11
Мощный вздох облегчения вырывается у меня, когда я возвращаюсь наверх, в свою спальню. Добиться разрешения Клаудии оставаться в доме на уик-энды было не так сложно, как я думала, и это уберегло меня от целого ряда трудностей и страданий. Теперь я чувствую себя так, будто снова обрела способность дышать. Кроме того, я не хочу, чтобы в мое отсутствие здесь произошло что-то важное. Она приняла решение сама, я даже не успела пооткровенничать, признаться, что считаю себя прямо-таки ходячей зоной бедствия для мужчин. В конечном счете она рассудила, что лучше ни о чем меня не спрашивать. Очень мудро с ее стороны. Она, безусловно, не будет допытываться дальше. По выражению ее лица я поняла: она подумала, что я хочу уйти с этой работы. Ну уж нет, даже не собираюсь. Пока, во всяком случае.
Я отключаю мобильный от зарядного устройства и впиваюсь взглядом в экран телефона. Никаких эсэмэсок с момента последней проверки. Я набиваю сообщение, но потом сохраняю его в черновиках, решая, что, наверное, отсылать это не стоит: мои безрассудные слова могут привести к новым неприятностям. Достаю из гардероба дорожную сумку и вытаскиваю из нее полбутылки скотча. Няне это явно не положено, но я основательно вымотана, спина болит после того, как я на руках перенесла мальчиков наверх. Они – хорошие дети, бойкие и любознательные, хотя по своему весьма скромному опыту обращения с детьми могу сказать, что с девочками легче.
Одна эта мысль заставляет меня сделать глоток из бутылки – всего лишь маленький глоточек – и снова взять в руки телефон. Я пробегаю по всем сохраненным в черновиках сообщениям, которые написала в прошлом, только чтобы выпустить пар. Потом перечитываю сообщение, которое напечатала минуту назад. Представляю, как адресат читает его, и меня начинает немного мутить, тело бьет нервная дрожь. Снова прикладываюсь к бутылке, и на сей раз делаю внушительный глоток. Пока струя виски, обжигая, устремляется в мое горло, я нажимаю на кнопку «Отправить». Ничего не могу с собой поделать.
И в пространство улетает сообщение: «Ты знаешь, что я всегда буду любить тебя».
Когда утром я спускаюсь вниз, держа близнецов за руки, выясняется, что Клаудия уже уехала на работу. Джеймс в военно-морской форме размашистым шагом заходит на кухню, и мальчики поднимают шум, поедая свои батончики из спрессованных хлопьев.
– Не волнуйтесь, парни, я еще не ухожу в плавание, – успокаивает Джеймс, когда дети бросают свой завтрак, кидаются к нему и виснут у него на ногах.
Как же они страдают от того, что отец так часто уходит в море! И как удобно, что он женился на Клаудии. Как удачно, что она наняла меня. Этих детей словно по цепочке передают с рук на руки. Когда же это прекратится?
– У меня деловая встреча, – сообщает Джеймс, небрежно пожелав мне доброго утра.
Я настораживаюсь. Не уверена, что нравлюсь ему. Мне придется остаться с его женой и детьми, когда он уйдет в плавание, заботиться о них, пока он будет далеко. Я новый человек в доме.
– Вернусь к шести, и Клаудия будет дома примерно в то же время. Она рано уехала, чтобы разобраться с одним заковыристым случаем.
– Правда? – отзываюсь я, стараясь не показаться любопытной, хотя на самом деле мне действительно интересно. Я еще так много должна узнать о них – за такой маленький промежуток времени! Мне до зарезу хочется спросить о деловой встрече Джеймса.
Кроме того, стоит признать, что работа Клаудии меня очень интригует. Я знаю, что она – социальный работник, трудится в отделе защиты детей и возглавляет коллектив. Но я и понятия не имею, что входит в круг ее ежедневных обязанностей. Могу лишь предположить, что она пытается сделать жизнь людей лучше, заставить подопечных жить так, как, по ее мнению, будет правильно. Воображаю: «Не пренебрегайте заботами о своих детях; не беременейте в пятнадцать лет; не бейте свою девушку; не принимайте наркотики».
Мне вдруг приходит в голову, что Клаудия должна регулярно работать в тесном сотрудничестве с полицией. От подобной мысли адреналин мгновенно пронзает мое тело, и в тот же самый момент Ноа опрокидывает свой стакан апельсинового сока. Мое первое желание – заорать на ребенка, но мне удается сохранить спокойствие. Джеймс еще не ушел. Я слышала, как он направился в свой кабинет.
– Опаньки! – смеюсь я. – Сходишь за тряпкой, Ноа?
Он приносит тряпку, пока Оскар дразнит его за неуклюжесть. Вместо того чтобы собирать разлившийся сок, Ноа медленно водит по луже пальцем.
– А ну-ка, разреши мне вытереть это, – говорю я. Не нужно, чтобы след от липкого сока тянулся до самой раковины. Мытье полов – последнее, чем я хочу заниматься. У меня есть и другие, более важные дела.
– Не хотите ли сегодня после школы пойти с близнецами в игровой клуб вместе со мной и Лилли? – Пип притопывает на месте и потирает руки. На улице очень холодно.
Мысль об этом наполняет меня праведным ужасом, но я все-таки отвечаю согласием. Можно не сомневаться, я буду окружена большим количеством беременных женщин, чем мне под силу вынести, причем каждая станет отлавливать отпрыска младше двух лет, ласково поглаживая обязательный огромный живот и спрашивая себя, для чего подписалась на это непростое занятие – материнство. В наше время они, эти беременные женщины, повсюду. Что делает мое существование намного тяжелее, заставляет чувствовать себя не просто бесплодной, а опустошенной, более одинокой, никчемной и неспособной делать то, что мне удавалось раньше. Я говорю себе, что так будет недолго, что это – не навсегда. Все еще образуется.
Телефон в моем кармане начинает вибрировать. Я не могу ответить на звонок прямо здесь. Сердце екает.
– Игры хорошенько измотают близнецов, так что они буквально рухнут в свои кровати, – продолжает Пип. На ней надета шуба из искусственного меха с крупными манжетами. На голове красуется подобранная в тон шляпка. – Лилли там нравится. У них есть огромный сухой бассейн с шариками, в котором она буквально пропадает… – Пип без умолку трещит об этом игровом центре, и я улыбаюсь, киваю, смеюсь, выпуская изо рта струйки ледяного пара, одновременно пытаясь придумать отговорку, чтобы уйти. Мои обтянутые перчатками пальцы поглаживают телефон в кармане.
– О, посмотрите, они заходят в школу, – замечаю я, когда построенные в линейку ученики неспешно расходятся по своим классам. Неистово машу, пока близнецы не скрываются в здании школы, даже не оглянувшись. Что ж, в конце концов, я им не мать.
– Значит, договорились, встретимся после окончания уроков? – спрашивает Пип, когда мы выходим через школьные ворота.
– Конечно, – отвечаю я, гадая, как же мне избавиться от подобного времяпрепровождения. Наконец я ухожу от Пип, оставляя ее болтать с компанией мамаш. И, лишь свернув за угол, достаю телефон, чтобы прочитать сообщение.
«Я тоже тебя люблю» – эти нехитрые слова сразу говорят мне, что делать дальше.
Я открываю дверь. Из спальни Клаудии и Джеймса доносятся едва уловимые запахи дезодоранта, лака для волос и духов. Смешение всех трех ароматов в сочетании со слабым запахом сна создает у меня ощущение, будто сейчас со мной в комнате кто-то есть. Занавески все еще задернуты, что, вероятно, только к лучшему – так какие-нибудь любопытные соседи напротив не смогут случайно заметить меня. Включаю свет и захожу в спальню. Осмотр вполне можно начать с этой комнаты. Несмотря на мою паранойю, не сомневаюсь, что одна дома. Я даже проверила гараж, чтобы убедиться, что машины Джеймса там действительно нет. Чтобы уйти с тем, для чего пришла, я должна выяснить об обитателях дома как можно больше. Я не осмелюсь обыскать кабинет, пока Джеймс не покинет страну. Я не могу провалить это дело. У меня лишь один-единственный шанс.
Я вхожу в примыкающую к спальне ванную. Здесь запах Клаудии ощущается даже острее, вместе с паром ее утреннего душа, все еще висящим в воздухе подобно ароматной примеси. На полу валяется полотенце, на полке над раковиной царит форменный беспорядок – она захламлена незакрытыми баночками и тюбиками с кремами и лосьонами для лица и тела. Нитка для чистки зубов свисает с полки, а зубная щетка небрежно брошена в раковину. На щетине остались крупинки зубной пасты, перемазавшие и фарфоровую поверхность. Создается ощущение, будто кто-то собирался второпях.
Я внимательно осматриваюсь. Что, интересно, я собиралась обнаружить в святая святых Клаудии и Джеймса? Мне явно нет особого смысла находиться здесь, но я не могу противиться желанию сунуть нос в чужие дела. Каждая крупица информации, которую я смогу добыть, поможет мне составить полную картину.
Я представляю Клаудию на работе, в дымке духов и в окружении нерадивых родителей, принимающей судьбоносные решения по поводу неполных семей, о которых она на самом деле почти ничего не знает, – если она, конечно, достаточно честна с собой, чтобы это признавать. А потом воображаю, как Клаудия сидит в своем офисе, задумчиво грызет ручку, навсегда меняет людские жизни. И не успевает она осознать, как уже задыхается под лавиной детской присыпки и горой грязных подгузников и глохнет от криков тысяч младенцев. Она задыхается, всасывает все это своим беременным телом. Инстинктивно хватается за живот, вздрагивая от боли, когда начинаются роды. Она падает на пол, раскинув ноги… а я – рядом, чтобы помочь ей…
– Прекрати! – бросаю я себе. Внимательно рассматриваю свое отражение в зеркале. Ну что со мной не так? Щеки ввалились, под глазами залегли темные круги. Я должна взять себя в руки. Собравшись с духом, выключаю свет в ванной.
Вернувшись в спальню, я отмечаю, что в гардеробе Клаудии все устроено более аккуратно, чем в ее захламленной ванной. Слева она развесила топы и платья, а справа – полный набор легко тянущихся юбок и брюк с широкой талией. Большинство из них – темного цвета по контрасту с солидным запасом свободных ярких блузок. Я представляю ее во всей этой одежде – всех этих изумительно подобранных и сочетающихся между собой вещах из дорогих бутиков. Вот будь я беременна (уже одна эта мысль от зависти вызывает у меня обычную для токсикоза тошноту), носила бы обтягивающие футболки коричневых и серых оттенков, чтобы они подчеркивали мой живот. Я носила бы мужской кардиган с большими глубокими карманами, набитыми бумажными носовыми платками. Там было бы много носовых платков. Я стала бы очень эмоциональной, все эти гормоны носились бы внутри, управляя мной, заставляя сначала безумно метаться и грустить, а уже в следующую минуту – в экстазе парить в небесах. Но сейчас я будто увязла в этом стабильно не беременном состоянии, так что сегодня вздорная игра гормонов – не для меня. Пока я просто к ней не чувствительна.
Я прикасаюсь к одному из платьев для беременных, и оно соскальзывает с вешалки. Я во все глаза смотрю на платье, которое теперь валяется на дне гардероба. Поднимаю его и прикладываю к себе. Клаудия выше меня. Думаю, до беременности она носила двенадцатый или четырнадцатый размер против моего нынешнего восьмого. Платье – с розово-оранжевым принтом Пуччи, и это делает меня едва заметной за этим ярким нагромождением геометрических фигур. Оно доходит мне до середины икры, тогда как Клаудии, думаю, до колена, из-за чего смотрится моднее. К тому же ее цветовой тип внешности – волны темных волос и румяное лицо – прекрасно совпадает по оттенку с этим ярким платьем. Тогда как на мне этот наряд лишь подчеркнул бы мою безликость.
Я бросаю платье на пол и топчу его ногами в носках. Рыдания подступают к горлу, словно кто-то все сильнее и сильнее сжимает мою шею руками. Ну когда же это удушье пройдет?
Схватившись за гардероб, чтобы не потерять равновесие, я прихожу в себя и замираю, опустив голову. О чем я только думала? Кратковременная потеря контроля в мои планы не входит. Я поднимаю платье и встряхиваю его. Оно не должно выглядеть помятым. Вешаю платье обратно в гардероб и уже собираюсь закрыть дверцы, когда вдруг замечаю что-то на дне шкафа. Это красивая бело-зеленая цветастая коробка с надписью «На память» на крышке.
Мне уже доводилось видеть подобные штуки. О да, неоднократно, во время многочисленных походов по детским отделам магазинов «Джон Льюис» и «Дебенхэмс» или между первым альбомом ребенка и книжками с нервущимися, из тряпичной бумаги страницами в том модном детском бутике рядом с моим домом. Моим старым домом.
Я замираю на месте и запрокидываю голову к потолку, пытаясь сдержать хлынувшие из глаз слезы.
Перевожу дыхание. Эта коробка предназначена для того, чтобы бережно хранить фотографии новорожденного, его первые пинетки и локоны волос, перевязанные ниткой. В подобном месте обычно прячут выпавшие молочные зубы – крошечные, неровные – и моментальные снимки, сделанные сразу после рождения ребенка, которые мамы не хотят помещать в семейный фотоальбом. Именно здесь вы можете обнаружить первые поздравительные открытки ребенка и план проведения крестин или первые извилистые каракули, выведенные на бумаге неумелой рукой цветным карандашом. В этой коробке таятся самые сокровенные воспоминания, самые необыкновенные реликвии, само начало жизни. Ее открывают один раз в несколько лет и со временем пополняют все меньше и меньше.
Я вынимаю коробку. Она тяжелее, чем я ожидала. Немного встряхиваю ее. Там явно много предметов. Клаудия уже начала собирать памятные вещицы периода беременности? Или, возможно, содержимое коробки относится к близнецам, и эти сувениры сохранили Джеймс со своей первой женой. Тонкий слой пыли на крышке коробки говорит о том, что внутрь давненько не заглядывали.
Сильно дую на крышку, ставлю коробку на ковер и опускаюсь рядом с ней на колени. Замираю на месте. Настораживаюсь. Не слышу ли я что-то, кого-то? Сердце заходится в неистовой скачке, его удары отдаются в горле виноватым стуком. Что бы я сейчас делала, если бы Клаудия вернулась домой, ворвалась в свою спальню и обнаружила бы меня шарящей в ее гардеробе? «Простите, Клаудия. Я просто хочу узнать, каково это – быть беременной, иметь вещи для беременных, носить одежду для беременных». Интересно, повелась бы она на это? Поняла бы, что я, вероятно, хочу ее ребенка больше, чем она сама, отчаянно нуждаюсь в нем?
Поднимаю крышку. И во все глаза смотрю на содержимое коробки.
Я чувствую себя так, словно заглядываю прямо во чрево, в святая святых, туда, где бережно, будто величайшая драгоценность, хранится жизнь. Руки так и чешутся порыться в этой коробке с… с чем же? С памятными вещами? Сокровищами? Рассматриваю содержимое, и перед глазами все немного расплывается.
Боже праведный!
Сердце колотится еще быстрее, если это вообще возможно. Затаив дыхание я склоняюсь над коробкой. Поверх всех остальных предметов внутри лежит фотография. Снимок немного расплывчатый, но на нем виден ребенок – крошечный, голый, с дряблой кожей младенец, лежащий в детской больничной кроватке из прозрачного пластика. Ребенок весь сизый, и вокруг его тоненьких, похожих на лягушачьи, ножек не обернут подгузник. Белый пластиковый браслет только подчеркивает худобу его ручки-тростинки.
Снимок подписан синим маркером: «Чарльз Эдвард. Рожден недоношенным на сроке 22 недели. 20–24 сентября 2007 года».
Беру фотографию оцепеневшими пальцами. Тело бьет дрожь. Под снимком я нахожу крошечный чепчик, связанный из превосходной высококачественной бледно-голубой пряжи. В складках шерсти ютится окровавленный желтый зажим для пуповины. Тут же я замечаю полоски распечатанных ультразвуковых изображений с уже пожелтевшими от времени краями. Я видела такие снимки по телевизору и, признаюсь, просматривала нечто подобное по Интернету, задаваясь вопросом, каково это, когда врач показывает на снимке каждую конечность, сообщает, мальчик это или девочка, демонстрирует сердцебиение, которое сопровождается характерным стуком, когда кровь устремляется по крохотным венам.
На темном снимке белым шрифтом напечатано: «Клаудия Браун». Это ее снимки УЗИ, но, судя по дате – 19 апреля 2003 года, – они относятся не к этой беременности. Легко различима матка – темная овальная область, и внутри этого пространства видна нечеткая бело-серая масса. Если это плод, то выглядит он не очень большим. Я внимательно смотрю внутрь матки Клаудии. От пронзившей сознание мысли меня начинает трясти еще сильнее. На обороте кто-то написал: «Малышка Элла. 18 недель. Мертворожденная».
Рот наполняется слюной, словно от шока меня сейчас вывернет наизнанку.
Я продолжаю исследовать чужую трагедию. Коробка наполнена множеством подобных вещей, и каждая из них служит напоминанием о потерянном ребенке. Еще три снимка УЗИ, каждый – от разной беременности, сделанные примерно на четырнадцатой неделе созревания плода, и все – с датами выкидышей, указанными на обороте. Тут есть и стихи, навеянные обездоленным, опустошенным сознанием: «Мои пустые руки хотят тебя обнять… Малюсенькие пальчики, миленький носик… На свете нет бесплоднее меня…» И смятый клочок бумаги с двумя отпечатками ног: «Джеймс Майкл, умер 7 октября 2008 года».
– Какие кукольные следы, – шепчу я, восхищаясь десятью прекрасными пальчиками.
Страдания Клаудии, ее неспособность выносить здоровых детей и ненависть к самой себе ощущаются в каждой строчке прочувствованных стихов. Пробегая глазами по этому воплощенному горю, я догадываюсь, что именно Клаудия написала это. Как же могла одна женщина перенести столько потерь – и все еще продолжать попытки стать матерью? Мои руки падают на колени. Теперь я чувствую себя последней тварью из-за того, что собираюсь сделать этой семье.
– Но все это сделало ее сильной, – убеждаю я саму себя, поглаживая край коробки с памятными вещами и пытаясь избавиться от чувства вины.
И вдруг я замираю как вкопанная. Неужели я все-таки что-то слышу? До меня снова доносится какой-то звук.
Закрыв крышкой коробку, я запихиваю ее обратно в гардероб. Потом пулей вылетаю из спальни и несусь вниз по лестнице. Кто-то барабанит в дверь. Открываю и вижу курьера, стоящего на верхней ступеньке и постукивающего пальцами по большой коробке, которую он удерживает на своем бедре.
– Распишитесь здесь, пожалуйста, – нетерпеливо бросает посыльный и вручает мне электронное устройство и сенсорное перо.
Я выполняю его просьбу, и он отдает мне коробку. Не проронив больше ни слова, курьер уходит, а я тащу доставленную тяжесть в дом.
Это адресовано Клаудии, один конец коробки поврежден и провалился внутрь. Через образовавшуюся дырку я вижу что-то напоминающее солому, но обернутое в полиэтилен. Разве вокруг не твердят, что нужно тотчас же проверять доставленные вещи? Или это просто излишнее любопытство взяло надо мной верх? В любом случае мне не хочется влипнуть в какую-нибудь историю.
Я затаскиваю коробку на кухню и срезаю оставшуюся упаковочную ленту. Отогнув картон, вижу обернутую в полиэтилен детскую переносную кроватку из соломы. Отодвигаю упаковку, и моим глазам предстает комплект из накрахмаленных простыней и ткани для драпировки. Стелю постельные принадлежности и устанавливаю кроватку на прилагающуюся к ней металлическую подставку.
Отойдя назад, я восхищаюсь своей работой и пытаюсь представить новорожденного ребенка Клаудии, спящего в этой кроватке. И почему-то не могу.
– Что вы делаете в моей комнате?
Я оборачиваюсь. Руки у меня трясутся. Она все-таки застукала меня, хотя я делаю для нее кое-что хорошее. И не роюсь в ее личных вещах.
– Это доставили сегодня, – сообщаю я. – Ну разве не прелестно? Мне захотелось сделать вам сюрприз и все подготовить. Упаковка была в ужасном состоянии, и я решила удостовериться, что внутри все в порядке. Я подумала, а почему бы не принести это вам наверх?
Я отхожу от переносной кроватки. Занавески в спальне Клаудии еще задернуты, и на улице сейчас темно.
– Разве не прелестно? – повторяю я, когда Клаудия молча подходит к колыбельке. Я поставила ее рядом с ее кроватью.
– Да, – неопределенно бросает она, глядя на меня искоса, так, будто не доверяет. Она еще не сняла пальто и кожаные перчатки для вождения. Дамская сумочка переброшена через плечо, и от Клаудии пахнет зимой. Она тихонько качает колыбель, а потом смотрит на меня, прямо мне в глаза. И я вижу, как на ее щеке еле заметно дергается мускул.