Сон седьмой
«Что же это такое?»
Всю дорогу Филипп только и делал, что думал о Ней. Ее неуловимый образ витал вокруг него; он вспоминал все обстоятельства их встречи, и на губах его блуждала улыбка, от которой на щеках выступали ямочки. А еще он вновь мог летать; он поднялся по воздуху за шляпкой незнакомки, и, странное дело, Она ничуть не удивилась. Она назначила ему свидание; при одной мысли об этом он чувствовал умиление, нежность, блаженство; он готов был обнять весь мир за то, что тот волшебным образом воплотил его сокровенную мечту. Тысячи раз он повторял про себя слова, которыми они обменялись среди ступенчатых пирамид домов, в которых никто не жил, – но во всем, что касалось Ее, он находил гармонию, потому что Ей одной принадлежало право преображать все, к чему она ни прикасалась. Несколько раз Филипп даже перешел улицу на зеленый сигнал светофора, потому что этот цвет напоминал ему о Ней, и уличный компьютер занес его в черную книгу Дромадура, где хранились списки неблагонадежных граждан. На подходе к кафе, где он обычно встречался с друзьями, Филипп вдруг сообразил, что в спешке забыл даже узнать ее имя. Душа его наполнилась горечью, но он быстро вышел из положения, рассудив, что имя у нее должно быть такое же красивое, как она сама, и, значит, самое красивое имя на свете.
«Итак, ее зовут…»
Какой-то прохожий, бодрый трехсотлетний старикашка, прегрубо отпихнул Филиппа и помчался дальше. Старичок, очевидно, бегал каждый день свои положенные пятьсот километров, чтобы механизм не ржавел; сердце, легкие, желудок и все остальное у него были искусственные. Филипп проводил его печальным взглядом.
«Может быть, Летиция. Но почему Летиция? Офелия, нет, Маргарита, нет, это имя запрещено специальным указом Дромадура из-за военных действий с цветами-мутантами, а жаль… Мадлен – Вивиана – Матильда… Ох, нет, нет, только не это!»
Он увидел, что нищие обступают его и намерены взять в заложники, чтобы требовать выкуп по всем правилам. Но в этот миг на улице показался красавец мышкетер с мышкетом, опоясанный мышеметной лентой, в углублениях которой лениво дремали мыши. Одна из них потянулась и, свирепо оскалясь, щелкнула на нищих зубами. Филипп изумился – улица тут же опустела, нищих как ветром сдуло. Ускорив шаг, он благополучно добрался до кафе «У разбитого корыта», где его ждали друзья – Ромул Лиходей, Генрих Гаргулья и Пончик Ляпсус.
– Вот и он! – радостно завопил Ромул, едва Филипп вошел. – А мы уже думали, ты не придешь.
Ромул был длинный и тощий, Гаргулья подвизался в студентах у Пробиркина, а Пончик был пессимист.
– У тебя вид классического влюбленного, – заметил Пончик со вздохом.
Филипп вспомнил, где он находится: только что он жил мечтой, теперь наступил черед реальности. Автоматический бармен смешивал коктейли, музыкальный компьютер вдохновенно импровизировал, выдавая мелодии одна неповторимее другой; в отличие от всяких там гениев, которые прохлаждаются в ожидании музы, безнадежно застрявшей в дорожной пробке или где-то еще, он работал двадцать пять часов в сутки без передышки. В заведении было полно народу. Филипп поздоровался со всеми и выпил с друзьями за их здоровье.
– А где Мистраль?
Мистраль принадлежал к их компании; он был писателем, и Филипп знал его с самого детства, когда их родители жили в соседних домах. Тем не менее юноша до сих пор не решил для себя вопрос, как именно он относится к Мистралю. Слишком уж отчужденно и обособленно тот держался, а в последнее время Филипп так вообще почти его не видел. От друзей он уже знал, что у Мистраля роман с Ровеной, и, похоже, неудачный – просто потому, что ни один человек на свете не мог бы иметь с этой девушкой удачный роман. Ровена обожала, когда в нее влюблялись беззаветно, страдали из-за неразделенной страсти, время от времени порывались лишить себя жизни и вообще всячески мучились оттого, что недостойны находиться рядом с таким неповторимым существом, как она. И, хотя рассудительного и уравновешенного Мистраля трудно было представить себе в роли жертвы этой роковой красавицы, Филипп все же почувствовал глухую тревогу и спросил:
– Я надеюсь, с ним все в порядке?
– Кажется, – ответил Ромул. – По-моему, он расстался с Ровеной.
– А, ну тогда все действительно в порядке, – с облегчением сказал Филипп.
– Я слышал, она опять к нему вернулась, – заметил Гаргулья.
– Вот не везет так не везет, – вздохнул Филипп.
– Разве? – усомнился Пончик. – По-моему, Ровена – очень хорошая и милая девушка.
– Сразу же видно, что ты ее не знаешь, – сказал Гаргулья.
– Не обязательно ее знать, чтобы увидеть, что она красавица, – кротко отозвался Пончик. – А красота требует жертв.
– Со стороны характера? – фыркнул Ромул. – Не уверен. Взять хотя бы Матильду – и красавица, и славная девушка притом.
– Верю тебе на слово, – вздохнул Пончик. – Или, например, жена Генриха…
Гаргулья вздрогнул и опрокинул бокал.
– Только не это, – умоляюще прохрипел он. – Официант!
– А в чем дело? – удивился Пончик. Филипп мотнул головой и послал ему предостерегающий взгляд.
– Кажется, сегодня хорошая погода, – неловко вставил Пончик.
Гаргулья обреченно махнул рукой и заказал себе коктейль «Лед и пламень». Автомат послушно смешал живую воду, мертвую воду, ром, спирт, кислоту и царскую водку, все это поджег и для красоты обвил соломинку живой гремучей змеей. Гаргулья выпил напиток залпом и потребовал двойную порцию. Совсем недавно он сдал жену с тещей в Музей Замечательных Стервоз и никак не мог привыкнуть к свободной жизни. Что касается его домочадцев, то, принимая во внимание исключительность экземпляров, их не только приняли, но даже заплатили за них. Генрих был вне себя от радости, потому что учеба у Пробиркина стоила дорого, и ему постоянно приходилось подрабатывать на стороне.
– У Пончика опять неприятности, – сказал Ромул.
Филиппа это не удивило: у Пончика вечно случались неприятности. История их знакомства настолько необычна, что ее стоит рассказать, пока не явился Сильвер (а он непременно явится, я вам обещаю).
Однажды Филипп поднялся на крышу своего дома и обнаружил там грустное существо, одиноко стоявшее на самом краю. Существо имело человеческий вид, и Филипп решился заговорить с ним, справедливо полагая, что нельзя без основательных причин стоять на краю крыши, с которой запросто можно свалиться.
– Здравствуйте, – сказал он.
– Прощайте, – ответило существо.
– Почему это? – удивился Филипп.
– Я собираюсь покончить с собой, – пояснило существо. – Жизнь отвратительна, любовь – химера, деньги – ловушка, в которую мы ловим себя самих, и, кроме того, сегодня мне подали на завтрак трюфеля вместо варенья из опавших листьев.
Филиппу стало жаль незнакомца, и он во что бы то ни стало решил спасти его.
– Да, вы совершенно правы, – сказал он. – Как раз сегодня меня бросили сразу четыре девушки, и я собираюсь последовать вашему примеру. Прошу вас заметить, что я живу в этом доме и, следовательно, имею право прыгать первым.
– Я первым забрался сюда, – отвечал незнакомец, – и никому не уступлю своего места. – С этими словами он немного подвинулся вперед.
– Как-то странно, – заметил Филипп, – умирать из-за каких-то дурацких трюфелей. Вы не находите?
– Нет, не нахожу, – отозвался его собеседник. – Мне никогда особенно не везло, но сегодняшний случай был последней каплей, переполнившей и без того полную чашу моих несчастий, первое из которых заключается в том, что я вообще появился на свет, а остальные прибавились в процессе так называемой жизни. Заметьте, я вовсе не утверждаю, что мир скверно устроен и так далее. С меня хватит того, что он скверно устроен для меня, и точка. Ничего хорошего я от него не видел и уже, слава богу, не увижу. Вы, например, вряд ли можете этим похвастаться.
– Это почему? – живо спросил Филипп.
– Раз вас бросили четыре девушки, значит, они у вас были, – пояснил незнакомец. – Терять можно только то, что имеешь, а если ты что-то имеешь, значит, жизнь не так уж тебя обделила. Если честно, то лично мне ваш случай кажется смехотворным. Вы отличный малый и, без сомнения, сумеете быстро наверстать упущенное.
– Но я их любил, – возразил Филипп. – Мое сердце разбито.
– Когда так говорят, значит, все еще впереди, – заметил незнакомец. – У разбитого сердца не остается слов, чтобы оплакать свою боль.
– Вы эгоист, – сказал в сердцах Филипп. – Думаете только о себе.
– Я думаю о том, что передо мной вечность. Прощайте, даст бог, скоро свидимся.
И незнакомец свалился с крыши. Не раздумывая, Филипп прыгнул за ним. На уровне сто девяносто второго этажа он догнал незнакомца и схватил его за рукав.
– Вот мы и увиделись, – сказал Филипп. – Простите, как вас?
– Пончик Ляпсус.
– Филипп Фаэтон.
Они обменялись дружеским рукопожатием, не переставая падать.
– Долго еще? – спросил Филипп как бы невзначай.
– Сразу же видно, что вы непрофессионал, – заметил Пончик. – Потерпите. Еще каких-нибудь пять минут, и все. Вы не жалеете?
– Нет.
– А я да, – прервал молчание Пончик, когда они пролетали сто шестнадцатый этаж. – Предупреждаю вас, ощущение от соприкосновения с мостовой будет не из приятных, я бы даже сказал, немного болезненным.
– У вас случайно нет парашюта? – спросил Филипп, почувствовав, что его новый друг готов пересмотреть свое поспешное решение.
– Нет, – со вздохом ответил Пончик где-то на восьмидесятом этаже. – Мне никогда не везет. Бедная мама!
– У вас есть мать? – спросил Филипп с участием.
– Нет. Но ведь надо же о чем-то поговорить. Я бы сказал: «бедный я», но у самоубийц это не принято.
– Вы хотите жить?
– Очень, – признался Пончик на тридцать втором этаже. – Только это все равно бесполезно. Ничто в этом мире не зависит от наших пожеланий.
Наперерез самоубийцам с сиренным воем несся перехватчик мышкетеров. Капитан мышкетеров, надсаживая голос, орал в репродуктор:
– Стойте! Вы нарушили воздушное пространство! Стоять смирно, руки за голову! Будем стрелять!
– Все кончено, – слабо шепнул Пончик и зажмурился. Они уже не могли остановиться. Незачем стрелять, господин капитан. Какие претензии? Самое обыкновенное дело. Подумаешь, упали двое и…
Тогда-то Филиппу и пригодилось его умение летать, в котором он никогда никому не признавался. Его тело потеряло свой вес; его понесло, как былинку, он воспарил вверх, затем его прибило к стене здания, которое издало при столкновении протяжный, мелодичный звон. Вспомнив о Пончике, он ринулся вниз и выудил его на третьем этаже. Оба мягко приземлились на красный асфальт, после чего Пончик открыл глаза – и зашатался. Филипп поддержал его.
– Надо же, как удачно мы прыгнули с вами, – сказал он, придавая голосу беззаботность.
– Но почему… – в смятении пробормотал Пончик.
– Первый блин всегда комом. Хотите, попробуйте еще раз, а с меня хватит.
– С меня тоже, вы исцелили меня, – выдохнул Пончик, орошая слезами благодарности бесчувственный асфальт.
С того памятного дня они крепко подружились. Филипп помогал Пончику, как мог, и тот безропотно принимал его помощь. Правда, иногда Пончик позволял себе возмущаться опекой, которая ранила его самолюбие, и тот уступал. Истинная дружба не боится недоразумений; они только укрепляют ее – если, конечно, не разрушают окончательно. При всем уважении к Филиппу Пончик не скрывал, что считает утомительной жизнь в хрустальном доме, который постоянно что-то наигрывает, и не мог взять в толк, зачем его другу понадобилось связывать себя с Матильдой, по его мнению не представлявшей из себя ничего особенного. Впрочем, всем было известно, что Пончик начисто лишен практической жилки в том, что касается дел житейских, и Ромул с блестящими глазами растолковал ему, что наконец-то он «раскусил этого Филиппа» и что, несмотря на кажущуюся простоту, тот все-таки оказался малый не промах. Невезучий Пончик вечно умудрялся встревать в самые невероятные истории, и Филипп сгорал от желания узнать, что могло с ним случиться на этот раз.
– Это шуба, – с убитым видом объяснил Пончик. – Я не знаю, что с ней делать.
Филипп терпеливо ждал, что последует за этим заявлением, но гул реактивных двигателей приземляющегося аэромобиля на мгновение перекрыл шум в кафе. Двери распахнулись, и вошел Серж Сутягин. Вообще-то он не принадлежал к компании друзей; они считали его гномоном и занудой и имели на то все основания. Почему-то, однако, он направился прямиком к ним.
– Привет всем! – прокричал он, изображая сердечность. – А, и Филипп здесь!
– Привет, – сказал Филипп, без всяких задних мыслей пожимая холодную сутягинскую руку. Бесцветные глаза Сутягина скользнули по его лицу. Гномон поморщился; ему показалось, что Филипп слишком сильно сжал его руку и, конечно же, сделал это нарочно. И без того плохое сутягинское настроение разом ухудшилось.
– Какая тачка! – восхитился Ромул. – Где угнал?
Среди друзей, когда кто-нибудь покупал новую машину, считалось хорошим тоном говорить, что он ее угнал.
– У Вуглускра, – небрежно обронил Сутягин. – Старик продал мне ее за примерную службу в просроченный кредит. – Он лгал; машина не принадлежала ему. На самом деле его просто назначили шофером – возить Матильду и ее подруг.
– Клянусь дохлым фламинго! – вскричал Гаргулья, любивший вычурные клятвы (особенно после третьего коктейля). – За это надо выпить. Говорят, Вуглускр страшный жмот.
– Редкой души человек, – учтиво вставил Сутягин и обернулся к бармену: – Мне «Плесень на вальсе», пожалуйста.
Все зашумели, поздравляя Сутягина; в редком поздравлении не было скрытой насмешки, но гномон принимал все за чистую монету. Опустив глаза, он почтительно расхваливал своего патрона и службу у него, по сравнению с которой потускнело бы и пребывание в раю. Гномоны всегда уважают вышестоящих и безропотное повиновение им почитают высшей добродетелью свободного человека. Эта рабская мораль пресмыкающегося коробила Филиппа, слишком чувствительного к тому, что противоречило его понятиям о человеческом достоинстве. Не дослушав, он обратился к Пончику.
– Так что с шубой? Кстати, я думал, что теперь лето.
– Теперь-то да, – ответил Пончик, отрывая взгляд от сутягинской машины, – но когда-нибудь будет зима. Обо всем надо думать заранее.
– Не надо, – сказал Филипп решительно.
Его светлые, хрустальной чистоты и глубины глаза затуманились. Он снова видел Ее; и видение было таким ярким, таким живым, что ему стоило труда отогнать его от себя.
– Мало ли что может случиться, – уклончиво добавил он.
– Вот и я о том же, – терпеливо пояснил Пончик, который, как всегда, истолковал его слова по-своему. – Поэтому я купил шубу из китайской собаки. Дешево, удобно и практично.
– В самом деле? – спросил Филипп, допивая свой коктейль.
Пончик ответил не сразу. Вид у него был удрученный.
– Так я думал. А она ЛАЕТ!
– Кто?
– Шуба.
– Ну, это нормально, она ведь из собаки, – успокаивающе заметил Филипп.
– И воет по ночам, – жалобно говорил Пончик, – когда я запираю ее в шкаф. Но это полбеды, что она лает, она еще и говорит.
– Говорит?
– По-китайски.
– Она же китайская, голова! – крикнул Гаргулья, вмешиваясь в разговор.
– И что она говорит? – полюбопытствовал Филипп.
– Дзи-во-дзёр, – простонал Пончик. – Сволоць пи-ли-кля-тая. – Филипп прыснул. – Знаешь, по-моему, она ругается на меня.
– По-моему, тоже, – согласился Филипп. – Я, правда, мало понимаю по-китайски, точнее говоря, не понимаю вообще. Попробуй покормить шубу мясом, может, она успокоится.
Пончик, выслушав его, впал в глубокую задумчивость. Ромул, вытащив карманный видеофон, стал названивать их приятелю Сильверу, но никто не отзывался.
– И куда он мог запропаститься? – недоумевал Ромул.
– Я видел его вчера на дне нерождения, – вмешался Филипп.
– Хорошо погуляли?
– Спрашиваешь!
– Значит, ты женишься? Поздравляю.
– Еще рано, – сказал Филипп. Сутягин отвел глаза. Только теперь до него дошло, как люто он ненавидит Фаэтона, и в этой ненависти он черпал болезненное упоение. Но Филипп, по-видимому, ни о чем не догадывался.
– Пончик все жалуется, – говорил Гаргулья. – Посмотрел бы ты на меня! Недавно я подрядился переводить книгу с древнефранцузского. «Сексопотам и гипотрахелион! Порнокопытная история»! Звучит, а? Смотрите, он даже вздрогнул!
– Ничего подобного, – отрицал Пончик, заливаясь густейшей краской.
Гаргулья ударил ладонью по столу.
– Тройной «Лед и пламень»!
– Деньги вперед, – огрызнулся автомат, которому было не привыкать к выходкам клиентов.
– Я плачу, – вмешался Ромул. У него всегда водились в изобилии фальшивые бублики, которыми он частенько снабжал друзей. Он полез в карман, но так оттуда и не вылез. Пончик судорожно вцепился в Филиппа, глаза его расширились от ужаса. Друзья закоченели, и было от чего. Ибо перед ними предстал сам Сильвер Прюс собственной персоной, и персона эта находилась в, мягко говоря, довольно-таки убогом состоянии.
– Сильвер, – начал Ромул, когда обрел дар речи, – кто же довел тебя до жизни такой?
– И не говорите! – взревел Сильвер, выплевывая клавиши. – Этот… этот… этот… у-у! – Он стряхнул с себя крышку рояля, из которой голова его торчала, точно из рамы, и принялся топтать. – Я… я… не знаю, что с ним сделаю! – Прюс оборвал водоросли, свисавшие с ушей. – Я подвергся нападению, – томно объяснил он в заключение, валясь на стул, но сейчас же соскочил с него и на четыре стороны раскланялся перед Филиппом, так что тому даже стало неловко. – Здоровья и счастья, Филиппчик! Как повезло парню, а? Ведь это прямо-таки везение из везений! Отхватить такой приз!
Сутягина передернуло, он резко повернулся и вышел. Закоренелый неудачник Пончик помрачнел и нырнул в свой коктейль. Филипп постучал по бокалу.
– А? – отозвался Пончик изнутри.
– Я хотел тебя спросить: ты ходил к Вуглускру?
Из бокала донесся вздох.
– Сильвер, ты не знаешь, что такое гипотрахелион? – кричал студент.
– И знать не хочу! – испугался Сильвер.
Глаза у него косили, соответственно правый на левую сторону, а левый на правую, так что оба они в совокупности были скошены к носу. Кроме того, они бегали и иногда убегали так далеко, что ему приходилось бросаться за ними в погоню. Несмотря на это, Сильвера считали весьма приятным человеком. Он работал на телевидении, в газетах и в Интернете, и редкое издание было лишено чести приютить на своих страницах его статьи, дававшие доходчивые ответы на те вопросы, которые невозможно даже толком сформулировать. К примеру, в чем смысл жизни, а в чем ее бессмыслица; зачем нужно министерство погоды, которая то и дело ведет себя как ей вздумается и не подчиняется никаким указам и приказам; почему другие города на планете отказываются признавать над собой власть Города. Помимо этого, Сильвер вел светскую хронику, давал советы, как изводить врагов и выводить прыщи, а также числился в оппозиции правительству, что само по себе снискало ему всеобщее уважение – глубокое, как море, и в котором он нередко тонул.
Итак, Сильвер закашлялся и вытянул из себя пару струн, после чего публично проклял того негодяя, который обрушил на него рояль.
– Кругом одни враги, – горько пожаловался он.
– И Дромадур говорит то же самое, – со смехом подхватил пьяный Гаргулья.
Сильвер поежился, и все почувствовали, что со стороны Гаргульи это слишком.
– Пончик, – тихо позвал Филипп.
– Я занят, – отозвался тот из глубины бокала.
Гаргулья вовремя спохватился, что ему пора идти на ночные занятия, опрокинул стопку опохмела и вполне пристойно попросил Филиппа пригласить его на свадьбу. Тот пообещал, что не забудет, но вид у него при этом почему-то был немного неуверенный. Ромул попытался расплатиться, но искушенный автомат даже не стал пробовать его бублики на зуб и сразу заявил, что они фальшивые. Рассерженному Лиходею пришлось платить по таксе, согласно которой один настоящий бублик равнялся двум ненастоящим. В итоге у него не хватило наличности, и, не вмешайся Филипп, проныра-автомат наверняка вызвал бы наряд мышкетеров. Рассерженный Ромул отправился лепить новые бублики; Сильвер увязался за ним, и дорогой они толковали о том, как повезло Филиппу и как несправедлива эта дурацкая жизнь.