Глава 3
Ботаник отложил книгу, снял очки, протер глаза и посмотрел на часы. До окончания лекции оставалось максимум пара-тройка минут. Дверь аудитории неожиданно распахнулась. Без стука. Вошли двое парней-первокурсников с красными повязками на рукавах – дежурные по университету, в чьи обязанности входило следить за порядком и, как это принято называть, «своевременно докладывать» ректору о нарушениях дисциплины студентами. Будь то курение в туалете, драки, происходящие время от времени в ближайшем дворе, или неосторожно оброненные грубые высказывания в адрес преподавателей. Визит дежурных в аудиторию, за минуту до конца лекции, изначально не предвещал ничего хорошего. В аудитории стало тихо. Выпускники замерли в ожидании.
– Ярослава Корсака – к Илье Борисовичу Цепкалову! Срочно! – с порога заявил один из парней и, повернув шею, принялся шарить глазами по аудитории с таким деловым видом, словно давно знал Славу в лицо и мог указать на него пальцем.
– Корсак. – Профессор Сомов вздохнул, нахмурился: – Вас просит зайти ректор. Вы можете быть свободны. Всего доброго. Удачных экзаменов.
– Спасибо, Леонид Иванович.
Корсак поднялся, убрал конспект в портфель и направился к двери. Ухмыляющийся первокурсник посторонился и молча кивнул на дверь. Когда Слава вышел в коридор и решительно направился к кабинету ректора, дежурные шли по бокам, словно конвоиры. Только винтовок в руках не хватало и клацающей зубами овчарки на коротком поводке для полноты картины. Довели до обитой кожей широкой двойной двери, после чего самый шустрый постучал, дождался разрешения войти, воровато сунул голову в щель и доложил Цепкалову, что приказание выполнено – студент Корсак доставлен пред светлые очи главного университетского начальника.
Прозвенел звонок, извещающий об окончании последней на сегодня пары лекций. Решительно оттеснив плечом откровенно упивающегося своей «общественно полезной» миссией конопатого придурка, Корсак вошел в кабинет и прикрыл дверь. Спросил сдержанно:
– Вызывали, Илья Борисович?
И тут заметил, что кроме старика Цепкалова в залитом солнцем просторном кабинете находится какой-то незнакомый тип с квадратной челюстью, в мешковато сидящем на нем гражданском костюме. Слава почему-то сразу подумал, что этот неприятный даже на вид человек с лицом сталевара гораздо больше привык к военной форме, чем к партикулярным шмоткам. В груди почуявшего неладное Славы промелькнул холодок. Присутствие в кабинете Цепкалова этого неандертальца с офицерской выправкой не сулило ничего хорошего.
– Да, войдите, Корсак. – Смерив его затравленным, почти испуганным взглядом, Илья Борисович с опаской кивнул на незнакомца: – С вами хотел встретиться товарищ капитан Береснев. Из НКВД.
По спине Корсака пробежал холодок. «Товарищ из НКВД» отхлебнул чай из стоящего перед ним стакана в подстаканнике, вальяжно поднялся со скрипнувшего стула, характерным жестом – словно поправляя гимнастерку – одернул полы пиджака, подошел к окну, сцепил руки за спиной и принялся, как маятник, покачиваться с носков на пятки.
– Ты ничего не хочешь мне сказать, Корсак? – наконец спросил он, не оборачиваясь.
– Извините, товарищ капитан. Но я действительно не понимаю, в чем дело, – собрав волю в кулак, чувствуя, как предательски дрогнул голос, заверил Слава. – Я ничего противозаконного не совершал…
Он прежде всего подумал о профессоре Сомове и их длящихся уже три с половиной года совместных тренировках по школе ниндзюцу. Другой причины, способной вызвать интерес Чека к его более чем скромной фигуре, Ярослав просто не находил.
– Неужели? Ну-ну. – Береснев выдержал долгую, гнетущую паузу, прежде чем отвернулся от окна, достал из кармана серебряный портсигар, привычно, не спрашивая разрешения, закурил и прищурился от попавшего в глаза дыма, поедая стоящего посреди кабинета Славу холодным взглядом пустых водянистых глаз.
– За двенадцать лет службы впервые сталкиваюсь с такими провалами в памяти. Сын врага народа, живущий с ним бок о бок всю свою жизнь, и даже понятия не имеет, почему им заинтересовался НКВД. Что язык проглотил, а, Корсак?!
– Я… не понимаю… – Перед глазами Славы все мгновенно померкло, предметы и люди закачались. Ему показалось, что у него зрительная и слуховая галлюцинация.
– Не прикидывайся идиотом. Я веду речь о твоей матери, Корсак Анастасии Михайловне! – жестко выплюнул капитан. Добавил, зло щурясь: – Или ты не знаешь, что сегодня утром она была арестована? По указу Совнаркома, предусматривающему наказание в виде расстрела для лица, ближайший родственник которого незаконно сбежал из страны за границу! А также по указу от седьмого августа, предусматривающему еще десять лет лишения свободы за воровство народного имущества.
– Мама?! Это какая-то чудовищная ошибка. Она – не вор. Она врач… Давно уже на пенсии, но до сих пор работает в больнице… Акушеркой…
– Ты хотел сказать – работала, – с ухмылкой прирожденного садиста поправил Береснев. – Точнее – занималась вредительством путем хищения народного имущества в особо крупных размерах!.. Ничего, с врагами народа быстро разберется Особое совещание. А вот с тобой, персонально, разберусь я сам! И не здесь, не в этих стенах, – давил металлическим, бездушным голосом капитан. – Через полтора часа у меня важная встреча во Всеволожске. Конвоя тоже нет. А везти тебя в следственный изолятор НКВД на своей машине мне не по пути, да и времени в обрез. Так что считай, что тебе крупно повезло, Корсак. Ночевать будешь дома. Пределов Ленинграда не покидать! Завтра, ровно в восемь утра, ко мне на допрос. – Береснев назвал адрес и номер кабинета. – А прямо сейчас могу сообщить, что ты отчислен из университета без допуска к экзаменам, без права получения диплома и последующей работы в государственной системе, во благо нашей Советской Родины. Дети врагов народа не имеют права служить Отечеству, которое продали их родители!
– Товарищ капитан прав, – не удержался от реплики ректор, торопливо промокающий скомканным носовым платком влажный, блестящий от пота лоб. – Вы отчислены, студент Корсак. Без права восстановления. За документами зайдете в канцелярию, к секретарю.
– Тебе все ясно? – скрипнул зубами «товарищ из НКВД» и щелчком указательного пальца, словно невзначай, стряхнул прямо на паркетный пол пепел папиросы. – Вопросы есть?!
Славе показалось, что земля стремительно ушла у него из-под ног. Похоже, кое у кого, принимающего решения там, на самом верху, неизлечимая болезнь мозга и прогрессирующая мания преследования. Что окружающий его такой цветной и многогранный мир вдруг окончательно и бесповоротно сошел с ума. Как могло оказаться, что мама, его милая, добрая, любимая мама, всю свою жизнь помогающая появляться на свет детям, вдруг оказалась вором?! Что такого она украла?! Что же касается родственников за границей, то, насколько ему известно, они покинули пределы России сразу же после революции. Указ же, предусматривающий огромный срок близким сбежавшего изменника, вышел всего три или четыре года назад…
Как все ленинградцы, Слава был наслышан о внезапно приезжающих среди ночи и забирающих людей черных грузовиках. «Черных воронах». Эти люди просто исчезали. А три месяца назад крыло «ворона» промелькнуло совсем близко– с параллельного курса была отчислена девушка, Майя Корбут. Ее отца, инженера-конструктора с Кировского завода, объявили врагом народа. Но это все происходило как бы в параллельном мире, таком абстрактном и далеком от их с мамой крохотного, уютного земного мирка, что казалось не более чем чужим кошмарным сном. О котором можно шепотом поговорить, но который не представляет для тебя ни малейшей опасности. И вдруг – этот внезапный арест. По надуманным, чудовищным обвинениям!
Сглотнув застрявший в горле комок и не узнав своего севшего голоса, Слава прошептал:
– У мамы нет близких родственников, за последние двадцать лет эмигрировавших за пределы СССР. И она… она просто не способна на какое-либо воровство… Я уверен, что произошла ошибка!!!
– Та-а-ак. Интересно. Ты что же это, Корсак, сомневаешься в объективности нашего советского правосудия?! – подобрался Береснев, в два шага приблизился вплотную к Славе, нависнул сверху всей своей громадой и жарко дыхнул в лицо едким табачным перегаром. – Или мне это послышалось?! Молчишь… Скажи спасибо, что тебя не арестовали вместе с матерью. А пока всего лишь отчислили из университета. Пусть даже и накануне выпускных экзаменов!
Жадно затянувшись, Береснев выпустил в лицо Славе едкие клубы дыма. Корсак подавленно молчал, плотно сжав челюсти, играя желваками и невидящими глазами глядя сквозь капитана, в никуда. Он уже понял – апокалипсис состоялся. Изменить ничего нельзя. Но любое неосторожное слово в этом опасном разговоре может стоить ему не только свободы.
– Можешь проваливать. Завтра к восьми. Кабинет номер сорок девять, – смерив Корсака долгим, пристальным взглядом, буркнул Береснев. – И не пытайся удрать. Не получится.
– Скажите, – помедлив, Слава все-таки решился, – я смогу ее увидеть?
– Это исключено, – жестко отверг Береснев. – Никаких свиданий до вынесения обвинения. Вот закончится следствие, тогда и повидаетесь. Может быть, – хмыкнул капитан.
Слава плохо запомнил, как покинул здание университета, дважды окликнутый удивленно глядящими ему вслед приятелями-сокурсниками, как шел по улицам центральной части города, ничего не видя и не слыша вокруг себя, как поднимался по широкой лестнице на третий этаж старинного доходного дома купчихи Гиацинтовой.
Очнулся он только тогда, когда увидел приоткрытую входную дверь их с мамой квартиры и валяющийся у порога, варварски смятый лист бумаги с отпечатавшимся на нем отчетливым следом подошвы – часть своей почти завершенной дипломной работы. Слава сразу все понял. После ареста мамы в квартире был произведен обыск. Уходя, доблестные служаки из НКВД оставили дверь открытой. Пусть грабят. Враг народа – уже не советский гражданин и не человек. И даже не животное. Он хуже. Он – презираемое всеми пустое место.
Слава поднял с порога покрытый ровными машинописными строчками лист, бережно расправил его, сложил пополам… и тут его слух уловил доносящийся из квартиры шорох. Внутри определенно кто-то был. Значит, обыск еще не закончен?!!
Широко распахнутая Славой входная дверь даже не скрипнула. А коврик на полу прихожей смягчил его шаги. Корсак вошел и остановился на пороге гостиной, шокированный представшей перед ним картиной.
После проведенного обыска в квартире царил полный хаос. Все вещи были беспорядочно раскиданы по полу, ящики комода выдвинуты, книги разбросаны, подушки выпотрошены, повсюду летал пух, а пол кроме кучи хлама усыпан осколками битого стекла и посуды. Но отнюдь не учиненный чекистами беспорядок заставил Корсака крепко, до боли в скулах, стиснуть челюсти и сжать кулаки.
Возле комода, спиной к прихожей, стоял сутулый субъект в нахлобученной на бритую голову черной кепке и, натужно сопя, торопливо заталкивал в подобранную тут же, в соседней комнате, Славину спортивную сумку мамино теплое пальто с кроличьим воротником. Из карманов его пиджака торчали серебряные ложки и свисал край тонкой цепочки. Легко проникший в открытую квартиру вор явно торопился успеть закончить свое дело до прихода хозяев. Но ему не повезло – сзади послышался скрип половицы. Резко обернувшись, вор встретился прищуренным взглядом со Славой. Сообразив, что попался, он скривил скуластую рожу и чуть слышно выругался:
– Т-вою мать… Явился, бля. Сучонок.
– Сумку положи. – Плещущаяся в зрачках Славы лютая злость не предвещала ничего хорошего.
Вор понял: о мирном и бескровном разрешении ситуации можно и не мечтать. Поэтому послушно бросил сумку с торчащим из нее рукавом пальто, обернулся лицом к хозяину квартиры, выпрямился и тыльной стороной ладони смахнул прилипшее к влажному лбу перо, вылетевшее из подушки.
– Легавых звать будешь? – спросил он глухо, затравленно. – Так напрасно. Я плюну им в рожу, скажу, что впервые в жизни вижу и тебя, и эти шмотки. Свидетелей-то нет. Попробуй докажи. Кто тебе поверит? После обыска. Вражина… Скоро сам следом за ней к стенке отправишься! Так что лучше уйди с дороги, щенок. Целее будешь.
Слава шагнул вперед, левой рукой резко схватил вора за отворот пиджака, а правой сильно врезал кулаком в живот. Кепка слетела с бритой головы. Вор перегнулся пополам и захрипел, колени его подогнулись, но Корсак не позволил ему рухнуть на пол. Вместо этого дал возможность чуть отдышаться и спросил, выплевывая слова, как пули:
– Откуда ты, ублюдок, знаешь про мать? Считаю до трех. Потом останешься без своих поганых яиц. Раз!..
– Да… у нас… квартира… напротив твоей, бля! Коз-зел… – судорожно харкая, прохрипел вор. – Три дня… как… въехали! На место… бывших!
Слава разжал пальцы и выпустил воротник бритоголового. Тот кулем свалился на пол, скрючился и зашелся в судорожном, надрывном кашле. С оттопыреной нижней губы свисала длинная тягучая слюна. Однако, пойманный с поличным, вор не тратил времени напрасно – пытаясь восстановить дыхание, он попутно торопливо вытаскивал распиханные по карманам предательски торчащие наружу старинные ложки и раскидывал их по сторонам. Слава взирал на происходящее отстраненно, словно смотрел приключенческое кино в ДК Кировского завода. Сил злиться уже не было. Он был полностью опустошен и безразличен ко всему происходящему. Только еще раз обвел глазами комнату и с тоской подумал, что окружающий его мир точно сошел с ума. Окончательно и бесповоротно.
Вот такой сюрприз, значит. Сосед. Из квартиры напротив. Слава вспомнил, что несколько дней назад оттуда действительно съезжали, вынося вещи, их бывшие соседи по лестничной площадке – пожилая супружеская пара. Оба – бывшие музейные работники, пенсионеры. Их единственный сын, военный летчик, командир эскадрильи подполковник дядя Саша, незадолго до этого получил назначение к новому месту службы в Малороссию, кажется, в Харьков. Там героическому асу предоставили целый дом, и он уговорил-таки пожилых родителей переехать к нему. Освободившееся жилье тут же, спустя сутки, заняли другие люди. Как случайно обмолвилась позавчера вечером мама – «три брата с Веселого поселка, сироты». Один из этих честных трудовых гегемонов, видимо, находясь поблизости и случайно услышав разговор чекистов во время обыска, воспользовался удобным моментом и после ухода сотрудников НКВД попытался обчистить их оставленную открытой, перерытую до основания квартиру. А сейчас, тварь гнусная, валяется и хрипит у Славы под ногами.
Корсак брезгливо поморщился, схватил за шкирку очухавшегося, уже подобравшего с пола кепку вора, рывком поставил его на ноги и процедил в самое лицо:
– П-шел вон отсюда! Подонок. – Ярослав хотел уже было толкнуть его взашей к двери, наградив напоследок увесистым пинком в зад, но тут его взгляд упал на до сих пор торчащую из бокового кармана соседа серебряную цепочку. Выдернув ее, Слава обнаружил висящий на цепочке кулон в виде сердечка. Это был состоящий из двух половинок тайничок-«любимчик». В таких безделушках сентиментальные женщины носят на груди портреты мужей, любимых мужчин или детей. Слава открыл увиденный им впервые в жизни кулон, ни на йоту не сомневаясь, что внутри находится именно его – скорее всего, детская – карточка.
Но увидел закрытую тщательно пригнанным кусочком тонкого стекла фотографию совершенно незнакомого мужчины с тонкой ниточкой усов над верхней губой и глубоким, сразу бросающимся в глаза даже на таком крохотном снимке шрамом над левой бровью. Кто бы это мог быть? Всех маминых родственников Слава знал в лицо по снимкам еще с раннего детства. Кто-то уже умер, другие, спешно покинув Россию сразу после революции, жили где-то за границей. В далекой Бразилии и, кажется, еще в Великобритании. Неужели в Чека вдруг… вспомнили? Бред. Полный бред…
Корсак, не моргая, смотрел на крохотный фотопортрет. Лицо этого мужчины казалось назнакомым. Однако, едва увидев его, Ярослав вдруг ощутил, как в груди больно защемило сердце. Этот меченый тип, несомненно, похож на него. Нельзя сказать, что «как две капли воды», но сходство более чем очевидно. У Славы даже на миг возникло странное, почти мистическое ощущение, будто он случайно заглянул в волшебное кривое зеркало, делающее людей на много лет старше. Неужели…
Отец. Тот самый мимолетный мамин ухажер, о котором она предпочитала ничего не говорить. Был, мол, и сплыл. Такова жизнь. А повзрослевший и тактичный Слава в душу к маме не лез. У него никогда не было двух родителей. Он даже не знал настоящего имени этого чужого, не существовавшего в его жизни изначально, с самого первого вздоха, человека. Даже свое отчество – Михайлович, записанное в метрике с легкой руки мамы, принадлежало прадедушке – известному в прошлом в Российской империи дипломату Михаилу Сергеевичу Корсаку.
– А ну стой! – Решительно схватив вора, Слава ткнул кулон в лицо бритоголового. – Где ты это взял?! Убью, падла!!!
– Там, – буркнул вор, дернув головой и тщетно пытаясь вырваться из сомкнувшихся на горле железных клещей. – В цветочной вазе, на комоде! Отпусти, сука! Всех вас, гадов, буржуев недобитых, пора к ногтю прижать!
Слава скрипнул зубами. Смерил подонка ледяным взглядом и медленно разжал едва не сведенные судоргой пальцы.
Почуяв слабину, тот со всех ног ломанулся в прихожую, споткнулся, свалив табурет, выбежал через распахнутую дверь на лестничную клетку и тут же скрылся за громко хлопнувшей дверью на другой стороне этажной площадки, ляпнув напоследок еще что-то гнусное по поводу «нэпмановского отродья». Он, похоже, совсем не боялся милиции. Знал, скотина, – заявление о попытке кражи публично оплеванный сосед подавать не станет. А если и станет, в милиции посмотрят на его, Славы, каракули как на использованную туалетную бумагу и даже пальцем не шелохнут, сунув заяву под сукно. С врагами народа и членами их семьи у Советского государства разговор короткий. Первых – к стенке или в Сибирь, медленно гнить на великих комсомольских стройках. Вторых – лишить всего и подвергнуть общему гражданскому презрению. Чтобы от них, как от тифозных и прокаженных, шарахались даже бывшие друзья…
Спрятав цепочку в нагрудный карман, Слава закрыл дверь, на ватных ногах вернулся в гостиную, обессиленно опустился на стул, уронил лицо в ладони и беззвучно зарыдал, наконец-то дав себе возможность выплеснуть горе.
Сегодняшний день он не забудет до гробовой доски. В этот день у него отобрали все – маму, будущую профессию, веру в светлое будущее, обещанное каждому советскому человеку злобным коротышкой-вождем. Цепные псы которого вдруг обьявили маму вне закона. Вне их закона.
За более чем три года тесного общения с профессором Сомовым Ярослав научился на многое происходящее вокруг смотреть под другим углом, и научился видеть правду. Делиться такими мыслями с кем бы то ни было, даже с матерью, было слишком опасно. Все приходилось держать в себе. Сегодня то, о чем он смутно догадывался, обернулось страшной реальностью. Слава окончательно убедился: окружающий мир насквозь фальшивый. Это иллюзия. Блеф! Сказка для идиотов.
Когда стало чуть легче, он встал, умылся и, оглядевшись, принялся за уборку. На приведение после обыска маленькой двухкомнатной квартирки в относительный порядок у него ушло больше двух часов. Закончив, Корсак закинул на плечо заполненный почти полностью перьями, битой посудой и мусором мешок из-под картошки, скользнул тяжелым взглядом по двери «братьев-сирот из Веселого поселка» и спустился по лестнице во двор…
Мусорные баки cтояли в дальнем углу двора, за примостившимся возле трех раскидистых тополей деревянным сараем, где дворничиха тетя Клава хранила свой рабочий инвентарь. Когда Ярослав проходил мимо, то увидел, что дверь сарая приоткрыта. Клавдия – одетая в замызганный синий фартук поверх кофты, пышнотелая, некрасивая одинокая женщина в возрасте «чуть за сорок пять» – сидела на ящике и гипнотизировала пьяным взглядом стоящий на другом ящике стакан, на треть заполненный водкой. Рядом, на газете, возвышалась початая поллитра и лежала краюха черного хлеба. Дворничиха тоже заметила проходящего мимо Славу, и ее мутный взгляд сразу же странным образом прояснился. Она махнула ему рукой, бросила торопливым сиплым шепотом:
– Славик! Зайди… И глянь: есть кто вокруг?!
– Нет. Никого, теть Клав. – Ярослав, лицо которого было бледно-серым от пережитого, нехотя сбросил мешок с мусором на землю и вошел в сарай. – Здравствуйте.
– Садись, милый. – Женщина кивнула на свободный ящик у стены, наполнила единственный стакан до половины, подождала, пока Слава присядет, и протянула ему водку. – Выпей. Тебе сейчас нужно держать себя в руках. Эх, горе-то какое, господи! Кто бы мог подумать?!
– Простите, но я… не пью. Совсем, – отказался, мотнув головой, Ярослав. – Вы уже знаете про маму?
– Так разве ж шило-то в мешке утаишь?! – всхлипнула, утерев пухлой ладонью вмиг повлажневшие глаза, дворничиха. – Когда их тут целых пятеро, в форме, нагрянуло. С бумагой из НКВД и ключами от квартиры. Еще хорошо, что старший ихний ко мне зашел, предупредил дворника, мол, обыск. – И тут же тихо, едва слышно добавила, с ненавистью: – Сволочи. Душегубы проклятые!!!
Слава смотрел вниз, на утоптанный, грязный земляной пол и молча играл желваками.
– Ну… не хочешь пить – пусть. Дело хозяйское, – вздохнула Клавдия и одним махом опростала половину стакана. Занюхала корочкой и пристально, с сочувствием уставилась на сидящего напротив, убитого горем парня. Наконец сказала, снова перейдя на хриплый шепот: – Я вот что думаю, Славочка. Неспроста этот арест-то. Просто так хороших людей не забирают. А только когда кто-то, змей подколодный, донос на них грязный пришлет. Анонимный. Мол, так и так, довожу до вашего сведения, что своими ушами слышал, как такая-то прилюдно ругала партию и лично дорогого товарища… – Дворничиха резко замолчала и многозначительно ткнула пальцем в потолок. Добавила, уже заметно спокойнее: – А фамилию свою, дескать, здесь не указываю, потому что боюсь возмездия со стороны вражеских пособников. Понял? Так-то. Вот и кумекай, кому и когда Михайловна, мать твоя, могла дорогу перейти. Сволочей и завистников во все времена достаточно было.
– У мамы не было врагов, – тихо прошептал Слава. – Она была совершенно неконфликтным человеком. Да и завидовать нам не в чем. Вы сами знаете, как мы живем. Жили…
– Не скажи, – мотнула головой дворничиха. – Всякое бывает. В общем, сам думай.
Помолчав, Клавдия спросила:
– Что делать-то теперь станешь? Здесь ведь житья тебе уже не будет, милый.
– Мне завтра утром на допрос, – глухо сообщил Корсак. – Если не посадят… наверное, уеду из Ленинграда.
– Ну… может, оно так и лучше, – хмуро кивнула Клавдия и смахнула сбежавшую из глаза слезу. И – застыла, молча уставившись на стакан с остатками водки и целиком погрузившись в себя.
– Я пойду, тетя Клава. – Ярослав встал. – Спасибо вам. Добрая вы.
Дворничиха даже не шелохнулась. Он отодвинул ящик обратно к стенке, развернулся и вышел из сарая. Подхватил мешок с мусором, донес его до переполненных мусорных баков и направился домой. Проходя по двору, Корсак почти физически ощущал, как, опасливо прячась за шторами, из окон их дома смотрят, провожая его любопытными, сочувствующими или откровенно злорадными взглядами, сразу несколько пар человеческих глаз.