Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине. Часть 1. Перед бурей (Н. Е. Аносова)

Аносовы

Меня зовут Нина. Родилась я в России, в Саратове, 28 февраля 1903 года. Мой отец – Ефим Аносов, мама – Елена Мария Керн. У них была еще одна дочь, Ксения, на два года старше меня.

Про отца мне известно очень мало. Еще в детстве я желала знать о нем, о его происхождении, и мне удалось, в общих чертах, восстановить историю семьи Аносовых начиная с восемнадцатого века, от старообрядцев. Однако для понимания религиозных и исторических событий, игравших важную роль в судьбе этой семьи, рассказ следует начать с более далеких времен – с эпохи татаро-монгольского нашествия.

В тринадцатом веке орды татарских всадников волной прокатились по юго-западу Азии и всей Восточной Европе, за исключением Крайнего Севера России. Татар не интересовало богатство городов и сельское хозяйство. В первую очередь они искали огромные пространства для скачек и пастбищ. С налета они грабили и сжигали все на своем пути.

Кочевники лугов и степей, татары не решались проникать в густые леса, где не могли пройти лошади. Спасаясь, местные жители бежали на север, в лесистые районы. В результате этой миграции мои предки Аносовы обосновались в северных лесах верховья Волги.

Ревностные защитники старой веры, в середине семнадцатого века они отправились на Восток, чтобы избежать гонения, и остановились в лесистой области недалеко от реки Енисей, пройдя более двух с половиной тысяч километров. Здесь эти суровые и храбрые люди поначалу жили рыбалкой и охотой, затем они организовались, построили деревню и церковь.

Преследования и лишения наложили на старообрядцев отпечаток: они выковали род людей храбрых, трезвых и цепких, исключительно высокой нравственности. Благодаря своей строгой морали и труду они вскоре уже не находились в нужде. Некоторые вернулись в европейскую часть России, другие остались.

В восемнадцатом веке были утверждены две купеческие гильдии. Вторая гильдия была создана для внутренней торговли. А первая гильдия соответствовала национальному и международному уровню торговли, промышленности и транспорта. Она продолжала традиции старинного Ганзейского двора в Новгороде. Аносовы принадлежали к классу «купцов первой гильдии». Эти купцы владели большими складами, судами, важными отраслями промышленности. В случае войны они участвовали в обороне страны за счет добровольных пожертвований, с честью служа своей родине. В «Войне и мире», в этой замечательной картине русского общества первой четверти девятнадцатого века, Толстой описывает Ассамблею купцов первой гильдии, совещание, созванное императором Александром I, который хотел получить от них добровольный взнос для продолжения войны.

В это время Аносовы в Сибири уже вели преуспевающий образ жизни, занимаясь скупкой, транспортировкой и продажей меха. Всегда в дороге, в любую погоду – летом в палящий зной континентального климата, зимой в трескучие морозы – они кочевали по тропинкам и дорогам на небольших, но надежных сибирских лошадках, запряженных в телеги или сани, или же следовали по рекам на лодках. Они построили стоянки для замены усталых лошадей на свежие, а по берегам рек – причалы для лодок. Торговали по бартеру, бухгалтерию и учет вели в записях на бересте на славянском языке. В последующих поколениях Аносовы, которые всегда работали семьей, расширили свое поле деятельности: организовали доставку меха в Москву. Караваны шли по нескольку месяцев. Дороги были полны опасностей: разбойники, волки, метели. Сыновья Аносова были вооружены. Они ехали день и ночь, сменяя друг друга.

Позже они оставили пушнину и занялись перевозкой соли. Москва плохо снабжалась солью. Аносовы купили у государства право на использование двух соляных озер, Эльтон и Баскунчак, расположенных к северу от Каспийского моря. Опираясь на опыт, приобретенный во время торговли пушниной, они начали строить более вместительные суда.

Затем Аносовы отказались и от этой деятельности, чтобы обосноваться на Волге, в Саратове, где начали строить большой флот торговых судов для перевозки пшеницы по Волге и ее притокам.

У Аносовых был свой взгляд на ведение бизнеса. По семейной традиции они не полагались на ценность денег и сразу же вкладывали прибыль в землю или инвестировали ее в торговлю. Они никогда ничего не покупали и не продавали в кредит. Когда в 1878 году родился мой отец, его родители владели несколькими тысячами гектаров земли. Я помню, как мама говорила мне, в частности, об одном поместье, где был сахарный завод, и о другом, где разводили лошадей.

Купцы первой гильдии были патриотами, славянофилами и хранителями религиозных традиций. Насколько высшее общество, особенно в столице, подвергалось притяжению и влиянию зарубежья, часто говорило на английском, французском или немецком языках, настолько же купцы были враждебно настроены к иноземному влиянию и оставались страстно влюбленными во все русское: старину, историю и искусство.

Не поддавшись влиянию Европы, они в своих манерах, стиле одежды остались ближе к народу, который разделял также и их горячую приверженность к традициям богослужения. Они сохранили старые русские обычаи и были верны им долгое время: так, войдя в дом, они сначала кланялись иконам и только потом приветствовали хозяина дома. Русское высшее общество держало их за людей отсталых и смотрело на них с оттенком презрения.

Это сообщество людей являлось величайшим богатством и потенциальной силой нации. Их надежный здравый смысл был подобен фундаменту, на котором покоилось финансово-промышленное могущество страны. Меценаты и коллекционеры, они уже несколько веков собирали произведения искусства.

Почти все нынешнее богатство музеев России – Эрмитажа, Третьяковского музея – из новгородских и других частных собраний купцов. То, что купцы, имеющие опыт управления в крупном бизнесе, знающие организацию промышленности и экономические потребности страны, не занимали ответственных должностей в правительстве России, а большинство чиновников, за немногими исключениями, традиционно выбиралось из знати, нанесло огромный вред экономике государства.

Со своей стороны, купцы широко занимались благотворительной деятельностью. За их счет строились больницы, открывались и работали школы, детские дома, дома для престарелых. Эта щедрость была частью их религиозных убеждений: чтобы предстать перед лицом смерти с миром в сердце, им нужно было дать Богу отчет в том, что они делились с бедными приобретенным имуществом.

Староверы часто носили библейские или архаичные имена, такие как Онисим, Наум, Елисей. Моего дедушку звали Исайя, а отца – Ефим.

Однажды, приехав верхом в городок под Москвой, Исайя Аносов увидел на главной площади красивую юную девушку, которая, заметив, что он смотрит на нее, сразу же ушла домой. В тот день он не продолжил свой путь, пока не узнал, кто она такая. Девушку звали Софья Муратова. Она стала его женой.

Софья Муратова принадлежала к среднему классу, ее родители были бедны. Но это было в традиции Аносовых – жениться на молодых, красивых и бедных девушках. А также никогда не использовать в своем деле влияние семьи жены, потому что они не хотели быть никому обязанными. Это было частью их кодекса чести. Запрещалось обсуждать дела в конце обеда или званого ужина. В целом, все они вели очень строгий образ жизни. Закваска старообрядцев была еще сильна в их традициях.

Именно от бабушки Софьи я унаследовала большой лоб и глаза. Из всех изображений семьи Аносовых мама сохранила у себя только портрет бабушки в медальоне размером около двадцати сантиметров в овальной рамке. Иногда, перед зеркалом, она закрывала рукой нижнюю часть моего лица, чтобы показать мне, как верхняя часть его похожа на этот портрет. Но, к сожалению, у меня нет ни бабушкиной красоты, ни ее роста. Мама любила свою свекровь и говорила, что она была очень красива и обладала широким кругозором для того времени.

Один из предков бабушки Софьи был евреем, и в семье Аносовых говорили, что это отдаленное родство объясняло ее живой ум, энергичность и сильный характер. Она смогла очень быстро адаптироваться к социальному положению, которое занимали Аносовы в Саратове, наладить и твердой рукой вести хозяйство в большом доме, в котором было множество слуг и несколько экипажей. Мама рассказывала мне, с какой легкостью она принимала губернатора области и знатных жителей города, когда, по обычаю, они наносили ответные визиты вежливости по большим праздникам.

У бабушки было много детей. Только восемь из них достигли зрелого возраста: детская смертность была тогда очень большой. Овдовев в сорок пять лет, она взяла бразды правления семейным бизнесом, но опасалась за будущее, думая о времени, когда при достижении младшими сыновьями совершеннолетия состояние Аносовых будет разделено. Казалось, боевой дух Аносовых ослаблен жизнью на широкую ногу, легкими деньгами, продолжительным обучением. Старшие стремились продолжить свое образование в университетах Москвы или за рубежом, они хотели выбрать другие профессии, а не те, которые укрепили бы семейный бизнес.

В 1899 году моему отцу был двадцать один год. Он учился в Московском университете и в рождественские каникулы вернулся в Саратов, чтобы провести праздники с семьей. Для городской молодежи самым любимым зимним развлечением было катание на коньках. Однажды на катке друзья представили его одной из учениц лицея по имени Елена Керн. Было принято кататься парами, переплетя руки крест-накрест. Часто отец возвращался с катания вместе с мамой, которая ходила на каток каждый день после занятий. И как только мама окончила лицей, они были помолвлены.

Мама часто с улыбкой рассказывала нам, что у нее были уникальные выпускные экзамены, потому что ее отец был региональным инспектором лицеев. Она ничего не делала на занятиях и думала только о развлечениях. Она любила наряды, катание на коньках; для себя она рассчитывала только на приятную сторону жизни.

Видя, что Аносов ищет с ней встреч, подруги подшучивали, говоря, что он никогда на ней не женится. Уязвленная в своем тщеславии, бросив вызов подругам по лицею, она вскружила ему голову, но, захваченная собственной игрой, польстилась на богатство молодого человека и уважение окружающих к его имени. Моя бабушка Аносова, считая их обоих слишком юными, предпочитала отложить свадьбу. Но мама была красива, отец влюблен, это было в традиции Аносовых…

Как было принято, мама принесла в приданое несколько больших сундуков, наполненных серебром, мехами и бельем. Там было двенадцать дюжин каждого вида белья: простыни, скатерти, рубашки и т. д. Это приданое и частые приемы гостей в период помолвки легли бременем на семейный бюджет Керн. Мама знала о денежных затруднениях своих родителей и торопилась со свадьбой, чтобы больше не вводить их в эти издержки, а ее подруги говорили ей, что помолвка еще может быть расторгнута в последнюю минуту.

Она была очень довольна, когда пришел день венчания: идя к алтарю в прекрасном свадебном платье, она улыбалась, не понимая, что это высокомерная и торжествующая улыбка. Позднее она рассказывала нам: «Я была так счастлива, что все мои тревоги рассеиваются, и поэтому шла к алтарю с широкой улыбкой удовлетворения, демонстрируя всем, что я сделала лучшую партию в городе». Эта улыбку мама никогда не простила себе. У нее был очень ясный ум и способность оценивать себя с юмором и проницательностью.

Свадьбу отпраздновали роскошно. Большой дом Аносовых наполнился людьми, банкет был чудовищный. Затем молодоженов проводили на вокзал. Их купе утопало в цветах. Шампанское опять полилось рекой. Выпив бокал, его бросали под колеса вагона, и поезд тронулся под хруст битого стекла. Такой отъезд опечалил маму – ей хотелось большей сдержанности и изысканности.

После медового месяца на Лазурном берегу и Итальянской Ривьере они вернулись в Саратов. Однажды бабушка Аносова взяла маму к лучшим поставщикам города за покупками и, поскольку мама спросила о ценах на некоторые товары, сделала ей внушение: Аносовы не спрашивают о цене, они только велят доставить выбранное. Впрочем, не спрашивая, нужны ли маме деньги, каждую неделю отец клал в ее портмоне несколько золотых. В то время в России этикет требовал, чтобы женщина никогда не просила деньги у мужа. Чаще всего, когда мама отправлялась в магазин, счет отправляли в контору компании, где автоматически оплачивались все покупки семьи.

Мама знала, что ее собственные родители не могли без затруднений идти на значительные расходы. Поэтому, сославшись на внезапную прихоть, говоря только о любви к модным вещам, она мало-помалу обновила свое приданое, а то, которое получила, отдала своей сестре Жене, достигшей брачного возраста. Но она сохранила столовое серебро семьи Керн, украшенное буквой «К» с многочисленными завитками. Дома я всегда узнавала это столовое серебро.

Когда мои родители поженились, отцу, студенту юридического факультета, оставался еще один год до конца учебы. Но мама не хотела ехать в Москву, где она была бы женой студента, в то время как в Саратове считалась женой важного человека. К тому же здесь у нее были родственники и друзья. У отца был покладистый характер, он уступил. Позже мама строго осуждала себя, сожалея, что помешала отцу завершить образование.

Сначала родители жили в большом доме Аносовых, где им выделили квартиру. Мама страдала от ограничений, налагаемых патриархальной жизнью семьи. Надлежало точно соблюдать время завтрака, обеда и ужина, проходивших за большим столом под председательством моей бабушки. Требовалось быть внимательным ко всему, что говорилось, не смеяться слишком громко, не перебивать старших. Кроме того, надо было участвовать в нескончаемых молебнах в домашней церкви по поводу годовщин здравствующих родственников и в молитвах за упокой души дедушки. Мама хотела жить в своем собственном доме и быть более независимой.

В 1902 году отец построил большой особняк[3], один из лучших и самый современный в городе, первый, в котором было электричество (оно вырабатывалось несколькими электрогенераторами, размещенными в подвале). Это был также первый в Саратове дом с зимним садом. С приходом зимы через двойные окна можно было наблюдать за падающими снежинками изнутри, где было очень мило находиться среди экзотических растений и пальм.

Когда дом был роскошно оформлен в стиле эпохи, с обилием шелковых драпировок, позолоты и хрустальных люстр, молодые хозяева устроили в нем большой прием. Легко представить, какое впечатление произвели эти анфилады залов, залитых светом, на людей, которые все еще пользовались керосиновыми лампами. Встречая гостей наверху величественной мраморной лестницы, мама чувствовала удовлетворение: она имела все, о чем мечтала в девичестве. Позже она расскажет нам, как была тогда легкомысленна и неразумна.

На одном из приемов в этом доме мама познакомилась с архитектором. Его звали Александр Легран, он был французом, родившимся в России. Ему было сорок восемь лет, маме – двадцать три года, моей сестре Ксении – два, а я только что родилась. Это событие изменило нашу судьбу. Мама говорила нам, что в тот вечер она словно пробудилась от сна. Вся окружающая роскошь, весь успех в миру предстали суетными и ничтожными. Впервые она увидела, что мой отец очень молод, с его неловкими манерами и застенчивостью.

В течение зимы 1904 мама поняла, что ее брак был ошибкой и глупостью. Она попросила отца дать ей развод. Она была лютеранкой – это не представляло для нее никакой трудности в религиозном плане. Позже она говорила нам, что сама не понимает, как ей хватило сил и храбрости бросить вызов общественному мнению в этой провинции, где традиционно развод считался предосудительным и позорным. В голове у нее была только одна мысль: заново начать свою жизнь с Леграном. Что касается моего отца, он отказался дать развод в надежде, что однажды мама переменит свое решение. Они оба поженились слишком молодыми, оба были ослеплены легкостью и блеском жизни, а теперь оказались на краю пропасти. В конце концов, не выдержав напряжения бесконечных споров, отец согласился на развод, при условии сохранения опеки над детьми.

Мой отец был замкнутым и довольно застенчивым человеком, а также очень мягким. Видя отчаяние мамы, он отдал ей детей. Мама отправилась вместе с нами в столицу, и бабушка Керн поехала с нами, потому что в то время было неприлично, чтобы молодая женщина жила одна.

Раннее детство

В 1906 году мама снова вышла замуж за того, кого мы стали называть «папа». По ходу повествования, говоря о своем настоящем отце, я буду говорить «мой отец» или «мой отец Ефим». Папа по происхождению был французом. Его отец, Жосеф Легран, приехал в Петроград дирижировать оркестром Императорской оперы и, как многие из приехавших в Россию иностранцев, не захотел больше уезжать. Его дети родились в России. Папа унаследовал музыкальный талант своего отца, играл по памяти и сочинял на фортепиано и скрипке, однако никогда не занимался музыкой серьезно, так как предпочел посвятить себя архитектуре. В двадцать один год он окончательно выбрал российское гражданство.

Бабушка жила с нами, так же как ее сын Николай, еще студент. В доме всегда было многолюдно: родители, две мои сестры, бабушка Керн и молодой дядя Николай. Кроме того, тетя Женя, сестра мамы, жившая в своем имении в Самарской губернии близ Саратова, часто и надолго приезжала к нам со своей дочерью Алисой, моей ровесницей. И у нас был повар, две горничные и гувернантка для детей.

Первые детские воспоминания, возникающие в моей памяти, относятся к трехлетнему возрасту. Я помню большую коляску, в которой няня везет нас на прогулку, и мы с сестрой Ксенией сидим напротив друг друга. Я помню также нашу комнату, этажерку с аккуратно разложенными на ней игрушками и широкие подоконники двух окон, на которых я любила сидеть и смотреть на улицу. Мама рассказывала мне, что я часто оставалась там, напевая всегда одну и ту же детскую песенку, монотонную и немного грустную. Я рассматривала арабески ветвей, покрытых снегом, закутавшихся прохожих, сани, лошадей, дворников, которые скребли тротуары, убирая снег. Каждую минуту на улице происходило что-то новое.

Иногда снег опускался медленно, как вуаль, и почти удавалось проследить глазами за хлопьями, парившими в воздухе, иногда он падал наискось и был очень мелким. В некоторые дни он полностью покрывал все белым ковром, в другие – исчезал как по волшебству, едва коснувшись земли.

Я могу точно датировать свои воспоминания. Я вспоминаю о времени, когда главный вход в наш дом был заколочен, дверь заперли набитыми поперек досками: чтобы подняться домой, надо было пересечь двор и пройти по черной лестнице. Это было в 1906 году, и мы предприняли эти предосторожности во время беспорядков, последовавших за бунтом 1905 года. Тогда мне было чуть больше трех лет.

В мае мы всегда покидали Петроград и все лето проводили на даче на одном из курортов, расположенных вдоль железной дороги, соединяющей столицу с Хельсинки. Однажды летом, в возрасте четырех лет, я заболела менингитом. В то время это заболевание еще не лечили, оно почти всегда заканчивалось смертельным исходом. Однажды ночью думали, что я не доживу до утра, и бабушка оставалась у моей кровати. Когда я застонала, показывая на голову, бабушка взяла ее в свои руки, и это, казалось, меня успокоило. Всю ночь бабушка держала мою голову в своих руках. По-видимому, ближе к рассвету боль утихла, и я заснула. Я всегда думала, что это добрые и сильные руки бабушки спасли меня.

Менингит замедлил мой рост, я похудела, очень быстро уставала. Возможно, по этой причине я стала впечатлительной и сильнее других детей переживала свои и чужие горести.

Бабушка заботилась обо всем в доме, командовала слугами, вела счета и решала все наши маленькие проблемы. Мама не заботилась ни о чем. Все старались оградить ее от малейшего беспокойства. У нее всегда были наряды, которые шли ей необыкновенно, она всегда была красивой, свежей, хорошо причесанной, бодрой. Ни ее сестра Женя, ни ее брат Николай не обладали такой красотой. У нее были большие сине-голубые глаза. Все в ней было изящным и элегантным. Мы привыкли видеть, как люди на улице оборачивались, чтобы посмотреть на нее.

Мама просыпалась очень поздно, завтракала в постели, и нас подводили, чтобы она могла нас поцеловать. Она много времени тратила на туалет и выходила из своей комнаты только к полудню. Раз и навсегда было принято, что мама ничего не умеет делать: ни шить, ни заниматься домом и детьми – и что для нее совершенно невозможно было посвятить себя какому-либо занятию. От всех этих забот она была избавлена обожавшей ее семьей.

Такая красота, как у мамы, создает своего рода ореол поклонения, это осложняет и искажает отношения с людьми. Как удержаться и не возвеличиться в своих глазах, когда для вас все легко, все идет гладко только потому, что вы красивы и полны очарования?

В начале нашего пребывания в Петрограде мы называли второго мужа мамы «дядя Саша». Мама предложила ему, чтобы мы звали его «папа», но он хотел, чтобы это произошло естественно, когда мы почувствуем, что он для нас стал настоящим отцом. Он хотел заслужить, чтобы мы называли его папой.

Поскольку мы привыкли говорить «дядя Саша», было совершенно невероятно, что внезапно, по наитию, мы назовем его «папа». Тогда, устав от этой ситуации, мама сказала нам, чтобы мы устроили сюрприз дяде Саше, назвав его папой. Было решено, что Ксения в тот же вечер скажет фразу, в которой назовет его папой. Папа был глубоко тронут, поверив, что она сделала это непроизвольно.

Позже, когда мы начали больше понимать, мы спросили маму, почему она обманула папу, сказав ему, что инициатива исходила от нас. Она ответила, что папа всегда слишком много требовал от жизни. Невозможно ждать от детей, чтобы они различали такие тонкости, и было бы неправильно продолжать огорчать его, называя дядей Сашей.

Я отчетливо помню прогулку в зоопарк. Там недавно родились очаровательные медвежата, и нам обещали показать их. Это первое мое воспоминание не только о событиях, но и о впечатлениях и связанных с ними эмоциях.

Мы пошли в зоопарк всей семьей. Была хорошая погода, воскресенье, везде было празднично и многолюдно. Я снова вижу желтый песок аллей, газоны и бассейны из искусственных камней для водных животных.

Вдруг в одном из этих бассейнов я заметила нечто невообразимое. Оно было большое, с блестящей черной спиной, которая заканчивалась огромной мордой с выступающими ноздрями, придающими ей квадратную форму. Когда эта немыслимая пасть открылась в чудовищном зевке – о, ужас! – внутри она оказалась бледно-розовой. Я поняла, что эта гора плоти была живым существом, наполовину погруженным в воду. Оно было живым, оно зевало, значит, оно могло страдать. Как, должно быть, ужасно, быть настолько огромным и уродливым. Помню, как я подумала, что такой урод не может быть любимым кем-либо, и мучительное сострадание охватило меня. Окаменев, я долго стояла на краю бассейна, пока не заметила возле себя сторожа. Мне не понравилось, как властно он взял меня за руку, и я расплакалась. Сторож отвел меня к родителям, которые искали меня повсюду.

Когда меня спрашивали, что мне показалось самым интересным в зоопарке, я всегда отвечала: бегемот. У нас считалось, что это ненормально. Хрупкая девочка из хорошей семьи должна была любить маленьких животных, забавных и милых. Что симпатичного можно найти в гиппопотаме? Я не могла объяснить, что, напротив, он показался мне очень некрасивым, очень несчастным и мне его жалко. Это мучительное чувство жалости впоследствии я испытала при многих обстоятельствах своей жизни. Я даже физически заболевала. Какие глупости, какие промахи совершала я из-за этой болезненной жалости, которая заставляла меня терять контроль над собой и бросаться, подобно Дон Кихоту, часто бесполезным и всегда смешным защитником на ветряные мельницы воображаемых невзгод.

Когда в ноябре 1907 года родилась моя сестра Наташа, бабушка просто сияла от счастья. Помню, как она пришла утром, взяла меня из постели и отнесла в свою комнату, где стояла детская кроватка. Она сказала мне: «Вот твоя сестра, твоя новая маленькая сестренка. Не правда ли, ты рада, что у тебя есть маленькая сестренка? Посмотри, какая она милая».

Это было так неожиданно, и я все еще была в полудреме. Почему бабушка несла меня на руках, а не одела, как делала это каждый день? Я не знала, лежало там живое существо или кукла. У нее были блестящие широко раскрытые глаза, как большие черные пуговицы. Я протянула вперед палец, чтобы потрогать и убедиться, что они принадлежали живому существу. Бабушка вовремя остановила меня. Об этом случае в семье говорили, что я хотела проткнуть глаза своей маленькой сестре. Это было не так, у меня не было намерения причинить ей боль. Но легенда осталась, и Наташа упрекала меня, даже когда мы выросли.

Бабушка обожала Наташу, она называла ее «мой маленький ангел». У нее было четверо детей и четверо внуков, но ни один ребенок в мире не был для нее столь прекрасным, как Наташа.

Я спрашивала себя, почему бабушка любила Наташу больше меня и прощала ей все капризы. Я находила для этого несколько причин: она была красива, у нее были вьющиеся волосы, бабушка очень любила папу и не любила моего родного отца. Я не понимала, почему Наташу находили такой замечательной девочкой. На самом деле она была очаровательна, потому что в ней была безграничная жизненная сила. Она злилась, плакала и успокаивалась быстро и спонтанно, как ребенок, который чувствует себя любимым. Несмотря на нашу разницу в возрасте, у нее было больше умения держаться, чем у меня, и тысячи женских уловок, чтобы понравиться. Я думаю, совсем маленькой она уже знала, что она красивая и обаятельная, в то время как я была неуклюжей, застенчивой и всегда витала в облаках.

Так как я была маленькая, тощая и часто мерзла, папа назвал меня «воробушек». Когда со мной случалась неприятность, он говорил: «Воробушек мой, почему именно на тебя падают все шишки?»

На фотографиях, где мне шесть или семь лет, тоненькая девочка с большим лбом и двумя длинными косами. В России говорили, что у девушки длинные волосы, если она может сесть на свои косы, держа голову прямо. Я могла сидеть на своих, но вместо легких, волнистых и пепельно-белокурых волос, как у мамы и сестер, мои волосы были жесткие и темные. Я думала, что очень некрасиво иметь прямые волосы.

По возрасту я была ближе к Ксении, она на два года старше, чем к Наташе, которая, в моих глазах, была еще младенцем, так как была на пять лет младше меня. Ксения считалась большой, у нее была своя комната, она могла благоустраивать ее по-своему, и ее распорядок дня отличался от нашего. Вероятно, из-за моего маленького роста и заботы о моем здоровье нас с Наташей считали «маленькими». Говорили: «Пойдем погуляем с маленькими, пойдем купаться с маленькими…» Я должна была рано ложиться спать, потому что Наташа не хотела идти спать одна, и ходить мелкими шагами, чтобы она успевала за мной. Я смотрела на нее как на истинную обузу.

Очень скоро я поняла, что от посторонних скрывают развод мамы, что развод был вещью предосудительной и моя фамилия Аносова, отличающаяся от фамилии моих родителей, говорит обо мне как о дочери разведенной женщины. Я также знала, что никто в семье не любил моего отца, его имя было окружено своего рода презрением, и пришла к выводу, что меня тоже презирают. Но почему я думала, что стыд причитается только мне, а не маме и Ксении? Теперь я не понимаю этого, но тогда приняла его как неизбежность. Тем не менее что-то меня оскорбило, задело.

Когда мой отец Ефим Аносов приезжал в Петроград повидаться с нами, он останавливался у своих сестер, Ольги и Маргариты, и требовал, чтобы нас приводили туда. Гувернантка отводила нас к нему и уходила, чтобы затем вернуться за нами. Мне рассказывали, что мама была в эти моменты в настоящей панике. Мы были еще маленькими, когда отец отказался от опеки над нами. Она боялась, чтобы он не привязался к своим подросшим дочерям и не отнял бы их.

На протяжении всех наших визитов бабушка стояла на углу улицы, чтобы предотвратить это возможное похищение. Если бы отец посмотрел в окно, думается, он не узнал бы ее, так как по этому случаю она надевала на голову толстый шерстяной платок. Однажды она простудилась, простояв несколько часов под сильным снегопадом.

Эти визиты оставили во мне лишь незначительные воспоминания, такие, как платье из шуршащей шотландской тафты, которое носила одна из моих теток, и огромный кусок торта, который мне дали на полдник: я не осмелилась сказать, что не голодна, и с ужасом думала, смогу ли с ним справиться. Я также помню высокого молодого человека, который там был. Я не осознавала, что это мой отец. Дома, когда разговаривали о нем, говорили просто: Аносов.

Мне было шесть или семь лет, когда отец написал, что приедет повидать нас к нам домой. Нам сказали, что Аносов нанесет визит, и одели в праздничные платья.

Я не думала ни о чем особенном, но чувствовала, что взрослые встревожены и озабочены. Когда нам велели пройти в гостиную, мы вошли и, как обычно, сделали реверанс. Мой отец поднял нас и обнял. Он взял меня к себе на колени, сестра сидела рядом с ним на диване. Я помню его светлые волосы, серые глаза, которые тревожно вглядывались в нас, его пенсне и прямой нос (такой же, как у моего второго внука Михаила-Александра). Все это высечено одним целым в моей памяти так же, как его светлый костюм, шершавое прикосновение которого я почувствовала, когда прислонилась щекой к его плечу. Он сказал мне: «Доченька моя дорогая, ты очень худенькая, ты хорошо себя чувствуешь?» – или что-то в этом роде.

Он задавал нам вопросы, и мы коротко отвечали, глядя на него во все глаза. Сестра сидела рядом с ним очень напряженно. Я поняла, что он говорит нам что-то очень нежное, что ему грустно из-за нас. Когда он сказал мне: «Доченька моя», я почувствовала, что это правда, я на самом деле была его, а он был моим отцом.

Из соседней комнаты можно было видеть все, не заходя в гостиную, через отражение в большом зеркале. Так что мама и бабушка знали все, что происходило. После отъезда отца они сказали, что Ксения держалась с достоинством, а я вела себя глупо, когда обнимала его и повисла у него на шее самым нелепым образом.

Всего этого я не помню, помню только чувство глубокой защищенности, которое испытывала рядом с ним.

Мама была счастливой и веселой, она часто подшучивала над собой и другими и говорила все, что приходило в голову. Она была частью очень дружной семьи: бабушка, мама, тетя Женя и дядя Коля образовали клан, в котором никогда не было места формальностям, а папу единодушно признавали самым умным и самым замечательным человеком во всем Петрограде.

За столом часто собиралось множество народа. В России можно прийти к друзьям в любое время без предупреждения и сесть с ними за стол без всяких церемоний. Это называлось «заглянуть на огонек», по аналогии со светом, который глубокой ночью издалека видит путник в окне дома.

Обедали в три часа после полудня. Около четырех или пяти часов на стол ставили горячий самовар, и можно было попить чаю, если захочется. Ужинать садились в восемь часов вечера, когда самовар снова появлялся на столе: угли долго сохраняли воду теплой. Каким наслаждением было, придя домой с мороза, выпить чашку горячего чая!

Стены во всей квартире были оклеены бумажными обоями или полотном нейтральных тонов. Папа говорил, что цвет стен всегда нужно подбирать, как фон для портрета красивой женщины, фон, который гармонирует с цветом ее лица. Чтобы продемонстрировать нам это, он взял лист бумаги для рисования, который по-русски называется «дымчатый», и поместил его за головой мамы. И в самом деле, он подчеркнул ее светлые пепельные волосы, голубые глаза, а лицо ее, казалось, засияло.

Между двумя окнами столовой на небольшом столике стоял красный самовар. Мы никогда не пользовались им, потому что он был слишком большим. Он весь был покрыт резными листьями и желудями. Они были выполнены так прекрасно, что каждый маленький кусочек узора казался драгоценным камнем. Я любила проводить пальцем по сложным переплетениям ветвей.

Обеденный стол освещался лампой под огромным шелковым абажуром восхитительного золотого цвета, с длинной бахромой, он имел форму перевернутой чаши и опускался над столом довольно низко. Мама повесила его таким образом, чтобы яркий свет падал на хрусталь и серебро, а лица гостей вокруг стола оставались в рассеянном свете. Она любила красивое освещение и умела его сделать, знала, как выделить нужные предметы и создать настроение. Она говорила, что люстра с плафонами убирает с потолка тени и придает праздничный вид, а светильники, которые были у нас то тут, то там среди мебели, делают обстановку более интимной.

Чтобы создать впечатление большего пространства, двойные двери между гостиной, маленькой гостиной, прихожей и столовой сняли и на их место повесили ламбрекены.

Мебель часто переставляли, потому что мама любила, по ее словам, «сменить обстановку». Самая красивая мебель прибыла из Франции, от родителей папы.

Родители чаще всего находились в маленькой гостиной с небольшим роялем, на котором папа импровизировал по вечерам, или в комнате с окнами, выходящими на улицу и Большой проспект, которую мы называли угловой. Там папа устроил свой рабочий кабинет и библиотеку.

В большой гостиной царила чуть более официальная атмосфера. Оконные шторы и дверные ламбрекены были атласными цвета морской воды, кресла в стиле Людовика XVI покрыты шелковой парчой. Огромные цветы на ковре напоминали раскрытые пасти и выглядели как живые. Я усаживалась повыше, чтобы наблюдать за ними, думая, что если бы они были живыми, то могли бы проглотить меня.

На одной из стен большой гостиной висели портреты «предков». Там были фамильные портреты Легран и Керн. От рода Аносовых мама сохранила только один овальный медальон с портретом моей бабушки Аносовой, написанный известным итальянским художником.

Я внимательно рассматривала ее. Она была моей бабушкой так же, как бабушка Керн, но знала меня только совсем маленькой. Я пыталась представить себе, что она могла бы сказать мне, своей внучке, похожей на нее, и что она подумала бы обо мне. Может быть, она любила бы меня так же, как бабушка Керн любила Наташу.

В то время девочки часто носили темно-синие юбки с большими складками и прямые блузки из той же ткани с «матросским воротником». Для праздников у нас были платья из тонкого белого шерстяного муслина, украшенные кружевными воланами и широким поясом из белой атласной ленты, завязанной сзади большим бантом с концами, спадающими до низа юбки. В косы вплетали ленты, а концы волос, накрученные на ночь на папильотки, образовывали кудри.

За окнами детских комнат всегда висел наружный термометр. Когда он показывал двадцать семь градусов мороза, ученики младших классов не ходили в школу, если было минус тридцать три градуса, старшеклассники тоже оставались дома.

Зимой дни были короткие, в декабре смеркалось уже в половине четвертого. Нам не разрешалось выходить на улицу после заката солнца, но иногда мама делала исключение и решала прогуляться с нами перед сном. Освещенные улицы выглядели празднично. Снег кружился вокруг газовых ламп, воздух был холодным и сухим. Нам запрещали разговаривать и дышать через рот, чтобы не простудиться. Это были прекрасные и радостные моменты. Вечерние прогулки по освещенным улицам Петрограда – одно из лучших воспоминаний моего детства.

Перед наступлением холодов, в октябре, законопачивали окна. Внизу между рамами клали зеленые веточки искусственного мха и сверху два цветных стаканчика с кислотой: она не давала стеклам замерзать из-за скапливающейся влаги.

В день, когда законопачивали окна, в доме внезапно наступала тишина, больше не слышно было шума с улицы. Для проветривания в верхней части рамы имелись двойные форточки; дымоходы печей также способствовали вентиляции. Квартиры очень хорошо отапливались. Дома никогда не носили теплые платья, дамы всю зиму ходили в легких блузках и шелковых платьях.

Наши печи были сделаны по образцу эльзасских. Встроенные в стену между двумя комнатами, они немного выступали в помещение и были покрыты плиткой от пола до потолка. Придя с мороза, хорошо было прислониться спиной к теплой изразцовой печке. Топили рано утром, затем дымоходы закрывали, и печи оставались теплыми до самого вечера. Топили дровами. Почти всегда это была береза.

Ранним утром, когда все еще спали, горничная растапливала печь. Иногда, проснувшись, я видела, как она, присев на корточки, дует на разгорающиеся ветки, и снова засыпала.

Зимой мы ходили гулять в сквер на Васильевском острове, и каждый тащил за собой маленькие санки, чтобы кататься с «ледяной горки», залитой в сквере. На спуске перехватывало дыхание, но скорость наполняла нас глубокой радостью, давала чувство отваги и свободы. Казалось, что мы летим.

Когда вставал лед, на Неве устраивали несколько открытых катков. Вечером катки освещались, и оркестр играл популярные мелодии. Ксения научилась кататься на коньках, а мне этого не разрешили из опасения, что я могу разбить очки и поранить глаза при падении.

В летние дни мы иногда брали лодку и отправлялись на прогулку в парк под названием Летний сад. Лодка, идя зигзагом, по очереди подходила к обоим берегам Невы. Возвращаясь к левому берегу, шла вдоль набережных, где находилось большинство иностранных посольств и правительственных учреждений. Ансамбль набережных левого берега в центре Петрограда, со строгой элегантностью их стиля, признается архитекторами всего мира выдающимся достижением. Этот ансамбль продолжался высокой и красивой кованой чугунной решеткой Летнего сада, возле которого мы причаливали.

Я помню круглую площадку в этом саду и в середине нее статую русского поэта и баснописца Крылова, окруженного животными, главными персонажами его басен. Помню также «гигантские шаги» и широкие аллеи.

В Летнем саду мы встречали знакомых детей. Одним из них был мальчик моего возраста по имени Павел. Он был очень высоким для своих лет, с веселым и буйным характером. Я редко играла с ним, потому что он был сильнее меня и дружил со старшими мальчиками.

Тогда я не могла даже предположить, что гораздо позже, в эмиграции, я встречу его вновь и он займет такое большое место в моей жизни: мы поженились в Париже в 1926 году.

Ближе к Великому посту на улицах появлялись нарядные сани с упряжками, украшенными колокольчиками и цветными лентами. Их возницы были финнами. Лица их были загорелыми, и, улыбаясь во весь рот, они говорили: «Вейка, вейка». Их так и называли – вейка.

У вейка давно уже вошло в привычку приезжать накануне поста, но я так и не смогла узнать, когда и при каких обстоятельствах возник этот обычай.

Гуляния вейка были неразлучны с блинами, которые ели во вторник масленичной недели или в последующие дни. Блины пекли из смеси пшеничной и гречневой муки. Ели их с лососем или копченой осетриной, с икрой, со сметаной или просто с растопленным сливочным маслом. Это традиционное блюдо служило также поводом для праздника. Друзей приглашали на блины, а затем брали вейка и катались по улицам Петрограда и на островах в устье Невы.

После Великого поста вейка со своими санями возвращались в Финляндию до следующего года.

Пасха празднуется в России с особой силой, не так, как везде. Церковная служба преображает жизнь каждого дня, она сияет в домах и на улицах. Пасха часто приходится на время таяния снега, когда ветви вербы покрываются пушистыми сережками, первыми знаками обновления. Эти веточки освящают в Вербное воскресенье, поэтому и неделя называется Вербной.

Большинство людей редко исповедуются. Исповедь требует серьезной подготовки. Прежде чем идти на исповедь, следует также попросить прощения у всех домашних. Говорят: «Прости меня Христа ради, если я обидел тебя» или просто «Прости меня Христа ради». На что надо ответить: «Бог простит».

Перед праздником Пасхи можно выбрать одну из недель Великого поста. В эту неделю каждый день надо ходить на службу в церковь, не есть мясо, рыбу, яйца и молочные продукты, отказаться от забав и развлечений, читать только благочестивые книги и идти на исповедь.

Когда наши слуги шли на исповедь, они одевались во все самое чистое и новое. В тот день их движения становились неторопливыми и мягкими, и этот торжественный настрой сохранялся весь день.

Вечером Великого Четверга улицы оживлялись множеством огоньков, когда верующие несли домой новый огонь, возвращаясь из церквей, где читали Двенадцать Евангелий. Они шли осторожно, защищая свечу рукой от ветра, и по их лицам, освещенным снизу мерцающим пламенем, пробегали розовые и золотистые блики.

Придя домой, гасили лампадки перед иконами и вновь зажигали их от принесенных свечей.

В нашей семье не брали детей на Пасхальную вечернюю службу, но, как и во всех домах, готовили пасхальный стол. На столе в столовой были два традиционных блюда, кулич и пасха, и крашеные яйца.

Нас не укладывали спать, и мы дожидались полуночи. Ближе к полуночи приоткрывали форточки, чтобы лучше слышать колокола: чуть раньше других начинали звучать колокола с противоположного берега Невы, глухой и глубокий тон Исаакиевского собора, затем высокий и светлый звон колоколов нашей приходской церкви. И вот мы уже ничего более не могли различить в радостном многоголосье всех церквей.

Талый снег был первым предвестником весны. Снег становился серым и скользким. На смену саням приходили экипажи, и улицы становились более шумными. Когда вскрывался лед на Неве, слышались как бы выстрелы, а затем хруст сухариков. Говорили: «Лед идет», и все шли на берег смотреть на Неву с огромными плитами льда, громоздящимися друг на друга, а затем рушащимися и погружающимися в воду.

Со Стрелки Васильевского острова, перегнувшись через гранитный парапет, мы смотрели, как нос корабля, идущего по направлению к нам по вспенивающимся водам Невы, борется с льдинами, словно освобождаясь от зимних оков. На расстоянии, на правом берегу, виднелась Петропавловская крепость с ее золотой иглой, а на левом берегу, в пылающем весеннем свете, золотая игла Адмиралтейства.

В то самое время, когда перелетные птицы возвращались из дальних стран, булочники пекли маленькие хлебцы в форме птичек с двумя изюминками вместо глаз. Говорили: «Жаворонки вернулись», и к чаепитию на столе появлялись корзинки, полные этих маленьких хлебцев.

Снег сходил. По водосточным трубам с радостным журчанием сбегали потоки воды. Мы вновь наслаждались ощущением – уже забытым – солнечного тепла на своем лице. Без теплой зимней одежды мы чувствовали себя в жизни легче и счастливее.

Семья Керн

Предки моей бабушки по материнской линии вышли из Померании. Они обосновались в Саратовской губернии во времена правления Екатерины II, которая, будучи сама родом из Померании, способствовала переселению своих соотечественников на территорию России. В России они назывались «колонистами».

Мой дед Керн был родом из Прибалтики. Я была едва знакома с ним и почти ничего о нем не знаю. У меня была возможность расспросить о нем бабушку, но все, что касалось Аносовых, интересовало меня больше. Семья Керн была частью моей повседневной жизни, в то время как Аносовы в моем воображении принадлежали к героическому и таинственному миру, миру мечтаний и сожалений.

Бабушка воспитывалась в женской гимназии в Самаре, выпускницы которой становились хорошими хозяйками дома. Она рассказывала нам, что завершила свое образование самостоятельно, уже в замужестве, восполнив пробелы обучения. Она вышла замуж в шестнадцать лет. Это от нее мама унаследовала чувство юмора и дар беспристрастно оценивать свои собственные действия.

Комната бабушки выглядела старомодно. Кровать была покрыта белым пикейным покрывалом с широкой кружевной каймой, связанной крючком, и подушки лежали одна на другой в порядке убывания размера. Последняя, совсем маленькая, называлась «думка».

На столике у изголовья лежали три большие книги: Библия, «Подарок молодым домохозяйкам» – поваренная книга, которую бабушке подарили на свадьбу, и «Круг чтения», составленный Толстым, с выдержками из произведений религиозных писателей и философов для ежедневного чтения.

Как я уже сказала, бабушка взяла на себя все заботы по дому. Она никогда не оставалась без дела. Она вязала нам коричневые шерстяные юбки, отделанные синими фестонами, в которых было очень уютно в морозы. Когда мы болели, она часто спала с нами на большом диване в своей комнате, чтобы удобнее было ухаживать за нами.

Бабушка была настроена мистически. Она думала, что видимый мир и невидимый общаются непрерывно. Она верила в ангелов-хранителей и покровительство умерших родителей. Она говорила: «Детки, надо верить, что кто-то из наших предков усиленно молился, чтобы наши сыновья не пошли на войну». И действительно, насколько я помню, ни одного человека из нашей семьи не взяли на фронт. Во время войны 1914–1918 годов дядю Николая не мобилизовали. Бабушка повторяла: «Кто-то молился и молится, ибо молитва не умирает».

Она рассказывала нам таинственные семейные истории, в которых передача мыслей на расстоянии, предчувствия и предостережения играли важную роль.

Бабушка не слишком далеко продвинулась в своем образовании, но обладала глубокой мудростью. Свое мнение относительно любого события она высказывала обоснованно, уверенно и с неподражаемым остроумием. В каждом случае она знала, что нужно делать. У нее был целый букет принципов, в которые она непогрешимо верила, и их можно было применить при любых обстоятельствах.

Она говорила: «Лучше иметь оплачиваемую работу, чем свой собственный бизнес: это менее рискованно и не приносит в жизнь тревогу и беспокойство. Всегда лучше сидеть за уже накрытым столом, чем самому готовить еду».

«Нужно заставить людей понять, что ты – это нечто важное. Если ты не будешь себя ценить сам, никто этого не будет делать».

«Любят богатых, веселых и счастливых. Если вы бедны, грустны или разочарованы, не показывайте этого. Это не трудно скрыть, достаточно держать проблемы в себе и не жаловаться. Иногда нужно потребовать, но никогда нельзя жаловаться».

«Не нужно откровенничать. Никогда. Ни с кем. Если ты скажешь кому-нибудь то, что хочешь сохранить в тайне, рано или поздно пожалеешь, так как будешь бояться, как бы этот человек не сообщил тому, от кого ты хочешь скрыть, и это повредит вашим отношениям. Если ты думаешь, что никто не ценит тебя, помни, что для себя самого ты самый важный человек в мире. Не позволяй другим подавлять себя».

Я думаю, что у бабушки был пессимистичный взгляд на человечество. Она, несомненно, много страдала в своей жизни.

Супружество было для нее источником тяжелых страданий, и в момент полного смятения она стала думать об уходе от мужа. Она обратилась за советом к матери, и та сказала ей: «Замужняя женщина должна все сносить с терпением и послушанием». Страдать молча, нести все с покорностью – это предписывалось религиозными нормами и правилами поведения женщин в семье моей бабушки, но она не предъявляла тех же моральных требований к своим детям, так как поддерживала маму во время ее развода.

Бабушка рассказывала нам о нашей тете Жене. Она говорила: «Моей бедной малышке не везло в жизни».

Тетя Женя была намного миниатюрнее мамы, круглолицая, с каштановыми волосами. Она была бодрой и милой, но не имела маминых изящных манер. Она очень добросовестно отучилась в лицее, любила читать и прекрасно играла на фортепиано.

Приходя к нам, она почти все вечера музицировала с папой, который играл на скрипке. Произведения великих композиторов для фортепиано и скрипки сделались частью моих детских воспоминаний. Слушая их, я возвращаюсь в уютную атмосферу нашей гостиной и вспоминаю внимательное лицо тети Жени, склонившейся к клавиатуре.

Тетя Женя стала невестой в восемнадцать лет. Она очень любила своего жениха, ее друга детства. Он был вынужден на два года покинуть Саратов. Они решили вступить в брак по его возвращении и, ожидая этого времени, часто писали друг другу. В своих письмах молодой человек рассказывал о новых знакомых, и тете Жене казалось, в частности, что он интересовался одной девушкой, с которой часто встречался. Ревнуя, она хотела заставить его думать о себе, в свою очередь вызвав ревность. Она написала, что близко общалась со своим кузеном Александром Бауэром и как это было забавно. В дальнейшем это привело к такому разладу в их переписке, что помолвка была расторгнута. С горя тетя Женя заболела. Затем она назло вышла замуж за своего кузена Александра Бауэра, которого не любила. В то время девушки должны были выходить замуж, для них не было никаких других вариантов.

Ее бывший жених не вернулся в Саратов. Прошли годы. Тетя Женя была уже замужем, и у нее была дочка Алиса. В воскресенье она пошла с бабушкой в лютеранскую церковь и случайно села рядом со своим бывшим женихом. Когда тетя Женя узнала его, она побледнела как полотно. Бабушка говорила: «Она стала такой бледной, что я думала, она сейчас упадет в обморок. Бедняжка, она так любила его, бедная девочка. Ее жизнь была разрушена из-за глупого недоразумения. Поверьте мне, девочки, никогда не пишите писем мальчику, которого любите».

Из-за разбитой жизни своей дочери бабушка не любила Александра Бауэра и обвиняла его в том, что тетя Женя круглый год жила в сельской местности, вдали от города. Тетя Женя, казалось, хорошо приспособилась к сельской жизни, я думаю, ей было все равно.

Наше воспитание

Я начала ходить в детский сад при частной школе Кепке, лучшей в Петрограде. Мы очень любили свою учительницу, которую называли тетя Шура.

Я не знала, что меня записали под фамилией Аносова; на мой взгляд, официально я была Легран. Однажды тетя Шура сказала, раздавая нам маленькие детские книжки: «А это для девочки, которую зовут Нина Аносова». Я покраснела. Я думала, что нужно скрывать от всех, что меня зовут Аносова, и ответила: «Когда я была маленькой, меня звали Аносова, теперь мама снова вышла замуж, и моя фамилия Легран». «Твою маму зовут Легран, но ты, ты навсегда останешься Аносовой. Дети всегда носят имя своего отца», – сказала тетя Шура.

Почему мои родители хотели, чтобы меня звали Легран, а в школе сказали, что я – Аносова? Я не понимала.

Тетя Шура, заметив мое состояние, сказала мне, что она очень любит исконно русские фамилии и моя понравилась ей, потому что это очень древнее великорусское имя, почетное и известное.

Однажды, когда занятия в детском саду и в классе, где училась моя сестра, заканчивались в разное время, мне пришлось сидеть одной в классе и ждать, когда за нами придет гувернантка. Тетя Шура посадила меня за маленький низкий столик с играми и картинками и сказала, что оставляет меня одну, так как знает: я буду умницей. Спустя некоторое время пришли два школьника постарше и начали шумно играть, запрыгивая на столы, бегая по скамейкам и возясь. Преподаватель из класса этажом ниже пожаловался директору, и тетя Шура сделала мне строгий выговор, полагая, что это я так шумела. Я ничего не ответила. Я знала по своему опыту о невозможности спорить с взрослыми, потому что они всегда все понимают по-своему. В конце концов выяснилось, что я не виновата.

«Почему ты не сказала, что это не ты? – спросила тетя Шура. – Когда тебя обвиняют в том, чего ты не делала, нужно объясниться. Нужно защищаться, надо говорить, что ты думаешь». Она поговорила обо мне с родителями и сказала им: «Этот ребенок слишком послушный, она во всем уступает своим товарищам. Она совсем не умеет защищаться. Если она продолжит быть такой уязвимой, то будет безоружна перед жизнью».

Тетя Шура была очень хорошим педагогом, потому что никогда не упускала случая укрепить мою веру в себя.

Я была очень счастлива в школе Кепке. Я оставалась там только один год. Папины дела пошли хуже, и, так как это была очень дорогая школа, я туда больше не вернулась.

Не знаю, почему меня не отправили в другую школу и мама взялась сама учить меня читать, писать и считать. Этого было явно недостаточно, и я сильно отставала в занятиях.

Нас воспитывали очень строго. Я думаю, так было в большинстве семей Петрограда. Очень рано нам начали прививать «хорошие манеры». Помимо игр на открытом воздухе, никогда нельзя было бегать, никогда нельзя было громко говорить, кричать, проявлять несдержанность, нельзя было никого разглядывать или первыми начинать разговор со старшими, никогда нельзя было делать личные замечания. Не следовало проявлять ни восторга, ни недовольства.

Когда в гостиной были приглашенные, дети должны были появляться следующим образом: войти, держа обе руки соединенными на уровне талии, пройдя несколько шагов вперед, сделать реверанс, придерживая низ юбки обеими руками, и, если им не предлагали остаться, выйти в противоположную дверь, не поворачиваясь к гостям спиной, насколько это возможно.

Один или два раза в месяц у нас устраивали званый обед, на который не допускали детей. В тот день мы обедали с бабушкой на игровом столе в нашей комнате. Бабушка не любила большие приемы, она говорила, что тонкости этикета высшего общества утомляют ее и она слишком стара, чтобы затягиваться в корсет.

Папа считал, что никто не умел принимать гостей лучше мамы. Она хотела создать у них великолепное впечатление о ее доме. Все должно было быть идеально: цветы располагались так, что не привлекали излишнего внимания и вносили утонченную нотку, сервированный со вкусом стол, быстрое, сдержанное и стильное обслуживание, лучшие вина, уютная и гармоничная атмосфера, ослепительная хозяйка дома и ее дочери, словно сошедшие с картины великого живописца.

В 1912 году сестра Ксения в возрасте двенадцати лет была принята на пансион в Павловский институт благородных девиц, бывший под высочайшим покровительством вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и моя кузина Алиса присоединилась к ней в следующем году. Мы навещали Ксению каждое воскресенье. Стоимость обучения была не намного выше, чем в лицее, хотя институт был роскошный, как дворец: повсюду зеркала, хрустальные люстры, кованое железо, мрамор. И на стенах залов, которые служили гостиными, большие портреты царей и цариц династии Романовых.

Ксении там было очень хорошо. В целом, она чувствовала себя свободно во всех ситуациях и всегда находила, что уместно сказать в данный момент. Она была высокой и зрелой для своего возраста. Ее прекрасное лицо было типично русским, у нее были большие серые глаза, светлые и легкие волосы. Она хорошо занималась в классе, играла на фортепиано и обладала красивым голосом. Представляя ее, мама с гордостью говорила: «Это моя старшая дочь».

Ко дню визита вдовствующей императрицы в Павловский институт Ксению выбрали, чтобы прочесть вступление к поэме Пушкина «Медный всадник», которое воскрешает в памяти основание города Петром Великим. Поэма начинается с описания печальных пейзажей пустынных берегов Невы и показывает Петра, погруженного в свои мысли перед несущимися волнами широкой реки, представляющего себе город, который он хочет возвести в этом месте.

И Пушкин добавляет:

Ксению научили постепенно повышать тон, чтобы к концу отрывка он стал патетическим. К сожалению, волнуясь, она с самого начала взяла слишком пафосный тон и, форсируя его все больше и больше, почти с рыданием произнесла последнюю строфу:

«Кто эта девушка? – спросила вдовствующая императрица. – Кажется, у нее сильное чувство патриотизма» – и велела подозвать ее, чтобы поздравить.

Ксения провела в Павловском институте два года, затем, не желая больше быть интерном, поступила в лицей. Она вернулась из Павловского института убежденной монархисткой и пламенной православной верующей.

Вечером, перед сном, она долго оставалась перед иконами в своей комнате, стоя на коленях, медленно совершая крестные знамения, низко кланяясь, произнося вполголоса вечерние молитвы. Затем она целовала иконы и падала ниц перед ними. Ксения, как и все дети, надевала длинную и свободную ночную рубашку и со сложенными руками и возведенными к иконам глазами выглядела впечатляюще.

Однажды папа вошел в ее комнату, когда она молилась, и нашел смешным и лицемерным такой способ молитвы, говоря, что молитва идет из глубины души и не требует всей этой театральной постановки. Он был очень недоволен, что Павловский институт дал Ксении такие обрядовые привычки.

К нам часто приезжала двоюродная сестра папы, тетя Лиля. Мы очень любили ее. Ей было сорок лет. Высокая и стройная, с голубыми глазами и каштановыми волосами, она была похожа на папу. По словам мамы, из всех друзей папы она лучше всех понимала его и была наиболее близка ему интеллектуально. Она часто подолгу беседовала с папой на самые разные темы, и их единственное разногласие касалось именно религиозных привычек Ксении.

Тетя Лиля говорила: «Ты не имеешь права вмешиваться в ее духовный мир. Внешнее выражение ее молитвы, несомненно, соответствует серьезности духовных требований, и ее вечерняя молитва согласуется с обычаями Православной Церкви».

«Я не могу допустить, чтобы она разыгрывала спектакль перед самой собой. Я не хочу, чтобы эта манерность приучила ее выставлять напоказ религиозные чувства», – отвечал папа.

Тетя Лиля горячо защищала Ксению. Она говорила, что папа, воспитанный вне каких-либо религиозных традиций, не мог понять, что принадлежность к Церкви – это самое ценное, что можно пожелать ребенку, и что нужно предоставить ей полную свободу молиться так, как она того пожелает.

Я считала, что тетя Лиля права, и восхищалась, как правильно она выражает то, что я сама чувствовала, не будучи в состоянии сформулировать. Более того, я думала, что Ксения имела право в своей комнате делать то, что ей хочется. На ее месте я продолжала бы тайно молиться по-своему, но Ксения была послушна и в дальнейшем просто произносила, как и я, короткие молитвы, стоя на коленях на кровати.

Очень рано став вдовой, тетя Лиля зарабатывала себе на жизнь в качестве преподавателя русской литературы. Она жила одна, но часто оказывала гостеприимство бедным студентам или давала приют кому-нибудь из нуждающихся. Папа говорил ей, что пришло время немного подумать и о себе, но она отвечала, что заниматься собой ей неинтересно.

Она очень любила детей. Когда она делала нам подарки, то не довольствовалась покупкой нескольких игрушек, она сама составляла забавные комплекты в зависимости от вкуса каждого из нас. Однажды она дала мне большую деревянную шкатулку, которая закрывалась на ключ. Внутрь нее она положила рулоны папиросной бумаги и все необходимое для изготовления искусственных цветов. Бумага была всех цветов, и ее там было столько, что запас казался мне неисчерпаемым. Ни одна игрушка не могла доставить мне большего удовольствия, и я целыми часами делала яркие букеты, имитируя живые цветы или придумывая несуществующие формы.

Когда я начала читать и играть на фортепиано, выяснилось, что буквы и ноты двоились у меня в глазах. Меня направили к окулисту, и я услышала, как дома говорят: «Бедная девочка, у нее близорукость, как у Аносовых, и, более того, она видит левым глазом хуже, чем правым». Я была довольна, что у меня есть что-то общее с моим отцом. Я не понимала, почему меня жалеют; в те времена для девушки необходимость носить очки была равноценна катастрофе.

Когда мне было семь или восемь лет, две молодые мамины кузины приехали в Петроград учиться в университете. Обе они были очень веселые и милые и часто приезжали к нам обедать. Они беседовали с мамой о своей семье и общих друзьях в Саратове. Зная, что они приехали из моего родного города, я была очень внимательна ко всему, что они говорили. Однажды я была поражена разговором, темой которого был Аносов. Я услышала, как мама сказала, что в тот момент, когда она повторно вышла замуж, мой отец Ефим послал папе чек на наше содержание. Он написал папе, что дал распоряжение в своем банке, чтобы ему ежемесячно перечисляли такую же сумму. Это казалось довольно важным. Мама хотела принять деньги, но папа, очень гордый, увидел в этом переводе что-то оскорбительное и ответил, что, беря на себя заботу о маме, он взял на себя заботу также и о ее детях, и вернул чек. Мама сказала также кузине, что сейчас, в связи с финансовыми трудностями папы, ежемесячные поступления были бы очень полезны для нашего воспитания.

Этот разговор ранил меня прямо в сердце. Значит, у меня отобрали мое личное право жить на средства моего отца, и всем этим я была обязана папе Леграну, ему, кто испытывал денежные затруднения. Все, что было потрачено на меня, было не от моего отца, даже то, что я ела, оплачено другим. Я не могла больше ничего есть, пища вызывала у меня отвращение. Будучи уже худенькой, я становилась скелетом. Пригласили доктора. Меня мучили лекарствами, заставляли есть, лежать после еды. Я не была больна, но, как мне казалось, в то время я ничего больше не хотела от жизни.

Мы должны были быть идеальными, всегда думать о других прежде, чем о себе, не судить родителей, не иметь своего собственного мнения. Наше поведение всегда должно было соответствовать тому, как наши родители представляли себе девочек из хорошей семьи.

Кто-то однажды сказал маме, что мы – хорошо воспитанные девочки, и мама ответила, что это заслуга папы, который вложил много сил в наше образование. Говоря о педагогических усилиях папы, она использовала слово «работать», и это глубоко возмутило меня. Я не хотела быть продуктом труда, я не хотела быть выдрессированной. Я знала, что взрослые ожидали от нас совершенства, которым сами они не обладали, и мне казалось, что мое чувство собственного достоинства требовало противоположного тому, что хотели мне внушить.

Нас никогда не наказывали. Папа имел свое собственное представление о воспитании детей. По его мнению, дети были в состоянии понять то, что им четко и подробно объяснили. Чтобы оградить маму от любых беспокойств, папа сам делал нам внушения, приводя все развернутые аргументы. Относительно себя я думала, что он не понимал истинных мотивов моих поступков и излишне ругал меня. Чтобы не слышать его, я пыталась думать о чем-то другом, стремясь поскорее преодолеть унизительное чувство того, что не только не имею права оправдаться, но даже не умею это делать.

Когда, наконец, мне позволяли удалиться в свою комнату, успокоившись, я начинала напевать, так как знала, что мама придет сказать мне: «Ты огорчила родителей и поешь, словно ничего не случилось!» Тогда я была удовлетворена, я предвидела, что мама придет и скажет мне эту фразу, всегда одну и ту же. Я была сильнее ее, потому что заставляла ее сделать то, что хотела, это было моим реваншем. Я действительно была невыносима. Теперь я понимаю, что, в сущности, я хотела, чтобы мама сделала мне внушение вместо папы, ей самой легче было бы обратить мое внимание на то, что мне не следовало делать.

Была одна вещь, которую я не понимала в то время: папа всегда думал, что это его обязанность – учить других, как они должны думать и действовать. Много позже мама проговорилась, что сразу же после их бракосочетания папа начал поднимать ее до своего интеллектуального уровня. И если нам нравоучения перепадали время от времени, ей он читал их каждый вечер. Из-за этой жалкой привычки он потерял многих друзей. Он действительно думал, что служит людям, указывая им на их недостатки. На самом деле люди просто стали избегать его. Однако, хоть это и было трудно, они возвращались повидаться с ним, потому что он был очень добрым и всегда был готов помочь и услужить.

Однажды моя старшая сестра заболела, и доктор прописал ей есть мороженое. Я помню, как все мы были вокруг ее постели, должно быть, ей было плохо, и папа утешал ее, говоря, что ей дадут вкусное мороженое, которое только она одна будет есть. Он взглянул на меня, чтобы увидеть мою реакцию, не завидую ли я из-за того, что не получу мороженого.

Я не была жадной и не особенно любила мороженое, это для меня лично не имело значения, но я не могла перенести такую ситуацию. Я покраснела, глаза наполнились слезами, и, когда это заметили, я заплакала. К моему огромному огорчению, все думали, что я плакала, потому что осталась без мороженого. Они думали именно так, поскольку папа произнес нравоучение на тему, что зависть – это скверный порок, что очень глупо плакать из-за пустяков. Потом последовало утешение: скоро на десерт будет мороженое. Чем больше он говорил, тем сильнее я плакала от отчаяния и стыда. Я так и не забыла его, тот момент тяжелого как свинец детского горя.

Все, что для меня было трагедией, с Наташи скатывалось как с гуся вода, она не раздражалась так легко, как я, и была веселым и непосредственным ребенком. Однажды, когда папа сделал ей выговор, она сказала со вздохом, глядя в окно: «Снег идет» – явно с провокационным намерением. Это было естественно, смешно и очаровательно. Все засмеялись и сказали: «Этот ребенок просто очарователен». Что же это такое – обладать очарованием? В любом случае, я знала, что у меня его нет. Я была из тех людей, которые лишены очарования.

Беспокоясь, что от меня скрывали вещи, имеющие ко мне непосредственное отношение, я была настороже и пыталась узнать как можно больше из того, что говорили взрослые. В нашей квартире, где по русскому обычаю все двери широко открыты, а некоторые даже сняты, легко было найти уголок, в котором можно остаться незамеченным и услышать, что говорят в гостиных и угловой комнате. Я не знала слова «подслушивать» и не думала, что это плохо. Я хотела быть в курсе того, что мне казалось совершенно необходимым знать. И таким образом узнала многое, не соответствующее моему возрасту.

Мне было девять лет, когда я услышала, как в маленькой гостиной несколько раз произнесли слово «разорен», и по доверительному тону разговора поняла, что речь идет о моем отце Ефиме. Мамина кузина сказала: «Он занялся бизнесом и рисковал всем своим состоянием, у него ничего больше не осталось, он разорен». Я не знала, что это значило – разорен. Поскольку слово «раз» по-русски напоминает слова «разбить, разложение, разделение» и все это негативные вещи, то я поняла, что с ним произошло несчастье по его ошибке, но эта ошибка была неизбежна, и он стал жертвой судьбы и поэтому не приезжал больше повидать нас.

Значительно позже я узнала от мамы, что случилось. После смерти моей бабушки Софьи Аносовой наследство Исайи Аносова, по достижении совершеннолетия его младшего сына, было разделено между его восемью детьми. Большую часть выделенного ему состояния мой отец вложил в серию инноваций. В то время, когда в России многие мельницы были еще водяными, он построил паровую мельницу. Эта мельница имела успех и первые годы ее эксплуатации была источником значительной прибыли. Мой отец начал строить эти мельницы в ряде других мест.

Его дело было хорошо задумано и должно было иметь успех. Но он мечтал о большем, а опыта не хватало. Капитал его был израсходован, он взял кредиты и имел дело с недобросовестными людьми. Две мельницы были проданы на стадии строительства и, как всегда в таких случаях, с большими убытками. Он получил плохие советы от людей, которым доверял, и в конце концов разорился. Денег от продажи его имущества, его частного дома в Саратове и остатков наличных средств едва хватило, чтобы покрыть долги.

В Аносовых всегда жил дух авантюризма, но его сдерживало и направляло традиционное устройство семьи. Мой отец, одинокий и слишком молодой, потерпел неудачу.

Новость о катастрофическом разорении моего отца заставила маму вновь посмотреть на себя. Она сказала кузине: «Ты не можешь себе представить, как я жалею, что стала для него злым гением. Я даже помешала ему вернуться в Московский университет, чтобы закончить изучение права, и у него нет никакого диплома. Он мог жениться на благоразумной девушке, которая побуждала бы его закончить учебу. Он поступил бы на государственную службу и сохранил бы свое состояние. Без денег и без диплома жизнь не будет для него легкой».

Я испытывала по отношению к своему отцу очень сложные чувства. Они накатывали на меня волнами, непрерывно. Иногда я внезапно начинала думать о нем. Я обижалась на него за то, что он отдал меня другому. Я по-дурацки говорила себе: «На его месте я боролась бы не на жизнь, а на смерть, но не отдала бы свою маленькую дочку другому». Я думала: «Почему он не придет за мной?» И с гневом и печалью: «Никто не отдает свою дочь другому, а он отдал меня. И теперь другой имеет все права на меня, даже может делать мне бесконечные несправедливые замечания и говорить обидные слова». В те минуты я забывала, что папа был очень добр ко мне, я забывала, как он тревожился, когда я болела, как он жалел меня.

Любопытно, что это душевное состояние было совершенно чуждо моей сестре Ксении. Она никогда не беспокоилась по этому поводу. Дома раз и навсегда было установлено, что папа нас очень любит и не делает различия между нами и своей родной дочерью Наташей, что он считает нас своими дочерьми и поэтому все хорошо.

Однако можно сказать, что, когда мы ходили куда-нибудь вместе – на радость моей кузине и сестрам, – у него всегда находились колкости в мой адрес.

Однажды, во время рождественских праздников, мы пошли в цирк. Это был мой первый поход в цирк, и я все находила там прекрасным и волшебным. Но мне не понравился номер со львами. Человек, который казался себе красивым, принимал эффектные позы и щелкал бичом перед львами, а они, рыча, повиновались ему. Мое сочувствие перешло на сторону львов: они были такими сильными, почему они не загрызут этого нелепого дрессировщика? У меня было чувство, что львы смотрели на меня волнующим, почти человеческим взглядом.

Заключительный номер был самым поразительным. Три юные девушки перекручивали свои тела, изгибаясь самым невероятным образом. Кто заставил их это делать? Под какими угрозами они научились этим движениям, которые должны были быть ужасно болезненными и которые они выполняли с натянутой улыбкой? Затем их подняли на карусели с тремя тросами, закрепленной под куполом цирка. Освещение арены уменьшили, направив прожекторы вверх. Тросы заканчивались зубниками. Ухватившись за них ртом, девушки висели в пространстве. Это должно было быть ужасно! Наконечник должен был заполнять рот, давить на язык, их шеи – растягиваться, стремясь порваться, и как у них, должно быть, кружилась голова!

Карусель начала вращаться, и вуаль, закрепленная на их плечах, развевалась. Музыка становилась все тревожнее, затем прекратилась, и слышна была только барабанная дробь. Тогда, словно живые факелы, девушки начали вращаться вокруг своей оси.

Остановите, остановите же. Как это прекратить?.. Люди вокруг меня с интересом наблюдали за представлением, сестры и кузина безмятежно восхищались. Из-за трусости я не стала кричать, чтобы они остановились, я была заодно с другими, мы все были соучастниками жестоких махинаций: ради забавы мучили бедных девушек. Я не стала ничего говорить в знак протеста, потому [что] надо мной стали бы еще и насмехаться, а я ненавидела, когда люди надо мной смеялись. «Не следует брать Нину вместе с другими детьми на такие представления, – сказали родители, – она слишком быстро устает. Посмотрите, какая она бледная. Наташа, хоть и намного младше, бодрая и румяная».

Боже мой, сделай, чтобы я забыла. Я не могу жить, зная, что каждый вечер девушки, почти дети, вынуждены зацепляться ртом и вращаться наверху, в пустоте.

Наша Василиса Прекрасная

В начале нашего пребывания в Петрограде мы жили на широкую ногу, но затем пришлось отказаться от гувернантки-француженки, и за мной и Наташей присматривали бабушка и горничная.

Однажды на прогулке Василиса встретила знакомого человека и остановилась поговорить с ним. Она взяла нас за руки, и мы были вынуждены неподвижно стоять перед человеком, которого я расценила как простого «мужика».

Вернувшись домой, я пошла к маме жаловаться, что устала долго стоять на одном месте из-за Василисы, которая разговаривала с мужчиной. Я смутно понимала, что неправильно было говорить с этим человеком в то время, когда она занималась с детьми. Мама немедленно позвала Василису и сделала ей строгий выговор. Я присутствовала при этом, но Василиса ни разу не взглянула на меня. Она стояла, опустив глаза, и плакала. Мама закончила словами: «Теперь иди», и Василиса вышла, пряча лицо в передник. Вскоре она вернулась, одетая для выхода на улицу, и с поклоном сказала маме: «Простите меня ради Христа, я не буду больше так делать. Не вспоминайте обо мне плохо. Я всегда буду благодарна Вам за Вашу доброту». Из слов «теперь иди» она поняла, что мама окончательно прогоняет ее, тогда как велели только вернуться к своей работе.

Василиса на меня зла не держала и не упрекнула ни словом. Всегда спокойная, улыбчивая и добрая, она заботилась о нас с одинаково хорошим настроением. Я со своей стороны не могла себе простить, что наябедничала и заставила ее плакать. После этого случая я всеми средствами пыталась показать ей, как сильно люблю ее, держала дверь открытой, когда она несла поднос, и заранее шла в свою комнату, когда знала, что она придет туда наводить порядок.

Однажды ночью у меня было расстройство желудка, и меня вырвало. Комната Василисы была довольно далеко от моей, тем не менее она услышала и пришла успокоить меня и перестелить постель. Затем она стала готовить мне теплое питье, и я слышала, как она затопила плиту. Все это заняло немного времени, и, когда она поила меня, стоя на коленях перед кроватью, сказала: «Спите спокойно, моя маленькая хозяюшка, мне уже некогда ложиться, скоро надо растапливать печки». Я видела, какая она сонная, и, думая о том, что она будет работать, когда все в доме еще спят, обняла ее, говоря: «Василиса, ты самая хорошая, ты самая красивая в нашем доме». На что она ответила: «Да благословит Вас Бог, хозяюшка, я только прислуга».

Василиса была высокая, широкоплечая, держалась очень прямо и передвигалась бесшумно, без лишних жестов, словно скользя по паркету. Мама сказала однажды, что у Василисы походка королевы.

Когда мы с ней оставались дома одни, к нам в комнату приходила повариха. Она была лучшей подругой Василисы и поэтому была вхожа к нам. Она была вдовой, молодой и веселой, и между собой мы называли ее «Веселая вдова». Замечательно было оставаться с ними дома. Они весело болтали, предаваясь воспоминаниям, иногда вместе пели популярные песни, которые я старалась запомнить наизусть. У «Веселой вдовы» был чистый вибрирующий голос, я говорила ей, что она поет лучше, чем в Оперном театре, и это всегда смешило ее. Я очень любила эти спокойные и счастливые моменты, и, когда звонил входной колокольчик, время, проведенное с ними, всегда казалось мне слишком коротким.

Я спросила Василису про ее детство и узнала ее печальную историю. Она была старшей в большой семье. Отец ее был рабочим. В дни зарплаты он часто возвращался домой пьяным, готовым к ссорам и потехам. Его забавляло, что Василиса боялась его, смотрела на него испуганными глазами. Он хватал ее за нос двумя пальцами и дергал его, как колокольчик, приговаривая: «Динь, динь, динь». Нос распухал и краснел. Когда отец возвращался, мать прятала Василису под кроватью, но однажды он поймал ее и свернул ей нос, потекла кровь, нос так и остался немного на сторону. Мама сказала ей: «Тебе нужно уходить из дома, бедная моя девочка, отец в конце концов искалечит тебя, и никто не захочет на тебе жениться. Кто возьмет девушку с кривым носом?» И она отдала Василису в прислуги, едва ей исполнилось двенадцать лет.

Я спросила:

– Почему мама не защищала тебя?

– Она ничего не могла сделать. Он был моим отцом. Отец – это хозяин, он имел право делать со мной все, что ему заблагорассудится.

– Василиса, ты ненавидела своего отца?

– Упаси Вас Господь, хозяюшка, как это можно, ненавидеть своего отца? Это большой грех. На самом деле отец не был злым, это вино ударяло ему в голову.

– Почему ему позволяли пить?

– Возвращаясь с завода, он покупал водку в винной лавке, выпивал на улице и приходил домой уже пьяным.

Весь день я размышляла о том, что она рассказала мне, а ночью мне приснились кошмары. Громадные и злые мужчины били девочек, таскали их за волосы и выкручивали им носы. На следующий день я спросила Василису, почему ее мама не развелась.

– Как это – развелась? Сочетаются браком в церкви перед Богом, и после этого люди больше не принадлежат себе. Только могила может разлучить мужа и жену.

Когда стало необходимо еще больше сократить наши расходы, Василису и «Веселую вдову» уволили и на их место взяли одну прислугу.

Уход Василисы принес мне много горя. Ее доброжелательное терпение, ее простое благочестие дало мне представление о подлинной реальности веры в Бога, которой, я чувствовала, не хватало в обществе, которому принадлежала моя семья. Василиса была искренней. Она жила по-настоящему. С детской прямолинейностью я делила людей на две группы: на тех, кто действительно жил, и тех, кто просто делал вид, что живет.

Василиса была подлинной, как алмаз и настоящий бриллиант, как цветок, и реальный цветок, а не бумажный. Она первая подготовила меня к радостному принятию позднее восторженных идей молодежи моего времени, молодежи, которая хотела идти в народ, слиться с ним, служить ему, призывая к великодушию и жертвенности.

На фоне моего детства и юности развивалось движение современной мысли, политической и социальной, и благодаря тому, что у меня было время на размышления, я глубоко ощущала, что это имеет отношение ко мне.

Наша религия, наш патриотизм

Мои мама и бабушка были лютеранками, но на лютеранское богослужение ходили редко – они находили его атмосферу слишком холодной и строгой. Зато они любили маленькую часовню православного монастыря недалеко от дома. Эта небольшая часовня вся светилась от горящих перед иконами свечей. Там всегда были люди, которые молились, одни стояли на коленях, другие кланялись, некоторые плакали. Казалось, что все бедствующие в окрестностях стекались к часовне с чудотворным образом Богородицы с Младенцем.

За столиком у входа всегда стояла молодая монахиня, которая продавала свечи, брошюры и маленькие иконы. Строгий монашеский апостольник обрамлял ее круглое, немного детское лицо; когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки, но глаза ее всегда оставались серьезными. Между собой мы называли ее «маленькая монашка с ямочками».

Иногда мы обменивались с ней несколькими словами. Мама хотела знать, почему она сделалась монахиней. Она ответила, что еще ребенком тяжело болела и мать дала обет отдать ее в монастырь, если она поправится. Таким образом, в четырнадцать лет ее привели в монастырь, где она и осталась. «Разве Вы не были вольны уйти однажды, став взрослой, – спросила ее мама, – разве Вы не хотите узнать жизнь за пределами монастыря?» «С Божьей помощью я смирилась, все возможно через молитву», – сказала монахиня. Она была такой милой и доброжелательной, что мне хотелось обнять ее и сказать ей что-нибудь приятное.

Мне казалось, что мамины вопросы докучали ей, что это было тайной, на раскрытии которой не следовало настаивать, но тем не менее она любезно ответила, сказав, что милосердие Божие беспредельно и пути Его неисповедимы.

Летом мы несколько месяцев не заходили в часовню, а когда вернулись, маленькой монашки с ямочками там больше не было. На ее месте сидела другая монахиня, старше и строже. Он сказала нам, что маленькая монахиня с ямочками заболела и умерла.

Ее смерть не опечалила меня. Я думала, что, может быть, она была счастлива умереть. Была таинственная гармония между всей ее ангельской личностью, горящими свечами перед иконами, тишиной часовни и тем фактом, что она умерла молодой.

На спинке моей кровати, в изголовье, висела крохотная икона. Это была икона Спасителя, держащего в левой руке открытую книгу и благословляющего правой рукой. Она была частично скрыта искусно выполненным серебряным окладом, а с обратной стороны обтянута красным бархатом. Сколько я себя помнила, я всегда видела эту маленькую иконку в изголовье моей кровати.

В этом году на Пасху среди подарков я нашла икону побольше моей. На ней также был благословляющий Спаситель, но оклад ее был из обычного блестящего металла, и на лице Господа не было такого же выражения. Мне объяснили, что мама с бабушкой купили ее для Наташи, но заметили, что она больше, чем моя. Тогда ее отдали мне, как старшей, а мою отдали Наташе. Действительно, в Наташиных подарках была моя чудесная маленькая икона. Когда ее повесили в изголовье у Наташи, для меня это было поистине горем. В тот момент я думала, что мама и бабушка отдали ее Наташе, потому что она была красивее; теперь я уверена, что все проще: они не могли себе представить, насколько я любила свою икону и как горевала, лишившись ее.

Вечером, стоя на коленях на кровати, отныне я молилась перед новой иконой со смутным чувством вины: она не нравилась мне, и я думала, что не любить икону – это грех.

Ксения и я были крещены в Православной Церкви, как и мой отец. Бабушка и Наташа были лютеранами, папа – католиком. Поскольку в моей семье были три конфессии, в конечном счете можно сказать, что не было никакой, и я росла вне какой-либо религиозной традиции. Тем не менее на меня наложила отпечаток теплая обстановка среды, заполненной русскими обычаями и атмосферой литургических праздников.

Православные обязательно справляли Пасху, поэтому во время Великого поста нас водили к причастию. Таинство покаяния не дается до восьми лет. Дети младше этого возраста причащаются без исповеди, причащают даже новорожденных. Подходя к причастию, надо внутренне повторять молитву, которую читали священник и диакон вместе перед своим причастием и которая начинается словами: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешные спасти, от них же первая есмь аз…» Причащают двумя видами: маленькой ложечкой священник кладет в рот причастникам кусочек хлеба, смоченный в вине. Дьякон, стоящий рядом со священником, перед этим сказал: «Назовите Ваше имя». Тогда я сказала: «Нина», и священник, причащая меня, добавил: «Причащается раба Божия Нина во оставление грехов ее и в жизнь вечную». Быть названной по имени для меня было настолько бесконечно хорошо, как если бы мне дали подарок, только лично мне предназначенный. Меня переполняла радость быть рабой Божией. Вернувшись домой, я с восторгом повторяла: «Раба Божия Нина…»

Дословно священник сказал: «во оставление грехов ее», но я поняла «во оставление грехов», как если бы я причащалась для прощения грехов всего мира. В восточной литургии часто упоминается присутствие ангелов, и я так истолковала слова священника: «В присутствии ангелов раба Божия Нина причащается во оставление грехов мира».

Странное дело: слова, которые я понимала неправильно, по-своему, были именно теми, которые больше всего трогали меня. Например, в молитве «Отче наш…» вместо «да святится имя Твое» я понимала «да светится имя Твое». Я видела в своем воображении мягкий и теплый свет Имени, прогоняющий холод и мрак.

Ксении и мне очень нравилось пение в нашей приходской церкви. Но папа решил, что пришло время формировать наш музыкальный вкус, и заставлял нас слушать пение высшего класса. В воскресенье нас взяли на мессу в музыкальную Консерваторию.

Церковь Консерватории больше походила на зал, чем на церковь, в ней пели не в традиционном стиле, а как в опере. По дороге домой папа спросил меня, понравилось ли мне пение, и я ответила, что оно не было красивым. «Как ты можешь так говорить? Хоры были великолепны, и солист пел как соловей». Я просто считала, что не надо петь молитвы как соловей, но я не знала почему. К моему изумлению, Ксения ответила, что пение было очень красивым.

«Воробушек, – добавил папа, – у тебя еще нет настоящего чувства музыки, ты не понимаешь, что действительно прекрасно. Если бы ты только могла перестать упорствовать и согласилась, что тебе есть чему поучиться!»

Дома я спросила Ксению:

– Зачем ты сказала папе, что тебе понравилось пение? Ты прекрасно знаешь, что это неправда.

– Он был доволен, что показал нам Консерваторию и посвятил нам все утро. Он хотел доставить тебе удовольствие, а ты сказала: «Нет, мне это не понравилось». Это невежливо. Что плохого в такой маленькой неправде?

– Это очень гадкая ложь.

– А ложь во благо – что это такое, по-твоему?

Итак, Ксения полагала, что нужно быть милосердным по отношению к папе. Мне казалось, что я должна быть милосердной только к тем, кто слабее и несчастнее меня. Я слишком заботилась о своем достоинстве, чтобы идти на уступки. Не лучше было бы мне научиться милосердию из вежливости, вместо того чтобы противоречить всем домашним?

Нам объяснили, что Россия – самая большая и самая сильная страна в мире. Достаточно взглянуть на карту полушарий, чтобы увидеть, какое огромное место она там занимает: ото льдов Белого моря на севере до побережий Черного моря, от туманного Балтийского моря до Тихого океана. Это шестая часть всей обитаемой земли.

Мы гордились, что мы русские. Мы были убеждены, что из всех людей русский народ самый одаренный, что его язык самый красивый в мире. Нам нравилось сравнивать Россию с героем нашего фольклора, с исполином, богатырем Ильей Муромцем. Парализованный от рождения, он жил, чтобы пробудиться в возрасте сорока лет и обрести сверхчеловеческую силу, «силу, которая не от мира сего». Мы были убеждены, что русский народ, подобно этому богатырю, когда проснется, будет способен на необычайные подвиги.

За полвека Россия сделала гигантские шаги в сторону сокращения своего долгого отставания от Запада благодаря росту численности населения: если в 1878 году было 96 миллионов жителей, то накануне войны 1914 года в этой огромной стране насчитывалось около 175 миллионов человек.

Стремительно развивалась сеть железных дорог, и по мере ее расширения ежегодно росло число шахт и заводов. Последние реформы облегчали приобретение крестьянами земли, которую они обрабатывали, поэтому неуклонно возрастало сельское хозяйство и Россия становилась житницей Европы. Во всех регионах были построены хранилища для зерна, которые по закону запрещалось использовать до следующего урожая с тем, чтобы иметь запас в любой неожиданной ситуации.

Императорская семья символизировала для нас величие и мощь России. У нас в комнате была фотография царя, царицы, их четырех дочерей и маленького царевича, мальчика, который страдал от гемофилии.

Говорили, что четыре великие княжны, очень изящные, были исключительно скромными. Они были чуть старше нас, и у каждой из нас была своя любимица. У моей кузины Алисы это была Ольга, старшая; мечтательная, с выдающимися дарованиями, она писала стихи и хорошо играла на фортепиано. Татьяна, как и я, была второй дочерью, так что я чувствовала больше расположения к ней. О ней говорили, что она практичнее своей старшей сестры, обходительнее и благоразумнее. Иногда я смотрела на ее открытое лицо и думала, что ее родным повезло, что они живут вместе с ней. Любимицей Ксении была Мария, самая веселая из четырех сестер; она была проста в обращении, любила песни и крылатые выражения. Что касается Наташи, она предпочитала Анастасию, младшую, импульсивную и озорную.

Конец ознакомительного фрагмента.