День третий
Гроссман просыпается от сильнейшего спазма живота. С трудом сдерживаясь, он соскакивает с верхней полки, запирается в туалете, где сразу же и облегчается, исторгнув из себя в унитаз обильную порцию жидкого кала: он вытекает свободно и стремительно, словно селевый поток, устремляется вниз, все снося на пути.
Гроссман, убедившись, что теперь он божественно пуст, как порожняя стеклотара, спускает воду в унитазе и принимается тщательно подтираться; снова спускает воду, моет руки и, глядя на себя в зеркале, с ужасом вспоминает сон.
«Надо же было такому присниться, – думает он, разглядывая свое мятое лицо с опухшими глазами, – чертов демиург, напугал до усрачки. Как такое вообще может привидеться: некто, выдумавший меня, которого на самом деле придумал я, – да еще и во сне. Нет, решительно, алкоголь – вещь опасная для мозгов, особенно если его постоянно употреблять».
Он тщательно бреет двухдневную щетину, умывается, чистит зубы. Затем принимает душ, долго стоит под горячими струями воды, пытаясь окончательно проснуться и привести свой разум в порядок. Вчерашний день он совершенно не помнит. Заканчивает мыться, насухо вытирается и выходит обратно в каюту.
Огородов спит, а Скороходов проснулся и лежит в кровати с открытыми глазами. Наблюдает, как одевается Гроссман.
– Как водичка, Иван Степанович?
– Да ничего, – мрачно бурчит тот, недовольный, что день начинается с вопросов, – не хотите проверить сами?
– Охотно последую вашему примеру, —самодовольно ухмыляется Скороходов. – Помните, как мы вчера колобродили?
– Ничего не помню, – мрачно констатирует Гроссман, надевая штаны, – как ножом отрезало. Полная пустота. Зеро. А что вчера было?
– Как что, мы же все ходили на стриптиз.
– И как, нам понравилось?
– Лично вы были в полном восторге.
– Ничего не помню. Ничего. А что, наши дамы нам разрешили? И они там были? А как же ваша дочь?
– За кого вы меня принимаете? Евгения осталась с Маргаритой и Светланой. Они обе отказались посещать это мероприятие.
– А кто был инициатором всего этого?
– Догадайтесь с трех раз.
– Ничего не помню. Наш профессор, что ли?
– Ну конечно же, вы, Иван Степанович.
– Не может быть! Я вам, Валерий Евгеньевич, открою одну тайну.
– Какую же? Охотно выслушаю.
– Меня вчера здесь, на корабле, вообще не было.
– Да ну, и где же вы были?
– Там, – тут Гроссман сделал суровое лицо и показал глазами наверх, – у самого. Понимаете?
– Нет.
– Ну, у самого Господа Бога.
– Ага, тогда кто же тогда двадцать евро засунул стриптизерше в трусы? Ваш двойник? Вы эту версию для Светланы оставьте, она вам охотно поверит. Я надеюсь.
– Мы с вами живем в мире, который очень плохо сочинен: в нем очень много нестыковок. Согласитесь, ведь вполне возможно, что все, что с нами происходит сейчас, вот здесь, всего лишь измышления некого стороннего ума, который выстраивает прихотливую причинно-следственную связь между нами, своими персонажами, только лишь для того, чтобы рассказать посредством наших жизней какую-то свою историю. Ведь если бы не было Бога и его промысла, не было бы никакого смысла в нашем существовании, не правда ли?
– С научной точки зрения ваша теория не выдерживает никакой критики, милейший Иван Степанович. Верьте мне, уж я-то знаю. Жизнь не имеет никакого смысла помимо того, который мы сами в нее вкладываем. Еще Декарт наглядно доказал, что лишь человеческий разум критически оценивает опытные данные и выводит из них скрытые в природе истинные законы, формируемые на математическом языке. Любые причинно-следственные связи формируются как дерево возможностей и вероятностей, линия ветвей которого приводит к однозначно предсказуемому результату. При выборе мы всегда руководствуемся собственными интересами. Разве не так?
– А как же чувства?
– Интуиция – это продолжение нашего эго, только в несколько иной форме. Верьте мне, я знаю.
– Хотел бы я знать, чем я руководствовался, когда, по вашим словам, сувал в трусы стриптизерше двадцать евро.
– Чужая душа – потемки, а уж ваша-то вообще темный лес. Почти сумрачный.
– На Данте намекаете? Может, моя душа – и ад, но узники, в ней заключенные, не мучаются, а мучают меня. Слушайте, у нас там ничего не осталось выпить?
– Только для вас, остался только ликер. Будете?
– Давайте; лучше что-то, чем ничего.
Скороходов медленно, по-змеиному выползает из постели, за изголовьем кровати, на полке, среди скопления порожних бутылок ищет нужную, наливает из нее в пластиковый стаканчик, что они использовали еще в поезде, и протягивает Гроссману.
– Только чуть-чуть, не налегайте, как вчера, – предупреждает он.
Гроссман молча выпивает и отдает стаканчик Скороходову. Смотрит на часы.
– Уже семь. Как думаете, можно идти завтракать?
– Да, но давайте дождемся меня и вашего друга, так сладко спящего сейчас. Нам надо себя привести в порядок.
– Тогда поторопитесь, а то мне очень хочется есть. Чертовски.
– Будите вашего друга, пока я приму душ, – отвечает Скороходов и скрывается в туалете.
Гроссман нависает над Огородовым. Тот сладко храпит с широко открытым ртом, под глазами синяки. Гроссман трогает его осторожно за плечо и шепчет на ухо:
– Вставай, Кирилл, кончай спать.
Тот не реагирует, сладко причмокивая, будто что-то вкусное сосет. Гроссман трясет его за плечо и в полный голос требует:
– Вставай, говорю, завтрак проспишь!
– Отстань, я не хочу есть, – переворачивается набок и продолжает сладко сопеть.
«Завидую ему, – присев рядом, думает Гроссман, с трудом сдерживая похмельное раздражение, – какие же хорошие нервы. Мои ни к черту, без бутылки не засну, да и сон – полная дрянь, все время какая-то чертовщина снится, как сегодня. Может, бросить пить? Тогда как работать, о чем писать?»
Появляется заметно посвежевший Скороходов, журчит, обсуждая вчерашний стриптиз. Рассказывает с подробностями, как он был на стриптизе в Лондоне и Роттердаме и чем они между собой отличались. Затем идет будить женскую половину. Возвращается с сообщением, что они уже проснулись и приводят себя в порядок. Огородов продолжает спать, Гроссман скучает, Скороходов говорит, Огородов спит.
Раздается стук в дверь: это дочь Скороходова зовет его завтракать. Скороходов уходит, оставив Гроссмана и Огородова одних.
Снова стук в дверь: это Светлана за Гроссманом. Они целуются и, обнявшись, идут на верхнюю палубу, где их ждет в ресторане накрытый шведский стол.
«Интересно, спросить ее про вчерашний стриптиз или лучше сделать вид, что ничего не было?» – мучает себя вопросами Гроссман, стараясь по лицу девушки определить, обиделась она на него или нет. Лицо Светланы ничего не выражает, кроме собачьей преданности содержанки. Они регистрируются на входе в ресторан, предъявив купоны, проходят в зал, ищут свободный столик у окна. По очереди отходят за едой, сторожа занятые места. Едят, лениво обмениваясь комментариями о качестве пищи. За окном непроглядная чернота: сложно поверить, что они куда-то плывут, непрерывно двигаясь в пространстве. Вокруг шныряют редкие соотечественники, которых легко определить по широким азиатским скулам и помятому виду. Паскудное выражение глаз и кривые оскалы жадных ртов выдают их советское происхождение, не истребленное двадцатилетием разгула бандитизма в бывшем СССР. Ничего, кроме ненависти и брезгливости, Гроссман к соотечественникам не испытывает.
– Тебе не кажется, что тут, вокруг нас, слишком много русских? – спрашивает он Светлану.
– Да, много, – поедая мюсли, отвечает она, ерзая на стуле, – тебя что, это тревожит?
– Да нет, просто хотелось отдохнуть от них, хотя бы за границей.
– Наверное, они хотят того же, что и мы. Я не сомневаюсь, что наше присутствие здесь их тоже раздражает.
– Н-да, русский хам никому не нужен: ни на Родине, ни здесь, ни за рубежом, – нужны только его деньги. Вообще, тебе не кажется, что мы живем в мире немного более скучном, чем те миры, которые мы сами выдумываем?
– Не слишком ли умная мысль для утра.
– Ты знаешь, я совершенно не помню вчерашний день: он у меня полностью выпал из памяти. Ничего экстраординарного не случилось?
– Ты бы поменьше общался со Скороходовым, он на тебя плохо влияет.
– О да, пьет как сапожник. Опасный человек.
– Может, тебе, Ванечка, самому себя начать контролировать, я за тебя боюсь.
– Почему?
– Ну, ты вчера вообще был сам не свой, как чужой, ты вроде бы был здесь, но вроде бы тебя и не было.
– Вчера я сочинял новый роман о немецком подростке-фюрерюнге, типа нашего пионера или комсомольца. И представляешь, я вчера встретился со своим Богом: ну, не Богом настоящим, а своим автором – тем, кто меня сочинил.
– Сочинил?
– Ну да. Нет, Светик, ты не думай, я не сумасшедший. Просто мне кажется, что все мы, как у Борхеса, производные чьей-то воли, что ли, не знаю, как правильно сформулировать, – и существуем в чьем-то воображении, следуя плану действий автора этого проекта.
– Ты действительно в это веришь?
– Ну… да.
– Тогда тебе надо обратиться к психиатру. Это называется паранойей – заболевание такое. Вполне нормальное для всех творческих людей. А еще ты много пьешь. Отсюда такие мысли.
– Ну, если бы я не пил, я бы не мог ничего сочинять. Я бы с удовольствием водку чем-нибудь другим заменил бы, да где это взять?
– Зато в Дании есть такое место, называется Христиания, так там живут самые безбашенные люди в мире – хиппи. Там можешь у них узнать, как можно достичь этой безбашенности.
– Правда? Вот это интересно – придаст смысл всей нашей поездке – приобщиться к западным ценностям. Я думаю, что, если бы наши граждане не жрали водку, а вместо нее нашли бы какой-нибудь другой способ достижения эйфории, то духовная жизнь нашего социума была бы более осмысленной.
– Почему?
– Ну, во-первых, гарантированные качественные погружения в наше подсознательное, наглядно выявляющие архетипы, которыми живет наш народ. Например, взять меня: я совершенно не знаю, как выглядит мой страх, в чем он олицетворяется.
– Не очень понимаю, куда ты клонишь?
– Не знаю, как бы попонятнее объяснить. Ну вот, ты же увлекаешься психиатрией?
– И?
– Психиатрия работает с измененным человеческим сознанием.
– С больным.
– Но это же отклонение от нормы, значит, изменение?
– Ну, допустим.
– Разум человека оперирует архетипами сознания, которые он, с одной стороны, наследует, а с другой – усваивает в той культурной среде, в которой осуществляет свое становление. Собственно говоря, мифология той страны, в которой мы растем, определяет наше дальнейшее поведение. Ведь так?
– Милый, к чему ты клонишь?
– Всякие отклонения от поведенческой роли считаются ненормальностью, ведь так?
– Поясни.
– Ну, к примеру, в нашем постсоветском обществе нормой является хамство и меркантильность, а также повышенная немотивированная агрессия. Вспомни новых русских.
Конец ознакомительного фрагмента.