Покоренный Кавказ (сборник). Очерк пятый. Кавказ после великого Петра (А. А. Каспари, 1904)

Вступление Петра в Дербент

Русские живые волны так и разлились по Каспийскому привзморью, едва вступил на берег синего Каспия великий Петр. Твердыни Приморского Дагестана склонились к ногам русского царя-исполина, прокладывавшего путь Руси в далекую Индию. Впечатление, произведенное на дагестанцев появлением Петра, было громадное, разительное. Несмотря на то что о покорении Дагестана уже было сказано выше, позволим привести здесь еще несколько характерных подробностей этого события.

Первым этапом на пути к Дербенту были, конечно, Тарки, столица шамхальства. Шамхалом в то время был престарелый Адиль-Гирей, быстро понявший полную невозможность борьбы с русскими. К Таркам полки Петра подошли 12 августа 1723 года. Шли церемониально: грохотали барабаны, гремела музыка, реяли распущенные знамена. Великий Петр, в блестящей парадной одежде, ехал впереди полков на своем боевом коне. Несколько поодаль от него, в парадной карете, запряженной цугом, ехала Екатерина, тогда уже императрица.

За пять верст до Тарков шамхал на коленах встретил императора. Он целовал землю около кареты с императрицею.

Блеск парадных форм и внушительный вид петровских гвардейцев поразили азиатов, никогда ничего подобного не видавших. Они почувствовали силу – ни о каком сопротивлении не было и помину…

На третий день пребывания в Тарках, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, после литургии в походной церкви Преображенского полка, Петр положил около нее на землю камень и приказал сделать то же самое и всем своим приближенным, и офицерам, и солдатам. Быстро вырос из камней холм, явившийся первым памятником появления царя-исполина в покоренном Дагестане, а спустя некоторое время, когда Приморский Дагестан стал уже неотъемлемым достоянием России, на этом самом месте явился Петровск – город и военный порт, заменивший собою столицу шамхальства – Тарки.

Вступление Петра в Дербент тоже произвело на дагестанцев неизгладимое впечатление. Современный историк Дербента, мирза Хедер Визеров, отмечает, что, когда Петр подъехал к дербентским воротам, чувствовалось колебание почвы, что дало возможность императору сказать встречавшим его дербентцам:

– Сама природа делает мне торжественный прием и колеблет стены перед моим могуществом!

Впрочем, при Петре, когда он был в Дербенте, кое-где произошли вспышки. Шайки лезгин грабили обозы, казикумыки даже попробовали напасть на русский редут около Дербента. Император приказал казачьему атаману Краснощекову «воздать по заслугам» мятежникам… Тот и «воздал». Подначальные ему донцы и калмыки обратили в пустыню мятежный край, и тогда, само собою разумеется, все успокоилось.

Дело великого Петра не заглохло после его отъезда из покоренного Дагестана. Распорядителем судеб этого края император оставил генерал-майора Михаила Афанасьевича Матюшкина. Из войск, подчиненных ему, образовался Низовый корпус, который впоследствии носил официальное наименование Персидского. Несколько спустя этот Низовый корпус явился колыбелью знаменитейших кавказских полков: Кабардинского, Куринского, Ширванского, Апшеронского, Дагестанского, Тенгинского, Навагинского, Ставропольского, покрывших Россию неувядаемой славой при покорении и умиротворении Кавказа.

Помимо регулярного войска прозорливый победитель Дагестана обеспечил и дальнейшее укрепление русского могущества в Предкавказье. Он воспользовался примером своего воеводы Апраксина, поселившего еще в 1711 году казаков в Предкавказье и образовавшего этим путем нечто вроде кордонной линии. По распоряжению Петра в основанную им крепость Святой Крест переведены были все жившие по Тереку казаки, а на их место по рекам Сулаку и Аграхани поселены с семействами донцы, образовавшие впоследствии войско, известное под общим наименованием «семейных казаков». При первом же своем поселении эти военнопоселенцы образовали новое Аграханское казачье войско.

На прежних насиженных местах были оставлены только гребенцы, довольно решительно отказавшиеся от переселения и объявившие, что они лучше уйдут в Закубанье к некрасовцам, чем переселятся к терцам. Терять испытанное войско не приходилось, и вот гребенцы, аграханцы и терцы образовали первую правильную Терскую кордонную линию, явившуюся живою стеною, по одну сторону которой волновались и бушевали разрозненные народцы и племена Кавказа, а по другую – незыблемо твердо стояла Русь.

Благодаря образованию этой линии, все, что примыкало к левому берегу Терека, стало навсегда русским достоянием, и вместе с тем в руках русских оказывался естественный, вполне удобный и свободный проход по Привзморью в Закавказье, а оттуда и в Персию. С линии же зорко стерегли все выходы из гор и пресекали всякие попытки вторжения за Терек. Начало тогдашнего пути на Индию было открыто, и только смерть помешала царю-исполину выполнить заветную мечту – подчинить Руси и этот драгоценный край.

Что Петр думал об открытии дороги через Иран, свидетельствуют его инструкции Матюшкину, который по приказанию императора тотчас по его отбытии из Дагестана начал готовиться к экспедиции, имевшей своей целью занятие всего западного Каспийского побережья, причем первым пунктом, который должен был быть занят, являлся приморский город Баку.

Русь, таким образом, неудержимо стремилась вперед, а положение Персии в то время было таково, что без особенных усилий и она, ослабленная внутренними неурядицами, могла стать достоянием великой России.

Политика Петра Великого была чужда всякого сантиментализма. Этот человек, сам богатырски могучий, был верным исполнителем непреложного закона природы: сильный преобладает над слабым. А Петр был так уверен в силах русских людей, что для покорения Каспийского побережья назначил отряд всего из двух пехотных батальонов, командиром которых поставил полковника Шипова.

И наделали же дел эти шиповские богатыри!

В ноябре 1722 года русские уже были в Энзелийском заливе, преспокойно высадились на берег и заняли Рящ, столицу Гилянской провинции. Все это было сделано спокойно, чисто, как говорится, без сучка без задоринки. Персы были ошеломлены вконец. Они отдали Рящ без малейшего сопротивления, а когда опомнились и потребовали, чтобы русские уходили, было уже поздно. Шипов укрепился на месте и приспособил к обороне каменный караван-сарай, обратив его в крепостцу. Русских была горсть, персов – и не сосчитать. Думая взять количеством, персы попробовали было штурмовать караван-сарай. Шиповцы отбросили их с таким уроном, что попытки прекратились. Тогда персы вздумали повести осаду, надеясь взять русских измором. Не тут-то было! По приказанию Шипова три роты произвели ночью вылазку: всего три роты, а персов было более 15 тысяч… Что же вышло? Шиповцы разделились и ударили на персов разом с двух сторон… Эффект произвели, однако, не пули, не штыки, а громовое русское «ура!». Только заслышав его, персы обезумели от страха. «Ура!» вспыхивало то здесь, то там, а в такой темноте нападавших не было видно. Обезумевшим иранцам казалось, что русские везде. В паническом ужасе они кинулись поражать друг друга, и это продолжалось вплоть до рассвета… Кто уцелел, бежал, а к утру на поле битвы лежали груды мертвых тел…

Более персы отряда Шипова не беспокоили.

Результаты этой победы были блестящи. В июле следующего, 1723 года было занято Бакинское ханство, за ним последовало занятие Ширванского ханства и персидских областей – Гилянской, Мазандаранской, Астрабадской. Петр, обрадованный таким успехом, произвел Матюшкина в генерал-лейтенанты. Особенно обрадовало царя занятие Баку.

«Оная составляет всему нашему делу ключ!» – писал он Матюшину, поздравляя его с победами. Впрочем, несмотря на эти победы, положение русских было непрочное. Персы и дагестанцы не осмеливались действовать открыто, но зато исподтишка не упускали случая чем только можно навредить русским. В Сальянах посланный туда отряд драгун под командою подполковника Зеймбулатова был встречен, как говорится, с распростертыми объятиями. Сальянский наиб Гусейн-бек кланялся до земли русским, но это нисколько не помешало ему, пригласив офицеров отряда на пир, варварски перерезать их, когда они менее всего этого ожидали. Остальные драгуны спаслись от смерти лишь тем, что, вовремя предупрежденные об убиении начальников, пробились к берегу залива и уже на судах уплыли в Баку. В Гилянской провинции персы тоже исподтишка прирезывали одиночных русских, и завоевателей было так мало, что «о воздаянии по заслугам», подобно краснощековскому, не приходилось думать.

Послепетровские успехи и неудачи

Смерть Петра Великого ободряюще подействовала на персов и дагестанцев. Они вообразили, что теперь, при столь прискорбных для России обстоятельствах, они без трудов прогонят русских. Адиль-Гирей, шамхал тарковский, возмутился первым; в Гилянской провинции, начальником войск которой был назначен молодой сподвижник Петра Великого бригадир Василий Яковлевич Левашев, от осмелевших персов не было русским покоя. В Дербенте всюду раздавались угрозы вырезать русских, но богатыри продолжали держаться стойко. Эта стойкость их прямо производит впечатление чудес… Шамхал тарковский, уцмий каракайтагский и хан казикумыкский с двадцатипятитысячным скопищем кинулись на Сулак, дабы разорить сулакскую линию. Их массовый удар обрушился на передовой Аграханский редут, ничтожный по своим укреплениям. Но нападавшие не осилили и его. Вылазки гарнизона привели их в беспорядок и заставили уйти ни с чем прочь.

Уйти ни с чем! В Аграханском редуте защитниками были всего пятьдесят пехотинцев и сто терских казаков. Таким образом, всего-навсего полтораста человек разогнали двадцатипятитысячное скопище горцев.

Вскоре после этой попытки к Матюшкину подошли подкрепления из России. Теперь уже беспрепятственно можно было «воздать по заслугам» тем, кто был того достоин. По приказанию Матюшкина полковник Еропкин разорил Тарки, а генерал-майор Кропотов выжег почти все аулы во владениях шамхала. Результатом такого «воздаяния» было то, что Адиль-Гирей явился сам с повинною и после суда, как государственный изменник, был сослан в Колу, звание же шамхала по высочайшему повелению было уничтожено.

Но это не улучшило положения русских в завоеванном крае. Надвигались сразу две грозы: одна с берегов Босфора, из Константинополя, другая из… Петербурга. Порта воспользовалась внутренними беспорядками в Персии. Шах персидский Тохмасиб должен был одновременно бороться за власть с афганским ханом Эшрефом, завладевшим уже Испаганью, с Аббас-Кули-ханом персидским и самозванцами. Порта поддерживала всех претендентов на персидский престол в надежде, что тот, кто осилит, поможет вытеснить русских из Дагестана. В Петербурге судил и рядил дела хитроумный Остерман, а вершил их «счастья баловень безродный» Меншиков, против которого бессильна была теперь петровская дубинка. Меншикову персидские завоевания никакой личной выгоды не представляли, и он желал отделаться от них. Остерман, этот придворный политик, играл в руку всесильного Меншикова и доказывал, что возиться с Персией и Дагестаном не стоит. Все, что ни предпринимали на Кавказе Матюшкин, Левашев, Еропкин, Шереметев, прекрасно видевшие, как нужно действовать с азиатами, тормозилось петербургскими кабинетными стратегами, воображавшими, что с горцами и персами можно воевать точно так же, как со шведами, поляками и вообще европейцами. Матюшкин при таких обстоятельствах заболел и ушел в отставку, а на его место из Петербурга прислали престарелого петровского вельможу, усмирителя булавинского бунта, генерал-аншефа князя Василия Владимировича Долгорукого, который был назначен главнокомандующим.

Этот Долгорукий был человек независимых убеждений. При Петре еще он был в опале за сочувствие к царевичу Алексею Петровичу и, явившись на Кавказ, не счел нужным скрывать того, что он там нашел.

«Никогда такой слабой команды я еще не видал. Прошу для интереса государственного прислать сюда доброго и искусного командира», – писал он по прибытии в крепость Святой Крест в августе 1726 года. Немного поосмотревшись, в следующем сентябре он так характеризирует кавказских начальников: «Здешний народ такой обычай имеет, чтобы командиры были везде генералы, то и боятся и в дело ставят, они того не знают, что генерал-майор или генерал-поручик; где имя генеральское помянется, то и боятся, а ежели где полковник комендантом, хотя бы он какого сословия ни был, страху от него не имеют и в дело его не ставят и называют его маленький господин. Самая нужда быть добрым командиром на Сулаке и в Дербенте, понеже между Дербентом и Сулаком всех владельцев жилище. Меня отправили для исправления дел в здешних местах и дали мне полную мочь, чтобы я привел в доброе состояние и безопасность. Как возможно мне одному здешние дела в доброе состояние привести? В такой опасности Дербент и Сулак остается, что ни малой надежды нет, кроме милости Божией. Здешнего корпуса генералитет, штаб- и обер-офицеры без прибавки жалованья пропитать себя не могут по здешней дороговизне. Офицеры пришли в крайнюю нищету несносную, что уже один майор и три капитана с ума сбрели; уже многие знаки свои и шарфы закладывают; с начала здешнего похода беспременно здесь, кроме несносного здешнего воздуху, в великих трудах обретаются, беспрестанно на караулах, в партиях, на работах, а другие их братья – все служат в корпусе на Украйне в великой выгоде и покое, а жалованье получают ровное; что на Украйне купить на рубль, здесь на десять рублев того не сыщешь, и, по моему мнению, или в жалованье прибавку учинить, или офицерам с переменою быть; еще есть из перемены офицеров и государственная польза, коли офицеры обращаются в воинских случаях всегда в практике; какая польза – один служит, другие покоятся».

Очевидно, прозорливость Петра до некоторой степени передалась и его сподвижнику. Через три четверти века после того, как написал Долгорукий эти слова, Кавказ стал именно ареною воинских кровавых упражнений, в которых вырабатывались и высокий военный дух, и военное одушевление, и стойкость русских воинов.

Тем не менее положение русских в Кавказском крае было все-таки в то время плачевное.

«О здешнем Гилянском состоянии, – писал в Петербург Долгорукий в ноябре-декабре 1726 года, – доношу о воздухе, какой зной язвительный и нездоровый; к тому же солдаты пропитание имеют зело скудное – только хлеб и вода; к тому же и жалованья солдаты не получали одиннадцать месяцев; работы великия, партии непрестанные, труд несут несносный, а выгоды не имеют, лекарств я застал ничего нету, а коли отпускают лекарства ровно, как на другие полки, на Сулак и в Дербент, а сюда надлежит, по здешнему злому воздуху, отпускать втрое против других мест; к тому же лекарей мало зело комплекту нету; надлежит здесь быть дохтуру и аптекарю с полною аптекою, а другому дохтуру в Астрахани, понеже лазарет в Астрахани великий; к Сулаку из Дербени и из Баку присылаются больные – одному дохтуру как можно везде усмотреть! Лучше людей жалеть, чем денег на жалованье дохтурам и лекарям».

Наш историк С. М. Соловьев говорит, что Долгорукий, не дожидаясь распоряжений из Петербурга, велел выдать солдатам жалованье из местных сборов персидскою монетою по настоящей цене; по недостатку лекарств велел покупать вино, уксус и другие материалы. Кавалерию содержать было нельзя, потому что прокормление каждой лошади стоило в год около 40 рублей; травы не было, кроме осоки, лошадей кормили соломою и пшеном. В отношении казаков Долгорукий предпринял также совсем новый шаг. В русском войске были две иностранные роты: армянская и грузинская; каждому человеку в них выдавалось жалованье по 15 рублей; русских же казаков было 250 человек, и они служили без жалованья. «А между тем они служат больше и неприятелю страшнее, – писал Долгорукий императрице, назначив казакам жалованье в 10 рублей на человека. – Лучше своим дать жалованье! Правда, армяне и грузинцы служат изрядно, однако казаки отважнее действуют».

Таким образом, новый главнокомандующий в первое время вводил свои новые порядки, а в это же время Порта предложила России разделить между собою Персию, обуреваемую внутренними неурядицами и в особенности страдавшую от афганцев. Русские министры не приняли этого предложения. Тогда, вопреки предшествующим договорам, Порта двинула свои войска в Персию; турки заняли Ардевиль и приблизились к Гиляни, где были русские. Петербургские дипломаты и при таких обстоятельствах зачем-то нашли нужным сохранять неприкосновенность Персии, и послу в Константинополе Неплюеву приказано было сделать соответствующие представления.

«Удивительно предложение русское! – отвечал визирь Неплюеву. – Сами вы ничего не делаете и Порте советуете, чтобы сложа руки сидела. Порта берет города только затем, чтобы охранить их от похитителя престола шахова, афганца Эшрефа, и делает это по просьбе самих жителей. То же самое нужно делать и России, с своей стороны. Порта желает, чтобы персидские города были в русских руках, а не у Эшрефа, точно так же и Россия должна быть довольна, что Порта забирает персидские города, не допуская их в руки общего неприятеля, Эшрефа. Удивительно, что Россия желает видеть персидские области в руках Эшрефа, чем у турок, не соображая того, что Эшреф, утвердившись, отберет у России и Гилянь, и Дербент!»

Неплюев, может быть, и понимал всю справедливость и разумность этих доводов, но волей-неволей должен был настаивать на переговорах с потерявшим престол шахом Тохмасибом. Визирь прочел еще более пренебрежительное наставление и согласился ждать четыре месяца, не приступая в этот срок к наступательным действиям.

За эту уступчивость визиря Порта жестоко поплатилась. Через четыре месяца усилившийся Эшреф разбил турецкие войска…

Почти то же, что и турецкий визирь, советовал российскому правительству и Долгорукий, прекрасно видевший на месте положение персидских дел, но его, конечно, не слушали…

«Видя турецкую слабость, не надо пропускать благоприятного времени и дать в силу войти туркам, – писал Долгорукий в Петербург после победы Эшрефа, – и в слабости турки вступают в наши провинции, а если бы они были в старой своей силе, то не посмотрели бы на трактаты; все по берегу Каспийского моря, что в нашу сторону надлежит, намерены они присовокупить к себе. Чего нам дожидаться, ежели ныне себе пользы не сыщем, а когда в силу войдут турки, то мы не только прибыли не получим в Персии – и старого удержать трудно. Иной надежды не находится, что в нынешнее благополучное время, согласясь, с кем надлежит, помянутых мнимых приятелей выгнать из Персии и самим в ней усилиться и утвердиться, и тем государственный убыток исправить…»

Речь, таким образом, шла о приобретении огромной среднеазиатской страны; эта страна как бы сама давалась в руки России, но обращения Долгорукого остались гласом вопиющего в пустыне…

Впрочем, действуя на свой риск и страх, Долгорукий присоединил к России Керчеруцкую область, Астару, Ленкорань и Кизыль-Агич. Удивительный старик был этот сподвижник Петра! На седьмом десятке своих лет явился он на Кавказ и проявил юношескую бодрость. Когда ему понадобилось объехать вновь присоединенные владения, он в феврале 1727 года, в страшную распутицу, не задумался отправиться в путь верхом, имея при себе лишь одни походные вьюки.

«Легко можно рассудить, что мой труд несносный, – писал он по этому поводу в Петербург, – на седьмом десятке в такое злое время такой дальний путь проходил по-калмыцки. От роду своего не видывал, чтобы кто в эти лета начинал жить калмыцким манером!»

В начале 1728 года Долгорукий, произведенный в фельдмаршалы, был отозван в Петербург, но номинально оставался главнокомандующим Низового, или Персидского, корпуса. Фактическая же власть перешла к более молодым сподвижникам великого Петра: генерал-майору Василию Яковлевичу Левашеву и генерал-лейтенанту Александру Ивановичу Румянцеву (отцу екатерининского героя Петра Румянцева). Первый начальствовал в Гилянах, второй – в Дагестане.

Тахмас-Кули-хан персидский, впоследствии знаменитый шах Надир, поддерживал восстановленного персидскими мятежниками самозваного сына умершего шаха, предшественника Тохмасиба, Измаила. Воспользовавшись отъездом Долгорукого, Кули-хан решил выгнать русских из Гилянской области. Без всякого предупреждения он двинул персидские полчища на Рящ. Сам он шел со стороны города Кескера, а Измаил – от города Лагиджана. Положение русских было критическое. Персы прямо могли задавить их своею численностью. Но Левашев был опытный воин. С ничтожным по количеству отрядом он выдвинулся вперед и стал как раз на пути, по которому сближались Кули-хан и Измаил. Первым показался Кули-хан. Не ожидая его нападения, Левашев со своим отрядом сам кинулся на него и одним ударом разбил наголову его полчища. Покончив с одним противником, русские обратились на полчища Измаила, но недаром говорится, что от великого до смешного один шаг. Измаила и его скопища преследовал по пятам персидский визирь Карчи-Баша. Мятежники успели посторониться, и левашевцы прямо ударили на полки шаха, преследовавшие как раз того, против которого вышли на поле битвы русские. Вышло, таким образом, историческое: своя своих не познаша. Удар был стремителен, произошла жестокая битва. Войско визиря было разбито наголову и бежало. Измаил тоже успел удрать. Победа не прошла безрезультатно: последствием ее было присоединение к русским владениям Лагиджана.

Но тотчас после этого русским пришлось встретиться с новым врагом: это были уже афганцы. Их хан Салдок грубо и надменно потребовал, чтобы русские немедленно ушли из Персии, очистив все уже присоединенные области. Левашев ответил тем, что послал на Салдок-хана майора Юрлова с отрядом в 50 человек. При виде новых врагов русскими овладело было смущение. Перед ними были совсем не жалкие персы, а природные воины, мощные, прекрасно вооруженные. Притом же афганцев было свыше 4 тысяч. Однако смущение владело русскими недолго. Они вспомнили, что перед ними все-таки азиаты, и, ничтоже сумняшеся, первыми ударили на них в штыки. Афганцы, дотоле никогда не слыхавшие массового «ура!», смутились и смешались еще прежде удара. Когда же юрловцы с разбегу натиснулись на них, они в паническом ужасе побежали, оставив на месте боя более шестисот трупов. Сам Салдок-хан, израненный, едва-едва не попал в плен.

Эти победы заставили притихнуть персов, но все-таки присоединение персидских областей не было прочным. И здесь, и в Дагестане то и дело вспыхивали мятежи. Особенно неспокойно было в Дагестане, где заводимые русскими порядки мешали исконному занятию горцев – разбою и грабежу.

– Воровство и грабеж, – объясняли Румянцеву старшины горцев, – наши занятия, так же как ваши – соха и торговля. Грабежом жили наши отцы и деды, и если мы оставим их ремесло, как того требуют русские, мы погибнем от голода.

Никакие увещевания не действовали. Румянцев должен был сам совершать походы на разбойников, но и погромы и экзекуции не производили впечатления: массовые грабежи не прекращались.

Между тем на русский престол вступила императрица Анна Иоанновна. Ее правительство нашло нужным окончательно развязаться с персидскими делами. 21 января 1732 года был заключен Гилянский мир, по которому Персии были возвращены все завоеванные области, а за Россией осталась только полоса земли между Курою, Тереком с Дербентом и Баку. Персия между тем по-прежнему была истощаема внутренними неурядицами. Всесильный уже Тахмас-Кули-хан свергнул шаха Тохмасиба и, объявив повелителем Ирана новорожденного сына свергнутого шаха, стал через это неограниченным властителем Персии. Впрочем, Порта в это время не могла воспользоваться внутренними неурядицами Персии – в Константинополе происходили волнения, и оттоманскому правительству было не до внешних дел. Однако оно все-таки воспользовалось уступчивостью русского правительства. Кабарда, страна Адыге отошли из сферы русского влияния; Имеретия и Грузия тоже начинали подпадать под турецкую руку. Кочевавший в Предкавказье калмыцкий народ со своим ханом Дундуком-Омбо отложился от России и перешел под руку крымского хана. Вышло, что Бирон и его приспешники общипали Россию, лишив ее ни за что ни про что приобретенных ценою русской крови завоеваний.

Левашев должен был уйти в отставку после заключения Гилянского мира; Румянцев, возвратившийся ко двору, был сослан в казанские деревни за то, что с откровенностью солдата высказал мнение о том, что русские финансы не приходится все целиком тратить на придворные роскошества; князь Василий Владимирович Долгорукий только за то, что он был из семьи, пользовавшейся фавором в предыдущее царствование, был заточен в Шлиссельбургскую крепость. Главнокомандующим на Кавказ был прислан оклеветавший ложным доносом Долгорукого генерал-лейтенант принц Людвиг Гессен-Гомбургский, вояка такого сорта, что современник его, адъютант знаменитого Миниха Манштейн, в своих записках отмечает, будто он всегда старался находиться на почтительном расстоянии от неприятеля и обладал способностью заболевать, когда предполагалась решительная битва. Такой-то главнокомандующий и явился на Кавказ весною 1732 года предводительствовать войсками, в течение без малого десяти лет не знавшими ничего иного, кроме побед… Положение дел было таково, что и более талантливому человеку было бы трудно управляться со всеми неожиданностями, случайностями, явлениями, проистекавшими из самого хода дел. Горцы были ободрены уходом русских из персидских областей; для них это являлось прямым доказательством бессилия России. Затем со свойственной народам Востока проницательностью и хитростью эти полудикари сообразили, что новый главнокомандующий приходится совсем не по месту, а его офицеры с немецкими и английскими фамилиями сплошь никуда не годны. Дерзость горцев возрастала не по дням, а по часам. Разбои уже приняли характер партизанской войны. Русских – и солдат, и офицеров – убивали и замучивали чуть ли не на виду главной квартиры. Поднялось самое отчаянное и беспокойное из горских племен – чеченцы. Они то рассыпались по своим лесам, то скапливались в массы. Принц же бездействовал, засев в Тарках. Наконец один из привезенных им с собою иностранных генералов – генерал-лейтенант Дуглас, начальствовавший на Сулаке, должно быть, воин храбрый, хотя совсем незнакомый с условиями горской войны, – не вытерпел положения, становившегося позорным, и решил разгромить Чечню. К сожалению, он вообразил, что может действовать на основании правил и предписаний европейской стратегии. Чеченцы на первых же порах обманули его. Как только прошла весть о предстоящей экспедиции, все скопища чеченцев рассеялись. Успокоившийся Дуглас не пошел сам, а послал вместо себя с 500 солдатами привезенного принцем Людвигом полковника Коха. Тот пошел, забрался в непроходимые лесные дебри Чечни, и отряд был разгромлен так, что пришлось думать уже не о победах, а о том, чтобы уносить подобру-поздорову ноги… Одних только убитых в отряде Коха было 200 человек…

Впечатление этого поражения было таково, что горцы потеряли всякое уважение к русским, да и не одни горцы: крымские татары, действовавшие заодно с турками, тоже поняли, что у русских сильной руки на Кавказе нет.

Турция в это время искала поводов к разрыву с Россией. Порта по-прежнему вела войну с Персией, а так как регулярное ее войско было приготовлено на случай войны с Россией, то Порта кинула в Персию орды крымских татар. Крымцы никогда церемонными не были и уважали всякие трактаты и им подобные продукты дипломатии лишь тогда, когда почему-либо их нельзя было нарушить. В остальных случаях все дороги вели их к цели. Так было и в 1733 году. Хан крымский направил свои орды в Персию ближайшим путем – через занятый русскими Дагестан. Это была столь дерзкая наглость, что даже принц Людвиг возмутился и отдал приказание князю Волконскому и Еропкину преградить на Сунже путь татарам. Волконский был совершенный новичок в деле кавказской войны, но воин храбрый и решительный. С татарами – а крымцев было 25 тысяч – ему пришлось встретиться приблизительно около того места, где ныне стоит Горячеводск.

Отряд был разделен на три колонны. Колонна Волконского являлась передовою, Еропкин должен был поддерживать Волконского, принц с третьей колонной находился в резерве. Всего людей в отряде было 2500. Татары с ужасающей силой навалились на передовой отряд. Они давили русских своею массою. Сопротивление было невозможным, но Волконский не уходил, решившись погибнуть на месте. Был уже прорван левый фланг и дошло до рукопашной схватки. Гибель русского отряда представлялась неизбежною. В это время подоспел на место боя принц с пехотой. Но и его появление не изменило положения русских. Начиналась уже не битва, а бойня. Главнокомандующий бросил отряд и умчался в ужасе в крепость Святой Крест. В критический момент, однако, подоспел с привычными к кавказской войне солдатами Еропкин, предводитель опытный и знавший, чем воздействовать на азиатов. Он сперва было кинулся на татар с «ура!», но крымцы были привычны к боевому кличу русских. Отчаянный натиск не остановил их. Они продолжали ломить, прорывая то там, то тут слабую боевую линию. Еропкину при рукопашной схватке разрубили лицо, но он не покинул боя. Быстро сообразив положение нападавших и оборонявшихся, он увидал, что густейшие массы крымцев прут на левый фланг, где уже был прорыв. В одно мгновение против этого опаснейшего пункта поставлена была вся, какая только была при русском отряде, артиллерия, и по татарам открыт был жесточайший огонь. Это явилось полною неожиданностью для крымцев, уже торжествовавших победу. Русские ядра сразу произвели страшное опустошение в их рядах. Татары смешались, и в это время Еропкин бросил на них всех остававшихся в его распоряжении людей.

Эффект был поразителен. Массы, недавно с остервенением лезшие на изнемогавших русских, дрогнули и подались назад. Новый натиск, новое громоподобное «ура!» – и перевес был уже на стороне русских. Теперь они уже наступали, крымцы же, и прежде не выдерживавшие натиска, отходили все дальше и дальше. Еще несколько усилий – и они побежали…

Победа была полная. Двенадцать крымских знамен явились ее трофеями. Разбитые татары снова почувствовали на себе русскую силу, но принц Людвиг воспользовался этой блестящей победой очень своеобразно. Знамена он отправил в Петербург с реляцией о своих подвигах, а сам отвел войска за Сулак и без всякой нужды заперся в крепости Святой Крест, более не препятствуя проходу крымцев вовнутрь Дагестана…

Геройство русских воинов, очутившись в руках немецкого «стратега», пропало для России даром. Историк Кабардинского полка Зиссерман говорит по этому поводу следующее: «Ни один из предшественников немецкого принца, ни Матюшкин, ни Левашев, ни Румянцев, не заперлись бы в крепости, что было даже противно духу нашего войска. Боевые кавказские генералы не дали бы татарам опомниться и горячим преследованием заставили бы их рассеяться. Вышло же совсем иначе. Пока русские сидели в крепости, разбитые татары бросились на гребенские городки, полонили сотни русских людей, взбунтовали весь Южный Дагестан и даже пытались овладеть Дербентом. Три дня главные их силы бились под стенами этого города с небольшим отрядом полковника Ломана, но, будучи отражены, потянулись, наконец, к Шемахе, в персидские владения. Часть их с награбленною добычею пошла обратно в Крым и на реке Куме, повыше урочища Можар, столкнулась с полуторатысячной партией донцов, шедших на Сулак под начальством атамана Краснощекова. На помощь крымцам подоспели десять тысяч калмыков, казаков-некрасовцев и закубанских горцев. Окруженный со всех сторон, Краснощеков устроил вагенбург и засел в засаду. Бой длился двое суток, а на третьи на помощь русским подошли кабардинцы, под предводительством одного из старейших владельцев своих – Бамата Курюника. Этот Курюник оказался шурином предводителя калмыков – Дундука-Омбо, и потому, свидевшись с ним, в тот же день стал уговаривать его пропустить казаков без боя.

– Русские идут на Сулак, а не на тебя, – говорил Дундуку Курюник, – тебе мой совет не ввязываться в чужое дело. Если же ты станешь драться заодно с татарами, то я стану за русских!»

Угроза эта подействовала. Дундук, отложившийся перед тем от подданства России, теперь искал случая опять войти в соглашение с русским правительством и заслужить благоволение русской государыни. Он послушался Курюника и отошел. Татары и закубанцы сняли немедленно осаду. Краснощеков беспрепятственно достиг Сулака.

Принц вдруг расхрабрился с прибытием донцов; он даже нашел теперь возможным предпринять кое-какие меры против бунтовавших дагестанцев и послать Еропкина хорошенько проучить уцмия каракайтагского, наиболее упорного из мятежников. Еропкин исполнил поручение. Столица уцмийства – считавшийся неприступным аул Башлы – был взят и разорен.

После такого урока горцы присмирели, но упущенное уже нельзя было вернуть: крымцы-татары наводнили весь Дагестан, да на подмогу им шел туда же с новыми ордами сам крымский хан. При первом же известии об этом расхрабрившийся было принц опять притих, но тут совершенно неожиданно у хана оказался враг, исполнивший то, что должны были бы сделать русские. Этим врагом крымцев явились чеченцы. Они преградили путь хану в горном ущелье, ныне носящем название Ханкальского, за Сунжей, и почти истребили весь надвигавшийся татарский отряд. Памятником этой победы чеченцев над грозным ханом явилась поставленная ими в ущелье башня Хан-Кале, от которой получило свое наименование и самое ущелье.

После всего этого даже в далеком Петербурге главари господствовавшей тогда при дворе немецкой партии поняли, что принц Людвиг совершенно не годен для роли главнокомандующего на Кавказе, и поспешили его убрать оттуда, заменив его предшественником Василием Левашевым. Сразу же дела пошли на иной лад. На военные экзекуции Левашев не скупился. Малейшее поползновение к мятежу – и сейчас же являлся к волнующимся Еропкин с военными командами. Всякие сентиментальности были оставлены. Когда на Самуре попробовали было забунтовать горцы, Еропкин выжег четырнадцать аулов, и, конечно, от мятежа не осталось и следов, но все-таки дни пребывания русских в Дагестане были сочтены. России грозила война с Турцией, и потому русские дипломаты спешили поскорее развязаться с Персией. 10 марта 1735 года в Ганже (Елисаветполе) русским послом Голицыным был заключен с Персией мир, по которому Тахмис-Кули-хану, будущему шаху Надиру, были возвращены все города и области, завоеванные у персов Петром Великим, русская граница отодвинулась на Терек, где была основана на левом берегу новая крепость Кизляр; крепость Святой Крест была уничтожена, а терцы и аграханцы переселены с Сулака на Терек.

Русь вернулась в прежние свои границы. Все дело великого Петра пошло насмарку…

На Кубани и на Тереке

В 1736 году весною началась война с турками. Персы сидели смирно, на Тереке тоже не было военного дела, исключая разве мелких схваток с лезгинами и чеченцами. Зато полилась кровь на Кубани. Как только открылись военные действия, в Предкубанье явился со своими страшными воинами калмыцкий хан Дундук-Омбо, примирившийся с русским правительством и действовавший теперь в качестве союзника России. Калмыки явились с Егорлыка, прошли за Кубань и в верховьях Урупа вырезали поголовно все мужское поселение в становищах ногайцев. Покончив здесь свое кровавое дело, Омбо двинулся на Зеленчук, усиленный казаками, пришедшими к нему с Дона и Терека. Страх перед калмыцким нашествием был так велик, что ногайцы, 10 тысяч кибиток которых стояли в верховьях Зеленчука, поспешили передаться в русское подданство и спасли себя тем, что немедленно выселились в русские пределы – на Куму и Терек. Верная добыча ускользнула от Омбо, но калмыцкий хан нашел другую. Со своими калмыками, донцами и терцами он прошел по всей Кубани, от истоков ее до устья. На это ему понадобилось всего четырнадцать дней! В две недели богатый, густо населенный край был обращен в пустыню. Огонь истребил все города, становища и аулы. Турецкая крепость Копыл, где пребывали турецкие сераскиры, была разрушена до основания. Подвернувшиеся на пути калмыкам станицы некрасовцев были разорены и сожжены. Каково было разорение края, лучше всего свидетельствует тот факт, что после ухода Омбо некому было прибирать валявшиеся трупы…

Весною следующего, 1737 года Дундук опять побывал в Закубанье. Ничто, никакие силы турок не могли остановить калмыков. Янычары, лучшее турецкое войско, некрасовцы, храбрецы, каких немного, бежали в ужасе перед калмыками в плавни Кубанского устья. Богатейший турецкий город Темрюк не смогла защитить его крепость, снабженная превосходной артиллерией. Калмыки не оставили в этом городе камня на камне, а гарнизон крепости, состоявший из янычар, был весь вырезан. Черкесские племена адыге спаслись от истребления лишь тем, что ушли в горы, куда калмыки не могли проникнуть. Императрица Анна Иоанновна была так довольна этою деятельностью Дундука-Омбо, что пожаловала ему соболью шубу и драгоценную саблю.

Едва только кончилась турецкая война, как левому флангу, то есть русским на Тереке, пришлось встрепенуться. Тахмас-Кули-хан, вступивший на персидский престол под именем Надир-шаха, вдруг поднял военное могущество Персии. Это удалось ему сделать удачным походом в Индостан против Великого Могола: Индостан был покорен персами; при взятии столицы Великого Могола – Дели – погибло 200 тысяч человек. Успех вскружил голову Надиру. Новый Навуходоносор совсем обезумел.

– Стоило мне ногой лягнуть, – говорил он, – и вся Индия рушилась с престолом Великого Могола! Если обеими ногами лягну, весь свет в пепел обращу…

В конце концов этот шах стал думать о покорении России…

Русский резидент в Персии Колюшкин доносил, что шах, однажды разговаривая с ханом афганцев, вдруг начал кричать:

– Персия скверная, достойна ли ты такого великого государя иметь! Един Бог на небе, а мы – единый государь на земле, ибо ни один монарх на свете о нас без внутреннего страха слышать не может. Если бы мы теперь саблю нашу на Россию обратили, то легко могли бы завоевать это государство, но оставляем его в покое по той причине, что нам от этого завоевания пользы не будет: в России больше казны расходится, чем сбирается, о чем я подлинно знаю, следовательно, надобно такое государство искать, от которого была бы прибыль.

Однако задор шаха прошел, как только он получил известие, что к Кизляру идут русские полки. Не осмелился он пойти и на Турцию, воевать с которой он хотел ради религиозных целей. Зато он кинулся на Дагестан, и лезгины жестоко проучили «грозу вселенной». Ни одной победы не одержал Надир в борьбе с народами Нагорного Дагестана. Напротив того, в кровопролитной битве с андаляльцами под аулом Чох в 1745 году андаляльские женщины, явившись на помощь бившимся с персами своим отцам, мужьям и братьям, решили участь битвы: персы при неожиданном появлении андаляльянок бежали, несмотря на то что они одною своею численностью могли бы задавить горцев.

Надир должен был спешно отступить от Аварских гор.

Об этом походе шаха Надира на Дагестан сохранилось следующее народное предание, рассказывающее о попытке Надира овладеть Чохом, аулом андаляльцев.

Вот это предание:

Эта битва происходила в 1742 году. Здесь кстати сказать, что упоминаемый в легенде Шах-Ман был далеко не презренный человек. Напротив, Шах-Ман, один из богатых аварских владельцев, был крупной величины общественный деятель. Он задумал провести благодетельные для Дагегестана реформы: объединить все племена, смягчить нравы путем уничтожения грабежа, но, видно, тогда время еще не подошло для задуманных Шах-Маном реформ. Отчасти ему удалось сделать кое-что, но горцы никак не могли примириться с невозможностью прибегать к грабежу и насилию.

Они изгнали Шах-Мана, и во главе подготовивших это изгнание были его сыновья. Через три года Шах-Ман повел на родные горы персов.

Нельзя сказать, чтобы и сами дагестанцы не были без греха при этом нападении шаха Надира. При первых битвах персы постоянно побеждали их. Одна битва произошла при Чир-Викиате, но здесь победителями вышли дагестанцы. Они захватили предводителя персов Курбана, брата Надира, и сожгли его живым. Это так озлобило шаха, что тогда-то он порешил завоевать весь Дагестан, а на том месте, где сожжен был Курбан, сделать холм из голов дагестанцев. Это было исполнено. Затем с несметными полчищами Надир тронулся на Дагестан и покорил его. Осталось непокоренным только жившее в Обохских горах племя андаляльцев, с которыми персы и встретились под аулом Чох, в долине, омываемой горной речкой Орди-Ором. Поражение персов было полнейшее.

Шах-Ман кончил благородно. Он сам явился в родной аул в полном вооружении и объявил там собравшемуся народу, что он был оскорблен несправедливостью и привел персов ради отмщения. Теперь, удовлетворив мстительное чувство, он не находит себе цели жизни, просит своих земляков убить его, но вместе с тем требует, чтобы были казнены и его сыновья, осмелившиеся пойти против родителя.

И просьба, и требование Шах-Мана были удовлетворены. Поражение под Чохом удручающе подействовало на Надира. Историк говорит, что он плакал от досады при этом отступлении. По ночам он выбегал из гаремных палаток в свой шатер и сидел там часа по два, по три, придумывая, кого бы ему казнить. Иногда он кричал, что счастье покидает его, но он, вопреки судьбе, овладеет Дагестаном, хотя бы ради этого ему пришлось потерять все свое войско. Однажды он призвал к себе индийского факира, чтобы тот предсказал ему будущее.

«Напрасно он столько труда принимает, – писал по этому поводу в Петербург Колюшкин, – потому что и без волшебства знать можно, что он скорее все свое войско потеряет и сам пропадет, нежели лезгинцев покорит».

Такой сосед представлял опасность для России. При очевидной ненормальности Надира можно было ожидать внезапного вторжения персов в Предкавказье. Приняты были меры. На Терскую линию в качестве командующего ею был прислан уже прославивший себя на Кавказе подвигами генерал Еропкин; с Волги и с Дона были приведены войска, в Астрахани принялись за сооружение флота для Каспийского моря. Последнее явилось следствием того, что около Надира явился некий англичанин Элтон, который, подстрекая его к нападению на Россию, приступил к сооружению военных судов, пригодных для плавания по России.

В 1747 году в Персии вспыхнул мятеж, и Надир был убит своим племянником Али-Кули-ханом. Эта смерть положила конец тревогам на Тереке. Пригнанные туда из России полки были возвращены обратно, и Кавказ замер вплоть до вступления на престол императрицы Екатерины II.

Слово «замер» вовсе не значит здесь, что на Кавказе царили тишь да гладь да божья благодать. Ничего подобного не было. Лилась кровь, происходили и мелкие схватки, и крупные битвы, но прекратилось наступательное движение Руси, и борьба шла лишь за то, чтобы русским людям удержаться на насиженных местах.

Ареною этой борьбы была Терская линия, на которой жили гребенские, кизлярские и терско-семейные казаки. Против них были тавлинцы-лезгины, чеченцы и обе Кабарды, признанные по договору с Турцией в 1739 году нейтральными, но подпавшие под влияние турок настолько, что древнее христианство здесь заменилось мусульманством, и кабардинцы из друзей и союзников русских стали их заклятыми врагами.

Это касается Терской линии.

На западе, в Предкубанье, от Еи, Дона и Маныча до подножия Кавказских гор свободно кочевали дикие орды ногайцев, калмыков, порою тоже набрасывавшихся на пограничных казаков.

Позволим себе вкратце резюмировать все то, что сказано в предыдущих очерках относительно пограничной Терской линии. Первыми поселенцами здесь были гребенские казаки, и первоначальное устройство линии должно быть отнесено к 1711 году, когда генерал-адмирал Апраксин поселил по левому берегу Терека сперва часть гребенских казаков, а затем казаков, вызванных по повелению Петра с Дона вместе с семьями. Эти последние казаки с присоединившимися к ним впоследствии казаками, приведенными с Дона атаманом Краснощековым, основали Терско-семейное казачье войско. Сперва поселенцы в местности, которая впоследствии составила Кизлярский уезд, поставили пять станиц: Новогладовскую, Шадринскую, Старогладовскую, Курдюковскую и Червленую; приведенные Краснощековым семейные донцы прибавили еще станицы Кургалинку, Дубовскую и Бороздинку, находившиеся по Тереку между Кизляром и станицами гребенских казаков и образовавшие вместе с последними Терскую пограничную линию. Поселенные здесь казаки постоянно пополнялись как новыми выселенцами из России, так и пристававшими к ним татарами и горцами, принимавшими православие.

В сравнении с тою задачею, которая сама собою создалась для них удерживать горцев от вторжений, пограничных или «линейных» – как их тогда стали называть, – казаков было мало, но зато жизнь, полная постоянных опасностей, выработала из них людей, каждое мгновение готовых к борьбе, для которых всякая боевая схватка, всякая смертельная опасность представлялась забавою. Даже как будто образовалась особая порода воинов, которые всю свою жизнь, с детского возраста и до преклонной старости, были готовы ко всяким опасностям.

И отношения начальников к линейным казакам были совсем иные, чем в других войсках. Начальство смотрело на линейного казака как на боевого товарища, а вовсе не как на живую и дешево стоящую машину для истребления врагов России. Обе стороны связывало взаимоуважение, а это вело лишь к тому, что начальники и подчиненные, проникнутые одним духом, составляли общее целое и могли выдерживать непрерывный напор горских народцев, никогда спокойно не сидевших в своих ущельях и подоблачных гнездах.

В Петербурге во все время царствования императрицы Елизаветы Петровны Кавказом мало или, вернее сказать, совсем не интересовались. Али-Кули-хан, занявший престол Надир-шаха, не беспокоил Россию. Не до того ему было в то время. Персию продолжали раздирать внутренние неурядицы. Али-Кули-хан, убив дядю, перерезал всех наследников. Только старший сын Надира успел бежать и скрылся в Австрии при дворе императрицы Марии-Терезии, где и принял крещение. Тем не менее против Али-Кули-хана не прекращались восстания, и он не только не думал о войне с Россией, но даже должен был оставить без внимания Грузию, для которой как будто вернулись счастливые времена.

Грузия накануне своего конца

Грузия действительно как будто начала переживать новую эпоху.

Под влиянием персов некоторая часть ее высших классов восприняла обычаи завоевателей, их культуру, но большая часть грузин по-прежнему тяготела к России. Однако это тяготение было тайное. Грузинская самобытность исчезала, и многие знатнейшие грузинские роды переселялись в Россию, дабы там сохранить себя от персидского и турецкого давления, путем которого туркам удалось почти окончательно подчинить себе Имеретию, Мингрелию, Гурию, Сванетию, не говоря уже об Абхазии, стране Адыге и обеих Кабардах.

Несмотря на подчиненность этих областей туркам, ядром Грузии все-таки оставались Кахетия и Карталиния.

В то самое время, когда Россия переживала прутский погром и его последствия, царем Грузии был знаменитый Вахтанг VI (1711–1724), мудрый законодатель и политик, истинный христианин в душе, только путем насилия обращенный в магометанство. Он воссоздал грузинскую письменность и литературу, дал своему народу точные уголовные и гражданские законы, сделал очень много для восстановления и распространения христианства, но конец его царствования не был счастливым. Турки, подчинившие себе Имеретию, нахлынули с завоевательными целями и в Грузию. Грузины не были в состоянии дать энергичный отпор завоевателям. В 1724 году грузинские войска были разгромлены турками, и Вахтанг был принужден бежать в Россию, где надеялся найти помощь у императора Петра Великого. Но он уже не застал в живых покорителя Дагестана и сам умер в один год с ним. Грузия же в 1729 году была объявлена турецким владением.

Конец ознакомительного фрагмента.