?», – спросил он, чувствуя, как холодеет спина. Никто не ответил, а шаги сразу стихли. Или не было их? Он уже ни в чем не был уверен. Володя вышел из вагончика – пусто. Медленно, боясь споткнуться, обошёл его кругом. Никого. «Да что за глупости лезут в голову», – зло подумал он. Так недолго и свихнуться. Нет здесь никого, нет! И быть не может. Он вернулся в вагончик, погасил свет и лёг спать. Никто больше не смотрел на него из темноты, не шуршал и гравий под ногами. Только казалось ему, что с улицы слышно тихое мерное дыханье. Чушь! Сам себя запугал. Подумал так Володя и решительно отвернулся от окна, с головой накрывшись одеялом. Вскоре молодость и усталость взяли своё, и он заснул.

А утром разбудил его Палыч, и попросил лекарства, мол, пострадал ночью в драке, и надо бы ему подлечиться. То есть, получить спирту. Володя знал, Палыч был мужиком крепким и подраться большим любителем, по крайней мере, случаев помахать кулаками не упускал. А поскольку в молодости он занимался боксом и дорос до кандидата в мастера в тяжелом весе, достойных противников у него оказывалось мало. Но драки обычно случались возле пивных, и никогда их не бывало на Полигоне. Драка здесь – это ЧП, отсюда за драку выгонят, с лишением премиальных, прогрессивок и тринадцатой зарплаты. Не может быть здесь драки. Да и с кем? С двумя закадычными приятелями, на трезвую-то голову? Не поверил Володя Палычу, повёл подозрительно носом, пытаясь услышать перегар. Но тот, уловив движение крыльев носа Володи и поняв его недоверие, предъявил доказательство – страшно распухший, со свежими коростами, кулак. Володя от вида столь неоспоримого аргумента сто грамм пообещал, но при условии, что Палыч всё расскажет без утайки: что, где, когда, кого, за что и при каких обстоятельствах. Палыч, не будь дурак, согласился и всё, как есть, выложил.

– Значит, вечером шёл я от ребят с седьмого участка, посидели мы вчера хорошо, с закуской – уха была, настоящая, тройная. Возвращался уже затемно. Шёл себе спокойно, никого не трогал, песен не пел, не кричал и вообще, вёл себя тихо. Ну, как всегда, Вы ж мою натуру знаете. И вот, когда почти уже дошёл до места, возле вагончика номер три, где сварные третий день как возятся, вижу – стоит кто-то, в меховой шапке. Стоит и молчит. И – главное – не шевелится. Меня аж жуть взяла – ну не может человек так неподвижно стоять. Вроде как и не дышит даже он. Хотя, конечно, темно было, мог и не разобрать.

Ну, я натурально ему, мол, ты кто? Он – молчок. Говорю, отойди, дорогу дай. Молчит, гад, словно воды в рот набрал. Отойди, говорю, зашибу. Тишина в ответ. Ну я два шага к нему сделал и звезданул правой в челюсть! Крепко саданул, с оттяжкой. Упал он, а я – наутёк, мимо него, к своей каморке. За спиной посыпалось что-то, загремело, упало, да только я оглядываться не стал – побежал. Испугался, значит. Утром просыпаюсь – а рука – вот она, вся разбита. И ведь только раз вдарил… Никогда со мной такого не бывало, чтоб от одного-то удара – и вся рука вдрызг. Как будто по железу…

Вот тебе раз! – подумал Володя. Сварщики-то уехали, ещё вчера в обед. Не могли они быть возле третьего вагончика. Кто же тут разгуливал ночью? А может, возле моего вагончика этот же самый таинственный незнакомец побывал? И меня напугал, и Палыча… Да человек ли это был? А может, с соседних участков кто заблудился? Нет, должны сперва известить, пропуск выписать, тут порядок железный. Шпион, что ли, пробрался? Глупости. Полигон охраняется надёжно, мышь не проскочит. Хм… Тогда Володя и вспомнил, как рассказывали ребята, что не раз видели НЛО над Полигоном, а однажды кто-то вроде наблюдал засветку неопознанного объекта на радаре. Только ему их видеть не доводилось…

Стало Володе совсем жутко. И чтоб победить страх, решил он разобраться в вопросе раз и навсегда, выяснить, что за нарушитель тут балуется. Пусть это будет шпион, пусть зелёный человечек, пусть сам чёрт с Лысой горы!

Интересно, кто смог Палыча, человека отчаянного и бесстрашного, так напугать, чтоб обратить в бегство? Стоп! Рука. А ведь такой молодецкий удар без последствий для жертвы пройти никак не мог – по меньшей мере, сотрясение мозга и сломанная челюсть. Охрана охраной, порядок порядком, а вдруг кто из соседей всё ж умудрился сюда пробраться? Да хотя бы за тем же спиртом? Это мы сейчас быстренько проверим. Володя начал обзванивать соседей и быстро выяснил, что ночью никто никуда не отлучался, и, главное, травм не было. Ни у кого и никаких. Значит что же – и правда не человек? Разгуливает тут, понимаешь, этакий Лев Абалкин, прогрессор с другой планеты, смотрит, чем мы занимаемся, изучает нас, как мух дрозофил. А может, и в самом деле проверить следы, вдруг что прояснится? Сходить к месту событий и попытаться понять, что к чему. Вдруг и впрямь следы какие остались…

Сказано – сделано. Пошли. Медленно, осматриваясь – вдруг что необычное попадёт на глаза. Так и добрели до третьего вагончика. Стоит он себе на месте, запертый на висячий замок (проверили – замок целый). Всё вокруг как обычно, ничего такого, что могло бы броситься в глаза, ничего этакого необычного. Володя взялся смотреть следы, а Палыч, чтоб не мешать, устроился на лавочке, у вагончика, в тени. Сколько ни нарезал Володя кругов, ничего не нашёл. Следов у вагончика, конечно, хватало, но разобраться в них Володя не смог. Зато отпечатки ботинок Палыча он обнаружил, по характерному рисунку подошвы и по выдающемуся размеру – они были явно крупнее остальных. Следы Палыча оказались самыми свежими, то есть поверх них других следов не было. Володя прошёлся по всей цепочке. Вот отсюда Палыч подходил к вагончику (там вообще были только его одного следы), вот здесь он замедлил шаг. Здесь – остановился, переминался с ноги на ногу. А вот три энергичных шага, даже песок разбросан. Ага… А вот тут он уже побежал. Володя прошёл далеко по его следам с сильно утопленными носками. Долго бежал. И быстро. Как он, однако, испугался-то. Но и тут поверх палычевых других следов не было. Выходит, никто за ним не гнался… Нашёл Володя и несколько капель засохшей в песке крови, скорей всего, упавшей с разбитого кулака. И больше – ничего.

Когда Володя вернулся к вагончику, Палыч сидел на той же лавочке и курил. В левой руке он держал засаленную зимнюю шапку. Володя подошёл поближе.

– Владимир Николаевич, а шапка-то – та самая. Она и была на вчерашнем уроде, я её сразу узнал. Смотри – и ухо надорвано, и одной тесёмки нет. Я на фоне неба хорошо её разглядел.

Володя забрал шапку, повертел её в руках. Шапка как шапка. Старая, грязная, драная, вся изожжена сваркой. Ничего на ней не написано, никаких примет не имеется. Володя даже понюхал её – пахло машинным маслом и железом. Он попытался представить инопланетянина в этой шапке – и не смог. Начал прикидывать, как бы она смотрелась на других людях, но никто, Кроме Михалыча, сварщика, в голову не лез. А может, и правда инопланетяне? Говорят, над тем же Ржевским полигоном НЛО постоянно появляются, говорят, к ним уже привыкли.

– Встречаются, Владимир Николаич, а как же! – подал с лавочки голос Палыч, – Да я и сам видел.

– Прям так и видел?

– Ну видел же, говорю. Наша контора тогда зенитный комплекс устанавливала на Ржевском Полигоне, чтоб американские самолёты У-2 отпугивать. Особые пушки были, на большую высоту бить могли, километров на двадцать. Потом, говорят, ракеты поставили, но это уж без меня.

– А как ты НЛО увидел?

– Обыкновенно. Тогда собирались дальнобойные орудия испытывать, для крейсера какого-то, что ли, так перед самыми стрельбами вдруг зенитки стали палить. Я вверх глянул: смотрю, вроде аэростат, только странный какой-то, не сосиской, а диском, и без кормовых стабилизаторов. Как зенитки огонь открыли, так он и смылся. Вот и всё.

– А может, это аэростат и был?

– Да где там… Он с места так рванул, такую скорость взял – ни один самолёт не догонит. Нет, не аэростат, точно.

Да ну, – подумал Володя, – Ерунда какая-то. Какие к чёрту НЛО?

И он пошёл по второму кругу – решил ещё раз изучить место событий. Так. Что мы имеем? Вагончик нетронутый. Следов Палыча рядом с ним нет. Шагах в десяти от него валяются три баллона, смотанные как попало шланги, две каски оранжевого цвета (одна треснутая), две сварные маски, несколько пар рабочих рукавиц и всякая железная мелочь. Ни тебе следов падения тела, ни крови супостата, ни его следов – ничего. Володя долго скрёб затылок, ходил кругами так и сяк, а потом погнал Палыча по его же следам, с самого начала. Вот он шёл в сторону вагончика. Вот здесь разглядел в темноте вагончик, сориентировался и взял правее. Отлично. Здесь остановился. Видимо, окликал, пытался заговорить. Здесь – ударил, а отсюда побежал.

– Палыч, ты где шапку-то нашёл? Здесь?

– Левей немного. Пыльная вся была…

Володя положил шапку на указанное Палычем место. Да, похоже, что это она и есть, та самая, с головы незнакомца, отлетела как раз по линии удара. Он поставил Палыча на позицию, в место, где тот наносил удар, а сам встал на место предполагаемого врага и напялил на себя шапку. Палыч критически оглядел его:

– Нет, Владимир Николаич, ростом тот был ниже, и в плечах много уже. Кажется.

Чтоб все сомнения отпали, Палыч примерился, будто собираясь нанести удар, и Володя машинально отступил назад, споткнулся о валявшийся баллон и упал, больно ударившись копчиком о землю. Ах, ты, нелёгкая! И тут его осенило. Вот оно в чем дело! А ну, проверим… Он поднатужился, ухватился за баллон и поставил его вертикально. А сверху, на вентиль, нацепил ушанку. И глянул на Палыча: похож?

Палыч ещё не верил своему позору, ещё сопротивлялся. Нет, мол, тот выше ростом был. Ах, так? Следа-то от баллона на песке нет, стало быть, он стоял на чём-то. не на этом ли ящике? Ну-ка, помоги! А теперь – похож? Палыч тяжко вздохнул и сказал одно только слово: «Он». И сник. Да и как тут не расстроишься, если узнаешь, что вместо империалистического шпиона или там марсианина ты нанёс сокрушительный удар кислородному баллону! Да ещё испугался его, да ещё задал стрекача от него… Ну и шуточки у этих сварных! А ребята узнают – стыда не оберёшься…

Он шёл и причитал. А Володя был доволен тем, что всё хорошо объяснилось, что обошлось без жертв и членовредительства, если, конечно, не считать разбитой руки Палыча. И на радостях (и держа данное слово) повёл его к себе – остограмиться. А при ясном свете под окном своего вагончика, на старой широкой доске, которую использовали вместо лавочки, подложив по углам кирпичи, Володя увидел капли крови, бурые, уже подсохшие. Он подозрительно посмотрел на Палыча и спросил:

– А ты где спал-то? Тут что ли, на доске?

– Ага, тут. Хотел спирту попросить, повязку на руке смочить. Сперва шагах в пяти от окна стоял, на тебя смотрел, хотел узнать, какое у тебя настроение. А подойти так и не решился. А как ты свет выключил – так я под окошко и присел, отдохнуть. Там и заснул. А что?

– Да ничего. Так я, любопытствую. Заходи.

На полке, за белой занавеской, стояли у Володи три пожелтевших уже от старости одинаковых графина с притёртыми пробками. В одном он держал спирт, в другом – ключевую воду с артезианского колодца, в третьем – спирт с водою, примерно пятьдесят на пятьдесят. Володя выставил гранёный стакан, тот, что с ободком поверху, 200-граммовый, и стал наливать разбавленный спирт. ему вдруг стало интересно узнать, когда Палыч скажет «хватит». Но Палыч молчал. Вот уже три четверти стакана, вот почти полный, вот уже с верхом, в оплыв, дальше наливать некуда.

Палыч взял стакан двумя пальцами, картинно оттопырив остальные, и влил содержимое внутрь. Он не пил, не глотал, не делал кадыком возвратно-поступательных движений, он именно вливал. Володя каждый раз удивлялся – и как это у него получается? Едва Палыч поставил стакан на стол, Володя не мешкая наполнил его водой. Воду, в отличие от 50-градусного спирта, Палыч принялся пить, как обычный человек. Но что-то пошло не так – поперхнулся, на глазах навернулись слёзы. Володя сообразил, что ошибся графинами, и вместо воды плеснул в стакан чистого спирта! Кому доводилось запивать разбавленный спирт чистым или просто хватануть спирт, думая, что это вода, смогут понять, какое испытание выпало на долю Палыча. Однако он с собой справился, не переставая пить, и весь стакан не спеша опустошил. Досуха. Поставил его аккуратно на стол, занюхал интеллигентно кусочком плавленого сыра «Дружба». Зачем-то вытер руки о штаны и попросил:

– А ещё плесни чуточку?.

– Сдурел? Ты ж двести грамм спирта выпил, считай, бутылку водки – в один приём! Ты ж сейчас упадёшь – не встанешь, кто откачивать тебя будет?

– Что, спирту пожалел? Ну плесни грамм хоть полста?

Уходить Палыч не собирался. Володя понял, что единственный способ избавиться от него – налить ещё. И налил. Полстакана разбавленного. Но с железным уговором, что Палыч сейчас же отправиться спать. Сегодня он всё равно не нужен. А с утра чтоб был как штык! Палыч пообещал, выпил с видимым удовольствием и ушёл, прихватив плавленый сырок.

А потом Володя забыл про него – собирал бумаги, запирал в ящики папки. И случайно бросил взгляд в окно – там Палыч, совершенно вменяемый, сидит себе на ящике с отсутствующим видом и, зажмурив один глаз, с наслаждением ковыряет в ухе спичкой.

– Вот тебе раз! – подумал Володя, – Как же так? После такой сверхмощной дозы спиртного – и на ногах? Говорили мне, что он горазд выпить, но не до такой же степени… А может, это у него после встречи с тарелочкой? Той, с с которой он нос к носу сталкивался в Ржевске, может, с тех пор спирт его не берёт…

– Врут, – неожиданно заявил Палыч совершенно трезвым голосом, – Ржевск тут ни при чём. Да и тарелочку я видел издалека, всего-то раз, когда лазил на вышку ноль на приборе выставлять. Тогда её зенитками шуганули… А водку ёмко я стал пить после того, как под атомную бомбу угодил.

– Это когда была «Операция К»?

– Нет, тогда я здесь не работал. Это в Семипалатинске было.

– Ты и там бывал? И взрыв видел?

– Да что там видел… Она метрах в трёстах от меня рванула.

– И ты жив остался?

– Повезло. Нас тогда с Байдиным послали пробу грунта брать. Одели мы защитные костюмы, что твой скафандр, и айда на площадку. Сползли в воронку, а в скафандре этом жуть как неудобно – гнется плохо, перчатки толстые, как сосиски. Да жарко ещё – пот в семь ручьёв течёт, стекло в шлёме всё в испарине, запотело, значит. Медленно дело-то продвигается. Так вот. Спустились мы в воронку и начали альпенштоками грунт отколупывать от стенок и в мешочки складывать. Тут вдруг светом как оглушит! Аж глазам больно. Не поверите – день стоял ясный, самый полдень, солнце слепило немилосердно, а будто и померкло всё, до того яркий свет ударил. Только я глаза зажмурил, тут край воронки меня и шибанул! Так землёй приложило, что я сознание потерял. Помню только, как она на меня летела. Вот с тех пор и не берёт меня ни водка, ни портвейн.

– Как же бомбу могли взорвать, если люди на площадке были?

– Как-как… С нашим-то бардаком. Один послал за пробой, другой кнопку нажал. То ли забыли про нас, то ли потеряли.

– Но вы должны были испариться, сгореть. А нет – так ударной волной бы вас в лепёшку расплющило!

– Должны, это точно. Но не испарились. Мы ж в воронке сидели, и при взрыве оказались аккурат в тени от бомбы. Я тогда едва не ослеп всего-навсего от света, который отразился от другого края воронки. Потом нас волной, что по земле прошла, в край воронки и впечатало. Стояли на четвереньках, оказались плашмя. И воздушная волна над воронкой верхом прошла, нас не расплющила, тряханула только. Мы потом как к пультовой подошли, как стали матом крыть, вы чё, мол, взрываете, когда люди на площадке? А у них глаза круглые, вы, говорят, откуда, мужики? Откуда – откуда, говорим, оттуда!

– Да, Палыч… Бывает же такое. Ты, считай, в рубашке родился.

– Ага, – просто согласился Палыч. И, потеряв интерес к разговору, достал новую спичку и принялся ковырять ею в ухе, теперь уже в левом.

Володя долго смотрел на него и пытался поймать за хвост убегающую мысль. Она издевательски вертелась на языке, но никак не давалась. Что-то значительное ускользнуло от него при разговоре, что-то исключительно важное. Но что? Он сел за стол, повертел пальцами карандаш, пытаясь сосредоточиться, и мысль неожиданно всплыла сама. Холодея сердцем, Володя снова высунулся в окошко и спросил:

– Палыч, а ведь я не говорил про НЛО. Ни сейчас, ни тогда, у третьего вагончика.

– Ну и что?

– Не говорил, а ты ответил.

– Это со мной бывает, Владимир Николаич. После того, как меня молнией ударило. Знаете что? Вы уж не рассказывайте никому, как я оплошал, ладно? Засмеют ведь…

– Хорошо. Обещаю.

И Володя слово своё сдержал, никому не рассказывал. Целых двадцать лет.

Движущая сила

– Так вот, – сказал Александр Петрович, поигрывая карандашом – Задание тебе предстоит архисложное. Мало бочку на полигон доставить в целости и сохранности, что само по себе совсем не просто, её надо ещё и сберечь! Не исключено, что за ней будут охотиться, и не какие-то цэрэушники, а наши мужики, что гораздо опаснее. Вот в прошлом году там же, на Полигоне, полковник Ковалёв, что командует нашими ангарами, не сберёг трёхлитровую банку. Спрятал её в сейф, под надёжный замок. Так солдаты ночью прокрались в помещение, обошли все преграды, и влезли в кабинет. Сейф они открыть так и не смогли, как ни старались. Так они тогда попросту подняли его вверх и перевернули вверх ногами. Банка, само собой, разбилась. И весь спирт вытек через щели в подставленный тазик. Испортилась, пропала куча документации, в том числе – секретной. Скукожились бумажки, растеклись чернила, поплыли печати и подписи. Ох, и влетело тогда Ковалёву…

Ты, Андрей, в армии не служил, и не знаешь, что у солдат, считай, те же интересы, что у сегодняшнего бомжа: займи да выпей! А на выдумку они ой как хитры! А потому береги бочку как зеницу ока. Мало того, что это наша валюта на Полигоне, без спирта железнодорожники нам ветку сдать не смогут. А сроки, ты знаешь, поджимают.

Стройбатовцы наши – солдаты исключительно храбрые, впадают в панику только при виде противника, остального не боятся. Так ты на них цыкни в случае чего, они и разбегутся. Поможет тебе тамошний хозяйственник, прапорщик со смешной фамилией Дармоедов. Отольёшь ему литра три – и он твой навеки. И не смотри, что он полуграмотный, путает Цеденбала с децибелами, зато он мужик тёртый и хитрый, с ним не пропадёшь. Словом, с уважением к нему отнесись.

Что ещё? Старшие офицеры нашего брата конструктора сильно недолюбливают. Я б даже сказал, не любят. Я даже видел, как три крепких старших офицера активно не любили одного инженера-наладчика. Дело замяли, но без больничного не обошлось. Во-о-о-от. Напугал? Да не дрейфь, это случай редкий, не показательный. В конце концов, запланирован пуск вовсе не нашего изделия, а харьковского, наша только территория.

Теперь, пожалуй, всё, инструктаж закончен. Утром тебе быть на нашей площадке, бочка уже должна быть к тому времени в самолёте. Документы все ты получил. Удачи тебе!

С утра похолодало и зарядил гадкий мелкий дождь, сделалось неуютно и грязно. Ветер дул резкими порывами, швырял пригоршни мелких брызг в лицо. Куда ни повернись – непременно только в лицо – не спрячешься. Андрей, как назло, забыл зонт, весь промок и успел промочить ноги. Пиджак давно не грел, а, казалось, только холодил. Андрей долго не мог найти диспетчерскую, выручил проходивший мимо пилот, махнувший в ответ на вопрос рукой в сторону жёлто-синего строительного вагончика: там, мол.

В вагончике было жарко, висела в жёлтом свете ламп духота, народу – как в автобусе. И все что-то требуют, размахивают квитанциями с лиловыми печатями, кричат, суетятся. От прелых курток к потолку поднимается удушливый пар. Пышнотелая дама за стеклянным окошком умело, с ленцой отбивается от них. Во попал… Грузовиком Андрей летел впервые в жизни, и многое было ему в диковинку. Очередь к диспетчеру – тоже. Однако, не смотря на кажущуюся неразбериху и всеобщий гвалт, к пышной даме в розовой кофточке из мохера он попал быстро, минут через пять. Она молча взяла квитанцию, шлёпнула по ней печатью, чиркнула какие-то пометки и написала номер борта, буркнув «Груз уже на месте. Следующий!»

Самолёт Андрей нашёл быстро – это был видавший виды двухмоторный грузовой «Ан-8». Дверь, увы, оказалась запертой. А так хотелось нырнуть в салон, в сухость и тепло… Андрей пытался спрятаться под крылом, не помогло: огромная его плоскость висела слишком высоко, и от дождя не спасала. Так, ёжась от холода, и стоял он под крылом, подпрыгивая на одной ноге, чтоб согреться. Минут через двадцать возле самолёта объявились некие личности суровой наружности в синих, перепачканных маслом комбинезонах. Они открыли дверь, влезли внутрь и бойко загремели чем-то железным, жизнерадостно переругиваясь. Андрей подошёл к трапу и попросился внутрь.

– А зачем? – спросил тот, что стоял в дверном проёме.

– Замерз я. И промок, – неожиданно для себя заискивающим тоном объяснил Андрей.

– Ну и что? – искренне удивился техник.

– Погреться бы, обсохнуть…

– Где? В самолёте?!

– Ага.

– Ну, попробуй…

Техник отодвинулся, и Андрей протиснулся в салон. Протиснулся – и понял, почему так изумился его желанию попасть в самолёт техник. С потолка вода не капала – она лилась частыми длинными струйками. Кроме того, внутри оказалось холоднее, чем снаружи.

Техники, погремев гаечными ключами (остро запахло тормозухой – прокачивали, что ли?), побросали инструмент в сумку и были таковы. И ещё минут через пятнадцать (Андрей уже стучал зубами от холода) объявились лётчики. Андрея увидели. Андрея пожалели. Андрея завели в гермозону, где было сухо и тепло, и пар изо рта не шёл. Для Андрея включили обогреватель – маленькую коробочку с вентилятором. Коробочка обдавала тугой струёй сухого жаркого воздуха. Наконец, Андрею налили сто грамм. И Андрей согрелся. И повеселел.

Моторы загудели, самолёт выкатился на полосу, разбежался, надсадно воя, с натугой оторвался от полосы. Полёт Андрей не запомнил. Помнил только, как лётчики наливали ему ещё и ещё, как чокались с ним. А ещё смутно помнил, как разгружал самолёт, перетаскивая вместе с экипажем в грузовик весь наличный груз – двухсотлитровую бочку со спиртом, два тяжеленных ящика цвета хаки и один полегче и поменьше, фанерный, с отверстиями в боках. Из отверстий колко торчали в разные стороны шиферные гвозди…

Залезть в кабину грузовика ему удалось не сразу. Он плюхнулся на сиденье и по-барски объявил водителю «К коменданту, шеф!». Едва машина тронулась, как Андрей заснул. Напрочь, как в яму упал. Спал он тревожно, без снов, всю долгую дорогу, и проснулся от сознания того, что мотор давно уже не работает. Сзади, из кузова, слышалась возня и приглушённые матюки – машину разгружали солдаты. Андрей выглянул в окно. Под дверью стоял, переминаясь с ноги на ногу, и пронзительно глядя на него высокий прапорщик, худой, какой-то выцветший и бесцветный. не узнать его было невозможно. Конечно же, это был Дармоедов.

– Ну, если запереть негде, значит, надо спрятать, замаскировать, – подал мысль Андрей.

– Негде, негде, – ответил Дармоедов, – эти оглоеды везде пролезут, от них замков ещё придумали. А наши замки все понарошку, кривым гвоздем отпираются. Нет, некуда запереть. И спрятать некуда – уж больно здорова бочка-то.

– А если не ней написать «яд»?

– Не поможет.

– А мы разбавим чем-нибудь, чтоб цвет дать и запах поменять. А?

Мысль о красителе Дармоедову понравилась. Он подумал, поморгал белёсыми ресницами, почесал подбородок.

– Есть зелёнка. Много. Можем затравить всю бочку. Только сперва мне отольём.

– Не вопрос! – обрадовался скорому решению Андрей, – Сейчас и займёмся. Тащи свою банку. И зелёнку!

Андрей не знал, как он ошибался. И насколько опасно недооценивать противника. Особенно если это русский солдат, который, как известно, на выдумку хитёр. Оправдывала его только неопытность да тяжёлая голова – он и к вечеру не совсем пришёл в себя.

Пока Андрей держал военный совет с Дармоедовым, воинские будни в части шли своим чередом и личный состав выполнял приказания начальства. В частности, трое военнослужащих в составе санинструктора ефрейтора Банько и рядовых Ермолаева и Ломакина выдвинулись в расположение свинарника с целью уничтожить и доставить в часть борова Борьку, для пополнения съестных припасов и заготовки сала. В качестве вооружения бойцы имели при себе нож кухонный, выданный прапорщиком Дармоедовым. Нож был старый, ржавый и тупой, с потрескавшейся некогда голубой пластиковой рукоятью. Опыта уничтожения свиней у отряда не было. Да и откуда ему было взяться, если все трое на «гражданке» были жителями сугубо городскими. Может быть, именно поэтому они самонадеянно и вызвались покончить с боровом. То ли от занятий они хотели отлынить, то ли просто сидеть безвылазно в части надоело, то ли захотелось маленьких приключений и хоть какого-то разнообразия. Словом, пошли они в свинарник как в парк, за развлечениями. Первые сомнения в том, что их ждёт веселье, закрались в души, когда они увидели борова живьём, посреди пустого загона, возле корыта с объедками из солдатской столовой.

Борька оказался не просто большим – огромным, килограммов этак на триста, с острой холкой, злыми глазами, и огромной, как распахнутый чемодан, пастью. Он неспешно рылся в еде носом, поддевая пятачком лакомые кусочки и похрюкивал от удовольствия. Пожалуй, он походил на землеройную машину.

Ребята не испугались. Наверное, им не раз приходилось видеть землеройные машины. Они разделились и с деловой неторопливостью приступили непосредственно к выполнению задачи. Ломакин и Ермолаев стали позади борова, приготовившись в случае чего схватить его за задние ноги, Женя Банько зашёл сбоку, перекинул через него ногу, почти оседлав Борьку. Почесав Борьку за ухом, он размахнулся и сплеча, сверху вниз, выдохнув нечленораздельное «Хех!», всадил ему нож прямо в шею! Боров взревел, мотнул головой и неожиданно быстро развернулся. Бывшие городские жители никак не ожидали от него такой прыти – они полагали, что боров упадёт, ну, в крайнем случае, медленно начнет двигаться и они успеют не спеша завалить его на бок. Борька же действовал не просто быстро – чудовищно быстро, невероятно быстро, молниеносно. Мгновение – и он уже стоит передом к обидчикам. Солдат, не ожидавших такого поворота событий, и не готовых к быстрым решительным действиям, он просто разметал в стороны. Рядовых столкнул в грязь, санинструктора – в корыто. Борька коротко хрюкнул и бросился в атаку, разинув страшную пасть. Бойцы уже поняли что к чему – и не теряя времени даром, дружно сиганули через забор. Оттуда, с места вполне безопасного, они немедля начали наблюдение за противником.

Конец ознакомительного фрагмента.