6
Хорошо, что городской суд располагался в большом здании, занимал большой зал первого этажа, где скамьи стояли полукруглыми ярусами, а по периметру второго этажа тянулся балконный ряд. Кто и когда решил устроить суд именно здесь, уже никто не помнил. Не раз городские власти покушались отобрать здание – то для театра, то для земского собрания. И правда: в гулком обширном зале обычно сидело несколько жалких, затерянных фигур – любители послушать разбирательство пьяной драки или спора из-за земельного надела. Редко когда собирался суд присяжных, чтобы вынести приговор уличенному в злоупотреблениях чиновнику или девице из веселого дома, обокравшей своего кавалера. Чаще всего бытовые споры рассматривал мировой судья.
Но вот настал час торжества тех, кто отвоевал-таки здание для суда! Стены зала не вмещали всех желающих, балконы были забиты людьми. И ведь что за публика это была! Весь цвет городского общества, все именитые люди, помещики, съехавшиеся из окрестных имений. Дамы щеголяли нарядами и шляпками, господа в сюртуках и с тростями крепко пожимали друг другу руки. У многих были театральные бинокли, которые они настраивали на еще пустую судейскую кафедру. Все были возбуждены и полны ожидания. Веселые возгласы приветствий, узнавания тут же сменялись иной тональностью: вздохами сочувствия, жалости и сетованиями о жутких подробностях преступления.
Белопольская публика собиралась на слушание дела об убийстве Любови Савичевой. Убийстве, в котором обвинялся двадцатисемилетний Юлиан Кокуль-Яснобранский.
Заседание суда прошло интересно, но, к сожалению, очень быстро – в один день. Доказательства вины были настолько ясными и очевидными, что оспаривать их не было никакакой возможности. Прямых свидетелей преступления, конечно же, не было. Но косвенные существовали, и прокурор, строя обвинение, не преминул их вызвать. Мировой судья и фабрикант Матвеев рассказали, как проводили Любовь Лаврентьевну и распрощались с ней у крыльца ее дома. Дело происходило около часу ночи, уже в воскресенье. Савичева была весела, бодра… Потом оба кавалера уехали, каждый в своем экипаже, но прежде сговорились завернуть в казино. Оно и понятно: были возбуждены, приятно выпили, домой возвращаться еще не хотелось. Так и провели время в казино до утра.
Кучер покойной Савичевой рассказал, как нашел свою госпожу мертвой. Упомянул, что она собиралась отдыхать до двух часов пополудни, а потом ехать с визитами.
Показания свидетелей говорили о том, что погибшая домой с именин у Кондратьевых не торопилась, никого не ждала, строила планы на будущее. Получалось, что смерть настигла ее внезапно, неожиданно, по всей видимости, убийца был ей незнаком.
Взоры людей, сидящих в переполненном зале, не отрывались от фигуры молодого человека на скамье подсудимых. Какой неожиданный поворот судьбы! Сын неприступного красавца Ярина и гордячки Кокуль-Яснобранской – жестокий убийца! Самого его мало кто помнил в городе, но родителей хорошо знали почти все. Это знакомство оказалось самой острой приправой к и без того жгучему интересу. Среди множества глаз, неотрывно разглядывающих подсудимого, были и глаза одной юной девушки. Но это был особенный взгляд – завороженный.
Надя Кондратьева сидела во втором ряду между отцом и матерью. Она смотрела на Юлиана Кокуль-Яснобранского, и сердце ее трепетало. Как только начался суд и молодой человек сел на предназначенное ему место, Надя сразу поняла: все вокруг ошибаются! Такая совершенная красота не может быть преступной!
Никогда в жизни она еще не видела никого красивее. Юлиан был высок и строен, широкоплеч и узкобедр. В его движениях сквозила непередаваемая врожденная грация. Те несколько шагов к скамье подсудимых он прошел легко и изящно, даже отрешенное и подавленное состояние не смогло уничтожить впечатления. Волосы казались цвета спелого пшеничного зерна: блестящие и густые, они красивой волной очерчивали высокий лоб. Черты лица его были не крупными, но обрисованными с удивительной, словно живописной тонкостью: прямой нос, чудесный изгиб губ, твердый подбородок, смягченный маленькой ямочкой. Это лицо, как туманом, было окутано скорбью и благородством. Глубокие синие глаза смотрели в зал. «Какой чистый взгляд!» – успела подумать девушка, и тут их взгляды встретились…
Продолжали выступать свидетели обвинения. Городовой подтвердил, что именно в беседке госпожи Савичевой нашел книгу автора Якоба Беме, а в ней записку, адресованную Кокуль-Яснобранскому. Из протокола допроса зачитали место, где подсудимый отказывался объяснить содержание записки и назвать ее автора. «К расследуемому делу это не имеет никакого отношения», – заявил он. Но то, что и записка, и книга принадлежат ему, – подтвердил.
Пристав рассказал о том, как в ванной комнате убитой им и начальником уездной полиции господином Макаровым был найден платок с монограммой Юлиана Кокуль-Яснобранского, а также комочки земли с примесью травы и грязное полотенце…
В двухчасовой обеденный перерыв публика почти не расходилась. Расторопные торговцы и лоточники разбили в сквере у здания суда импровизированную закусочную под открытым небом. Столы, прилавки, лотки заставили самоварами, подносами с пирогами, кулебяками, блинами и коржиками, горячими колбасками и копчеными куриными ножками. Важные господа с удовольствием потребляли всю эту разнообразную снедь и охотно закусывали. Повод, собравший всех здесь, был трагическим, но атмосфера, как ни странно, царила приподнятая, чуть ли не праздничная.
Ираида Артемьевна Кондратьева сидела на скамеечке с подругой, женой известного в городе частного доктора, обе женщины закусывали блинчиками. Как и многие вокруг, они говорили о преступлениях – это было так естественно после всего услышанного в зале.
– Муж только что вернулся из Лондона, – рассказывала госпожа Панина. – Говорит, тамошние газеты пишут об исчезновении одной актрисы. Мне кажется, я даже видела ее два года назад, там же, в Лондоне, в одном спектакле. Бель-Эльмор, очень симпатичная. По-настоящему ее зовут как-то по-другому, но я не запомнила.
– Кора Криппен, – вставил стоящий рядом издатель Селецкий, только что дожевавший свой пирожок и запивший его чаем.
– Да-да, именно так! – воскликнула Панина. – Вы, Петр Трофимович, знаете эту историю?
Селецкий слегка обиженно пожал плечами, а Кондратьева рассмеялась.
– Ну конечно, Петр Трофимович знает все, о чем пишет мировая пресса. Это его обязанность. Ну, расскажите же мне эту историю, я же ничего не знаю! Артистку тоже убили, как нашу Любочку?
– Это неизвестно. Она пропала еще зимой, а ее товарищи-артисты подозревают ее мужа. Он на их расспросы сначала ничего не отвечал, а сам со своей молоденькой секретаршей веселился. А главное, Ираидочка, что эта секретарша повсюду появляется в мехах и драгоценностях Бель-Эльмор!
– Какая наглость! Но где же все-таки артистка? Почему полиция не спросит мужа?
– А он в конце концов заявил, что она якобы уехала к родственникам в Калифорнию, заболела и умерла в Лос-Анджелесе. Да только я в это не верю! Чует мое сердце – этот негодяй влюбился в секретаршу, а жену убил!
Издатель Селецкий саркастически усмехнулся:
– У вас, госпожа Панина, буйная фантазия, вы уж меня извините! Этот, по вашему выражению, «негодяй» – респектабельный человек, дипломированный врач американской медицинской фирмы «Муньонз Ремедиз». Ему пятьдесят лет, он уже восемнадцать лет женат на этой артистке, потакал всем ее прихотям, оплачивал ее уроки пения и даже переехал из Нью-Йорка в Лондон, потому что она считала, что там сделать артистическую карьеру легче.
– Петр Трофимович, миленький! – Кондратьева всплеснула руками. – Я вижу, вы и вправду все знаете. Значит, доктор не убивал свою жену? Она умерла в Америке?
– Буквально в сегодняшних газетах об этом вновь писали, – кивнул довольный Селецкий. – Вчера инспектор Скотленд-Ярда его подробно расспрашивал, и доктор Криппен признался. Жена последнее время им пренебрегала, завела целую свиту поклонников – она ведь еще молода, тридцать пять лет, хороша собой. Но он все это терпел. А потом просто-напросто сбежала с одним преуспевающим американцем. Историю о ее смерти Криппен придумал, чтоб не прослыть посмешищем, брошенным мужем. Попросту рогоносцем. – Голос у Селецкого был сочувственный. Он повернулся к Паниной, развел руками: – Так что, Наина Семеновна, этот врач из Лондона вовсе не злодей, а жертва.
Но Панина упрямо покачала головой.
– Да уж, такая же жертва, как и этот… аспид! – махнула рукой на здание суда. – Сидит милый, тихий, словно ангел…
Подошел полковник Кондратьев, позвал жену.
– Пойдем, дорогая, пора в зал. А где же Наденька?
Ираида Артемьевна порхнула к мужу, оперлась на руку.
– Знаешь, она почему-то не захотела выходить из зала. Сказала: «Там будет шумно, суета, посижу здесь, в тишине».
– Не напрасно ли мы взяли ее с собой? – озабоченно посетовал Кондратьев. – Все-таки тяжелое зрелище, а она такая впечатлительная…
Для защиты подсудимого оставалось совсем мало возможностей. Адвокат попробовал обратить внимание присяжных на то, что убитая была совершенно одна в большом доме: ни слуг, ни садовника, ни конюха. На воскресенье Савичева всех отпустила по домам. Не странно ли? Возможно, убитая все же кого-то ждала?
Однако посеять сомнения у присяжных защитнику не удалось. Из зала тотчас поднялся Аркадий Петрович Матвеев и попросил еще раз вызвать его свидетелем. И рассказал, что после праздника у Кондратьевых Савичева поначалу собиралась ехать в свой городской дом. Все вместе – с ним и мировым судьей – тронулись было туда. Но вскоре, уже по пути, она передумала. Сказала: «Хочу покоя, простора!» И еще пошутила: «Не откажутся ли кавалеры от такой далекой поездки?»
Сразу стало ясно, что Любовь Лаврентьевна отпустила слуг, не собираясь возвращаться на «дачу». И только собственный каприз, прихоть привели ее туда. Роковая прихоть!..
Теперь защитнику оставалось строить защиту только на фактах биографии подсудимого. То есть постараться вызвать у присяжных жалость и сочувствие к молодому человеку и тем самым смягчить тяжесть наказания. И он стал красочно расписывать детство «брошенного ребенка» богатых родителей. С девяти лет Юлиан был предоставлен сам себе! Сначала разошедшиеся родители определили сына в закрытый пансион, где он провел несколько лет. И даже на каникулы ездил к родственникам, а не к родителям. Потом он какое-то время жил у тетки с дядей, а с семнадцати лет – совершенно самостоятельно. С матерью изредка виделся, с отцом – никогда. Учился, постигал науки, искал себя…
Напоследок защитник вызвал на место свидетеля даже деда Богдана, о котором Юлик упомянул и которого он не поленился разыскать. На потеху всему залу, дед, нисколько не смущаясь, живо и бодро поведал, «який гарный хлопец цей Юлиан». И как интересно рассказывал им с бабкой о знаменитых путешественниках: «Про того Кука, що дикари зъилы, та про того, якый згынув у Африци». Под конец дед громко заявил:
– Хай йому грець! Не вирю, що вин убыв тую жинку!
У Юлика на глаза навернулись слезы. Наверное, в этом зале только дед Богдан и не верил в его виновность. Да еще, как ни странно, показалось ему, что одна девушка из второго ряда тоже не верит.
После того как первый раз, случайно, он встретился с ней взглядом, его вновь и вновь, словно магнитом, тянуло посмотреть на нее. Она была совсем юной и необычайно милой. Темно-русые волосы, приподнятые у висков, дальше вольно падали на плечи. Серые глаза были печальны и нежны. Когда начался перерыв и его выводили в дверь за судейской кафедрой, Юлик видел, что она осталась на своем месте и смотрит ему вслед. Он сидел под охраной в первой же комнате, ему принесли поесть. Потом он попросил разрешения покурить и стал у открытого зарешеченного окна. Пока курил, дверь в зал дважды открывалась, пропуская судейских, и тогда он видел эту девушку, все так же сидевшую почти в совершенно пустом зале. Именно в те минуты, глядя на нее, Юлик решил окончательно и твердо: что бы с ним ни случилось, какой бы приговор ему ни вынесли, он никогда не признается в двух вещах. В том, что пытался ограбить дом своих родственников князей Голицыных. И в том, что убегал из дома убитой Савичевой дважды. То есть что, убежав один раз, вновь вернулся туда… чтобы снять драгоценности с мертвой. Он еще на допросе вынужден был согласиться: да, мысль о драгоценностях у него появилась, вот только сделать задуманное он не смог. Не потому, что спугнули, – из моральных соображений. Но кто же поверит в его моральные принципы, коль выяснится, что он второй раз возвращался в дом! Хотя… ему все равно не поверили. Но про возвращение он не признается, даже если бы это смягчило приговор. Подобный позор страшнее любого наказания!
Перед вынесением приговора его спросили: признает ли он себя виновным? Ведь до сих пор он отвечал только «нет». Юлик долго стоял молча, потом сказал тихо:
– Не знаю…
И сел.
По залу пронеслась волна недоуменного глухого ропота. Молодой человек изо всех сил старался не смотреть на девушку во втором ряду. Потому, наверное, и наткнулся взглядом на исправника Макарова, сидевшего в первом ряду. Начальник полиции был с ним всегда жесток и холоден. Теперь же Юлик увидел другого человека. В глазах у него стояло сочувствие. Какая-то странная задумчивость и даже растерянность. В какой-то миг Макаров даже покачал головой, словно бы недоумевая или удивляясь себе…
Присяжные совещались недолго. И вердикт прозвучал: «Виновен!» Зал одобрительно загудел и продолжал шуметь, ожидая решения суда. А потом в наступившей тишине приговор был произнесен:
– Лишить всех прав состояния, сослать в каторжные работы сроком на пятнадцать лет с последующим поселением…
Юлиана увезли в тюремную камеру. Там он должен был дожидаться следующего дня. А потом за ним приедут и увезут в харьковскую тюрьму. Но ненадолго: скоро его ждет далекий и тяжелый этап.