Поименное. Незабытые лица (сборник). Грузия любимая. «Комната на дне души» (И. И. Емельянова, 2017)

Грузия любимая. «Комната на дне души»

Мы были совсем крошками, я и мой брат, когда в сумерках старой московской квартиры, устроившись с ногами в обтрепанном кресле, завороженно слушали, как наша молоденькая, куда-то всегда спешившая мама, читала, иногда целыми часами, свои любимые стихи.

она читала наизусть, полушепотом, свет не зажигали, чтобы было страшнее, чтобы потом, когда нужно будет спать, для нас долго еще «сквозь туман полуночи блистал огонек золотой…» и эта великая царица Грузии, которая «прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла» была нашим детским наваждением.

Чабуа Амирэджиби и Эмзар Квитаишвили. Тбилиси, 2007

Лермонтовская Грузия – первое открытие Кавказа. С этими мифами ребенку предстоит долгая жизнь. А если он – поэт, они навсегда останутся в нем, как это случилось с Пастернаком, чтобы потом обернуться «Сестрой моей – жизнью», памятью о Демоне, «Волнами»… и в детстве мучившая нас царица Тамара становится княжной у лампады, а «печальный демон, дух изгнанья» – крылатым чудом, глянувшим на нас с врубелевского полотна в Третьяковке, разбившимся ангелом, заломившим «оголенные, исхлестанные, в шрамах» руки – крылья. И главное – «Там седеет Кавказ за печалью», прекрасный и печальный Кавказ. Но это уже мифы юности, второе открытие Кавказа.

Мама гордилась тем, что знает всего Лермонтова наизусть. Так же смело могла она сказать и о стихах Пастернака. «Разбудите меня ночью… с любого места…», и судьба подарила ей эту «заслуженную» встречу с кумиром ее юности – с Борисом Пастернаком. Студенткой она бывала на его вечерах, поджидала у выхода, но боялась даже написать записку, попросить прочитать любимое стихотворение. Одна личная встреча в 1932 году чуть-чуть было не состоялась: приехавший в Москву Константин Гамсахурдия пригласил к себе в номер в гостиницу «Метрополь» молодых сотрудников журнала «Смена», где она тогда работала. (Так пишет она в своей книге «В плену времени».) Уже во втором часу ночи хозяин объявил, что сейчас к ним приедет Пастернак. Но словно какое-то предчувствие удержало от того, чтобы остаться, «сидеть с ним за одним столом», и она, как девочка, не объясняя причины, убежала.

Знакомство произошло через много-много лет, оно переросло в любовь, в длительную и глубокую связь, выдержавшую тяжелейшие испытания. Среди арестов и разлук был и период краткой передышки – «оттепель» в структурах власти, «оттепель» в издательствах… настоящей волной хлынули издания замученных и расстрелянных поэтов. И тогда я услышала от Пастернака эти два имени – Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Это было в 1956 году, он как раз писал очерк – предисловие к готовящемуся однотомнику своих стихов (в издание которого он все-таки слабо верил. Помнится, говорил: «Подожди, это у «них» скоро кончится!»). То, что он рассказывал нам, вошло потом в книгу «Люди и положения» отдельной главой, где есть замечательные слова о его грузинских друзьях, которыми и мне хотелось бы определить свое отношение к этой стране: «Как сейчас вижу эту комнату. Да и как бы я ее забыл? Я тогда же, в тот же вечер… осторожно, чтобы она не разбилась, опустил ее на дно души…».

Готовился однотомник реабилитированного Тициана Табидзе в Гослитиздате, в редакции народов СССР. Составителем, как бывало в подобных случаях, являлась вдова поэта Нина Александровна Табидзе, которой все эти страшные годы после ареста Тициана помогал Пастернак. Она приехала в Москву, жила у него на даче в Переделкине, один раз, помнится, зашла и к нам на Потаповский. К тому времени у мамы накопился уже достаточный переводческий опыт. Она очень любила эту работу, особенно переводы грузинской поэзии – и Галактион Табидзе, и Александр Абашели, и Симон Чиковани, и Валериан Гаприндашвили, и Карло Каладзе были уже переведены ею. Многие, в том числе и Пастернак, хвалили ее. В архиве Музея грузинской литературы, где находится часть хранившихся у нас рукописей Пастернака, та, что показалась «незначительной» агентам КГБ, производившим у нас обыск (поэтому они и сохранились в нашем доме), есть свидетельства их совместного труда: иногда он просто пишет свой вариант поверх ее не понравившихся ему строк, иногда ограничивается советами, иногда восхищается: «Очень хорошо, браво! ты – неподражаема!» Удивительно, но и мама осмеливалась поднимать свой голос: «Оч. плохо!» – написала она как-то около действительно неудачной строки его перевода, или одобряла: «Чудесно!», «Родной мой, вот это уже ты…» Целые папки черновиков, на которых написано: «наши грузины», и на этих пожелтевших листках – то ее голос, то его, дополняют, поправляют друг друга, и рождаются замечательные строки, иногда не хуже оригинальных пастернаковских, например, эти:

(Тициан Табидзе. «Высоким будь, как были предки», перевод Б. Пастернака. Интересно, опубликован ли он? Вадим Козовой, мой муж, перечитывая эти строки, сказал: «Бесподобное, головокружительное дыхание! Мурашки по телу бегут, а из глаз – самые невольные слезы. Бедный, бедный Тициан – и какая палаческая нечисть!»)

После всего, что пережила мама сама за эти годы – тюрьма, лагерь, гибель преждевременно родившегося ребенка в тюрьме – можно себе представить, с каким трепетом отнеслась она к работе над стихами Тициана Табидзе, друга Пастернака, мученика сталинских застенков, собрата по трагической судьбе. Она не спала ночей, как бы заново переживая допросы и этапы, – она ведь была очень открытым отзывчивым человеком!

Она посвятила памяти Тициана стихи:

«От меня зависит…» Ей хотелось, чтобы слово замученного поэта прозвучало по-русски так же сильно, как и по-грузински. Мало кто, наверное, мог с таким страстным сочувствием отнестись к лежащему на столе подстрочнику!

Горько вспоминать, но Нина Александровна Табидзе, составитель сборника, преданная «законной» семье Пастернака, воспротивилась публикации маминых переводов. Они появились только благодаря настойчивости БЛ. Ох, думаю, нелегко далась ему эта настойчивость!

Как бы там ни было, Н. А. Табидзе все годы оставалась преданным и верным другом поэта. До самого конца, до последней его минуты, и всегда – «на страже семейных интересов». Именно к ней уехали Пастернаки в феврале 1959 года, когда через Д. А. Поликарпова из ЦК КПСС дали знать, что Пастернак должен уклониться от встречи с приехавшим в Москву английским премьер-министром. Макмиллан поставил условием своего визита (это после скандала с нобелевской премией) посещение переделкинской дачи Пастернака, а дача должна была оказаться пустой! Какие-то трогательные кошки-мышки в старческих головах генсеков… Однако пришлось в них сыграть и скрыться за кавказским хребтом.

Обида, нанесенная маме Ниной Александровной, не проходила, она страдала от этого трагического «двурушничества», плакала, не хотела разговаривать со звонившим из Тбилиси БЛ, уехала в Ленинград… Он каждый день писал ей с почты письма, звонил в Москву – я всю жизнь была связным! А письма эти – они опубликованы – полны такой невыразимой нежности и грусти! Тут и сознание вины, и страх за любимую женщину («Если ты жива, не арестована и в Москве», – пишет он), и твердое нежелание что-либо менять формально в их отношениях («нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас»), и благодарность жизни, судьбе за «право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой».

«Я хожу по Тифлису (он всегда говорил Тифлис, а не Тбилиси) не так, как ходил по нему в прошлые свои наезды и гляжу на него не такими глазами». Да, с того далекого первого открытия Грузии прошло почти тридцать лет. Та, первая встреча подарила ему «комнату на дне души», а нам – «Волны», живительный прилив «Второго рождения», неповторимый пастернаковский гимн жизни, труду и красоте. Об этих стихах можно сказать словами Надежды Синяковой, когда-то так отозвавшейся на «Сестру мою – жизнь»: «Чтобы не хандрить, надо принимать по пять капель Пастернака». И вот, через тридцать лет, он снова ходит по тифлисским улицам, снова в холодные дождливые дни, и эта последняя встреча – прощание, всего год оставалось жить! «Я приехал сейчас не восхищаться, не вдохновляться, я приехал молчать и скрываться, провожаемый общественным проклятием». «Как грустно мне вообще по утрам той знакомою беспричинною грустью, которую я так хорошо знаю с детства!» Но однако именно в Тифлисе, во время прогулок по городу, пришла к нему мысль по возвращении домой приняться за большую и долгую новую работу, вроде «Доктора Живаго», за роман, какою-то частицей являющийся его продолжением. «Что я тут делаю? Главным образом – скрываюсь». «Очевидно, сюда дали знать писателям, как вести себя со мной – тихо, сдержанно, без банкетов, и я живу у Нины в совершенной глухоте и неизвестности». Но разве нужны ему были «банкеты» с приветственными речами членов тогдашнего союза писателей Грузии в городе, о котором он сказал когда-то:

Эти последние строки из цикла «Художник», которым мы также обязаны Грузии. Лирический герой этого цикла – поэт, но кто именно? В журнальном варианте цикл имел посвящение – Георгию Леонидзе. Тифлисские улицы, витрины, внезапная метель, скромный дом, властный голос поэта, который «плавит все наперечет», спящие дети в спальной – картины очень конкретные и безусловно связаны с посещением дома Леонидзе, обязаны дружбе с ним. (Весной 2002 года и мне посчастливилось познакомиться с членами этой семьи.) Но постепенно отдаляясь от конкретных черт живого прототипа, образ поэта приобретает патетический масштаб – это уже Художник вне времени, почти что пушкинский пророк, а конь его – не знаменитый ли Мерани Бараташвили, носивший еще лермонтовского демона?

Второй раз Грузия вошла в жизнь моей семьи благодаря моему мужу Вадиму Козовому, который считал эту страну своей второй родиной. Мы познакомились (заочно, разумеется) в мордовском лагере для политзаключенных. Мне удалось передать ему, самоотверженно изучающему на лагерных нарах французский язык, антологию современной французской поэзии. Он тогда уже писал стихи и стал пробовать себя в поэтическом переводе. Первым его переводом, еще неумелым, было знаменитое стихотворение Поля Валери «Морское кладбище», где он на разные лады перекладывал прославленный конец этого текста (буквально «Поднимается ветер. Надо попытаться жить»):

И вот под знаком этого французского поэта началось и наше знакомство, переросшее в семейную близость, и родилась горячая дружба с замечательным грузинским ученым, писателем, прекрасным человеком Акакием Константиновичем Гацерелиа. Освободившись из лагеря, отказавшись от рутинной совслужбы, Вадим стал «пробивать» свои переводы.

Он увлекся не столько Валери-поэтом, сколько Валери-мыслителем, в русском понимании этого слова. Он составил и по большей части перевел сам замечательный том эссе Валери об искусстве. В прокисшем царстве марксистско-ленинской эстетики 70-х годов эта книга явилась глотком свежего воздуха, воспитала целое поколение свободно мыслящих интеллигентов. А. К. Гацерелиа был горячим поклонником эссеистики Валери, и вот в один прекрасный день мы получили от Татьяны Никольской, известного специалиста по грузинскому авангарду, имевшей много друзей в Тбилиси, письмо: «Вадим, у меня к тебе есть большая просьба. В Тбилиси живет мой большой друг профессор А. К. Гацерелиа. Он очень образованный человек, а Валери его кумир. Твоя статья в “Вопросах философии”, перепечатанная, у него под стеклом. В комнате фото Валери. Он считает его крупнейшим мыслителем и писателем XX века и мечтает о его сборнике статей. Если бы ты ему послал, он был бы счастлив. Вот его адрес…»

Я думаю, был бы счастлив и сам Валери, узнав, сколько судеб сумел он связать в один узел своим творчеством. И вот осенью 1979 года Вадим сошел с трапа самолета в тбилисском аэропорту, а встречал его АК, с портретом Валери в руках – ведь они не знали друг друга в лицо, а как отличить собрата в толпе встречающих?

Вадим поселился в гостеприимном доме Гацерелиа, полюбил его жену Ламару Владимировну, его детей. Они разговаривали ночами – оба были «совы», оба страшно много курили, оба обожали Розанова… Со слезами рассказывал мне потом Вадим, что АК, оказывается, много лет посылает деньги Татьяне Васильевне, дочери «Василь Василича», как они его называли, узнав, в какой страшной бедности живет «дочь такого великого человека» (слова АК). Может быть, благодаря его помощи она и сумела написать свои воспоминания об отце, такие пронзительно простые и трагические. АК познакомил Вадима со своими молодыми (тогда!) друзьями: Бачаной Брегвадзе, Гиви Гегечкори, Эмзаром Квитаишвили, который стал теперь и моим другом.

У Вадима был трудный характер и очень нелегкая жизнь. И если были в этой жизни безусловно счастливые минуты, то они связаны с его пребыванием в Грузии, с грузинскими друзьями, которыми он был беззаветно любим и которым остался предан до последней (буквально!) минуты. Ведь поэта, особенно такой трагической ноты, надо иногда «баловать», не жалея ни добрых слов, ни сердца, как не умеют это делать «северные» люди, и он открывается тогда в своей детской незащищенности настежь. Ведь недаром же так манила его всю жизнь тайна человеческой улыбки, его последнее эссе так и называется: «Улыбка». Лица, обернувшиеся к миру улыбкой… Душевным отдыхом стали для него дни в Тбилиси. В доме писателей прошел вечер его поэзии. В «Литературной Грузии» с предисловием Бачаны Брегвадзе были впервые на русском языке опубликованы его переводы «проклятых» поэтов – публикация, невозможная в то время в России. Как когда-то Пастернака, его поразила «умственная жизнь, в те годы в такой степени уже редкая».

Чтобы порадовать АК, Вадим, который переписывался с дочерью Поля Валери Агатой, попросил ее прислать для «грузинского почитателя ее великого отца» надписанные ею книги. Книги дошли. АК, который очень любил посылать длинные телеграммы (в этом тоже была какая-то обаятельная щедрость!), тотчас откликнулся. Вот текст этой телеграммы: «Дорогой милый Вадим поздравляю с новым годом целую тебя детей руки твоей супруги получил твою телеграмму и телеграмму дочери Валерия (!) пишу письмо ей благодаря тебе моя библиотека обогатилась бесценными книгами все время вспоминаем тебя крепкого здоровья и больше ничего не требуй у природы ты слишком богат умственно и духовно до скорейшей встречи с глубоким уважением и любовью всегда ваш – Акакий Гацерелиа». Ламара Владимировна, вдова АК, весной 2002 года рассказала мне, что фотография Вадима стояла на ночном столике ее мужа до самой его кончины.

Один раз АК приезжал в Москву и гостил у нас в Потаповском. Он привез свои рассказы, и я была поражена его талантом прозаика, скупым современным языком подлинного мастера. Мы подолгу разговаривали с ним в нашей маленькой кухне, он повел моего сынишку в «Детский мир» и буквально засыпал его игрушками. Устроили и встречу с мамой, АК вспоминал свое знакомство с Пастернаком в 30-е годы, особенно запомнился один его рассказ, наверное, известный многим, – о посещении Пастернаком металлургического комбината, кажется, в Зестафони. Вместо приветственного слова металлургам Пастернак, потрясенный условиями каторжной работы на этом комбинате, воскликнул: «Бедные мои, бедные! Это же ад, настоящий ад!»

Это был замечательный вечер.

Но… «поднялся ветер. Жизнь зовет решиться», – как сказал Поль Валери, и в 1981 году Вадим решился (ему разрешили – после десятилетнего битья головой о стену) поехать во Францию с нашим старшим сыном. Он написал в Грузию письмо перед отъездом: «…случаются, видимо, на свете чудеса. Когда это произойдет, сказать невозможно. Я ничего не забываю: ни Вашу прозу, ни заказы на книги… построена ли уже квартира для Дуды и ее семьи? Как вы все намерены разместиться? как теперь обстоит дело с вашей работой? Хотел бы все знать. Касательно некоторых обстоятельств, приведу слова моего друга, одного из самых чистокровных поэтов нашего времени Рене Шара: «Мы сильны. Пусть все силы объединились против нас. Мы уязвимы, но гораздо меньше, чем нападающие на нас, те, у которых нет ВТОРОГО дыхания».

Пришло ли к Вадиму во Франции это второе дыхание? Он много работал, много писал, но состояние того отдыха души, которое он испытал в Грузии, больше не посещало его. Связь с грузинскими друзьями он поддерживал до самой смерти. От АК приходили письма: «Обнимаю и целую Вас как моего сына! Я и все грузинские друзья скучаем по вас. Скажу больше – Ваше отсутствие порождает ощущение какой-то пустоты». Вадим писал в ответ: «Дорогой АК, письмо Ваше безумно меня обрадовало, как будто услышал я не только Ваш голос, но и грузинский воздух, звуки улиц Тбилиси – все, о чем тоскую. Начал было писать вам длинное письмо, но оно показалось мне таким грустным, что пришлось отложить… зато написал дорогому Эмзару, которого помню и люблю…»

Таких писем сохранилось несколько, их нельзя читать без душевной боли: «Дорогой Акакий Константинович, когда читал Ваше письмо, слезы наворачивались у меня от полноты любви и воспоминаний. О Вас, о милых и щедрых грузинских друзьях, о навсегда любимой и незабываемой Грузии, самой, быть может, красивой стране на свете, я говорил здесь многим, в том числе и моим друзьям Мишо, Жюльену Грину, Бланшо, Граку, Беккету, Шару, Жану Кассу и многим другим, лучшим в этой стране. Скажу вам просто: иногда, когда вспоминаю Грузию, сердце щемит и рыдаю, как маленький ребенок». «Дорогой и любимый Акакий Константинович, давным-давно ничего не знаю о Вас – и всей душой болею за Грузию. У меня теперь сложилось впечатление, что никогда в жизни я больше не увижу Вас, Вашу семью, мне столь близкую, ваших и моих друзей, о которых вспоминаю часто, и незабываемую, чудесную, сказочную страну…»

Предчувствие не обмануло Вадима. Он больше не увидел своих грузинских друзей. Он скончался 22 марта 1999 года в 8 часов утра, а на его столе лежало последнее в его жизни письмо (не успел отправить) – в Грузию Эмзару Квитаишвили.

А мы, русские или «русскоязычные», в России или разбросанные по свету, но выросшие в общей стране, не порвавшие духовной связи с нашими грузинскими собратьями, продолжаем всей душой, особенно в эти дни остервенелой межгосударственной вражды, болеть за Грузию… Ведь там «седеет Кавказ за печалью…»

Из дневника

Ноябрь 2008 года

В августе, будучи в Москве, звонила в Тбилиси Эмзару, Нино, Маке… В трубке рыдания: «Ирочка! Нас бомбят! Танки около Тбилиси!»

Решила полететь в Грузию в ноябре. Именно в ноябре, в дни пятидесятилетнего юбилея страшных нобелевских дней, травли БЛ, «ветхозаветных вечеров» (его слова), когда один человек (лирический поэт! без кожи!) противостоял гигантской истребительной машине со всей ее пропагандистской мощью – и выстоял! – я поеду в Грузию. Договорились с Эмзаром Квитаишвили, он организует мое выступление «Пастернак и Грузия» в академии имени Руставели. Грузия, любимая Пастернаком Грузия, растерзанная, обкромсанная…

Рассказывают, что Мандельштам так полюбил Армению, что каждого армянина считал прекрасным человеком (даже Микояна. Армянин не может быть плохим!), наверное, и у БЛ, и у Вадима, и у меня такое (необъективное!) отношение к грузинам. Но разве любовь должна быть «объективной»?

Я сразу узнала Эмзара (по голубым глазам), а он меня – не сразу, неужели так изменилась за 6 лет? Чуть постарел, но все такой же – обаятельный, блестящий, умница. Если бы глаза у него были бы не голубые (говорят, это отличительная черта гурийцев), а темные, он был бы очень похож на Пикассо, значителен, скульптурен.

На другое утро поехали в Сигнахи, который так напомнил мне Италию, маленькие городки Тосканы, Сан-Джиминьяно или Чертальдо, тосканские холмы, виноградную долину… А здесь синеют (на них лежали не белые, а голубые облака) холмы Кахетии, под ними Алазанская долина, прекрасно сохранившаяся крепость. Я была в Кахетии лет 30 назад, осталось волшебное воспоминание, особенно о маленьких монастырях – пещерках, для одного монаха. (Вот бы туда на старости лет!) В Кахетии и святая Нина похоронена, это родина грузинского христианства, IV век! А сегодня эти кахетинские холмы, особенно когда на них ложатся предзакатные тени, навевают грусть и тревогу. Ведь там, за этой прекрасной долиной, за холмами – ощетинившаяся Россия…

Погуляли вдоль крепостных стен. Становилось прохладно, ветерок с холмов превращался в ветер, надо было согреться, пошли в ресторанчик, примостившийся в стене крепости, над обрывом. Все столики заняты (а война? а кризис? а упавший лари?), вечная загадка. Но и тут наш «сезам» – Пастернак – (произнесенный, конечно, Эмзаром) заставил официантов заволноваться, нам освободили столик, правда, на террасе, где было холодно, Эмзар озяб. Местная форель, запеченная в угольках, свежий, местный же, овечий сыр, зелень, вино – прославленная «Алазанская долина» – все было простое, но свежее, природное, с запахами любимой земли. Говорили, разумеется, по-русски, я все старалась потише, а если громко – то те два единственных грузинских слова, что знаю, – «давлиот» (выпьем) и «датисхи» (налей). Этот вечер запомню, наверное, на всю оставшуюся жизнь – синяя тень на холмах, мужественно зябнущий Эмзар с его мудрыми глазами, стихи, стихи, стихи… Читали без конца. И показалось, что печаль может быть действительно светла.

На другой день у Чабуа Амирэджиби. Ему 87 лет, для горца не так много, но после такой жизни, какая выпала ему на долю, поражаешься сохранившейся легендарной красоте, ясности ума, памяти. Провел в сталинских лагерях 16 лет, пять раз бежал, приговаривали к расстрелу, последние годы сидел в Мордовии, где на зонах пересекался с Вадимом. У него рак горла, общается с помощью специальной дощечки для письма, кроме того – неподвижен, не встает с кресла. Уход за ним хороший – преданный шофер, он же друг, самоотверженная жена, правительство помогает (он ведь трижды номинирован на Нобелевскую премию, почетный председатель грузинского пенклуба и прочее, да и сериал по его роману «Дата Туташхиа» гремел когда-то), например, лифт (это неразрешимая проблема в Тбилиси!) проведен ему прямо в квартиру. Он весь в политике. Задавал мне вопросы (на дощечке) о Франции, новом президенте, кризисе социалистической партии… «Говорили» и о прошлом – Мордовии, моем заключении, Вадиме и деле Краснопевцева (он все помнит). На прощанье надписал мне свой роман: «Госпоже Ирине Емельяновой с глубочайшим уважением как другу по отношению к жизни и везению».

Конец ознакомительного фрагмента.