Пока не взошла луна. Часть 1 (Надя Хашими, 2015)

Часть 1

В день, когда я родилась, мою судьбу скрепила кровавая печать. Пока я прорывалась в этот безумный мир, моя мать отрекалась от него. Вместе с ней ушла моя возможность по-настоящему стать дочерью. Пуповину перерезали, и больше нас с матерью ничто не связывало. С ее кожи сходили краски жизни, а моя розовела; ее дыхание замирало, а мой плач звучал все громче… Меня искупали, завернули в одеяло и вынесли показать отцу, который из-за меня овдовел. Кровь отхлынула от его лица, и он упал на колени. Как говорил мне сам падар-джан[2], ему понадобилось три дня, чтобы заставить себя взять на руки дочь, лишившую его жены. Не хотелось бы мне знать, какие мысли его посещали тогда, но могу себе представить. Я почти уверена, что, будь у него выбор, он предпочел бы мою мать, а не меня.

Мой отец старался изо всех сил, но не мог справиться с этой ношей. В его защиту я могу сказать, что те времена были нелегкими. Да что там, в любые времена подобная ноша тяжела! Падар-джан родился в семье местного уважаемого сановника. Горожане обращались к дедушке за советом, посредничеством или за деньгами. Мой баба́-джан[3], сдержанный, волевой и проницательный, легко принимал решения и не отступал, если с ним спорили. Не знаю, всегда ли дедушка был прав, но говорил он так убедительно, что никто в нем не сомневался.

Баба-джан с помощью удачной сделки вскоре после женитьбы получил большой участок земли, плоды которого обеспечивали пищу и кров многим поколениям нашей семьи. Моя биби-джан[4], умершая за два года до моего трагического появления на свет, родила дедушке четырех сыновей. Мой отец был младшим. Все четверо выросли, пользуясь хорошим положением, которое обеспечил дедушка. Наш род уважали в городе. Все мои дяди удачно женились, унаследовали часть земли и завели собственных детей.

Землей, а точнее садом, владел и мой отец. Он работал чиновником в нашем родном городе, Кабуле, шумной столице Афганистана, затерянной в глубинах Центральной Азии. Тогда география еще не играла для меня такой роли. Падар-джан был бледной копией своего отца. Когда делали эту копию, на перо нажимали слишком слабо, а потому главное не отпечаталось. Он унаследовал благие намерения деда, но не его решительность.

Женившись на моей матери, отец получил сад – свою долю семейного имущества. Этому саду он себя и посвятил, заботясь о нем днем и ночью, собирая здесь самые лучшие фрукты и ягоды для моей матери. Жаркими летними ночами он спал под пологом ветвей, одурманенный сладким ароматом зреющих персиков. Часть урожая он обменивал на продукты и помощь по хозяйству и, похоже, радовался, что может распоряжаться своими запасами. Он был доволен и не ждал от судьбы большего.

Судя по обрывкам воспоминаний и рассказам, которые я слышала в детстве, моя мать была красавицей. По плечам ее рассыпались густые локоны цвета черного дерева, а царственный овал лица озарялся теплым взглядом. Мать напевала за работой, всегда носила зеленую подвеску и славилась вкуснейшим томатным супом ауш, нежной лапшой, а еще говяжьим фаршем в кисломолочной подливе – ее стряпня отогревала желудки холодными зимами. Судя по тому, как на глаза отца наворачивались слезы в тех редких случаях, когда он говорил о жене, в браке они были счастливы. Я собрала воедино все, что знала о матери, хотя мне и понадобилась на это почти целая жизнь, и убедила себя, что она, скорее всего, простила мне мой грех. Я никогда не видела ее, однако нуждалась в ее любви.

Примерно через год после замужества моя мать родила здорового мальчика. Отец, взглянув на крепкое тельце, дал ему имя Асад, что означает «лев». Дедушка прошептал в едва открывшееся ушко азан, призыв к молитве. Так Асад стал мусульманином. Не думаю, что это на него повлияло. Скорее всего, он, уже тогда сбившийся с пути истинного и глухой к призывам добродетели, не услышал слов бабы-джан.

Создавалось впечатление, что Асад родился с мыслью, будто весь мир принадлежит ему. В конце концов, он ведь был старшим сыном, и семья гордилась им. Он должен был сохранить нашу фамилию, унаследовать землю и заботиться о наших родителях, когда настанет осень их жизни. И, словно зная, какая ответственность его ожидает, он выжимал из матери и отца все, что мог. Моя мать кормила его грудью до истерзанных сосков и полного изнеможения. Отец выбивался из сил, мастеря для сына игрушки, думал о том, куда его отдать учиться, и работал все больше и больше, чтобы жена, молодая мать, ни в чем не испытывала недостатка, была здорова и хорошо питалась.

Мать гордилась тем, что подарила мужу сына, к тому же крепыша. Чтобы мальчика не сглазили завистливые родичи и соседи, она вшила голубой камешек в детскую одежду, подаренную невесткой. Амулет должен был отражать назар – сглаз. Этим она не ограничилась. Сглаз проявляется во многих обличьях, и для борьбы с ним мама собрала целый арсенал. Если она замечала, что Асад набирает вес, если гостья хвалила его полные, розовые щечки, мама смотрела на свои ногти, чтобы отвести беду. Она перебивала похвалы, шепотом повторяя «наме-Худа», имя Бога. Назар, словно молния в чистом поле, поражает тех, кому не хватает смирения.

День за днем Асад рос на мамином молоке, его личико округлялось, а ручки и ножки крепли. Через сорок дней после рождения сына мама вздохнула с облегчением: он пережил самый опасный период. Мадар-джан видела, как соседский ребенок через две недели после рождения оцепенел, скрученный судорогой, и трясся так, словно в его тельце вселился демон. Душа младенца отлетела до того, как ему успели дать имя. Впоследствии я узнала, что в кровь ребенка могли занести инфекцию, перерезав пуповину грязным ножом. Как бы там ни было, мы, афганцы, твердо уверены в том, что цыплят нужно считать по прошествии сорока дней.

Наша мадар-джан, как и многие мамы, призвала на помощь силу дикой руты. Она взяла горстку темных семян, которые называются «эспанд», и высыпала их в огонь. И пока семена тлели, потрескивая, а вокруг головы Асада клубился дымок, мама пела:

Это зороастрийская песня, которая относится к древним, еще доисламским временам, хотя в ее силу верят даже мусульмане. Мой отец был доволен, что жена так заботится о сохранении жизни его потомка. И каким же действенным оказался этот ритуал! Смерть мамы не повлияла на судьбу Асада так, как на мою. Он по-прежнему оставался отцовским первенцем, по-прежнему мог преуспеть в жизни – в основном за чужой счет. Его безрассудное поведение причиняло боль окружающим, часто и мне, однако сам Асад всегда выходил сухим из воды. За два коротких года, пока моя мать кормила его, он накопил достаточно сил, чтобы завоевать место под солнцем.

Но в мою одежду мама не успела зашить амулет, не успела прошептать имя Бога, не успела посмотреть на свои ногти, чтобы отвести сглаз, не успела с любовью окурить мою голову эспандовым дымом. Моя жизнь превратилась в череду неудач. Возможно, все дело в том, что моей матери не выпало возможности защитить меня от злого глаза. На мое рождение легла тень маминой смерти, и пока баба-джан мрачно шептал мне в ухо азан, над ее обескровленным телом читали совсем другую молитву. Азан, который я услышала от дедушки, проник в переплетения моей судьбы, напоминая, что нужно верить. Моим спасением было послушание.

Мать похоронили на новом кладбище неподалеку от нашего дома. Я редко бывала на ее могиле, отчасти потому, что никто меня туда не водил, отчасти из-за вечного чувства вины. Я знала, что она там из-за меня, да и люди не упускали возможности напомнить мне об этом.

Отец остался молодым вдовцом с двухлетним сыном и новорожденной дочерью. Моего брата отсутствие матери не тревожило, и он вернулся к своим детским капризам, а я наивно искала мамину грудь. И отец, смирившись, начал присматривать новую мать для своих детей, оставшихся в опустевшем гнезде.

Дедушка торопил его, зная, что неуклюжая мужская забота – не лучшее, что можно дать младенцу. Благодаря своему высокому служебному положению он был знаком со всеми семействами в округе. Знал он и местного земледельца, отца пяти дочерей, старшая из которых как раз была на выданье. Баба-джан был уверен, что семья, обремененная необходимостью обеспечивать пятерых девочек до замужества, примет сватовство его сына благосклонно.

Дедушка пошел в этот дом и, представив своего сына как достойного и надежного человека, пережившего горе раннего вдовства, договорился о помолвке, мягко давая понять, что следует принять во внимание благополучие двоих маленьких детей. Поэтому дело сладили быстро, и через несколько месяцев в наш дом вошла Махбуба. Здесь ей дали новое имя – так в большинстве случаев поступают с новобрачными. Так называемое домашнее имя дается вместо девичьего, как бы в знак уважения. Однако я думаю, что в этом кроется кое-что еще: это способ дать новобрачной понять, что не следует оглядываться назад. И это иногда хорошо.

Кокогуль, будучи старшей из сестер, с детства заботилась о младших, поэтому могла ухаживать за двумя детьми. Скоро она решила не держаться в тени моей матери. Она кое-что изменила во внутренней отделке комнат, избавилась от маминой одежды и уничтожила все, что служило напоминанием о ее существовании, кроме нас с братом. Мы служили живым доказательством, что она была не первой женой, а это имело значение, даже если первая жена и умерла.

Мужчины тогда чаще имели несколько жен. Мне объяснили, что этот обычай брал начало в военных временах, когда приходилось обеспечивать вдов. На практике это порождало скрытое напряжение между женами. Старшая жена обладала намного более высоким статусом, чем младшие. Женщина, которую Кокогуль никогда в жизни не видела, с которой не могла бороться, лишила ее возможности стать первой женой. Да еще и пришлось растить детей первой жены.

Кокогуль не была злой. Она не морила меня голодом, не била, не выгоняла из дома. Напротив, она кормила меня, купала, одевала и вообще делала все, что делает мать. Когда я начала лепетать, то называла ее мамой. Свои первые шаги я сделала по направлению к ней, женщине, которая лечила мои детские царапины и лихорадку.

И все же она делала это как-то отстраненно. Я довольно скоро почувствовала ее неприязнь, хотя прошли годы, прежде чем я смогла найти это слово. С моим братом все было точно так же, но в то же время иначе. Всего за несколько месяцев он передал Кокогуль титул «мама» и забыл, что на ее месте когда-то была другая женщина. За ним она ухаживала старательнее, зная, что Асад – ключ к сердцу моего отца. Мой благодушный отец, приходя домой, был доволен, что нашел для своих детей хорошую мать. Однако мой дед, ставший с годами еще более прозорливым, знал, что не следует упускать нас из виду.

Сиротой я не была. Мне следовало считать полной свою жизнь с родителями, братом и сестрами, теплым домом и едой.

Но жить без матери – это как если с тебя сорвали одежду и голой швырнули в снег. Мой самый большой страх, ужас, который увеличивается вместе с моей любовью к детям, – это оставить их вот так.

Не знаю, пройдет ли когда-нибудь этот страх.

Кокогуль была симпатичной женщиной, однако не из тех, кого взгляд выделяет из толпы. Ростом почти с моего отца, а густые черные волосы еле достигали плеч. Волосы из тех, которые, не успев завиться, сейчас же начинают безжизненно свисать. Она была слишком пышной, чтобы выглядеть изящно, однако слишком худой, чтобы внушать почтение. На долю Кокогуль пришлись не самые яркие краски.

Прожив два года с моим отцом, Кокогуль родила первенца, девочку. В этом разочаровании она не преминула обвинить призрак моей матери. Мою сестру назвали Наджибой, в честь покойной бабушки. Девочка унаследовала круглое лицо Кокогуль. Еще у нее были темные глаза и густые изогнутые брови. Следуя традиции, Кокогуль подводила дочери глазки сурьмой, чтобы у той было хорошее зрение и выразительный взгляд. Первые два месяца Кокогуль часами колдовала над варевом из трав и семян фенхеля, чтобы исцелить колики Наджибы и унять ее крики. Пока девочка не успокоилась, они с матерью почти не спали. Обе стоили друг друга в своей капризности.

Когда у Кокогуль родилась собственная дочка, она стала еще менее терпимой по отношению к пасынкам. Теперь для нее было еще очевиднее, что мы ей не родные. Она легко выходила из себя и набрасывалась на нас молниеносно, словно змея. К послушанию она приучала нас тыльной стороной ладони. Когда отца не было дома, она кормила нас чем попало и когда придется. За семейным столом мы собирались только вечером, когда возвращался отец.

С рождением Наджибы лоно Кокогуль открылось для материнства, и за четыре следующих года она родила еще трех девочек. С каждой беременностью она становилась все невыносимее. Мой отец любил покой, но не мог его требовать, поэтому отдалялся. Через год после Наджибы родилась Султана. Кокогуль даже не пыталась скрыть, что хотела мальчика, – в отличие от отца, который, как ни странно, оказался равнодушен. Во время третьей беременности, почти через два года, она молилась, неохотно раздавала бедным пожертвования и ела все продукты, которые, как считается, могут гарантировать рождение мальчика. Рождение Маурии разочаровало ее. Она начала думать, что дух моей мамы наложил мощное заклятие на ее лоно. А когда родилась Марьям, моя четвертая сестра, Кокогуль уже не испытывала ни малейшего разочарования или удивления. Она с горечью смирилась с победой моей покойной мамы и решила больше не иметь детей. Асаду предстояло остаться единственным папиным сыном.

В моих самых ранних воспоминаниях должны были как-то мелькать школа или любимая кукла, но не так сложилось мое детство. Я помню, как на диванной подушке в гостиной лежала Кокогуль, а рядом примостилась новорожденная Маурия, туго запеленутая в шаль таллис. Мне было шесть лет.

– Ферейба! – заорала Кокогуль. Маурия сморщила крошечное личико, не в силах иначе выразить свое недовольство.

– Да, мадар-джан.

Я была в нескольких шагах от нее. Кокогуль еще не оправилась от родов и могла только ухаживать за младенцем. Я знала об этом, потому что она часто напоминала мне.

– Ферейба, твоя тетя ушла и оставила курицу тушиться на огне. Там на всех нас не хватит. Принеси еще картошки, чтобы можно было накормить всех.

Это означало две вещи. Во-первых, только отец и брат будут есть на ужин курятину, а остальным придется довольствоваться тушеной картошкой. Во-вторых, выйти во двор и выкопать из замерзшей земли несколько картофелин придется мне. Ранее мы спрятали запасы картофеля, редиса, моркови и репы за домом. Они хранились под слоем земли, как в холодильнике.

– Мадар, а может, ты попросила бы Асада сходить?

На улице было холодно, да и с лопатой я вряд ли могла управиться.

– Его тут нет, а картошка нужна сейчас, иначе не успеем приготовить ужин. Надень пальто и варежки, которые тебе купил папа. Это всего на пару минут.

Идти не хотелось.

– Сходи, милая. Ты ведь поможешь маме, правда?

Ее нежность напоминала сахарную пудру, которой присыпали подгоревший кусок хлеба. И я проглотила это.

Помню, как я мучилась с лопатой, которая была выше меня, а потом сдалась и нашла совок, с которым смогла управиться. Казалось, мое дыхание застывало в ледяном воздухе, а пальцы онемели, хоть я и надела варежки. Я быстро выкопала четыре картофелины и уже собиралась присыпать яму землей, как вдруг увидела несколько редек. Уже не помню толком почему, но редьку я тоже взяла, набив ею карманы, потому что в руки уже ничего не помещалось.

– Мадар-джан, я все сделала! – крикнула я, войдя в кухню.

– Ты хорошая девочка, Ферейба, благослови тебя Господь. А сейчас вымой картошку, почисти и кинь в кастрюлю, пусть тушится в томатном соусе.

Маурия захныкала.

Я сделала, как сказала Кокогуль, и почистила картошку, как она меня учила, стараясь не порезаться. Что-то нашло на меня, и редьку я тоже вымыла, нарезала и бросила в кастрюлю в качестве творческого кулинарного дополнения. Я помешала варево, прикрыла алюминиевую кастрюлю крышкой и отправилась проверить, как там сестры.

– Что это за ужасный запах, Ферейба? Что ты натворила? – Голос Кокогуль проникал во все закоулки дома, словно у него были собственные ноги и воля.

Сама я заметила запах раньше, но с беспечностью шестилетки не придала этому значения.

Я и думать не думала, что это из-за меня, пока сама Кокогуль не поднялась на ноги, не дошла до кухни и не подняла алюминиевую крышку, из-под которой вырвалось облако вонючего пара. Я закрыла нос руками, не понимая, как могла раньше не обращать внимания на этот запах.

– Ферейба, ты дура! Дура! – Она снова и снова повторяла это слово, качая головой, тяжело дыша и держась рукой за поясницу.

Нарезанная кубиками редька лучше слов сказала Кокогуль, что я сделала. В тот день я узнала, что эти твердые розовые клубни нестерпимо воняют, если их готовить. Никогда не забуду этот запах и то, что я тогда чувствовала.

Когда пришло время отдавать меня в школу, Кокогуль убедила папу, что ей нужна помощь с младшими детьми. Падар-джан не мог нанять служанку, поэтому согласился, чтобы я еще на год осталась дома. Хоть я и была маленькой, но помогать могла – приносить и уносить вещи, делать мелкую уборку. На следующий год Кокогуль использовала тот же самый довод, и я осталась дома, пока она вынашивала Марьям. После рождения каждой новой девочки повторялось одно и то же. Им подводили глазки сурьмой. Когда они переживали сорок дней, покупались сладости. Детям брили головки, чтобы волосы росли густыми и крепкими. А для меня ничего такого не делали, поэтому мне оставалось лишь оплакивать несчастливую судьбу, плохое зрение и жалкие волосы – только это и должно было достаться на мою долю.

К счастью, мой дедушка не упускал нас из виду. Он часто заходил в гости, и поведение Кокогуль тогда заметно менялось. Баба-джан звал меня и Асада на прогулку, а в карманах у него всегда были монетки и леденцы. Никаких других гостей мы не ждали с таким нетерпением, как дедушку. Он следил за тем, чтобы мы знали наизусть молитвы, осматривал нашу одежду и проверял, не слишком ли худые у нас руки. Кокогуль искоса наблюдала за ним, чувствуя его недоверие и испытывая молчаливую досаду.

Однако в моей повседневной жизни мало что менялось от визитов дедушки. Когда мои сестры подросли и Кокогуль сама начала заниматься ими, на мои плечи стало сваливаться все больше и больше обязанностей по хозяйству. Я кормила кур, занималась козой, ведрами таскала воду из колодца, выбивала ковры и присматривала за младшими сестрами. Когда настало время Наджибе идти в школу, Кокогуль убедила отца, что не сможет одна справиться со всей работой по дому. Он согласился, и я осталась дома еще на год. Сестрички убегали в школу учить буквы и цифры, а я училась готовить. Руки у меня потрескались и огрубели: я постоянно отскребала остатки пищи от грязной одежды. Но тяжелее всего было оставаться в кухне, пока все остальные утром одевались, спеша на занятия.

А суеверность Кокогуль еще больше все усложняла. Конечно, суевериями пронизана вся наша культура, но Кокогуль ударилась во все это особенно ревностно. Нельзя было заснуть в носках, иначе ослепнешь. Если у кого-то падала серебряная ложка, мне приходилось отмывать весь дом, потому что мы ждали гостей. Если Кокогуль случалось поперхнуться едой или напитком, это непременно означало, что кто-то где-то высказался о ней плохо, и на его голову сыпались проклятья. Думаю, мысль, что все завидуют ее высокому положению, она любила больше всего.

Кокогуль придумала еще и уйму собственных суеверий, как будто не хватало общеизвестных. Если над головой у нее пролетали две птицы, это предвещало ссору с близкой подругой. Если подгорал лук, значит, кто-то неискренне похвалил ее стряпню. А если она чихала больше одного раза, значит, над ней издевались злые духи. Падар-джан ничего ей не говорил, но спокойно объяснял нам, какие из этих теорий – ее собственная выдумка, чтобы мы не повторяли такого на людях. Вообще-то, он зря старался. Кокогуль была не из тех, кто держит мысли при себе, поэтому все вокруг знали о ее фантастических умозаключений.

В уголке нашего сада росло несколько роскошных тутовых деревьев. Их буйные ветви склонялись низко, опуская крошечные ягоды прямо в детские руки. Деревья были мощными, с массивными узловатыми стволами. А на одном из них в центре образовалось столько шишек и наростов, что Кокогуль клялась, будто различает в его изгибах лицо злого духа. Она страшно боялась покрытого корой лица, но любила тутовые ягоды. Стоило ей захотеть полакомиться ими, она звала меня.

– Ферейба-джан, – ласково говорила она, доставая с полки глиняную миску, – принеси немного ягодок из сада. Знаешь, так аккуратно срывать эти мелкие ягоды умеешь только ты. Если я попрошу кого-то другого, они мне вместо ягод раздавленную кашу принесут.

Она могла бы и не льстить. Но я улыбалась, понимая, что сама Кокогуль боится подойти к этим деревьям. А я, костлявая девятилетка с кое-как расчесанными волосами, боялась ее больше, чем каких-то гиблых зарослей в саду. Вообще-то, средь бела дня сад служил мне укрытием от дома, полного людей и приказов.

Однажды вечером, когда мои сестры сидели над домашним заданием, Кокогуль овладело желание полакомиться тутовыми ягодами. Я послушно взяла миску, вышла с черного хода и направилась к хорошо знакомому дереву. Его узловатый ствол причудливо извивался в янтарном лунном свете. В темноте я на ощупь обшаривала листья, выискивая под ними ягодки. Я успела сорвать буквально две-три, когда услышала вдруг за спиной дуновение ветерка, тихое, словно шепот.

Обернувшись, я увидела светящуюся фигуру мужчины. Я затаила дыхание, а он легонько, так, что я едва почувствовала, положил мне руку на плечо.

Я поднялась взглядом от длинных заостренных пальцев по его руке и наконец увидела его целиком. Это был старик с белой бородкой и лицом, испещренным морщинами. Из-под низко нависающих густых седых бровей почти не видно было серо-голубых глаз. Я сразу поняла, что передо мной друг. При звуке его ласкового голоса мое неистово колотившееся сердце забилось спокойнее.

– Ферейба-джан, когда твой путь лежит во тьме, я иду за тобой и освещаю его. Когда ты думаешь, что одна, я рядом. Помни об этом и делай шаг за шагом.

Я моргнула, и он исчез. Ожидая увидеть, как он пробирается меж деревьев, я осмотрелась, но нигде никого не было. Все еще слыша отзвук его голоса, я мысленно повторила его слова. Чтобы они не исчезли, я прошептала их себе. Редко мое имя произносили с такой любовью.

– Ферейба! – крикнула из дома Кокогуль. Ей надоело ждать.

Я второпях, пачкая руки фиолетовым соком, собрала, сколько смогла, ягод и помчалась домой, поглядывая через плечо на случай, если старик снова покажется. Когда я поставила перед Кокогуль миску с ягодами, у меня тряслись руки. Она сидела, наблюдая за моими сестрами, которые старательно выполняли домашнее задание. Потом принялась есть, а я неподвижно стояла перед ней.

– В чем дело? Что с тобой стряслось? – рявкнула она.

– Мадар-джан, я была в саду, под тутовым деревом…

– И что?

– Дело в том, что… Я видела там… Я видела старика. Он появился из света, из рошани. Он назвал меня по имени и сказал, что будет следовать за мной, освещать мой путь и наблюдать за мной.

Я произносила эти слова, а в ушах у меня звучал его голос.

– Ты видела старика? И куда же он делся?

Кокогуль прищурилась и подалась вперед.

– Он исчез. Он появился так внезапно, положил мне руку на плечо, а когда закончил говорить, то исчез. И я не видела, куда он пошел. Он просто растворился в воздухе! Я не знаю, кто это.

Я еле дышала, но страха не чувствовала и ждала, как объяснит Кокогуль то, что я видела.

– Бисме-Аллах! – воскликнула Кокогуль, призывая Бога. – Ты видела ангела! Простофиля ты, это был ангел! Да как же можно не распознать ангела, если он хлопает тебя по плечу и обещает помогать?!

Ангел? Возможно ли это? Дедушка рассказывал нам про ангелов и их небесную силу, когда мы с ним читали наизусть суры. Вот это ослепление! Не узнать ангела, когда он стоит прямо передо мной! Кокогуль не прекращала свою гневную проповедь о том, что я не оценила должным образом эту чудесную встречу. Сестры слушали, широко раскрыв глаза. У меня в ушах звучали слова ангела, а ее резкий голос терялся вдали.

Он не оставит меня. Мой ангел-хранитель принесет рошани, чтобы освещать мой путь. Я никогда не буду одна.

В следующую пятницу мы ждали отца после джума-намаза – пятничной полуденной молитвы. Падар-джан должен был вернуться из мечети. Кокогуль наказала отцу молиться, чтобы ей и ее дочерям тоже явились ангелы-хранители. Отец ничего не сказал относительно моей встречи. Не знаю, поверил ли он и насколько сильно.

А мы с Кокогуль верили и были в этом единодушны. Она подмечала во мне маленькие изменения, а я видела, как они действуют на нее. Я держалась прямее. Слушалась ее, но уже не дрожала, как раньше. Смело могла ходить в сад в любое время дня и ночи. Во мне жила надежда, что мой ангел снова покажется, чтобы промолвить слова утешения.

Кокогуль просто из кожи лезла. Подругам своим она хвасталась, что меня, ее дочь, посетил ангел. Эта встреча была добрым знаком, и Кокогуль надеялась, что и ей перепадет толика удачи. Она стала внимательнее относиться к своим снам, выискивая знаки, что небеса говорят и с ней. Когда она молилась дома, я слышала в ее молитвах особое рвение. Со мной она говорила немного ласковее и нежно гладила меня по голове.

У сестер все это вызывало любопытство, но они не могли уяснить для себя, почему Кокогуль так хочет встретить мужчину, которого я видела в саду. Наджибу, которая была мне ближе всех по возрасту, поведение матери особенно озадачивало.

– Ферейба, как выглядел ангел? Ты испугалась его? – с любопытством спрашивала она.

Сидя на полу, скрестив ноги, мы лущили горох.

– Он выглядел как обычный старик, как дедушка.

– Какой дедушка? Наш дедушка?

– Нет, он не похож на тех дедушек, которых мы видели. Просто дедушка. – Я помолчала, пытаясь подобрать достойные слова. – Он светился и знал мое имя.

Я бросила горсть очищенных горошин в миску, стоявшую между нами.

Наджиба задумалась над моим описанием и наконец сказала:

– Хорошо, что я его не видела. Думаю, я бы испугалась.

То же самое могла бы сказать и я, но я стояла рядом с ним и видела его серо-голубые глаза. Его ласковый голос заполнял темноту, не оставляя места для страха. И все же я почувствовала себя храброй по сравнению с Наджибой.

Кокогуль, смотревшая на все это по-другому, начала присваивать случившееся со мной. Выходило так, что ангел на самом деле явился ей, а я служила посредницей. Однажды я услышала ее разговор с двумя подругами за чаем.

– А потом он исчез? Вот так просто?

– Ты думала, он уехал на телеге, запряженной конем?

Эта язвительность была коронным приемом Кокогуль. Подруги находили ее сарказм очаровательным, если сами не становились его мишенью.

– Наверное, Бог оберегает ее, раз решил послать ей ангела, – сказала одна.

– Знаете, ее, бедняжку, оберегает с небес еще и душа покойной матери. Может, в этом все дело, – сочувственно молвила другая.

Упоминание о моей маме подстегнуло воображение Кокогуль.

– Это я в тот вечер попросила ее сходить в сад. Редко мне до такой степени хочется тутовых ягод, но в тот раз что-то словно овладело мною. Язык покалывало, так хотелось ощутить их сладость. Я пыталась не обращать внимания, но ничего не могла с собой поделать. Как будто что-то манило меня в сад. Я готова была бежать туда, но никак не могла, потому что помогала девочкам с домашним заданием. И попросила, чтобы Ферейба мне принесла ягодок. Она такая хорошая дочь! И вот она пошла в сад по моей просьбе. Даже не знаю, к кому был послан ангел. Может быть, когда мне так сильно захотелось ягод, это он звал меня. Но кто знает… Я послала Ферейбу-джан вместо себя.

Похоже, ее подруг эта версия не убедила, но спорить они не стали. Я вошла в комнату, неся в одной руке сахарницу, а другой удерживая поднос с тремя чашками горячего чая.

– Тут эти ворсистые ковры, они были вытканы специально для Ферейбы-джан, – объявила Кокогуль, – видите, они красные, поэтому с виду и не скажешь, сколько чаю на них было пролито.

Пока я стояла, опустив голову, они посмеивались. Ставя чашку перед каждой из женщин и предлагая им кусочки сахара, я вежливо улыбалась и ощущала, что меня внимательно рассматривают.

– Афарин, дохтар-джан[6], – похвалила меня Кокогуль, – молодец, доченька.

Я вернулась на кухню с пустым подносом. В тот день я была ее дочерью.

На самом деле я почти каждый день была ее дочерью. В школу я не ходила, а потому проводила много времени дома с Кокогуль. Почти все домашние обязанности ложились на мои плечи, и она жестоко отчитывала меня, если что-то выходило не так, как ей хотелось. Но я почти все время проводила с ней. Мы часами вместе готовили еду, прибирали дом и ухаживали за животными. Ее острый язычок нуждался в публике или мишени.

Я любила ходить с ней на базар. Осматривая груду помятых томатов, она спрашивала торговца, не садилась ли, часом, на них его дородная жена. В магазине хозтоваров она интересовалась, не объясняется ли заоблачная цена сервизов тем, что их выставила на продажу резиденция шаха. Кокогуль своими шутками или раздражала людей, или вызывала смех и добивалась снижения цены.

Мы были союзницами, отчаянно торгуясь за необходимое – мясо, овощи, обувь. Я копировала ее бесцеремонную манеру, снижая цену до предела. Кокогуль одобрительно кивала. Мои младшие сестры не справлялись так хорошо ни на рынке, ни по дому.

– Посмотри, Наджиба, – часто сетовала Кокогуль, – ты говоришь, что выстирала эту рубашку, а если ее снова замочить, вода становится грязной. Ты что, не видела, как хорошо стирает твоя сестра? Я тебе сколько раз уже говорила: нельзя ждать, что рубашка сама себя отстирает! Слава Богу, что у меня есть хотя бы одна дочь, которая действительно мне помогает!

В такие моменты я чувствовала связь с этой женщиной, которая не рожала меня, но была мне матерью.

Каждый вечер брат и сестры делали уроки, зажав карандаш в правой руке, а ластик в левой. Опираясь локтями на стол, подперев подбородок ладонями, она читали, учили наизусть, складывали и вычитали. Сначала буквы давались им с трудом. Они учили, как все эти значки связаны с соседними при помощи крючочков. Благодаря точкам и тире слова оживали. Потом настала очередь предложений, коротких и простых. В них рассказывалось о повседневной жизни послушных мальчиков и девочек. А когда настала очередь сложного арабского, использовавшегося в Коране, я почувствовала еще более сильную зависть. Под руководством дедушки я выучила эти молитвы наизусть, но читать меня не учили.

Брат и сестры забавлялись с цифрами. С помощью хоровых песенок они запоминали таблицу умножения. На бумаге они обретали власть над цифрами и математическими знаками, учились считать и разбираться в математике.

Они учили тексты. Про историю нашей страны. Про деяния шахов и их сыновей. Про то, как наша страна была вырезана из скал. Мой брат первым выучил национальный гимн и часто пел его, подняв руку в приветствии. Сестрички учились у одноклассниц песенкам, а потом, беззаботно шагая и держась за руки, в ритме этих мелодий пускались вприпрыжку.

Каждое утро я смотрела, как мои сестры надевают скромную форму серо-стального цвета. Они второпях натягивали чулки и застегивали туфли, боясь опоздать, но еще больше боясь показаться неопрятными. Учителя очень большое значение придавали и аккуратности, и пунктуальности. Мне было обидно каждый день видеть, как они убегают в школу, а я остаюсь дома. Мне тоже хотелось сумку с тетрадями, карандашами и книгами легенд. Я знала, что не глупее сестер, а может быть, и умнее.

Мой брат всегда учился хорошо. Может быть, не лучше всех в классе, но достаточно хорошо, чтобы отец и дед не имели претензий. Уверена, что если бы он постарался, то добился бы по-настоящему высоких результатов, но он торопился покончить с домашним заданием как можно скорее, чтобы заняться другими делами – игрой в футбол с соседскими мальчишками, лазаньем по деревьям в саду и катанием на велосипеде неподалеку от дома. Подростком ему приходилось тяжело: голос то и дело подводил его, а лицо покрылось прыщами. Но, пережив эти времена, он обрел вид уверенного мужчины, перед которым открывается весь мир.

Я много раз поднимала с отцом вопрос школы. Он всегда устало отвечал, что Кокогуль нужна моя помощь для ухода за младшими детьми, но эта отговорка звучала все менее убедительно. Моей младшей сестре Марьям исполнилось семь лет, и она пошла в первый класс. В доме не осталось младенцев.

Когда я снова обратилась к отцу, мы как раз закончили мыть посуду после ужина. Мне было тринадцать лет, и меня переполняла решимость. Я знала, что девочек, которые не ходили в школу, обычно рано выдают замуж, а я этого не хотела. Каждый год уменьшал мою надежду пойти в школу и приближал меня к свадьбе.

– Падар-джан!

Он посмотрел на меня и ласково улыбнулся. Потом выключил радио – его вечерняя программа новостей закончилась. Я поставила перед ним чашку горячего зеленого чая. В воде быстро таяли два кусочка сахара. Он вечером пил чай с сахаром.

– Спасибо, милая. Как раз то, что нужно после такого хорошего обеда, – сказал он, отдуваясь и поглаживая себя по животу.

– Нуше-джан, – ответила я, – на здоровье. Папочка, я хотела бы кое о чем тебя попросить.

Он наморщил лоб, осторожно отхлебывая чай.

– Падар-джан, я хочу ходить в школу, как мои сестры.

– А-а, снова ты об этом, – вздохнул он.

При упоминании о школе Кокогуль, склонившаяся над вязальными спицами, замерла.

– Я по-прежнему буду помогать по дому, ведь школа – это всего на несколько часов. Все остальные девочки ходят в школу, малышей в доме уже нет. Я хочу выучить то же, что и они.

Все это я успела произнести до того, как хлынули слезы. Я опустила голову, проклиная себя за то, что не могу говорить без дрожи в голосе. Придется ждать, пока отпустит комок в горле или пока заговорит отец. Я не знала, что произойдет раньше.

– Ферейба-джан, я думал, что школа тебя уже не интересует. Все твои сестры начали, когда были младше. Ты уже молодая женщина и не ходила в школу ни дня.

Он задумался, нахмурив брови. Я сжала губы, не думая ни о чем, кроме как о крахе своих надежд.

– Я знаю, – просто ответила я.

Спицы Кокогуль замелькали с прежней скоростью. Она была довольна, что наш сегодняшний разговор закончится так же, как и всегда.

– Ты хочешь научиться читать? Может быть, Наджиба немного позанималась бы с тобой? Или даже Султана – она очень хорошо пишет и любит читать стихи.

Никогда прежде я так не злилась на отца. Его покровительственное предложение задело меня, а от доброй улыбки стало досадно. Я не хотела, чтобы младшие сестры учили меня читать. Они каждый день приходили домой и цитировали своих учительниц. Эти рассказы постоянно напоминали о том, чего не хватало мне: «Муаллим-сахиб говорит, что у меня улучшился почерк. Муаллим-сахиб говорит, что мы должны каждый день выпивать стакан молока, чтобы быть сильными и здоровыми».

Я не хотела, чтобы младшая сестра выполняла для меня роль муаллимы – учительницы. Может быть, она и смогла бы объяснить мне буквы и азы чтения, но я нуждалась в большем. Я хотела настоящего учителя, который стоял бы перед целым классом, заставлял меня учить таблицу умножения и следил за моим развитием.

– Нет, падар-джан, – я почувствовала, что снова могу дышать, а мой голос обрел решимость, – я не хочу, чтобы меня учила школьница. Мне нужен учитель.

Похоже, мой ответ удивил отца. Скорее всего, он подумал, что это детская блажь. Что я хочу облачиться в форму и улизнуть от домашних обязанностей. Но мои желания превосходили все, что я могла высказать словами, и я знала, что у меня остается все меньше времени. Отец внимательно смотрел на меня, опустив уголки губ.

– Тебе придется нелегко. Нужно будет начать с самого начала и пойти в класс с маленькими детьми.

– Он прав. Ты будешь переростком, сидящим среди малышей, – предупредила Кокогуль. – Просто ужас! Все равно, как если бы цыпленок пытался залезть обратно в яйцо.

– Меня это не смущает, – заверила я.

Ложь во спасение. Только теперь отец всерьез задумался о моей просьбе.

– Давай я поговорю с директором школы. Посмотрим, что мне скажут. Хотя уверен, маме будет не хватать тебя дома.

– Глупость какая-то… Зачем ей вдруг понадобилась школа? У нее здесь, дома, есть все, что нужно. – Кокогуль явно удивилась направлению, которое приняла беседа.

– Я ничего не обещаю. Давайте я схожу в школу и узнаю, как там на это посмотрят. – Отец, как всегда, старался не связывать себя обязательствами, что позволяло и мне, и Кокогуль надеяться.

К его великому удивлению и к разочарованию Кокогуль, школьная администрация согласилась меня принять при условии, что я пойду в первый класс. Я пришла в школу на восемь лет позже положенного срока. Накануне первого дня занятий я выгладила строгую блузку и юбку, желая произвести хорошее впечатление на муаллим-сахиб. Маурия и Марьям, мои самые младшие сестрички, развлекались, глядя на мою форму, когда мы впервые вышли утром в школу все вместе. Они были соответственно на три и два класса впереди меня.

Наджиба и Султана, старшие, кажется, больше думали о том, что скажут другие о девочке-подростке в первом классе. По дороге в школу Наджиба старалась подготовить меня.

– Муаллим-сахиб проверит, есть ли у тебя карандаш и тетрадь. И, наверное, она попросит тебя сесть в последнем ряду. Дело в том, что ведь другие дети ниже ростом.

Мне понравилось, что Наджиба высказалась так деликатно. Султана кивнула, соглашаясь, но была не столь дипломатична:

– Да, если ты сядешь впереди, никто ничего не увидит.

Наджиба строго взглянула на нее, и Султана замедлила шаг, уставившись себе под ноги.

– Ты скоро перейдешь в следующий класс. Буквы ты почти все уже знаешь. Скоро сможешь читать.

Я благодарно улыбнулась Наджибе. Мы с сестрой были не особо близки, но ее слова звучали искренне в тот день, когда я в них так нуждалась.

– Если Султана смогла это выучить, то, уверена, и я справлюсь.

Султана раздраженно фыркнула и, глядя перед собой, зашагала быстрее. Я не имела в виду ничего обидного. Пристыженная, я обернулась к Маурии и Марьям, которые шли позади рука об руку с портфелями на плечах.

Сестры отвлекли меня, и я уже не так сильно переживала в свой первый школьный день. Когда мы вошли в кованые ворота школы, Наджиба мне показала мою классную комнату. Султана ушла на свой урок. Маурия и Марьям весело помахали мне на прощание.

Окинув комнату взглядом, я медленно вошла, не зная, как лучше поступить: найти себе место и сесть или сначала подойти к учительнице и представиться. Дети заходили в класс и деловито рассаживались по местам. Я решила, что лучше заявить о себе, чем ждать, пока учительница сама меня заметит и удивится. Я уже больше походила на женщину, чем на девочку, но теперь пришлось сесть рядом с детьми. При других обстоятельствах я была бы их няней, но здесь они ни в чем мне не уступали.

– Добро пожаловать. Я слышала, что ты придешь в наш класс. Садись вон там, в последнем ряду. Это единственное свободное место. Вот тебе книга. Это мы сейчас изучаем. Ты знаешь буквы?

Моей первой учительнице – строгой, но доброй женщине – я, слава Богу, сразу понравилась. Она говорила со мной не так, как с другими учениками, и помогала мне чувствовать себя менее неуклюжей рядом с этими малышами. Я упорно училась, преисполненная благодарности и решимости. Когда сестры учили алфавит, я слушала, поэтому сейчас язык довольно легко управлялся с буквами.

Через два месяца меня перевели во второй класс. Это достижение сделало меня счастливой, но я жалела о своей первой учительнице. Там я встретила свою следующую муаллим. Видимо, необходимость учить переростка раздражала ее. Она часто вызывала меня читать вслух и наслаждалась, когда я путалась в словах. Дети хихикали, а она шутки ради призывала их к порядку:

– Хватит! Дети, не обращайте внимания на рост Ферейбы. Она только что перешла во второй класс.

Я училась еще более старательно, и, когда я сдала экзамен, ей ничего не оставалось, кроме как перевести меня в третий класс. Каждый день, возвращаясь из школы, я принималась за свои обязанности, ведь обещала и дальше помогать Кокогуль и не хотела, чтобы она пожаловалась отцу, будто я плохо справляюсь. Я по-прежнему выбивала пыль из ковров, стирала, ухаживала за домашним скотом и птицей. Только выполнив всю работу, после того, как вся семья поужинает, я садилась учиться и занималась допоздна. Падар-джан заметил это:

– Дохтар-джан, ты учишься старательнее, чем кто-либо из твоих сестер. Я вижу это по оценкам. Все ли у тебя получается?

– Да, падар-джан. Я просто хочу догнать девочек своего возраста.

– А одноклассницы? У тебя с ними хорошие отношения?

Я знала, что он имеет в виду. Он спрашивал, не слишком ли много внимания привлекаю я, второклассница-подросток.

– Все в порядке, они мне не мешают. И я надеюсь скоро перейти в следующий класс.

Довольный отец уходил, а я занималась дальше. Этот разговор повторялся часто, пока я не перешла в пятый класс, а затем в шестой. Появились предметы, которым нужно было уделять больше времени и внимания. Читать я научилась легко, но с математикой все складывалось не так.

Арифметику я выучила на рынке. Если мне говорили цену одного ярда ткани, я могла подсчитать, сколько будут стоить пять. Зная цену килограмма изюма, я определяла, сколько придется заплатить за двести пятьдесят граммов или полкило. Геометрия и алгебра оказались сложнее, но я справлялась.

Училась я при свече. Повторяла выученное наизусть, подметая комнаты. Выводила пальцем невидимые слова и предложения на своем колене, пока мы ужинали. Выкраивала моменты, чтобы впитать в себя все, что должна была узнать.

У меня все получилось. В шестнадцать лет я училась в одиннадцатом классе вместе со сверстницами. Если бы я пошла в школу в семь лет, то окончила бы ее только в девятнадцать. Я гордилась этим, как и отец. Он внимательно изучал каждый наш табель, листая списки оценок и характеристики, а затем смотрел на меня. В его глазах я видела то, что он не мог облечь в слова. Уголки его губ приподнимала легкая улыбка.

– Молодец, – говорил он, стараясь, чтобы похвала звучала не слишком эмоционально.

Дедушка наблюдал за нами, сидя в уголке, опираясь локтем на подушку, а спиной – на стену. Он ловко перебирал бусинки на своем тасбихе – исламских четках. Судя по выражению его лица, он ничуть не удивлялся.

Рамадан был радостным месяцем, несмотря на необходимость поститься от рассвета до заката. В светлое время суток меня настолько поглощали домашние обязанности и школа, что время шло быстро и голод не причинял страданий. Днем у нас урчало в животе, но после захода солнца мы наслаждались особой пищей, которая вознаграждала нас за терпение. Эти блюда мы готовили целый день.

В месяц рамадан мой брат Асад после полудня часто становился злобным и раздражительным. В прошлом году он вошел в гостиную, когда я поправляла подушку за спиной у дедушки, и молча швырнул в меня одну из своих рубашек. Я удивленно обернулась.

– Асад, что ты делаешь?

Эту рубашку с длинными рукавами я недавно постирала.

– Асад, бачем, дитя мое, почему ты так ведешь себя? – пожурил его баба-джан.

– Дедушка, мне нужна эта рубашка, а на ней пятно. Она должна была его отстирать!

– Какое пятно? – спросил баба-джан.

– От шелковичного сока.

– Что ж, тогда понятно. Нельзя отстирать рубашку от шелковичного сока. А знаете почему?

– Почему, баба-джан? – Я понятия не имела.

– Садитесь, расскажу. Скоротаем время до ифтара, когда можно разговеться и снять беспокойство, которое приносит голод. Что ж, было ли, не было ли под видавшим виды небом…

Таков зачин афганских сказаний. И такими словами начал баба-джан свою историю.

– Жила-была прекрасная юная девушка…

Он рассказал нам о девушке и лучнике. Они случайно встретились в лесу. Когда красавица услышала раскатистое рычание тигра, то испугалась и у нее пошла носом кровь. Она убежала, но на земле остался ее испачканный кровью платок. Ее любимый, найдя покрытый пурпурными пятнами платок и увидев крадущегося в отдалении тигра, заподозрил самое худшее. Преисполненный отчаяния, желая отомстить за смерть любимой, он погнался за тигром, а тот легко его убил. Когда девушка, набравшись храбрости, вернулась в лес, то вскрикнула, найдя изувеченное безжизненное тело своего охотника. Она упала на землю под кустом ядовитых ягод и, не в силах совладать со своим горем, сорвала целую горсть и положила себе в рот, чтобы на том свете ее душа встретилась с душой возлюбленного.

С тех пор тутовое дерево приносит плоды, которые оставляют пятна цвета крови, и ничто не может их отстирать.

Асад слушал внимательно, однако выглядел разочарованным, когда баба-джан закончил свое повествование, ведь теперь некого было обвинить в том, что его рубашка навсегда испорчена. Фыркнув, он поднял ее с пола.

– Все равно она уже старая. У меня есть и получше.

Спустя год, прохаживаясь по базарным рядам в поисках спелых фиников для нашего ифтара, я вспоминала легенду, которую рассказал баба-джан. Я ступала легко. Хотелось прийти домой и поделиться хорошей новостью. На экзамене по математике я заняла второе место. Моя учительница объявила на весь класс: «Ферейба, это почти идеальная работа. Выше оценка только у Латифы. Очень хорошо».

Я знала, что у бабы-джан засияют глаза от гордости и его взгляд скажет больше, чем слова. Хотелось поскорее купить финики и прийти домой, чтобы застать у нас дедушку.

Шер-ага[7] держал магазин, битком набитый специями и всякими сыпучими продуктами: грецкими орехами, кардамоном, миндалем, солью, ярким порошком куркумы и жгучим перцем. Мне казалось, что не сыскать другой лавки, столь ароматной и разноцветной, но сам Шер-ага, кажется, не испытывал такого восторга. Ступал он медленно и тяжело. Живот у него был в обхвате – как у двоих, а на лбу даже в зимний мороз блестел пот. У этого торговца мне редко удавалось сбить цену, но сегодня казалось, что он настроен добродушно. Принимая пакет с финиками, я стояла, опустив голову и стараясь не коснуться его толстых, поросших волосами пальцев.

Перед тем как отправиться домой, я поправила чадру и пересчитала оставшиеся в кошельке деньги. То-то удивится Кокогуль! Наслаждаясь своим триумфом, я не заметила тень, подкрадывающуюся ко мне из бокового переулка. Я уронила две монетки на запыленную дорогу и присела, чтобы поднять их, как вдруг услышала шаги и такие непристойные слова, что лицо обожгла краска стыда. Деньги выскользнули из рук, я вскочила на ноги и обернулась. Всего в нескольких шагах от меня стоял мальчишка с рынка и ухмылялся. Я отступила на шаг, сверля его взглядом. Длинные волосы не давали увидеть его лоб, темные глаза были близко посажены. Он ухмыльнулся, обнажив щербатые желтые зубы.

– Куда ты так спешишь? Почему бы тебе не задержаться? У меня есть накход – горошек. Подходи, угощайся.

Он ухмыльнулся, расстегнул карман брюк, и оттуда выпало несколько горошин.

– Тварь! – завопила я и бросилась бежать, молясь, чтобы мои старые сандалии не развалились по дороге. Мальчишка смеялся мне вслед.

Обливаясь пóтом, я ввалилась в кухню. Кокогуль резала мясо большими кусками и бросала в кастрюлю, где уже шипел в масле лук.

– А-а, дохтар!

Она удивленно взглянула на меня и предостерегающе указала ножом в угол кухни, где лежало свернутое грубое зеленое одеяло. Кокогуль готовила йогурт, и сверток ни в коем случае нельзя было задеть.

– Ты как слон.

– Прости, – выдохнула я.

– Да что с тобой? На тебе лица нет.

Мне было стыдно рассказывать о том, что случилось.

– Я боялась, что опоздаю и не смогу помочь тебе с ужином.

– Что ж, ты и опоздала. Ужин почти готов. Хотя бы овощи помой и сделай салат. Что-то спина у меня начинает болеть. А ты купила финики? – спросила она, вспомнив задание, которое дала мне утром.

– Да.

Я вытащила пакет с финиками из школьной сумки и отдала сдачу. Кокогуль пересчитала монетки. Не хватало тех нескольких, которые я оставила, спасаясь бегством.

– На вид свежие. А где брала?

– В лавке Шер-аги. У него настроение было еще хуже, чем обычно, – сказала я, надеясь скрыть, что потеряла часть денег.

Кокогуль прищелкнула языком и отложила пакет с финиками в сторону.

– Медведь из своих лап ничего не выпустит. Иди в гостиную. Тебя ждет дедушка.

Прокравшись мимо гостиной, я пошла умываться. Я была уверена, что дедушка видит меня насквозь, не то что Кокогуль. Не могла же я смотреть на него, пока с моих щек не сошел румянец стыда!

«В другой раз», – подумала я и отнесла результат экзамена в свою комнату.

Когда я училась в выпускном классе, меня больше, чем когда-либо, тянуло в сад. Гнущиеся под тяжестью плодов ветви манили меня, будто узловатые руки, приглашавшие подойти… Меж персиковых деревьев, словно в колыбели, я смаковала тягучую, янтарного цвета смолу, которую отскребала от стволов, и размышляла о том, что делать после окончания школы. Некоторые девочки поступали в университет. Другие становились преподавательницами. Многие выходили замуж. Я не знала точно, чего мне хочется, но супружеская жизнь и сопутствующие ей бытовые обязанности меня не привлекали.

Выполнив свою работу по дому, я с книгой в руках ускользала в сад. Ступни касались прохладной травы. Ее мягкие стебельки щекотали пальцы.

Я читала, иногда привалившись спиной к стволу тутового дерева, иногда лежа на животе. Сестры спрашивали, почему меня так тянет к тутовым деревьям, и я отвечала, что мне там снятся самые лучшие сны.

– И что ты видишь во сне? – интересовались они.

– Завтрашний день.

– А что произойдет завтра?

– Я не помню своих снов. Помню только чувство, когда просыпаюсь: что это нечто замечательное. История, достойная того, чтобы рассказывать ее другим.

Тем летом на дедушку напал изнурительный кашель. Баба-джан целыми днями лежал в постели, потягивая травяной отвар, который должен был прогнать болезнь. Я слушала, как тяжело он дышит, и смотрела на его верхнюю губу, покрытую капельками пота.

Падар-джан вызвал врача, тот сделал дедушке укол и оставил две бутылочки с таблетками. Я подносила к дедушкиным губам чашку с водой, чтобы легче было глотать таблетки, походившие на кусочки мела.

Почти каждый день я ходила его навещать, надеясь увидеть признаки улучшения. Но его лицо становилось все бледнее и бледнее, несмотря даже на красные пятна лихорадочного румянца. Придя в четвертый раз, я приготовила ему суп и заварила сладкий чай. Он сделал всего несколько глотков и попросил оставить его в покое.

Мы снова вызвали доктора. Баба-джан казался маленьким и худым в своей постели. Я так хотела, чтобы он поднялся, взял свою трость и дошел до кухни! Мы с отцом почти постоянно были рядом, но не говорили о том, каким слабым выглядит баба-джан. Падар-джан вообще говорил мало, но он и раньше почти все время молчал, словно боясь звука собственного голоса.

– Ферейба-джан, – позвал дедушка.

– Что, баба-джан?

– Внученька, милая, ты ведь школу вот-вот окончишь?

– Да, баба-джан, в этом году.

– Хорошо. Это хорошо. И что ты будешь делать потом?

– Пока не знаю, баба-джан. Думала поступать в университет, но…

Он лежал, закрыв глаза. Мне показалось, что он заснул, и я замолчала.

– Почему нет? – Дедушка и не думал спать.

Мне нечего было ответить. Я пожала плечами и вытерла ему лоб прохладным кусочком полотна.

– Ферейба, ты ведь видела, как твой отец работает в саду? Там расцвел его талант. Я научил его тому, что умел сам. Он тогда был ребенком. Но, став юношей, он смог научить меня большему. У него прекрасно получается прививать и растить деревья.

Баба-джан говорил правду. Однажды зимой я видела, как отец тщательно выбирает и отделяет черенок от яблоневого дерева. Я пошла за ним на край сада, где он выбрал крепкую яблоню, приносившую ярко-красные плоды. Напевая и поглаживая ствол, он обошел кругом, выбирая лучшее место, чтобы приживить черенок. Точными движениями, словно хирург на операции, он под углом надрезал ствол и вставил заостренный кончик черенка в надрез, соединив обнаженную древесину двух культур. Привязывая черенок к стволу длинными полосками полотна, отец продолжал напевать. Он прикрыл бумажным пакетом верхушку черенка с тремя почками, защищая их. К весне из веточки, которая иначе бы неминуемо иссохла, получился новый сорт яблок. Две живые и полные сил культуры дали невиданный в нашем саду фрукт – папино творение.

– Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь унаследовал талант твоего отца, но, похоже, никому он не передался. Так что все в твоих руках, Ферейба-джан, – покачал головой дедушка.

Я хотела возразить, что есть еще Кокогуль, которая считает иначе, но он продолжал:

– Даже твой брат нашел свой путь, ни перед кем не склоняясь. Не знаю, чья в том вина. У него тело коня, но ослиный ум.

– Но обо мне всегда заботился ты, – вставила я, взяв его за руку.

– Может быть, я несправедлив к твоему отцу, потому что он слишком похож на меня. А вот ты другая. Ты больше похожа на мать. Пусть Аллах дарует покой ее душе! Она умела смотреть вперед. С ней и твой отец был другим. Жаль, что она умерла. Она бы сделала из него мужчину.

У меня затекли ноги, но я сидела рядом с дедушкой, боясь пошевельнуться и пропустить хоть слово.

– Нет смысла говорить об этом. Ты умная девочка. Полагайся на себя, решая, что тебе нужно.

– Баба-джан, ты всегда знаешь, как мне лучше поступить. Я всегда могу обратиться к тебе.

– От стариков лучше не зависеть. Они слишком близки к Богу, а потому в земных делах ненадежны, – устало вздохнув, предупредил он.

Он совсем лишился сил, и я сменила тему, заговорив о кустах роз, которые росли возле дома. И о торговце, которому пришлось гоняться за своими квохчущими курами по всему рынку, после того как ребенок повернул задвижку клетки. Дедушка улыбался и кивал, взгляд его становился все более рассеянным, и наконец им овладел сон.

Я поцеловала ему руку и ушла, пообещав вернуться утром, но до рассвета его душа отлетела и соединилась с Богом и моей матерью. Может быть, за ним пришел ангел из сада. Две недели я рыдала, не желая видеть ни Кокогуль с отцом, ни сестер. Я хотела быть такой же одинокой, какой чувствовала себя.

Через сорок дней после того, как баба-джан покинул нас, я отправилась в сад. Дедушкина смерть заставила меня вспомнить про ангела, которого я видела в детстве, хотя теперь я почти не сомневалась, что тогда со мной просто сыграло шутку детское воображение. И все же у меня промелькнула мысль, что если я увижу его снова, то спрошу о дедушке и маме.

За рядом шелковичных деревьев был соседский сад, отделенный от нашего высокой глинобитной стеной. Проведя немного времени в тени шелковичных деревьев, я начала понимать, что не одна здесь. Ощущалось это не так, как в тот раз, когда я видела своего ангела-хранителя. Теперь здесь явно был кто-то из плоти и крови. И этот кто-то чихнул.

Я выпрямилась, неожиданно сильно смутившись. Расправила юбку и закрыла книгу, не переставая оглядываться по сторонам. Но не заметила даже пичужки. Я ходила между деревьями и вдруг услышала, как зашелестела листва над стеной, а потом кто-то глухо спрыгнул по ту сторону и побежал прочь. За мной следили!

Следующие несколько дней я не решалась возвращаться в ту часть сада, но в глубине души знала, что шелковичное дерево всегда приносило мне удачу. И вот я уже снова пробиралась сквозь кустарник, осторожно ступая и чутко прислушиваясь. А еще через неделю я прокралась к стене, заглянула в соседский сад и с удивлением увидела пару обутых в сандалии ног, свисающих с мощной ветки.

Я не сомневалась, что это он. Я попыталась получше его рассмотреть, но видно было лишь обтянутые брюками ноги до колен. Он болтал ногами, и кожаные сандалии едва держались.

Я подумала, что это мальчик из соседской семьи. Он был на несколько лет старше меня, но я никогда его не видела. Если бы я пошла в школу вовремя, мы могли бы встретиться там. Что здесь делал, взгромоздившись на ветку, юноша, молодой мужчина?

Немного осмелев, я специально прошла по нескольким хрустнувшим под ногами веточкам и задела камешек, пробираясь на свое обычное место в густой тени шелковицы. Глянув вверх, я заметила, что сандалий уже не видно. Он прятался! Я достала книгу и уставилась на страницу, но слова сливались между собой, и я сама не знала, зачем пришла сюда. Невыносимая тишина длилась целую вечность. Я встала и пошла назад в дом, надеясь, что своим видом не выдала растерянности, которую чувствовала.

Подростку ничто не кажется глупым. Он действует, не задумываясь о том, мудро ли поступает. После того случая я каждый день возвращалась на то же место, кралась между деревьями, высматривая кожаные сандалии, а затем устраивалась под шелковицей. Это стало привычным: школа, работа по дому, сад. Мне приходилось допоздна сидеть над домашними заданиями, ведь в саду я не могла сосредоточиться. Спустя две недели молчания я решила дать незнакомцу понять, что знаю о его присутствии. Я чувствовала себя загнанной в угол.

Всю дорогу из школы домой я собиралась с духом. После обеда, пробираясь в сад, я чувствовала себя такой смелой, что сама себя не узнавала. Не приглушая шагов, я подошла к стене. Уверившись, что меня уже можно услышать, я сказала – громко, но не слишком:

– Молча глазеть на людей невежливо. Правильнее было бы поздороваться.

Мне ничего не ответили. Ни единого слова. То ли мне все это почудилось, то ли сегодня его не было на своем месте… И самое страшное: что, если он подумал, будто я лишена скромности, раз могу так говорить с незнакомцами? Я проводила время либо в школе, с девочками-одноклассницами, либо дома. Кроме своих кузенов, я не знала ровесников мужского пола. Кроме них, ни с кем из мальчиков общаться было нельзя, и я это знала. В моем возрасте требовалось вести себя осмотрительно. И все-таки я позволила себе чуть больше, потому что здесь, в саду, никто меня не видел.

Заговорив с ним, я перешла черту. А он не обратил на меня внимания. Это меня обескуражило и разозлило. Я в бешенстве ушла прочь.

Любопытство взяло верх, и я вернулась на следующий день. Словно бы бросая вызов, я села под тутовым деревом и через несколько секунд услышала:

– Салам.

Я напряглась, в лицо бросилась краска: я уверилась в том, что переступила черту. Неожиданно мне стало стыдно и страшно. Вскочив, я пробормотала ответное приветствие и, не поднимая глаз, помчалась домой.

Мне тогда приходилось нелегко. Уже две недели Кокогуль весело намекала, что к нам вот-вот придут гости из одной богатой семьи. У них был сын, красивый молодой человек, которому, скорее всего, предстояло пойти путем своего отца. Падар-джан иногда встречался по делам с отцом юноши. И ага Фируз очень хотел породниться с нашей семьей, ведь падар-джан унаследовал влияние и репутацию дедушки. Эти надежды на процветание и привели в наш дом жену аги Фируза.

Я беспокоилась. Как и любая девушка, я мечтала, что ко мне посватаются, что моя семья откажет нескольким настойчивым претендентам, пока мы не выберем достойного. Сватовство выглядело заманчиво. А еще возникало чувство, что целая семья добивается меня. И, конечно же, пышный праздник и щедрые подарки, когда дело будет слажено.

Но что-то шло не так. Все это выглядело как-то неискренне и меркантильно. Кокогуль подошла ко мне в пятницу, когда отец отправился на пятничный джума-намаз. На ней было только что выглаженное платье и самая лучшая чадра из тонкого лилового шифона с чуть более темной кружевной оторочкой. Весело напевая, Кокогуль вошла в кухню, где я готовила перекус из лаваша и грецких орехов.

– Сегодня к нам зайдут жена и дочь аги Фируза. Почему бы тебе не сделать прическу и не надеть что-нибудь нарядное? Например, то бордовое платье. Когда они придут, ты можешь подать чай и соленое печенье. Ни в коем случае не сладости! Не знаю точно, зачем они сюда собрались, поэтому не хочу выставить нас на посмешище.

Сладости подавали семье жениха, давая знать, что сватовство принято. Это означало согласие выдать дочь замуж. Самонадеянной поспешностью было бы подавать засахаренный миндаль или шоколад во время первого визита.

– Если услышишь, что я прошу чай, это означает, что нужно войти в комнату и обслужить гостей. Ты только подашь чай, больше ничего делать не нужно. Глазеть на тебя и высматривать детали у них не получится, мы просто закинем наживку. Ставишь на стол чашки, вежливо предлагаешь печенье и возвращаешься в кухню. Потом, если услышишь, что я прошу печенье, в комнату больше не входи. Пусть поднос с печеньем принесет кто-то из твоих сестер.

Это была стратегическая игра, и Кокогуль не хотела показывать свои козыри, пока соперники не откроют карты.

У меня пропал аппетит. Я отправилась приводить себя в порядок. Перебирая вещи в шкафу, я пыталась придумать, как бы отделаться от участия в этом заранее спланированном приеме гостей, и никак не могла понять, почему остерегаюсь того, чего ожидает с нетерпением каждая девушка. Мне хотелось затеряться в саду.

В ворота постучали. Наджиба поспешила встречать гостей. Она провела их через наш скромный двор и сад. Кокогуль с нетерпением ждала у входа в дом. Из окна на втором этаже я видела, как две женщины почти одновременно сложили вышитые покрывала и перекинули их через плечо. Кокогуль и гостьи поцеловались и обменялись какими-то шуточками, а потом она провела их в дом. Я на цыпочках вышла на лестничный пролет послушать, что будет дальше.

У старшей из женщин – низенькой, плотной и седоволосой – была злокачественная родинка над левой бровью. Опущенные уголки губ придавали жене аги Фируза вечно недовольное выражение. Она смотрела по сторонам, оценивая убранство в нашем доме и сравнивая его со своим. Кокогуль усадила женщин на резную софу, которую баба-джан подарил моим родителям на свадьбу.

Дочь аги Фируза держалась так же, как мать, а вот внешне очень от нее отличалась. Она была дюймов на шесть выше и вдвое тоньше. Густые брови выгибались, словно нарисованные, над подведенными сурьмой глазами. Ярко-розовая помада идеально подходила к оттенку ее платья. Женщина казалась почти хорошенькой, пока я не увидела ее вежливую улыбку, обращенную к Кокогуль. Даже издалека я разглядела безобразные щербатые зубы. Что-то сжалось у меня в животе, хотя я и не поняла, отчего моя инстинктивная реакция на эту улыбку оказалась именно такой.

Я достаточно хорошо знала Кокогуль. Скорее всего, в тот момент она оценивала дочь аги Фируза и думала о том, как рядом с ней буду выглядеть я. Ее взгляд, как и у жены аги Фируза, быстро схватывал детали, пока она определяла, что обо мне подумают гостьи. Красавицей я не была, но унаследовала светлую гладкую мамину кожу и темные волосы. Я понимала, что Кокогуль уже подсчитывает дополнительные доходы от сотрудничества наших семей. Если бы мой отец помог аге Фирузу открыть текстильное производство в новых местах, оба извлекли бы из этого выгоду.

– Ферейба-джан, принеси, пожалуйста, чаю нашим дорогим гостьям! Если в такую погоду выйти на улицу – в горле сразу пересыхает. Жарко в последнее время, правда? – наигранно произнесла Кокогуль.

Я спустилась по скрипучим ступенькам и прошла в кухню. Расставила фарфоровые чашки Кокогуль на серебряном подносе и отнесла в гостиную. Все взгляды устремились на меня. Мое лицо горело. Я не поднимала глаз от подноса, вцепившись в него так крепко, что костяшки пальцев побелели.

– Салам, – тихо поздоровалась я, ставя чашку перед женой аги Фируза.

– Уа-алейкум, милая девушка, – ответила она, алчно улыбаясь, – мир тебе.

Складки чадры скрывали мои пылающие румянцем щеки. Изо всех сил стараясь сдержать дрожь, я поставила вторую чашку перед ее дочерью, а затем предложила им печенье. Дочь аги Фируза, растянув губы, схватила с блюда две штучки. Увидев эту улыбку вблизи, я снова вздрогнула, но на этот раз поняла причину: эта женщина ухмылялась своим щербатым ртом так же, как мальчишка-распутник с рынка.

Если бы я не успела поставить чашки, то теперь непременно опрокинула бы поднос, так у меня задрожали руки. Не поднимая головы, я быстро вышла из гостиной. Я слышала, как жена аги Фируза непринужденно спрашивает у Кокогуль, можно ли мне присоединиться к их чаепитию. Но Кокогуль, продолжая меня расхваливать, отклонила приглашение. В кухню выпить стакан воды зашла Наджиба – как обычно, спокойная и рассеянная, не замечающая ничего вокруг.

– Наджиба, побудь здесь на случай, если мадар-джан позовет. Подожди немного, а потом принеси им, пожалуйста, еще чаю. У меня голова кружится, мне нужно прилечь.

Облизнув губы, Наджиба взглянула на меня и ласково ответила:

– Хорошо, Ферей.

Я поцеловала ее в щеку, вышла из кухни через черный ход и, стараясь ступать как можно тише, пробралась на второй этаж.

Привалившись к стене, я слушала, как колотится сердце, и молилась, чтобы посланницы аги Фируза скорее ушли.

Сватовство и подарки уже не казались такими романтичными, когда я столкнулась с реальной перспективой замужества. Я не могла представить себя частью семьи аги Фируза. Как мне было сказать об этом отцу? Кокогуль увлеклась семейными планами еще больше, чем падар-джан. Из ее брошенных вскользь замечаний я поняла, что отец рассматривает предложение аги Фируза о сотрудничестве. Поделиться своими тревогами с братом или сестрами я не могла. Я многое хотела обсудить, но не с кем было.

Кокогуль с нетерпением ожидала второго визита жены аги Фируза. Сватовство по всем правилам являло собой плавный жеманный танец, исполняемый двумя семьями. Кокогуль репетировала, чтобы выглядеть достаточно удивленной и неуверенной. Ко мне она следующие несколько недель относилась особенно снисходительно. Меня освободили от многих домашних обязанностей, но эта заботливость скорее настораживала, чем радовала.

– Ферейба-джан, хватит оттирать кастрюли, пожалей свои нежные руки. Пусть сестра тебе поможет, – говорила Кокогуль.

Я отложила мочалку и посмотрела на свои ладони. Годами я вручную стирала одежду для всей семьи, перебирала рис, отмывала сковороды от пригоревшей еды, и мои пальцы загрубели. Я вытерла руки. Меня звал сад.

Когда я подошла к тутовому дереву, свисавшие оттуда ноги в сандалиях замерли. Я попыталась рассмотреть его лицо, но, как всегда, листва скрывала все, кроме сандалий. Его положение – более выгодное – позволяло все видеть. Я считала подобное несправедливым, но не осмеливалась об этом сказать. Мне не следовало забывать о скромности.

– Салам, – вкрадчиво поздоровался он.

– Салам, – ответила я.

В наступившей тишине стало легче дышать. Мне было спокойно в этом саду. Я ждала, пока заговорит мой собеседник.

– Ты сегодня без книги.

– Не читается в последнее время, – призналась я.

– Тебя что-то тревожит.

Нужно ли было открыться? Я была одинока. Никто в семье не знал, что я чувствую и почему. Ни один человек. У меня словно кусок встал поперек горла, и я не могла ни выплюнуть его, ни проглотить.

– Я прихожу в сад, когда хочу побыть подальше от чего-то. Или когда хочу подумать о чем-то… личном.

Его голос затих. Я не поднимала глаз, чтобы не видеть его лица и вообще его не видеть. В тот момент мне достаточно было слышать неуверенные интонации его голоса.

– Мой отец так любит этот сад, что на рассвете молится здесь. Он думает, что его молитва питает деревья, но, возможно, дело в другом. Он открывает душу деревьям, их ветвям и корням, а они в благодарность услаждают его плодами. А вечером сад принадлежит мне. Мои сестры боятся заходить так далеко в эти заросли.

– Некоторые боятся того, чего не могут увидеть.

– Я кое-что видела, и ничего страшного в этом нет. То, что меня пугает, лежит за пределами этого сада.

Снова мы оба замолчали.

– Ты читала Ибрагима Халиля.

Я удивилась. Действительно, я его читала. Теперь я читала намного лучше и перешла к современным афганским поэтам.

– Да, читала.

– Зачем?

Зачем? На этот вопрос я не могла ответить достаточно красноречиво. В ясности и выразительности этих стихотворений чувствовалась мощь. Вот так кратко и емко выразить самые глубокие мысли всего в нескольких строчках, а потом переплавить их, чтобы осталось лишь главное, которое воплотится в чеканной ритмичной форме. Мне нравилось перечитывать эти пассажи, проникая в смысл каждой строки, словно распаковывая предназначенные лишь мне подарки.

– Он служит мне ориентиром, – подобрала я наконец слова, – иногда я засыпаю и просыпаюсь, думая о какой-нибудь безвыходной ситуации. И сколько бы я ни старалась, дилемму разрешить не удается. Но часто бывало так, что я читала его стихотворения, и вдруг… Даже не знаю, как объяснить. Словно бы он написал ответы на вопросы, которых я ему никогда не задавала.

– Хм…

Конечно, это показалось ему просто нелепым.

– Так я это вижу, – добавила я и почувствовала, что лицо заливает краска стыда.

– Могу я прочитать тебе одно из моих любимых стихотворений?

Я кивнула. Он откашлялся и начал. Я вспомнила стихотворение – я оставила закладку на той странице и подчеркнула его.

«Да», – подумала я. Настала тишина. От этих простых слов расстояние между нами словно бы уменьшилось и потеряло всякое значение. Он выбрал такое стихотворение, что мне показалось, будто он знает все мои мысли, которыми я не осмеливалась делиться с другими. Он словно бы нежно обвил меня рукой. Никто прежде не касался меня так. Я испытывала страх и в то же время восторг.

– Это прекрасное стихотворение, – промолвила наконец я, – спасибо тебе.

Пожелав ему всего хорошего, я медленно пошла домой. У меня сжималось горло, и не хотелось разрыдаться в его присутствии. Сегодня я и так достаточно открыла.

Я вбежала в дом и кинулась вверх по лестнице в свою комнату мимо Кокогуль. Она подрубала подол юбки и даже головы не подняла.

– Ты еще упади и ногу сломай! Кто тебя на руках носить будет? Не бегай, ты не ребенок.

Через несколько дней Кокогуль навестили те, кого она так ждала. Семья аги Фируза открыто и официально объявила о своих намерениях. Кокогуль так радовалась, словно пришли просить ее руки, а не моей.

– Я знала. Знала, что они только глянут на личико моей девочки и сразу поймут, что она – самая прекрасная арус, какую только может мать пожелать своему сыну! Этой женщине очень повезло, что ты станешь ее невесткой, и теперь они знают это. Ты намного красивее, чем кто-либо из их семьи. И у нас хорошая репутация. Твоего отца уважают так же, как в свое время дедушку, да снизойдет на его душу вечный покой. Это еще им придется доказать нам, что они и вправду достойны нашей дочери! И мы так легко не уступим, нет-нет… Я заставлю эту женщину прийти в наш дом столько раз, что она собьет ноги до мозолей и не сможет танцевать на твоей свадьбе, и плевать мне, сколько у них денег!

Я знала, что это не так. Уже через несколько дней после первого визита Кокогуль в точности разузнала, сколько стоят ткани, которые пошли на их платья. Она оценила вытачку и крой, говоря, что лишь самым искусным портнихам в Кабуле под силу сшить платья, в которых такие тучные телеса могут показаться женственными.

Услышав, каким образом Кокогуль планирует принять их в следующий раз, я вздохнула с облегчением. Она хотела, чтобы я не показывалась им на глаза, и в этом наши желания совпадали.

– Чай и сладости подадут твои сестры. А свахи больше тебя не увидят. Пусть у них слюнки текут.

– Мадар-джан, а разве к девушке не должны свататься многие? Ты часто говорила, что одно сватовство привлекает вторых, а затем третьих. И тогда для нас все может сложиться лучше, правда? Может быть, нужно отказать этой семье?

Кокогуль не обратила ни малейшего внимания на мои рассуждения.

– Второе или третье сватовство? Вы посмотрите, что мы о себе возомнили! Что, сын аги Фируза недостаточно хорош? Образованный юноша из богатой, уважаемой семьи, а тебе мало? Дочка, слушай: если к нам посватались одни, то это еще не значит, что придут другие! В Кабуле много девушек.

Как же сильно изменилось ее поведение!

– Я только хотела сказать…

– Ты должна радоваться, что вообще хоть кто-то пришел! Ты росла без матери, а таких не ждут с распростертыми объятиями в других семьях.

«Без матери»… Почему мне стало так больно от этих слов? Всю жизнь я была падчерицей Кокогуль, ни на секунду не забывая, что я не Наджиба и не другие мои сестры. Я росла в отцовском доме, как чужая, перейдя по наследству в новую семью. Я смеялась шуткам Кокогуль, училась готовить ее любимые блюда, делала ей массаж, когда у нее болела спина, и всегда называла ее «мадар-джан», а теперь хотела повернуть время вспять, чтобы забрать все это. В сердце Кокогуль не было лишнего места. Пространство, строго разграниченное на участки, и каждая пядь отдана во владение сестрам или отцу. Я смотрела на нее невидящим взглядом. Только что я снова лишилась матери и не была готова к этой потере.

– В общем, глупости ты говоришь. Этим займусь я. Ты еще не в состоянии понимать, что для тебя лучше.

Ее колечко с лазурью постукивало о чашку с чаем. Кокогуль обладала пылким темпераментом и твердыми взглядами по всем вопросам. Но каждый раз, когда она обнимала меня, смотрела на меня, говорила со мной, чувствовалось ее равнодушие. Я представила себе мой дом без меня: вот мои сестры смеются в прихожей, брат сидит рядом с отцом, а надо всем этим гордо царит Кокогуль.

Почему умерла моя мама?

Ничего особенного в тот день не случилось. Лишь прозвучало несколько слов, не так уж сильно отличавшихся от того, что говорилось раньше, но именно в тот момент все переломилось и я, оказавшись наедине с этой женщиной, впервые увидела ее по-настоящему.

– Они собираются к нам раньше, чем я ждала, – размышляла Кокогуль вслух, – но я-то уж найду способ их заморить.

У нее самой текли слюнки.

А я видела, как сотня горных вершин стремительно вздымается, преграждая мне путь.

Семья аги Фируза осталась довольна мной. Это мне должно было польстить.

Вместо этого я жалела о том, что во время первого посещения невольно привлекла их внимание.

Но мать вернулась – и на этот раз с сыном. Не имея права показываться им, я прокралась к комнате, в которой они сидели, чтобы убедиться в справедливости своих опасений. Рядом со своей матерью, чистенький, как принц, сидел мальчишка с рынка. Я тихонько ушла. Никто меня не заметил.

Оказавшись в своей комнате, я села на кровать, откинув голову к стене. Я испытывала отвращение.

Слышался напевный голос Кокогуль. Таким тоном она обычно рассказывала разные забавные истории. Рассказчицей она была прекрасной. Мастерски подогревала интерес, играя интонациями. Когда на нее смотрели, ее глаза сияли. Никто не мог устоять, когда она передразнивала голоса и мимику так, что слушатели покатывались от смеха.

Все любили ее. Я любила ее.

Когда не стало дедушки, отец еще более отдалился. Однажды, когда он читал, я принесла ему блюдо с орехами и курагой. Оторвавшись от газеты, он вздрогнул, что-то пробормотал и покачал головой, и я поняла, за кого он меня принял. Он все еще не смирился со смертью моей матери, как и я. Хоть он и не говорил ни слова о ней, все читалось по его грустному взгляду. Моей учебой он почти не интересовался. За весь день мы едва обменивались несколькими словами. Я хотела попросить его отклонить это сватовство.

Отец видел все глазами Кокогуль. Как всегда. Не из корыстных побуждений. Просто это помогало сглаживать острые углы. Когда он соглашался с Кокогуль, жизнь становилась легче.

Все больше и больше времени я проводила в саду. Чувствуя себя одинокой, я не хотела находиться в доме, полном людей. Кокогуль была необыкновенно весела. По утрам она отправлялась в магазин тканей, а затем целый день проводила с портнихами. Ее гардероб пополнился новыми кружевами, тонким покрывалом и белой шерстяной шалью, искусно расшитой шелковыми нитями изумрудного цвета и золотом.

Сватовство продолжалось, и наши гостьи теперь уже прямо говорили, что ищут жену для сына аги Фируза. Ждать им не хотелось. Он был образованным юношей, которому предстояло унаследовать дело отца. Кокогуль не нравилось, что они хотят получить ответ уже сейчас. Для нее действо только начиналось.

– Знаете, Ферейба-джан – очень работящая девушка. Мой муж много раз предлагал нанять кого-нибудь для помощи по хозяйству, но мы с Ферейбой справляемся сами. Да я и не люблю посторонних в доме, поэтому отказывалась.

Я качала головой. С Кокогуль тяжело было отличать ложь от правды. Думаю, она и сама не отличала.

– Как хорошо, что вы смогли воспитать трудолюбивую дочь. Ни одна из моих дочерей никогда не помогала мне по дому. Я боялась, что если они будут работать у нас, то потом станут прислугой в чужом доме. Но у вас девушка на выданье, которая может вести хозяйство, а это совсем другое дело!

– Конечно. Другие мои дочери меньше занимались домом – по тем же причинам, что и ваши.

Кокогуль наслаждалась каждым па этого танца. Колечко с бирюзой на ее пальце так и порхало.

– Ферей, тебя действительно выдадут замуж? – шепотом спрашивала неугомонная Султана, когда я пыталась сосредоточиться на задании по литературе.

На любопытство младших сестер я не обращала внимания. Почти не говорила, не ела и не спала. Только учеба отвлекала меня от всего этого. В свободную минуту я уходила в сад, чтобы хандрить в одиночестве.

Кокогуль неспешно собирала все необходимое для ширини. Это поднос со сладостями, который подавали семье жениха как символ, что их предложение принято. Посеребренный поднос, золотистая ткань и коробка из кондитерской в Кабуле заняли свое место в ящике ее комода. Несмотря на все обманные маневры с женой аги Фируза, Кокогуль не терпелось нарядить меня, повязать лентами и спровадить в другую семью. Я рассматривала вещи, которые она покупала. Складывала свежевыстиранное белье в ящик комода и боролась с желанием порвать ткань на кусочки и растоптать все эти сладости, чтобы Кокогуль осталась лишь жалкая кучка обрывков золотой фольги.

– Почему ты такая грустная?

Задумавшись, я не услышала, как шуршат опавшие листья под ногами моего соседа. Стена скрывала мое покрытое пятнами лицо, поэтому я не стеснялась его общества. Я коснулась стены, провела руками по ее шероховатой поверхности. Отвалился кусочек глины. Я начала царапать стену, и на землю посыпалась глиняная крошка. Отвернувшись, я привалилась к стене. На пальцах осталась бурая пыль.

– Есть одна семья… а у них сын.

Я перебрала в голове разные выражения, чтобы сказать об этом, но назвать вещи своими именами не смогла.

– К тебе сватаются?

Хотя он меня не видел, я кивнула.

– А ты откуда об этом знаешь?

– Об этом говорили мать и сестры. Они видели, как из той семьи к вам приходят, и Кокогуль на этой неделе упоминала что-то такое.

– Она говорила об этом с вашей семьей?

Последние пару недель я не обращала внимания на то, куда ходит Кокогуль.

– Да, – тихо ответил он. – Не могу сказать, что этот юноша мне внушает уважение.

Он подтвердил мое собственное впечатление.

– Ты его знаешь?

– Не очень хорошо. Видел иногда. А в старших классах мы учились в одной школе.

– И даже не очень хорошо его зная, ты составил о нем мнение.

– Некоторые вещи на расстоянии лучше видно. Не знаю, стоит ли мне продолжать.

– Что бы это ни было, скажи. Все, что говорят остальные, не стоит внимания.

И он рассказал мне о поведении мальчишки, который дразнил девочек, дрался с одноклассниками, плохо учился. О нем ходили сплетни, которые мой садовый собеседник пересказывать отказался. После окончания школы родители хотели женить его, надеясь, что брак придаст ему зрелости, которой не принесли годы.

Я обхватила колени и застонала.

– Прости. Я не хотел тебя пугать, но, думаю, тебе следует знать. Тебе и твоей семье.

Как я могла рассказать об этом семье? Не ссылаться же на то, что меня предупредил незнакомый мальчик, с которым мы разговариваем иногда в саду.

– Не знаю, как поступить, – прошептала я, – моя мать считает, что это хорошая партия. А отец… Даже когда он с нами, все равно словно бы отсутствует. Он доволен, что можно поручить все это матери. Я пыталась объяснить, что не хочу сейчас замуж, но ей все равно. Я могу что угодно ей говорить об этом юноше, она не поверит, а просто посоветует мне не слушать сплетни.

– Понимаю.

Я вела себя непростительно. Делилась своими мыслями и нашими семейными делами с соседским сыном, который скрывал свое лицо и говорил со мной из-за стены. Где моя честь? И могу ли я надеяться, что он оставит наши разговоры в тайне? Мне вдруг стало не по себе.

– Прости меня, пожалуйста. Не стоило всего этого говорить. Не знаю, почему я сваливаю на тебя все это. Забудь все мои слова, – сказала я, выпрямив спину и стараясь говорить равнодушно.

– Тебе грустно. Не думай, что ты повела себя плохо.

– Но я действительно повела себя плохо. Пожалуйста, не передавай никому ничего из нашего разговора. Я не хотела быть… такой…

– Никто ничего не узнает, даю тебе слово. Но зато я скажу кое-что тебе: меня это сватовство беспокоит так же, как и тебя.

Весь сад затаил дыхание. Его слова еще звучали над стеной, которая нас разделяла, и он не мог взять их назад, а я не хотела, чтобы эти слова растворились в воздухе, но не могла настаивать.

– Почему тебя беспокоит сватовство?

Он промолчал. Я повторила вопрос и опять не получила ответа.

– Ты там?

– Да.

– Ты не ответил.

– Не ответил.

От его молчания воздух можно было резать ножом. Я отстранилась, не осмеливаясь прерывать тишину собственными догадками. Мне нужно было, чтобы он сам сказал. Внезапное озарение открыло мне, почему на самом деле я приходила на это место снова и снова. Дрожащими руками я прикоснулась к стене.

– Я возвращаюсь домой. Всего хорошего.

– Ферейба-джан…

Он знает мое имя? Я застыла на месте. По коже забегали мурашки.

– Пока я скажу лишь, что это сватовство меня беспокоит. Приходи завтра и поговорим, что тут можно сделать. Бог милосерден.

Слушая его шаги, я представляла, как сгибается трава под подошвами его сандалий. Я не сводила глаз со стены, которая нас разделяла. Но она же нас и объединяла, ведь если бы не эта стена – моя пурда, моя завеса от чужого взгляда, – меня бы давно прогнал отсюда стыд.

В тот вечер отец вернулся домой и зашел в кухню. Я чистила морковь, которую он вырастил, – особенный сорт фиолетового цвета. Встав и подойдя к отцу, я поздоровалась и поцеловала его в щеку. Он ласково кивнул мне. Выглядел он смущенным, словно многое хотел сказать, но не мог.

– Где Кокогуль? Отдыхает?

– Пошла на рынок с Наджибой и Султаной. Думаю, они скоро вернутся.

Он вышел из кухни, но тут же вернулся.

– А ты? Как ты? – Его голос звучал обеспокоенно.

– Я, падар-джан? У меня все хорошо.

– Правда?

– Конечно, – кротко ответила я.

По его тону я поняла, что он спрашивает о другом. Я знала, что он любит меня не меньше, чем сестер. Если бы я не отняла у него мою маму, он любил бы меня еще больше.

– Знаешь, ты очень помогаешь всем в этом доме. Ты всегда старательно трудилась.

Я слушала, уважительно склонив голову.

– Да сохранит тебе Аллах жизнь и здоровье, доченька.

– И тебе, падар-джан.

– С каждым днем ты все больше и больше похожа на нее. С каждым днем.

Эти слова, как и те, что я слышала в саду, повисли в воздухе. Во всех разговорах с отцом они оставались невысказанными, но всегда подразумевались, когда он смотрел на мое лицо так, словно испытывает боль. Из-за таких нежных слов Кокогуль подняла бы много шума.

Не будь у меня такого опыта, я считала бы, что нельзя тосковать о том, кого не знаешь. Никогда не подумала бы, что этим будет наполнена вся моя жизнь.

Как же мне хотелось решиться и усадить его в кресло, и умолять, чтобы он говорил дальше, чтобы рассказал все о моей маме. Тогда я хотя бы знала женщину, о которой скорблю. Мне нужно было спросить об их первой встрече, о ее голосе и любимых блюдах, о форме ее рук. Чтобы я могла закрыть глаза и представить ее, и услышать, как она хотя бы раз произносит мое имя. Но воскрешать образ моей матери – это было все равно, что пытаться напеть мелодию, которой я никогда не слышала.

Падар-джан быстро ушел, словно чувствуя, о чем я попрошу, если он задержится. Я слышала торопливо удалявшиеся шаги и сидела, уставившись на свои руки в фиолетовых пятнах от моркови, которую вырастил мой отец.

Конечно же, Кокогуль говорила с моим отцом о сыне аги Фируза, но по его поведению я не могла определить, что он об этом думает. Я не надеялась, что он прямо заговорит со мной, – такие вопросы между отцами и дочерями не обсуждались.

В этих делах посредницами выступали матери, передавая сведения и редактируя их согласно своим целям. В нашей семье Кокогуль воспевала сына аги Фируза так, словно сама его родила.

Хотел ли падар-джан, чтобы я вышла замуж и покинула дом? Мог ли он отказать сватам?

Мне оставалось лишь гадать.

Я снова пришла в сад поговорить. Когда я услышала, как меня зовут по имени, меня это обескуражило. Раньше меня здесь не знали, а теперь я чувствовала себя взволнованной и в то же время беззащитной. Я хотела познакомиться с ним.

Под шелковичное дерево я вернулась на следующий день. В лицо мне бросилась краска еще до того, как я ступила на траву. Я играла в опасную игру. Но во флирте мы были столь же виновны, как два воздушных змея, чьи леера перепутал своевольный ветер, правда ведь?

Сквозь дуновение ветерка донесся свист. Я улыбнулась, вдыхая свежий воздух. Он пришел. Я откашлялась, собираясь поздороваться. Он услышал.

– Салам, – приветствовал он.

– Салам.

– Как твои дела?

– Хорошо. А твои?

Разговаривая с ним, я становилась все смелее.

– Хорошо.

Лучи солнца проникали сквозь ветви шелковичного дерева, согревая мое лицо. Я жмурилась, но продолжала стоять на месте. Этот свет успокаивал мои нервы. Интересно, чувствует ли он то же самое?

– Сегодня я видел юношу, которого тебе сватают.

После этих слов я затаила дыхание.

– Правда? Где, как?

– Возле пекарни. Я покупал тесто для мамы, а он гулял неподалеку с друзьями. Обычное его времяпрепровождение.

Слова он подбирал медленно и осторожно. Но его тон выдавал то, чего слова не говорили.

– Тебе повезло, что ты пошла в школу тогда, когда пошла. Никакие замечания учителей не могли его приструнить. Я слышал, что когда он наконец окончил школу, то учителя это отпраздновали.

Он знал о том, когда я пошла в школу. Как так получилось, что он столько знал обо мне, а я о нем ничего?

– Кажется, ты хорошо осведомлен о моей жизни. А я о тебе понятия не имею. Могу лишь сказать, что ты любишь подглядывать за соседями и читать стихи, сидя на деревьях.

Он засмеялся.

– Отсюда лучше обзор. Но твое любопытство обоснованно. Что ты хотела бы узнать обо мне?

– Что ты изучаешь?

Я подергивала травинки, пытаясь представить его лицо.

– Инженерное дело. Я почти окончил университет. Может быть, поэтому я люблю сидеть там, где птицы. Издалека лучше видно, как работают разные вещи, как вода течет с возвышенностей в низины.

– Звучит так, словно тебе все это очень нравится.

– Так и есть.

– Я тоже хотела бы учиться в университете.

– А по какой специальности?

Несколько месяцев назад я много размышляла над этим вопросом, однако ответа не нашла. Я вдруг поняла, что все последние недели совсем не строила планов на будущее. Перестала думать о том, что я хочу делать. Дедушку это разочаровало бы. Мой ангел-хранитель из сада, если он действительно существовал, покачал бы головой. Так чем же я когда-то стремилась заниматься?

Ответ слетел с губ так быстро, словно я все решила еще много лет назад. И решение оказалось самым естественным.

– Я хочу преподавать. Думаю, нет ничего важнее преподавания. Конечно, инженерное дело – это тоже важно. И все-таки даже инженеров должен кто-то учить.

– Правильно. Учителя – они как дрожжи. Без них тесто не поднимается. Ты будешь прекрасным учителем.

– Не знаю, смогу ли я пойти в университет. – Мой голос замер.

– Семья тебе что-нибудь говорила?

– Нет. Думаю, они скажут мне, когда сами примут решение. Я словно уже и не родная в этой семье. Моя мать и сестры так заняты гостями, подарками, церемониями. Я окружена всем этим, а сама словно невидимая. Девушка, жившая когда-то в этом доме. – На последней фразе у меня сорвался голос.

– Ты не невидимая. Я могу смотреть на тебя, даже закрыв глаза. Слышать твой голос, даже когда я один. Ты какая угодно, только не невидимая.

Эти слова содержали признание, которое поддавалось лишь одному объяснению. Он был единственным человеком, чей голос я хотела слышать, единственным человеком, который говорил со мной обо мне. Он как будто преодолел стену между нами, и теперь я стояла, положив голову ему на плечо.

– Тебе не следует так говорить, – сдержанно сказала я. Этим ответом я непроизвольно пыталась защититься.

Он понял.

– Тогда знаешь что? Давай помолимся. Что скажешь?

Молитва была близка мне. Когда с ближайшего минарета звучал азан, меня это успокаивало. Пять раз в день я могла делиться своими мыслями с Богом, просить о милосердии и молиться, чтобы мама и дедушка пребывали в райских садах. Что, если два голоса долетят до Аллаха лучше, чем один лишь мой?

– Хорошо, – ответила я, ожидая, пока он начнет.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…

Он читал простую молитву, а я тихо повторяла за ним, прикрыв глаза. Закончил он незатейливой просьбой:

– Аллах, пожалуйста, яви милость моей соседке. Помоги ей избежать пути, который готовят для нее другие с этим сватовством. За последние недели она вздохнуть не могла свободно. Если это сватовство примут, станет лишь хуже. Тебе это ведомо лучше, чем кому-либо. Пожалуйста, найди для нее способ обрести дом, где ее бы ценили. Пожалуйста, найди для нее способ получить поддержку, когда она будет делать свой выбор, и помоги ее родственникам принять наилучшее для нее решение. Молю, дай ей свободу, чтобы она могла учиться, стать преподавателем и, в свою очередь, помогать другим. Молю, не позволяй, чтобы ей препятствовали в достижении ее целей.

Помолчав, он добавил:

– Пожалуйста, помоги и мне добиться моих целей в учебе и в жизни. Молю Тебя о счастливом будущем для нас обоих.

Если бы я могла заглянуть в будущее и узнать ответ на наши молитвы, не знаю, продолжала бы молиться или нет. Решился бы он произнести эти слова или нет. И мне страшно думать о том, что он все-таки решился бы. Но еще страшнее от того, что могло бы случиться, не произнеси он тех слов.

В тот вечер, уже в постели, я думала о Робиаи Балхи. Это легендарная афганская поэтесса. Она жила в десятом веке и была дочерью правителя. У нее был дворец, полный слуг, готовых выполнить любое приказание. Когда умер отец, брат стал ее опекуном. Робиаи жила в роскоши, но одиноко, и заполняла пустоту своих дней стихами, которые сама сочиняла.

Но любовь приходит даже туда, где нечем дышать, и Робиаи влюбилась в красивого юношу по имени Бакташ. Они обменивались любовными посланиями и стихами. Брат Робиаи узнал об этом и приказал отвести сестру в баню, где ее погрузили в проточную воду, вскрыв вены на руках.

Робиаи написала свое последнее стихотворение кровью на стене бани, признаваясь в вечной любви к Бакташу.

Мы не могли говорить о любви. Это явление мы наблюдали только в стихотворениях, а еще в некоторых песнях из импортных болливудских фильмов, где чем трагичнее разворачивались события, чем суровее были небеса к влюбленной паре, тем крепче становились их чувства. Вот что нам внушали, хоть и невольно. Покойная мать, нежеланный претендент на мою руку, юноша из сада – для превращения моей жизни в потрясающий фильм о любви сошлись все необходимые условия. Мое сердце – сердце подростка – отчаянно колотилось в ожидании завтрашнего дня.

Крепко зажмурив глаза, я пыталась вспомнить последнее стихотворение Балхи, но в памяти остались только две заключительные строки:

Когда я вышла из комнаты, Кокогуль как раз стояла на пороге. Ее голос разносился по коридорам. Она кричала все громче, пока не достигла истерической верхней ноты.

Кокогуль пронеслась мимо меня. Я наклонилась поправить чашки, которые она едва не сшибла со стеклянного столика.

– Из дома не выходи. Присматривай за сестрами и молись, чтобы эта новость не подтвердилась! Я пойду и все выясню. Никогда ничего подобного не слышала… Если мне солгали, то я эту сплетницу прокляну! Господи, такого просто быть не может.

Она торопливо прикрыла голову покрывалом, перекинув его длинный конец через плечо. Дверь за ней захлопнулась прежде, чем я успела спросить, куда она пошла и что это за ужасные новости. Я принялась за работу по дому, а в животе что-то сжалось в комок.

Сестры усердно учили уроки и знали обо всем этом не больше, чем уже услышала я сама. Оставалось только ждать Кокогуль.

Прошло два часа, и я начала беспокоиться. Я вышла во двор и распахнула калитку. На нашей тихой улочке не происходило ничего особенного. Стайка ребятишек гонялась за жалкой собачонкой, швыряя в нее мусором. Опираясь на трость, прошел пожилой мужчина. Все выглядело как всегда.

Падар-джан пришел раньше обычного. Я выбивала пыль из подушек в гостиной, не в силах заставить себя усидеть на месте.

– А где мама? Только не говори, что она снова ушла на рынок.

– Нет, падар-джан, я думаю, она пошла навестить подругу. Толком не объяснила, просто сказала, что узнала какие-то страшные новости и надеется, что все это неправда.

– Страшные новости? – Похоже, его обеспокоило и неожиданное отсутствие Кокогуль, и тревога в моем голосе. – И она не сказала, что это за новости?

Я помотала головой.

– Она очень спешила. Выбежала из дома, ничего не объяснив.

Отец тяжело вздохнул и спросил об обеде, решив не горячиться, пока ничего не выяснится. Он мог бы съесть лимон не поморщившись, если бы это помогло сохранить мир в доме.

Отец был голоден, поэтому я позвала брата и сестер, и мы сели за стол, гадая, успеет ли Кокогуль вернуться до того, как я подам обед. Я несла блюдо, полное благоухающего тмином риса, когда ворвалась Кокогуль. Отдуваясь, она бросила чадру на спинку стула. Голос ее в маленьком помещении звучал как рокот:

– О-о-о-ох, Господь, милостивый наш Аллах! Какие ужасные известия!

Она села рядом с отцом, качая головой.

– Какая трагедия обрушилась на нас… Так неожиданно… Никак не могу поверить, что такое могло случиться!

Отец наморщил лоб. Это театральное представление раздражало его.

– Кокогуль, о чем ты говоришь? Скажи, что случилось.

Не обращая на него внимания, она продолжала в своем стиле:

– Я была дома, присматривала за девочками – они делали уроки. А у меня вдобавок было столько стирки и готовки. В общем, забот полон рот, как всегда.

Падар-джан тяжело вздохнул, а я попыталась припомнить, когда в последний раз Кокогуль выстирала хотя бы носок или заглянула в кастрюлю.

– Пришла Хабиба-джан одолжить немного муки. Иногда я думаю, что если бы она платила за все, что у нас берет, то мы зарабатывали бы не хуже, чем владельцы магазинов. Ну ладно, я дала этой ненормальной муку, а потом она заговорила о том, что одна несчастная семья будет читать суру «аль-Фатиху» над телом юного сына, готовя его к погребению, и что все это очень печально. Я спросила, в чьей семье умер сын, и она сказала, что это случилось у богача из деловых кварталов, у аги Фируза.

Я крепко вцепилась в край стола. Кровь отхлынула от моего лица. Я ждала продолжения ее рассказа.

– Когда она сказала это, у меня закружилась голова. Я чуть не упала в обморок прямо там, перед ней, но овладела собой и спросила, с кем из сыновей в той семье это произошло и как. Но она уже спешила домой, да и подробностей все равно не знала. И я сказала, что больше ее не задерживаю, а сама пошла к Фатане-джан, потому что ее деверь живет по соседству с семьей аги Фируза. Фатана знает больше, чем КГБ, и она все мне рассказала! Боже, такое потрясение для нас! Всего два дня назад…

– Господи, прошу тебя, жена, просто скажи, что случилось!

– Невероятно, просто невероятно! Такое нарочно не придумаешь! Сын аги Фируза возвращался с друзьями домой из кинотеатра. Знаете, говорили, что он учится на инженера, но Фатана сказала, что нигде он не учился после школы. И ту не окончил бы, если бы его отец не надавил как следует на некоторых людей.

Кокогуль смаковала каждое слово своей истории. Несмотря на трагичность ситуации, она не хотела упустить ни единой детали. Она рассказывала это впервые, как бы репетируя, и явно планировала еще не единожды повторить выступление.

– Что ж, возвращался он домой с друзьями, и тут они решили купить на базаре горошка. Что тут скажешь – мальчишки. Десяти шагов не могут пройти, не остановившись чего-то пожевать! Купили они себе гороха, пошли дальше, а сын аги Фируза вдруг начал чесаться – на руках у него выступили красные пятна. Они до угла не успели дойти, как ему стало еще хуже: он кашлял и шатался. Его друзья не могли понять, что с ним, и решили помочь ему дойти домой. Он тогда уже еле ноги переставлял. Они положили его на диван в гостиной. Его несчастная мать была дома. Стоило ей войти и увидеть сына, как она поняла, что произошло. В детстве его от грецких орехов обсыпало такими же красными пятнами. Она позвала его друзей, чтобы они помогли доставить его к врачу, но мальчики уже ушли. Фатана думает, что у них совесть была нечиста и они испугались проблем. Пока мать позвала слугу, пока они притащили его к врачу, он уже и дышать перестал! Скончался!

Кокогуль закрыла лицо руками, глубоко вздохнула и положила на стол ладони. Голос ее теперь звучал мрачно.

– Они просто вне себя от горя и неожиданности. Вот мы сейчас говорим обо всем этом, а они готовят ему похороны вместо свадьбы.

Падар-джан откинулся на спинку стула, чуть приоткрыв рот. Сестры сверлили меня взглядом. Я старалась сохранять лицо бесстрастным, не зная пока, что чувствую, и не желая выдавать свои мысли.

– Да простит ему Аллах его грехи! Потерять сына, юношу…

Падар-джан покачал головой. Он не отводил глаз от Кокогуль, взглянув на меня лишь раз, чтобы оценить мою реакцию.

– Вот беда! Беда! Мы как раз начали сближаться с этой семьей! Они казались такими славными людьми, солидными и явно более обеспеченными, чем большинство в Кабуле. У них есть еще один сын, но он уже женат! Теперь у нас нет шансов с ними породниться. – Кокогуль не могла скрыть, что именно огорчает ее по-настоящему.

Падар-джан посмотрел на нее и вздохнул. Он давным-давно принял Кокогуль такой, какая она есть, но день за днем продолжал надеяться, что она перестанет заставлять все крутиться вокруг себя.

Отец откашлялся и сказал:

– Завтра я разузнаю о джаназе – отдадим долг уважения этой семье при подготовке к похоронам. А сейчас давайте есть. Ферейба готовила для нас, и ее труд не должен пропасть. – Он задумался. – Нужно будет послать им еды.

– Еды? Они держат повара, который для них готовит. А нам тяжело даже эти рты прокормить!

– Мы пошлем им еду и отдадим дань уважения. Мы разделили с ними счастливые дни и не должны отдаляться теперь, когда у них горе, – медленно и твердо проговорил падар-джан, глядя на Кокогуль. Та сникла от его решительности.

Их семья оплакивала смерть сына, а мне стыдно было признать, что я испытывала облегчение, как будто с моей шеи сняли ярмо. Я спаслась от несчастья, но теперь меня угнетали тяжелые мысли.

За столом я сидела с каменным лицом, двигая челюстями, но не чувствуя вкуса еды.

Это все произошло не случайно.

Я не поднимала головы, боясь, что семья прочтет мои мысли и поймет, что я сделала. Я перестала быть невидимкой.

В саду, сложив руки, я обратила лицо к солнцу и начала молиться. Когда мой сосед окончил ту роковую молитву, я прошептала: «Аминь». Я отправила его слова к Аллаху, как будто имела право молиться с незнакомцем. Его слова, наши слова звучали у меня в голове: «Аллах, пожалуйста, яви милость моей соседке. Помоги ей избежать пути, который готовят для нее другие с этим сватовством. За последние недели она вздохнуть не могла свободно. Если это сватовство примут, станет лишь хуже».

Милость… Вздохнуть свободно…

«Молю, не позволяй, чтобы ей препятствовали в достижении целей».

Кокогуль, слишком взволнованная, чтобы есть, то и дело тяжело вздыхала, и я не знала, куда деваться. Сестры без конца переглядывались, им не терпелось поскорее оказаться подальше от мрачной тишины обеденного стола и как следует все обсудить, но так, чтобы не слышал отец.

Во мне постепенно поднималась волна тревоги. Вполне возможно, что я была причастна к смерти этого мальчика. И не просто причастна: вдруг именно я отвечала за то, что Бог забрал его жизнь?

Боясь подавиться, я тщательно пережевывала еду. Кто знает, чего захочется Аллаху.

Я размышляла о том, слышал ли эту новость мой сосед. От воспоминания о нем мои мысли приняли совсем другое направление. Теперь я думала о значении его слов. Зачем он послал их в небеса?

Я боролась с желанием выскочить из дома, убежать в сад и позвать его, чтобы он объяснил, что случилось.

Следовало подождать.

После смерти матери я жила с уверенностью, что вокруг меня кипит жизнь, а мое существование никак не влияет на мир. Но это, возможно, было не так.

Через два дня в наш дом вернулся покой. Сестры смирились с тем, что мне нечего сказать о смерти этого мальчика. Кокогуль пришлось распрощаться с надеждами на величие нашей семьи. Падар-джан отправился к аге Фирузу выразить соболезнования. Вряд ли эти двое отцов могли себе представить такой повод для встречи. Я, полностью опустошенная, начала стирать и обнаружила, что не взяла мыло. По пути за мылом я вспомнила, что нужно замариновать мясо, а через несколько часов наткнулась на заброшенную стирку…

У меня разрывалась душа. Я побрела в сад. Каждый шаг казался нарушением границ. Ветви, которые когда-то раскрывались навстречу мне, как распростертые объятия, теперь словно бы указывали на меня, обвиняя: они видели, что я совершила.

Я кашлянула.

– Салам, – вкрадчиво поздоровался он.

– Я не знала, застану ли тебя здесь.

– Хорошо, что это ты, – весело сказал он, – а то мало ли кто мог прийти.

Радость в его голосе казалась святотатством.

– Ты не слышал последние новости? – прошептала я.

– Новости? Какие? – Теперь он говорил серьезным тоном.

– Про того мальчика. Ты правда не знаешь?

– Что произошло? Ты взволнована?

– Он умер, да простит Бог его душу.

– Как? Ты шутишь, Ферейба? – прошептал он в ответ.

Меня удивила горечь в его голосе.

– Такими вещами не шутят, – ответила я и выпалила все, о чем мне хотелось кричать с тех пор, как эту новость принесла Кокогуль, – все так и есть, он умер, и похоже на то, что мы молились об этом, но ведь все было не так, правда? Чего мы просили? Какой грех совершили?

– Тише, – предупредил он, – что же, значит, это правда. Конечно, мы ни о чем таком не молились. Не говори глупостей. Расскажи, как это случилось.

Я пересказала все, что слышала от Кокогуль. Я столько раз перебирала все эти события в голове, что почти воочию представляла себе последние часы его жизни. Я описала, как он задыхался, хватаясь за грудь, как пылала его кожа, а внутри бушевала буря, прорываясь через горло.

– Ферейба-джан, послушай меня. Новость ужасная, и я знаю, что все это может выглядеть странным, учитывая наш разговор, но поверь, я не хотел причинить ему зла. Это была молитва, а не проклятие. Не в нашей власти было влиять на события.

– Но мы же молились…

– Да, молились. И ничего больше. Мы никому не желали зла, уверяю тебя. Мы просто хотели избавить тебя от несчастья. Ты должна это понимать.

Сад легонько вздохнул. Пронесся ветерок. С моей души упал камень. Мой сосед был прав. Я действительно знала, что мы никому не желали смерти. А еще я знала – с тех пор, как впервые услышала его голос, – что у этого человека доброе сердце.

Когда мне не с кем было поделиться своими мыслями, он повел себя по-дружески. Даже сейчас он оставался моим единственным другом в такие времена и в таких краях, где дружбы между мальчиками и девочками не существовало. Были братья и сестры, тетушки и дядюшки, мужья и жены, но не друзья.

Я не могла решиться посмотреть ему в лицо или произнести его имя. Но близость – это не только имена и лица. Я многое разделила с этим незнакомцем и чувствовала, что у меня горят щеки при мысли о том, как сильно я полагалась на него в эти кошмарные дни.

– Ты прав. Так ужасно было думать об этом…

– Не думай так. Теперь, после странных и печальных событий, ты свободна. Я не буду плохо говорить о покойном, но мы с тобой знаем, каким человеком он был. Ты ничего не сделала. И я ничего не сделал, поэтому не будем взваливать ответственность на свои плечи.

Я не осмеливалась перебивать, ведь именно это мне нужно было услышать. Теперь, глядя в прошлое, я думаю, не слишком ли гладко он говорил. Возможно, в своем одиночестве я создала себе друга из человеческой тени, которую наделила жизнью. Такие игры ума опасны.

– Ферейба-джан, скажи что-нибудь. Скажи, что согласна.

Когда он произнес мое имя, сомнений не осталось. В тот момент он был живым и настоящим и заботился обо мне как раз так, как мне было нужно. Привязанная к нему невидимой нитью, которую сама сплела, я не могла уйти.

– Я слышала, что в его смерти обвиняют тебя, – решительно заявила Кокогуль.

Мою шею обожгло волной жара. Я едва не выпустила из рук полотенце, которым вытирала посуду.

– Меня? При чем здесь я?

– Его семья говорит, что он был абсолютно здоров. Что он лишился жизни накануне дня, когда должен был прийти к нам и получить окончательное согласие. И конечно, жена аги Фируза хочет, чтобы ты понесла наказание. Сначала твоя мать, потом дед, а теперь еще и этот молодой человек – всего за несколько часов до того, как стать твоим официальным женихом.

У меня слезы подступили к глазам. Жестоко было упоминать тех, от чьей потери я особенно страдала.

– И нечего тут плакать, – вразумляла меня Кокогуль, – ты подумай сама, как же им не делать таких выводов? У них горе, они в расстроенных чувствах и знают твою историю. Наверное, я везучая, раз до сих пор жива, – усмехнулась она.

Возможно, она выдумала все эти сплетни. Я никогда не знала, чего от нее ожидать. Иногда она так увлекалась собственной версией событий, что искренне забывала о реальности. Я продолжила вытирать посуду, но Кокогуль не умолкала.

– Я пошла отдать долг уважения его матери. Стоило ей меня увидеть, она ударилась в слезы. Рыдала и говорила, что моя дочь – настоящее проклятие. Что как только они начали свататься к нам, все в их семье пошло наперекосяк. Думаю, несколько женщин вокруг – не очень много – могли это услышать.

Господи! В торжественной чинности, когда над телом читали «аль-Фатиху», это услышал весь Кабул. Теперь меня будут считать местной ведьмой. Где бы я ни появилась, вслед мне будут шептаться.

– Что ты ей ответила? – нерешительно спросила я.

– Что можно ответить убитой горем матери? Я сказала, что молилась Богу, чтобы душа ее сына обрела покой на небесах.

– А обо мне ты сказала что-нибудь?

– Ферейба, когда над телом покойного читают суру «аль-Фатиху», это не время и не место для споров. Я просто сказала, что считаю это совпадением.

Кокогуль взяла стакан и налила себе воды.

– Не следует так говорить о покойном, но я слышала, что он приносил немало проблем. Не уважал собственных родителей, воровал у них деньги. Хомейра-джан рассказывала, что он однажды так избил ее младшего сына, что мальчик целую неделю ходил слепой на один глаз.

– Когда ты видела Хомейру-джан? – будто невзначай спросила я, не поднимая глаз от посуды.

– Пару недель назад на базаре. Она вернулась из Индии, щеголяет новенькими золотыми браслетами.

Выходит, Кокогуль знала, что о нем говорят, но продолжала готовить сладкое угощение, чтобы принять сватовство.

Мама… Всю жизнь я называла Кокогуль этим светлым и полным надежды словом, надеясь на нежное прикосновение к своей щеке, но слишком часто получая лишь намек на это.

– Я слышала разговоры гостей. Ага Фируз думал, что если мальчика женить, то он угомонится и прекратит озорничать. Ему много месяцев искали пару. Кому такое нужно? Ни одной семье не хочется, чтобы их дочь служила запасным вариантом.

Я швырнула полотенце на край стола.

– Но меня ты готова была выдать за него замуж, правда ведь? Почему? Чем я отличаюсь от других девушек?

Я говорила резко. Неутолимое чувство обиды становилось между мной и Кокогуль в краткие моменты откровенности.

Она посмотрела мне в глаза.

– Милая моя, ты отличаешься от Наджибы. Мне даже странно, что ты об этом спрашиваешь. С Наджибой все просто. Она хорошенькая… Достаточно хорошенькая, чтобы на нее обратили внимание. Она из уважаемой семьи. Она веселая и обходительная.

– А я?

– Ты? С тобой мне всегда приходилось нелегко, – слова Кокогуль были как тычки в грудь, – да, ты воспитанная и черты лица у тебя достаточно привлекательные. Но абсолютно всем известно, что ты потеряла мать. Именно этим ты и отличаешься от других. И не надо так злобно смотреть на меня. Хочу тебе напомнить: не моя вина, что твоя мать умерла. И не моя вина в том, что говорят люди. Но я делаю для тебя все, что могу. Подумай об этом, Ферейба. Не заносись слишком высоко.

– Ты не любишь меня так, как любишь их.

– А ты не любишь меня так, как любишь отца и деда. Не думай, что я этого не знаю.

Я замолчала. Конечно, она говорила правду.

А Кокогуль невозмутимо вернулась к своей персоне, как будто наши несостоявшиеся сваты нанесли ей личное оскорбление:

– Мне жаль, что они потеряли сына. Но еще больше жаль времени, которое я потратила, угощая их чаем и печеньем.

Падар-джан ничего обо всем этом не говорил. Он приходил и уходил, ласково спрашивал о нашей учебе, но ни словом не упоминал агу Фируза и его сына. Я хотела бы, чтобы отец вел себя по-другому, но он иначе не мог. Я освободилась от жениха и его семьи, но теперь оставалось лишь гадать, как легко семья отдаст меня, если посватается кто-то еще. И ждать, когда это случится.

Я находила утешение у моего соседа. Он читал стихи и жаловался, что потерял несколько баллов на экзамене. Увлеченно говорил о том, как после окончания университета пойдет работать. Ему хотелось поехать за границу и пройти стажировку в иностранной компании. Увидеть мир. Я любила слушать, как он рассказывает об университете. Он так детально описывал расположение, и здания, и преподавателей, что я могла, закрыв глаза, представить себя там, внутри.

Однажды он сказал нечто такое, чего я никогда прежде не слышала:

– Я хотел бы познакомиться с тобой и твоей семьей, так, чтобы нас не разделяла стена.

Краска бросилась мне в лицо. Я улыбнулась, ерзая в траве.

– Но это же означает… То есть это ведь не…

– Я не хочу сказать ничего лишнего. Но, думаю, ты должна знать: я считаю, что нашим семьям следует начать переговоры.

– Знаешь ли ты, что это означает? – спросила я, смутившись. – Не говори того, чего не имеешь в виду.

– Я не стал бы говорить того, чего не имею в виду, Ферейба. Поверь мне, кандем. Сладкая моя.

У меня мурашки забегали по коже, когда он произнес мое имя, а нежное, но смелое слово «кандем» было как ласковый поцелуй.

– Знаешь, о чем я думаю каждый день?

Я откинулась на траву, глядя вверх на ветки. Листья в форме капелек защищали от резкого солнца. Поблескивали белые, красные и черные ягоды, спелые и дозревающие. От света щипало в глазах.

– Каждый раз, когда я прихожу сюда и говорю с тобой через стену, мне хочется перелезть на ту сторону, чтобы я мог смотреть на тебя. Чтобы мы гуляли по саду твоего отца и беседовали, слушая песни по радио.

Я затаила дыхание. Никогда раньше я не чувствовала ничего подобного: такое ощущение под ложечкой, будто летишь вниз с горы. Мне показалось странным, что я так легко опознала то, чего никогда не видела и не чувствовала. Я не сомневалась, что именно это описывали поэты – любовь.

– Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что не хочу проникать в сад твоего отца как вор. Я хочу, чтобы меня приветствовали у калитки. Хочу идти с тобой рука об руку, и чтобы нас не разделяла стена. Чтобы не приходилось скрывать наши разговоры от чужих ушей.

Слезы бежали из уголков глаз по щекам и падали на землю. Столько лет я получала лишь пресную любовь сестер и сдержанную ласку отца, а Кокогуль просто терпела меня. Эти слова, такие зрелые, заполняли пустоту, с которой я жила всегда.

– Ферейба!

– Да?

– Ты ничего не сказала.

– Я не знаю, что сказать.

– Скажи, чего хочешь ты.

Я села, закрыв лицо руками. Я не могла произнести эти слова, пока солнце Бога светило мне в лицо.

– Я хочу того же, – прошептала я, так что он едва смог услышать.

Два дня спустя в наши ворота постучали. К счастью, я стояла над тазом со стиркой, по локти запустив руки в мыльную воду, поэтому Кокогуль сама пошла ответить. Она скоро вернулась и встала у меня за спиной. Я отстирывала пожелтевший воротник отцовской рубашки.

– Тучи рассеялись, и проглянуло солнце! Постирай еще мое бордовое платье. Кажется, в этот четверг нужно ждать гостей.

– А кто придет к нам в четверг?

– Жена аги Валида, биби Ширин, – ответила она, заговорщически подмигнув, – кажется, наши соседи что-то хотят с нами обсудить. И постирай оливковое платье Наджибы. Хотя нет, лучше желтое. А то когда она в зеленом, кажется, что у нее рот слишком большой.

Я молча кивнула. То-то удивится Кокогуль, когда окажется, что речь не о Наджибе. Моя сестра была всего на два года младше меня, а расцвела в высокую молодую женщину. Кончики ее прямых черных волос шаловливо кучерявились. У нее была молочно-белая кожа и пухлые розовые губы. Кокогуль утверждала, что Наджиба пошла в нее, но особого сходства никто не видел.

Соседний дом и сад принадлежали аге Валиду, инженеру, уважаемому за его мудрость. Кокогуль о нем хорошо отзывалась. Не то чтобы она считала его выдающимся инженером, но так о нем говорили другие, и она этим довольствовалась. И почет, и сплетни сами прокладывали себе путь в Кабуле. В этом были свои хорошие и плохие стороны.

Кокогуль снова предвкушала сладость еще одного сватовства. Еще один спектакль тщеславия и лести.

Я не ходила в сад, помогая прибрать гостиную к четвергу. Кокогуль выбрала для Наджибы платье – приталенное, с пышными рукавами. Оно выгодно подчеркивало фигуру, не нарушая границ приличия. Прямо перед приходом гостей я переоделась в платье с вышитым воротником. Кокогуль удивилась: это платье я надевала лишь в особых случаях.

– Смотри не пролей ничего на себя, – предупредила она, – это платье может понадобиться Наджибе через несколько месяцев.

Я не знала, как поведут себя Кокогуль и Наджиба, поняв, что сватаются ко мне. С тех пор как Наджиба узнала, что к нам придут, она места себе не находила от возбуждения. После первого сватовства ко мне она вошла во вкус и теперь сама хотела ощутить себя центром внимания.

Я открыла ворота биби Ширин, матери моего друга из сада. Она пришла со своей сестрой. Я тихо и кратко приветствовала их, боясь, что у меня отнимется язык, если я скажу больше чем несколько слов. Я провела их в гостиную, куда как раз прошла сияющая Кокогуль. Она встретила гостий с распростертыми объятиями, обменялась с ними тремя поцелуями в щеку и приветственными улыбками. Потом Кокогуль попросила меня подать чай.

Я украдкой смотрела на биби Ширин, гадая, как выглядит ее сын и похож ли он на нее. От улыбки ее ласковых карих глаз мне стало спокойнее. Глядя на нее, я словно бы получила весточку от моего друга из сада.

«Все будет хорошо, – говорил он мне, – она все уладит».

Разложив по тарелочкам желтый изюм, кедровые орехи и фисташки, я вернулась в комнату. Биби Ширин как раз говорила Кокогуль о том, какая честь жить по соседству с такой чудесной семьей.

– Спасибо, милая, – поблагодарила меня биби Ширин, когда я поставила перед ней и ее сестрой чашки с чаем. Я не хотела, чтобы она заметила, как в моих дрожащих руках чашка позвякивает о блюдечко.

– На здоровье, – пробормотала я и снова ускользнула в кухню. Я думала о том, что он рассказал матери обо мне и наших разговорах.

Они меня не видели, а я слушала разговор. Биби Ширин продолжала расхваливать нашу семью, а потом перешла к своей. Она сказала, что ее сын через несколько месяцев получит диплом инженера и ему уже пришло время создавать собственную семью:

– Скоро он твердо встанет на ноги. Каждая мать мечтает об этом для своего ребенка. Мы очень гордимся его достижениями.

– У вас есть все основания гордиться. Стало быть, он пошел по стопам отца. Ага Валид пользуется большим уважением.

– Конечно, – вставила его тетушка, – он служил примером для младших и для двоюродных братьев. Мой сынок всегда на него равнялся.

– Понятно.

– Кокогуль-джан, мы сегодня пришли от имени моего дорогого сына, нашего сокровища, и от имени всей нашей семьи. Слава Аллаху, он благословил меня разумным, трудолюбивым и любящим сыном. Я хочу, чтобы он женился на девушке, которая принесет ему счастье. Настало ему время создать собственную семью. Теперь, когда он стал мужчиной, самое важное, что я как мать могу для него сделать, – это найти ему подходящую женщину. Ваша семья пользуется уважением. У вас все достойны доверия и, слава Аллаху, красивы.

– Вы очень добры, – ответила Кокогуль, сев прямо и сложив руки на коленях. Она с удовольствием слушала комплименты биби Ширин.

– И вот мы пришли поговорить о вашей милой дочери, – продолжала гостья.

– Понимаю, – ответила Кокогуль, делая все возможное, чтобы выглядеть хоть немного удивленной.

Я затаила дыхание, стоя в коридоре. Наджиба тихо сидела в своей комнате, гадая, позовет ли ее Кокогуль выйти в гостиную.

– Мы считаем, что ваша старшая дочь станет хорошей парой моему сыну.

– Это большая честь для нашей семьи, – произнесла Кокогуль, поднеся руку к груди, – но мы пока не думали о том, чтобы выдавать нашу дочь замуж. Она еще так молода.

– Конечно, она молодая, но это самый подходящий возраст для того, чтобы подумать о замужестве. Прекрасное время для того, чтобы зародилось и окрепло юное чувство, вы не находите?

– Да, это прекрасный возраст для того, чтобы двое молодых людей узнали друг друга и прониклись привязанностью, – подхватила ее сестра Хакима.

– Думаю, они будут великолепной парой. Наши семьи много лет жили как добрые соседи. У нас выросли дети, и теперь мы как матери должны подумать об их будущем.

Я слышала, как позвякивают чайные чашки, пока женщины обдумывали, что сказать дальше.

– Это очень важный вопрос. Я даже и не думала пока о том, чтобы выдать дочь замуж. Для нас тоже честь жить по соседству с вашей семьей… Но я пока не могу сказать ничего больше. Уверена, что вы как мать понимаете меня.

– Конечно, дорогая Кокогуль. Мы только начали наш разговор. Я хочу, чтобы вы знали, что наши намерения серьезны. Все мои слова – от чистого сердца. Я знаю, что ваша семья должна обдумать все это и вам понадобится время. Но я уверена также, что вы желаете своей дочери всего самого лучшего. И я надеюсь, что вы примете моего сына как самую лучшую партию для своей дорогой дочери Наджибы-джан.

Я сдержала крик, рвавшийся из горла.

– Наджиба – прекрасная дочь, старательная ученица и преданная сестра. Я молилась за нее и за всех своих детей, чтобы судьба – насиб – даровала им в мужья хороших людей и чтобы эти браки стали честью для них и для всей нашей семьи.

– Кокогуль, вы любящая мать. Вашим детям повезло, что у них такие родители, как вы и ага-сахиб.

Они пришли за Наджибой, а не за мной.

Кокогуль оказалась права. Соседи сватали мою сестру Наджибу. Когда они ушли, я вернулась к себе в комнату. Наджиба застала меня сидящей на полу в одних трусиках. У меня на коленях и повсюду вокруг валялись клочки ткани – я раскромсала свое платье с вышитым воротником на тысячу кусочков. Сестра выхватила у меня из рук ножницы и позвала Кокогуль. Та пришла на ее крики и недоверчиво посмотрела на все это с порога, гадая, почему я так разошлась.

– Забери ножницы и оставь ее. Не знаю, что ты этим пытаешься сказать, Ферейба, но наш дом – не место, чтобы сходить с ума и портить вещи.

Наджиба выглядела обеспокоенной. Они ушли. Я слышала, как они шепчутся в коридоре.

– У нее был жених – и посмотри, что с ним случилось. От зависти душа сворачивается, как молоко, в которое попала капля уксуса. Биби Ширин, как и все в округе, знает историю Ферейбы. Люди хотят женить своих сыновей на девушках, о которых не ходят слухи. Ферейба – дочь твоего отца, и я ничего плохого не имею в виду, но люди считают ее сиротой, девушкой без семьи. Она упустила свой единственный шанс выйти замуж и стать частью уважаемого рода.

– Но у нее есть семья, мадар-джан, – тихо возразила Наджиба.

– Доченька, это не то, – фыркнула в ответ Кокогуль, – я старалась, чтобы она чувствовала себя моей дочерью, как и все вы, но она всегда держалась в стороне. Ей приятнее заниматься хозяйством, чем быть с нами.

Что ж, судя по тому, как вела себя Кокогуль всю мою жизнь, сейчас это звучало убедительно. Бывало, что она обнимала меня так же, как моих сестер, и гладила по голове, как родную. Бывало, мы сидели вместе и делали что-нибудь по хозяйству, смеясь над проделками Марьям. Таких моментов было достаточно, чтобы задуматься, не сама ли я отстранилась от собственной семьи.

Я понимала, что мой любимый в отчаянии, если вообще узнал, что сделала его мать. Не так уж редко случалось, что матери принимали решение за своих беззаботных детей. Сыновья жили сегодняшним днем, а матери думали о будущем. Но мой любимый отличался от других. Он был интеллектуалом. Моим терпеливым слушателем и собеседником, хранителем моих секретов. Нам предстояло бороться, чтобы вместе обрести счастье. Я понимала, что меньшего ожидать не следует.

Биби Ширин вмешалась в нашу историю любви, которая только началась. Судьба лишила меня любящей матери и отца, не дала мне такого детства, как у моих сестер, а теперь хотела вознаградить меня за все это, но биби Ширин встала у нее на пути. Мать моего любимого вежливо улыбалась, пока я ей прислуживала, а потом выбила почву у меня из-под ног. Меня, подростка, пожирало пламя эмоций. Я еще сильнее влюбилась в мужчину, которого даже не видела.

Каждый день я приходила под шелковичное дерево, но он не появлялся. Часами я сидела, прислонившись к стволу. На спине у меня отпечатывались изгибы коры – знаки моей верности. Биби Ширин пришла во второй и в третий раз. Она вела себя настойчиво. Ей не терпелось, чтобы Кокогуль согласилась выдать Наджибу замуж, как будто время поджимало. По ее упорству я поняла, что мой любимый ни о чем не подозревает. Биби Ширин услышала сплетни обо мне и хотела спасти сына от женитьбы на кабульской ведьме, осиротевшей дочке-служанке соседей.

Наджиба ходила вокруг меня на цыпочках. В моменты просветления я жалела ее. Своим злобным поведением я портила ей радостное, захватывающее сватовство. Я мало разговаривала и почти не улыбалась, поглощенная тем, как послать весточку любимому, не выдав наш секрет.

При свете закатного солнца я переписала на листок предсмертное пропитанное кровью стихотворение Робиаи Балхи, потом свернула бумагу в шарик, а когда стемнело, выскользнула из своей комнаты, пробралась меж вишневых деревьев под сень виноградных лоз и дальше, к дуплистым шелковицам у стены. Там я немного подождала. Слышалось лишь кваканье лягушек вдали. Я перекинула свернутую в шарик бумагу через стену в надежде, что мой тайный возлюбленный найдет ее и оценит мою преданность, несмотря на то, что нас пытаются разлучить.

Я мечтала, что найду листки бумаги по свою сторону стены. Воображала себе разные способы, которыми любимый может послать мне весточку. Я продолжала витать в облаках, даже когда Кокогуль украшала золотистой тканью хранившийся в ящике комода серебряный поднос, готовя сладкое угощение, чтобы принять сватовство. Я продолжала витать в облаках и тогда, когда в нашей скромной гостиной перед ликующей биби Ширин поставили этот поднос. Сестры с тайным волнением наблюдали за Наджибой. Она держалась скромно, потупив глаза, а биби Ширин расцеловала ее в обе щеки и крепко обняла. Наджиба поцеловала руку своей будущей свекрови.

Как я могла не смотреть на жениха сестры? Как могла не глазеть на мужчину, внушившего мне иллюзию, будто я что-то значу? Он и вправду оказался красивым, и от этого стало только хуже. У него были каштановые волосы и ласковые романтичные глаза. В своем кофейном костюме с широкими отворотами он выглядел уверенным, однако не слишком. Он обвел взглядом комнату, ненадолго останавливаясь на гостях и родственниках. Я заметила – за этим я следила особенно внимательно, – что он ни разу не посмотрел на меня и Наджибу. Это наблюдение дало богатую пищу моей фантазии.

Наконец-то нас не разделяла стена. Именно этого он хотел, так ведь? Он поцеловал руки моему отцу и Кокогуль. Отец тепло обнял его. Вновь подойдя к своей матери, он поднял глаза и смущенно улыбнулся невесте. Все это я видела от начала до конца. Я даже обошла комнату, угощая завернутыми в фольгу шоколадными конфетами нескольких гостей: сестру и мужа биби Ширин, моих дядюшек и тетушек. Кокогуль, опасаясь моего непредсказуемого поведения, в этот раз попросила подать чай Султану. Скорее всего, она правильно поступила, не доверив это мне.

– Наджиба, – со слезами счастья на глазах воскликнула биби Ширин, – с этого дня ты – моя дочь! Красавица моя, у тебя теперь две матери. Ты принесла огромное счастье в нашу семью!

Любимый мой… У меня покраснели щеки при мысли о наших тайных беседах. Я казалась себе маленькой и глупой. Наверное, он видел мое любовное стихотворение и удивился моему безрассудству. Наверное, он посмеялся над тем, что позволил всему этому зайти так далеко. А может быть, устыдился того, что думал когда-то взять в жены меня, чужую падчерицу, девушку без матери.

Мне хотелось выбежать из комнаты. Разорвать золотистую ткань и устроить такую сцену, чтобы меня наконец услышали. Выплеснуть свою боль.

Я смотрела перед собой остановившимся взглядом, медленно осознавая, что Кокогуль оказалась права. Зависть и ревность отравили мою любовь к сестре. Это было радостное для Наджибы событие. Она вступала в союз с красивым мужчиной, ее принимала любящая семья. А я не могла разделить с ней эту радость, потому что в душе у меня бушевала гроза.

И одна из мыслей звучала громом, заглушая все остальные: у Наджибы теперь было две матери, а у меня ни одной.

Его звали Хамид. Он уже не принадлежал мне, и я могла произносить его имя, не заливаясь краской. В какой-то мере было к лучшему, что я никогда не называла его по имени. Для меня эта цепочка звуков ничего не значила. И его лицо не взволновало меня. У меня не осталось воспоминаний о его глазах. Я никогда не видела его рук. Во многом Хамид остался для меня незнакомцем.

Мой гнев и мою боль питали его шаги, звук его голоса, ароматы сада.

Я пообещала себе никогда больше не верить так слепо.

Обрученные много времени проводили вместе. Они гуляли неподалеку от дома, не скрывая от чужих глаз свои смущенные улыбки и тихие разговоры. Наджиба возвращалась домой раскрасневшаяся. Я знала причину. Я могла рассказать, как разговаривала с ее женихом, как он раздавал мне пустые обещания, но прикусила язык, сказав себе, что благороднее молчать.

Недели напролет я смотрела на то, как они приходили и уходили. Кокогуль светилась от радости и хлопотала, готовя дочь к свадьбе. Много раз к нам заходила биби Ширин. Они с Кокогуль были так же поглощены друг дружкой, как жених и невеста. Со дня обручения я держала свои чувства в себе. Кокогуль простила меня, не желая углубляться в расспросы. О разрезанном в клочки платье она ничего отцу не сказала.

Однажды во внутреннем дворе я столкнулась с Хамидом. Он ждал Наджибу – она вернулась в дом за шарфом. Настала осень, и к вечеру холодало. Хамид обернулся на звук закрывшейся за мной двери. Он ждал Наджибу, и при виде меня мальчишеская улыбка сползла с его лица. Я заметила, как его руки и ноги напряглись. Каждой частичкой своего тела он хотел бежать, словно наш двор в один миг превратился в клетку.

Он пробормотал приветствие и отвернулся, спрятав руки в карманах. Выглядел он так, словно и сам хотел спрятаться.

Я колебалась. Мне хотелось вернуться в дом со своей корзиной мокрого белья. И в то же время от выражения его лица ко мне возвращались силы. От стыда он отвел глаза в сторону и ссутулился, словно стараясь уменьшиться.

– Салам, – громко и отчетливо произнесла я, сама удивившись тому, как уверенно прозвучал мой голос.

Хамид вздрогнул.

Я прошла мимо него, отсчитывая каждый шаг между нами, не упуская ни единого вздоха. Я направилась за угол дома – здесь он все еще мог меня видеть – и принялась развешивать белье. С каждой вещи я стряхивала капли воды, прежде чем повесить ее на веревку. На таком холоде белье сохло долго.

Уголком глаза я видела, как Хамид мнется на месте.

Мне хотелось его возненавидеть.

Я стояла спиной к нему.

– Ферейба… – Его голос был едва слышен.

Я закрыла глаза. Две капли воды с мокрой отцовской рубашки упали мне на пальцы ног.

– Все решала семья. Я ничего не мог сделать.

Я слушала.

– А сейчас я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ради наших семей я хочу, чтобы мы оставили это позади.

Он говорил снисходительно. Мой стыд переплавился в гнев.

– Что мы должны оставить позади? – огрызнулась я.

– Зачем ты так? Понимаешь, я ведь не хотел создавать тебе проблемы.

– Я ничего о тебе не знаю. А Наджиба знает еще меньше.

Он тяжело дышал, сдерживая злость. Я обернулась и увидела его прищуренные глаза.

– Если ты что-нибудь расскажешь, это выставит тебя в очень невыгодном свете.

– Если я что-нибудь расскажу? Так вот что тебя волнует! Я не вижу смысла портить сестре праздник, – ответила я, хотя и лукавила, – мне жаль ее. Судьба свела ее с парнем, который делает вид, что бросает сердце к твоим ногам, а сам сидит на дереве. Который читает стихи, но оскверняет все своими поступками.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

– Да ну?

Он огляделся и подступил ко мне на два шага.

– Я сказал матери попросить руки старшей соседской дочери. Представь мое удивление, когда меня обручили с Наджибой. Если бы я что-то сказал после этого, позор пал бы на обе наши семьи.

Я смотрела на него невидящим взглядом. Есть правда и ложь, а еще есть все, что находится между ними. Мрачные воды, в которых теряется и преломляется свет. Я слишком плохо изучила его мимику, чтобы понять, говорит ли он серьезно. Я не могла разгадать движения его губ и тени под глазами. Хотел ли он, чтобы я поверила ему? Или чтобы я поняла его? А если бы я поверила, смогло бы это изменить конец нашей истории?

Из дома вышла Наджиба с одним из шарфов Султаны на шее и расплылась в улыбке. Куда делась робкая, стеснительная девушка с вечно устремленным в пол взглядом?! Теперь она чувствовала себе увереннее рядом с Хамидом и могла гулять с ним. Ей уже не казалось, что она нарушает приличия. Я видела восторг на ее лице.

Мы с Хамидом больше никогда не вспоминали о прошлом. Я так и не узнала, правда ли он чувствовал ко мне нечто большее, чем шутливый интерес, и правда ли попал в ловушку женитьбы, которой не желал.

В те дни в саду мы вели себя неправильно, и это стояло между нами. Мы редко позволяли себе встретиться взглядом. Наджиба не замечала, что между нами тень. А если и замечала, то никогда об этом не говорила. На ее месте я вела бы себя так же.

Через несколько дней после свадьбы биби Ширин и ее сестра снова пришли навестить Кокогуль. На этот раз невесту для сына искала сестра биби Ширин.

Ханум[8] Зеба пришла за мной.

Кокогуль рассмеялась. Мачеху я хорошо знала, поэтому ее смех меня не задел. Я не чувствовала себя готовой к замужеству. Не то чтобы я была слишком юной и незрелой, просто мое сердце ожесточилось. Я увидела иллюзии любви, но не увидела любви настоящей и не имела причин верить, что она вообще существует.

Никогда я не встречала такой доброй женщины, как ханум Зеба. Мне казалось, что мама полюбила бы ее. Я вглядывалась в затейливые узоры ковра, а в ушах у меня звучали слова, которых никто раньше обо мне не говорил: «Ничего лучшего я не желаю для своего сына. Едва увидев ее, я поняла, что она создана для нашей семьи».

Мне пришлось взглянуть на нее. Ее слова придали мне смелости встретиться с ней взглядом. Вокруг ее ясных карих глаз собрались морщинки. Она объяснила недоумевающей Кокогуль, почему выбрала меня:

– Много лет назад мне снился день свадьбы моего сына… Проснувшись, я ничего не забыла… Все запомнила так ясно, будто и впрямь побывала на свадьбе. И лицо невесты запомнила, когда она подняла свою зеленую вуаль. Когда я пришла в ваш дом и увидела Ферейбу, я узнала ее.

– Повезло вашему сыну, что вам не приснилась дочка пекаря, – сострила Кокогуль, – а то у нее лицо темнее, чем подгоревший хлеб.

Все ухмыльнулись, прикрывая рты руками, но моя будущая свекровь не обратила внимания на реплику Кокогуль и продолжила:

– Ваша дочь – особенная девушка. Она заслуживает того, чтобы ее жизнь освещал рошани – свет, такой же теплый, как она сама.

Ханум Зеба стала для меня яркой луной, которая светила в ночном небе над горизонтом. Шокированная Кокогуль велела мне выйти из комнаты, но ханум Зеба пошла следом и накрыла мою руку своей, успокаивая меня.

Я хотела верить ей.

За годы, проведенные в Афганистане, я пережила многое, начиная со смерти матери и новой женитьбы отца. С некоторыми изменениями было особенно тяжело смириться.

Ханум Зеба стала для меня тетушкой Зебой, когда Кокогуль поставила перед ней поднос со сладостями, соглашаясь выдать меня замуж. Я никогда не видела ее сына Махмуда. В какой-то мере можно сказать, что я пошла за тетушкой Зебой, а ее сын был лишь поводом.

Когда я сказала ей, что хочу стать учительницей, она поощрила меня продолжить учебу. Она тоже когда-то работала учительницей. Я записалась на курсы и начала заниматься. Меня поддерживала семья, в которую я даже не успела войти. Отец и Кокогуль радовались, что я получаю образование.

– Школа, школа, школа… Смотри: если не дашь понять мужу, что интересуешься чем-то помимо учебы, он будет задаривать тебя мелом и тетрадками, – поддразнивала меня Кокогуль.

Мы с Махмудом поженились в 1979 году, через год после обручения и как раз тогда, когда первые советские солдаты с детскими лицами ступили на землю Афганистана. Я получила право преподавать и очень этим гордилась. Каждый день я просыпалась, наполненная новой энергией, и занимала свое место в классной комнате начальной школы. Я обучала любопытных, но пока неоперившихся, едва вылупившихся птенцов. Мне предстояло наполнить их открытый ко всему разум словами, цифрами и мыслями, от которых расправляются крылья.

Всего через два месяца после нашей свадьбы Махмуд получил известие о том, что вся семья его дяди, в том числе четверо детей, погибла в Панджшерском ущелье от советского ракетного удара. Следующие несколько месяцев мы, молодожены, провели в трауре. Тетушки и двоюродные сестры Махмуда цокали языком при виде молодой жены, как будто ей было не место на аль-Фатихе, куда все сошлись отдать дань уважения родственникам покойных.

«Об этом предупреждали, – шептались люди, – она проклята и приносит беду, а теперь она в нашей семье. Даже ее родные об этом говорили…»

Сплетни дошли и до нас. Моя свекровь в ответ на это презрительно усмехалась. Она не возражала, когда Махмуд принял нелегкое решение избавить нас от семейных пересудов. Он не допускал ко мне родственников, которые ожидали беды и не позволяли своим детям приближаться ко мне.

– Изнывающие от безделья женщины опасны. Лучше общайся со своими коллегами. Они, как и ты, занимаются не только домом, но и работой. А на переполох в курятнике не обращай внимания, – советовал мне Махмуд.

Я почувствовала удивление и облегчение, поняв, что муж не верит клевете. Когда я услышала, что он защищает меня, да еще перед своей собственной семьей, то расправила плечи. Махмуд и тетя Зеба напоминали мне дедушку. Его внутренняя сила и любовь, которую ничто не могло сломить, часто не давали колким словам Кокогуль попадать в цель. С Махмудом я стала тверже стоять на ногах. Он дал мне свободу и поддержку, чтобы моя любовь расцвела.

Как он и советовал, я погрузилась в свои занятия. Я подружилась с одной коллегой, и, если выдавался свободный день, мы проводили его вместе. Работа очень увлекала меня. Я возлагала большие надежды на своих учеников, и они старались изо всех сил. Я относилась к ним не так строго, как другие учителя: мне хотелось завоевать их симпатию, а им – мою.

Для меня стало важно, как я одеваюсь, и я старалась выглядеть хорошо. В отцовском доме я одевалась как девчонка: в джинсы, футболки, длинные юбки. Выйдя замуж, я стала носить одежду взрослой женщины: юбки-карандаши, блузки с гофрированными воротниками, туфли с пряжками и не выходила из дома без сумочки. Махмуд предоставил мне возможность самой распоряжаться своими деньгами и решать, куда потратить зарплату. Я одевалась без лишней роскоши, но выглядела достаточно стильно. Муж просто сиял, когда мы выходили в люди или принимали гостей. Казалось, я тоже даю ему свободу и поддержку, чтобы расцветало его чувство.

Махмуд верил в романтическую любовь. Однажды он на две недели отправился в поездку по стране, а вернувшись, показал мне четырнадцать писем – толстую стопку листков бумаги. Он рассказывал о том, что подумал обо мне в нашу первую встречу, о своих перспективах на работе, о своем любимом индийском фильме.

«Бедные твои ушки, Ферей! Если я столько написал, то как же много я говорю!»

В те дни нам было кому улыбаться – друг другу. А страна оплакивала неисчислимые потери войны Советского Союза с моджахедами – борцами за свободу Афганистана. Все чаще матери хоронили сыновей. Все больше детей приходили в школу, хромая и ковыляя. Им отрывало ноги взрывчаткой, спрятанной в куклах и игрушечных машинках. Мы с Махмудом слушали новости, сидя на диване. Муж обнимал меня за плечи, или я припадала к его груди.

Он гневно качал головой, когда афганцам приходилось бежать из затопленных кровью окрестностей, ища защиты в столице.

Шесть лет наша супружеская жизнь шла хорошо, но немного омрачалась тем, что мое лоно оставалось бесплодным. Мы не обсуждали это, но когда я заявила, что хочу ребенка, Махмуд согласился, чтобы я сходила к врачу. Я обошла всех самых известных женских врачей в Кабуле. Я принимала все лекарства, которые они мне щедро прописывали. Глотала мерзкие отвары, приготовленные старухами. Но месячные каждый раз возвращались, и однажды утром, собираясь на работу, я сломалась и, рыдая, сказала Махмуду, что из-за моего бесплодия ему не следует лишать себя радости отцовства. Он обнял меня крепко и нежно. Я думаю, так обняла бы меня мама. И прошептал на ухо, что мне не следует так говорить. В тот день я узнала нечто очень важное.

В садах невзгод любовь расцветает самым буйным цветом.

А немного спустя появился Салим – счастливая неожиданность. И снова пошли сплетни. «Вы только посмотрите, кого они привели в семью», – говорили люди раньше, все эти годы, когда у нас не было детей. А теперь начали шептаться о том, что я воспользовалась черной магией, чтобы снять с себя проклятие. С другой стороны, мои коллеги радовались вместе со мной. И хотя в те неспокойные времена большинство семей в Кабуле боролись за собственное выживание, коллеги собрали, что смогли, и одарили новорожденного свитерками, связанными вручную, невероятно крохотными, одеяльцами и тарелкой сладостей на розовой воде. Тетушка Зеба праздновала с нами. Она принесла самые лучшие свои вкусности и нянчилась с ребенком, пока я приходила в себя после тяжелых родов.

Когда мы отправились навестить мою семью, я заметила, что Кокогуль изменилась. Теперь она обращалась со мной, словно с какой-нибудь двоюродной сестрой, приехавшей из села. Она не знала, как подступиться ко мне теперь, когда уже нельзя было упражнять на мне остроумие. Наджиба, как и мой брат Асад, покинула этот дом, а отец после моей свадьбы еще больше закрылся от мира. Кокогуль скучала в одиночестве, без публики. Со стороны могло показаться, что наконец-то она стала относиться ко мне теплее, но я чувствовала, что она отстранилась. Я часто заходила навестить младших сестер, но Кокогуль относилась ко мне все так же прохладно.

Когда Салиму исполнилось четыре года, советские войска вышли из Афганистана. Это было в 1989 году. Мы молились о мирной жизни.

Этому не суждено было сбыться. Мы с Махмудом не помнили себя от радости – второе чудо посетило наш дом, а тем временем в Кабуле становилось все хуже и хуже. Мы назвали девочку Самирой. Теперь, с сыном и дочерью на руках, мы еще отчаяннее нуждались в том, чтобы в Афганистан вернулся мир.

Наш город засыпало ракетами, пока соперники пытались предъявлять на него права.

А Салиму хотелось нормальной мальчишеской жизни. Однажды он попросил разрешения сходить в гости к другу. Я не разрешила.

– Но почему нет, мадар-джан? – заныл он. – Казим – мой лучший друг. К ужину я вернусь.

Конец ознакомительного фрагмента.