Сон девятый
Весь следующий день Филипп не находил себе места. Изумленный Лаэрт не узнавал хозяина: прежде равнодушный к одежде, тот перерыл всю гардеробную, долго стоял перед зеркалом и не перезвонил Матильде, приглашавшей его на вечер к Вуглускру. В половину шестого, когда до назначенного времени оставалось ровно полтора часа (ибо все часы в Городе шли не вперед, а назад), Филипп решил, что никуда не пойдет. Он хотел вызвать Матильду по видеофону, чтобы сообщить ей, что едет, но отменил вызов.
Филиппу было в чем себя упрекнуть. В свете его отношений с Матильдой вчерашнее приключение предстало перед ним совсем в другом свете. Матильда любила его, и он любил ее; по крайней мере, так было до встречи с девушкой в белом. До, но после… Душа Филиппа разрывалась. Ни за что на свете он не хотел причинить боль любимой; но время шло, а его беспокойство все возрастало. В пять часов, не выдержав, он пошел одеваться.
«В конце концов, мы только встретимся. Нехорошо оставлять ее одну после того, как я сам добивался этого свидания. Я не могу так поступить».
Лаэрт, надувшись, летал по комнате, выслеживая спрятавшиеся мыльные пузыри.
– Хоть бы ты женился скорее или роман написал, что ли? – пожаловался он двери, сочувственно ему внимавшей. – А то тоска одна…
Наконец Филипп вышел и моментально смог убедиться в производимом эффекте. Сначала Лаэрт всплеснул лапами, затем взвился под потолок, отлетел к стене и, толкнув полку, с сухим треском разбил пять или шесть фарфоровых финтифлюшек – подарок приятеля, жившего возле Урана. Филипп хотел выглядеть как можно хуже; он бы добился своего, если бы дело было только в одежде, – потому что одежда всего лишь оболочка для тела, как тело – оболочка для души. Глаза его блестели сухо и лихорадочно.
– Ну как? – спросил он у вампира с горькой усмешкой.
– Можно узнать, – только и смог выговорить ошалевший Лаэрт, – можно узнать, хозяин, к чему вообще такие военные приготовления?
– Я иду на свидание.
Лаэрт застонал и отвернулся.
– И для этого обязательно выряжаться, как гномон? Подумать только, до чего ты дожил, бедный Лаэрт! – запричитал он, заливаясь слезами. – С твоим вкусом, с твоим талантом, с твоим вампирским стажем, наконец! О-о! Хозяин, вы еще хуже, чем этот самодур Дромадёр, на которого я даже по телевизору смотреть не могу.
Филипп не обиделся; он швырнул в Лаэрта полное собрание сочинений Дюма (в одном томе). Лаэрт увернулся, ввинтившись в электрическую розетку, и получил удар током. Розетка взорвалась, и Лаэрта выбросило на обломки стены.
– Так, – сказал он, с трудом подымаясь, – все ясно. Я пошел отлеживаться в морозилку, приводить себя в порядок, и вообще.
Хромая, он проковылял по воздуху и сгинул. Его хозяин отправился обратно в гардеробную, где превратился в себя самого.
– Сколько времени? – задал он часам вопрос, которого не задавал уже давно.
– Шестнадцать двадцать четыре, – пискнули часы.
– Спасибо, – сказал Филипп.
По привычке он задержался перед зеркалом. Он не хотел беседовать с ним; но, к его удивлению, темная гладь прояснилась. Филипп сделал шаг к двери. Совесть его была не совсем чиста; но выслушивать об этом от других он не желал.
– Филипп… – позвал его зазеркальный голос.
– Я спешу, – сказал он.
Зеркало вздохнуло.
– Ты совершаешь ошибку, – печально сказало оно.
Может быть, Филипп думал то же самое, но то, что зеркало знало его мысли, неприятно поразило его.
– Почему? – нетерпеливо спросил он. Зеркало молчало.
– А, да ну тебя! – отмахнулся он. Он был уже в лифте, когда до него донеслись прощальные слова зеркала:
– Береги себя…
«Четыре пятнадцать – нет, шестнадцать… Я успею – нет, не успею. Как тебя зовут? Скажи мне, как тебя зовут, и я скажу… Но Матильда, Матильда! Нет, не стоит думать о ней СЕЙЧАС».
Филипп спешил со всех ног, за спиной у него словно выросли крылья. Он догонял время, и время обретало черты незнакомки; большие, широко раскрытые глаза притягивали его, как наваждение. «Я просто увижу ее. Ничего особенного. Может быть, она неумна или у нее какой-нибудь недостаток, о котором я еще не знаю. Подлец, – выругал он себя вслух. – Не будем лгать себе: меня тянет к ней… и это мучительно. Я должен думать о Матильде. Наверное, она будет скучать на этом дурацком вечере. Ты любишь Матильду, Филипп. Да… я люблю ее, а эта девушка – просто увлечение. Такое бывает. Просто увлечение, – что тут такого страшного?» Но почему-то ему не хотелось думать о Ней как об увлечении. Запыхавшись, он перешел на шаг; сердце бешено колотилось у него в груди. «Надо было взять истребитель, но этот компьютер с его сальными шуточками действует мне на нервы. Машины перенимают у людей их худшие черты. Неважно – какое мне дело до машин, в конце концов? Главное – увидеться с Ней, увидеть ее, а потом…»
Потом ему пришло в голову, что она может и не появиться, но по зрелому рассуждению Филипп отказался от этой мысли. Девушка дала ему понять, что не хочет приходить, значит, она будет непременно, разве что опоздает, чтобы немножко его проучить.
«А может быть, и не придет… Нет, этого не может быть».
Филипп давно уже не глядел по сторонам, и неудивительно, что на перекрестке улиц Войны и Славы он с размаху врезался во что-то твердое. Поначалу молодой человек решил, что это фонарный столб, который позабыли снести, однако, когда столб взял его за шиворот и вздернул в воздух, Филипп понял, что случайно толкнул человека. Извиваясь в могучей лапище, он извернулся, чтобы посмотреть в лицо своему врагу. Лучше бы он этого не делал. В глазах у юноши потемнело.
– Вы меня ушибли, – печально сказал великан.
«Так вот почему мое зеркало было против», – подумалось Филиппу. Как всегда, его верный советчик оказался прав. Не стоило выходить из дому, чтобы нарваться на такое. Такое. ТАКОЕ! Ибо вид великана говорил сам за себя, причем до того красноречиво, что всякие комментарии оказывались ненужными.
У незнакомца не было лица, а то, что у других людей плохо ли, хорошо ли сходит за лицо, у него было неудачным набором разрозненных черт – искривленных, ломаных, чиненых, разбитых и снова собранных вместе. Белая гладкая кожа туго обтягивала неправдоподобно круглые скулы, шестью шесть раз восстановленный нос и упрямый подбородок. Из-под треугольных век вытекал пристальный взгляд, тяжелый, как рука незнакомца. Рот был маленький, с суровыми складками. Если человек говорил, он цедил слова сквозь зубы, с растяжкой, и при этом еще гнусавил.
– Изви… ните, – прошептал Филипп. Человек без лица прихватил его еще крепче.
– Извинить? – задумчиво переспросил незнакомец, но так, что юноша невольно затрепетал.
– Я спешу, – сказал он, барахтаясь в воздухе и отчаянно пытаясь вырваться из железной руки незнакомца. Все его попытки ни к чему не привели; свой дырокол он опрометчиво оставил дома, отправляясь на свидание, и был теперь совершенно беззащитен.
– Ну и что мы с тобой теперь будем делать, а? – процедил Человек без лица тоном, не оставляющим никаких сомнений в том, что все преступления мировой истории потускнеют перед деянием, которое он намерен совершить.
– Не надо со мной ничего делать, – попросил молодой человек вполне искренне. – У меня свидание в четыре, – добавил он – не в оправдание, а единственно точности ради.
Тут он едва не упал, неожиданно почувствовав тротуар под ногами. Человек без лица отпустил его, и, к своему удивлению, Филипп увидел, что он почти одного с ним роста, что глаза у него кроткие и печальные, хотя бицепсам его позавидовал бы любой мышкетер особой службы. Он никогда не улыбался, и Филипп мысленно прозвал его не только Человеком без лица, но и Человеком без улыбки.
– Поспеши, не то опоздаешь, – сказал Человек без лица.
Все, что он говорил, было лишено какой бы то ни было интонации; и, несмотря на это, юноша послушался его. Странный незнакомец вызывал у него любопытство и невольное уважение, но покамест Филипп решил отложить их до другого раза.
Когда он проходил под огромным экраном, тот показал четыре часа и одну минуту. Вот и улица, по которой она шла. Филипп почувствовал, как загорелись его щеки: в этом месте они впервые заговорили друг с другом. Молодой человек отдал бы все, чтобы пережить это мгновение вновь.
«Или нет, – спохватился он, – не все, а только половину… а вторую половину за то, чтобы видеть ее СЕЙЧАС».
Однако он не видел ее; точнее, все, что он видел, была не она. Время шло, ползло, летело, бежало. Бледное искусственное солнце плыло по небу – по общему мнению, оно светило гораздо лучше настоящего, которое резало глаза нестерпимым светом; настоящая же причина восхищения заключалась в том, что это солнце было запущено совсем недавно, в начале правления Дромадура. Этот последний снова выступал по телевидению, и ветер доносил до Филиппа обрывки слов:
– Борьба с цветами – задача первостепенной важности… Первый этап войны… Мы тесним врага, не давая ему передышки…
«Я ненавижу эту улицу», – решил Филипп через пять минут.
Он уже знал, что Она услышала его малодушные мольбы и не придет, потому что он сам так захотел. Однако он ждал – с упорством отчаявшегося. Прошло еще две минуты.
«Она не придет… так пусть будет дождь. Плачь, небо!»
Тяжелые тучи заволокли солнце. Хлынул ливень. Филипп сознавал, что это нелепо, но не мог ничего с собой поделать. Ему самому хотелось плакать.
«Я сам виноват… Даже не спросил, как ее зовут. Конечно, она обиделась… Наверное, я был груб с ней, напрашивался на знакомство. Поделом мне!»
Филипп запрокинул лицо и подставил его под дождь. Холодные струйки змеились по коже. Молодой человек закрыл глаза и, раскинув руки, вдохнул полной грудью. Дождь обложил его стеной, как водопад, и за ним медленно стали вырисовываться очертания тонкой фигурки в белом платье. Филипп некоторое время всматривался в нее. Странная улыбка тронула его губы, исказила их: разве не был он властелином этого мира, разве не был он властен населять его своими иллюзиями? Он уже знал, что Она не придет, и мысленно приказал видению исчезнуть.
Видение не исчезало. Оно смутно угадывалось за стеной дождя, и Филиппу показалось, что оно стоит босиком и держит в руке туфельки – хрустальные туфельки Золушки, ускользнувшей с бала. Подчиняясь невысказанной просьбе Филиппа, дождь стал тише, тише, тише…
«Ты ли это?»
«Я».
Она повела плечом и застенчиво улыбнулась. И улыбка зажглась в кончиках ее ресниц, спустилась к губам и ушла в другое сердце. И Филипп, не удержавшись, протянул к ней руки.