Под созвездием Большого Пса. Полукровка. Глава I. Полукровка – пёс или волк (Анатолий Кольцов, 2013)

1

Ранним летним утром вокруг такая тишина стояла, что звон в ушах. А утро в этих предгорьях, оно завсегда дышит кристальной чистотой и прохладой, которая на самый придирчивый взгляд не имеет изъянов. Впечатление совершенно особенное, оно такое, что в этой тишине даже обычный вздох издаёт нестерпимый шум, солнце ещё не взошло, но приближение его лучей к верхушкам ближайших невысоких холмов ощущается по-настоящему. Тут в качестве гадалки может выступить абсолютно любой человек и с величайшей точностью предсказать появление первых лучей тёплого Светила.

Пока кругом убаюкивающая тишь! Но вот-вот начнут просыпаться дворовые петухи, это такие изощрённые изверги, которые в три счёта расправляются с тишиной и превращают каждое волшебно-тихое утро в полную петушиную вакханалию. Один из петухов всегда первый. Хозяин таким гордится, он режет тишину так же, как луч прожектора огромного крейсера поверх океанских волн пронзает тёмную ночную даль. За первым петухом, с небольшим перерывом, вступает второй или снова повторяется первый, когда как, но после третьего отдельного начинают сыпаться бессчётные сороковые и три тысячи сто сорок седьмые петушиные вопли, которые превращают пространство в сплошной неистовый петушиный хор.

Этот гам невозможно заглушить или перекричать, он почти через час стихает сам по себе так же внезапно, как и начинается. И так каждое утро. Со всех сторон, поочерёдно и дуэтом, звучит эта канонада трелей. Если попытаться поворачивать голову в сторону каждого петушиного крика, наверняка очень скоро голова отломится от шеи.

Летний восход солнца почти вертикален, стремителен по времени и в связи с этим лишает нас великолепных пейзажей утренней зари. В эту пору утренней росы не бывает, и утренние туманы случаются только в неглубоких ущельях, там, где не успевают высохнуть и пожелтеть клочья луговых трав. И вот тогда, с восходом солнца, это самое туманное пятнышко, как живое, начинает слегка приподниматься вверх вдоль склона, затем множество таких же, как оно, «сиротинушек» отрываются от макушек окружающих посёлок холмов и лёгкими облаками устремляются в первый и последний очень короткий путь: проплыв под солнечными лучами с десяток километров, все они тают, как знаменитая Снегурочка в любимой нами сказке.

Этим утром, ещё до рассвета, у входа в маленький домик-мазанку, расположенный на окраине села, у родникового ручья Алей, только что проснулся Палкан. Он каждую ночь важно ложился спать на привычное место перед входом в жилище своего хозяина, считая себя надёжной охраной, стражем неприкасаемого покоя непререкаемого Степана.

В хозяйском дворе тихо, обычной крестьянской живности здесь нет, и только ровное журчание ручья чуть слышалось в предрассветную пору. Вдруг нашего сторожа разбудил необычный шум, точнее, шорох. По объективным причинам рановато было называть Палкана полноценным псом, поскольку был он пока что щенком четырёх месяцев от роду. Но не простым щенком, а особенным. Многое в нём было необычно, не так, как у простых собак. В этот раз его острый слух вовремя разбудил его, затем точно указал место, откуда этот криминальный шорох доносится, его необычайно острый взгляд в полутьме мгновенно разглядел нарушителя спокойствия, его быстрые мускулы сработали молниеносно, и вот он в прыжке. Проворный и резвый, этот боец, как легендарный самурай, мог оказаться в боевой стойке из любого положения: даже если только что лежал на боку, ему ничего не стоило тут же сгруппироваться для отчаянного рывка. Резкое движение челюстей, опять же необычных для простых псов, скорее похожих на прикус волчьей пасти, рвущей добычу на куски. Спастись и уцелеть жертве после применения против неё такого оружия невозможно. Вот и в данный момент – мгновение и… его зубы крепко удерживали воришку, который решил, что в темноте можно безнаказанно претендовать на чужое добро. Большая серая крыса была разоблачена, схвачена с поличным на краю миски с собачьим кормом. Воровке слишком дорого обошёлся необдуманный поступок, её коварный план не сработал. Палкан тем временем, как истинный победитель, уложил свою добычу рядом с крыльцом дома и улёгся на свое привычное место, любуясь добытым трофеем. По окончании успешной охоты, успокоившись, он сладко задремал в полной уверенности, что хозяин утром его обязательно похвалит за усердную службу.

2

От окраины обжитого посёлка в сторону его центра медленно шёл уставший старый человек. Время приближалось к полудню. Казахстанская жара в эту пору не щадила никого. Островерхие тополя, располагавшиеся по обочинам улиц, почти не отбрасывали тень. Странно, почему до сих пор не вспыхнули их макушки, ведь они вполне реально касались солнца, скользя по его поверхности ветвями, как опахалом. Видно, как лёгкий ветерок трёт их об этот раскалённый диск, и марево, похожее на дымок, струится над ними вверх, но вот только пламени почему-то нет.

Старик шёл медленно, по-шпионски, надвинув на глаза дорожную шляпу. Не по сезону в длиннополом плаще, с дорожной сумкой на ремне через плечо, как у почтальонов. Из-под шляпы было еле заметно его морщинистое лицо, заросшее добротной с проседью бородой. На коротком сыромятном поводке за ним следом семенил щенок-подросток. Старик плёлся, оглядываясь по сторонам, при этом страдальчески всматривался в каждый предмет на его пути, как бы прощаясь со всем, мимо чего сейчас проходит. Ещё бы, вокруг него – ставшая второй родиной земля, и на ней, на земле, то самое, с чем прожил много лет, и теперь всё это, ставшее близким и родным, он больше никогда не увидит. Картина прямо философская: «Странник! Узри и сохрани в грёзах всё, что взору твоему боле не подвластно».

Самое простое, о чём, глядя на него, можно легко догадаться, – человек собрался в дорогу и идёт к автобусной остановке. Так оно в самом деле и было. Со стариком вежливо здороваются все, кто проходит навстречу или по пути обгоняет его.

– Здорово, Степан Егорыч! Это куды жа ты сваво любимчика тягнешь? Уж не в Москву ли на выставку родовитой своры? – ухмыляясь, спросил Иван Иваныч, который частенько навещал Степана по выходным, и они коротали время за картами да за шахматами, давно потеряв счёт как победам, так и поражениям.

– Тыть яго заместо скакуна ахалтекинца вкругаля запустишь али среди барбосов-красавцев напоказ выставишь? Ха-ха-ха!

Старик будто не хотел отвечать вовсе и только ради уважения невнятно, слегка смущаясь, пробурчал в ответ:

– Да чего там, в Москву-у-у? Домой я собрался, к себе. Вот так вот, Ванюша.

– Это куда же домой-то? Не из дома ли идёшь? Или ещё где домом обзавёлся под старость-то лет?

«Да чего там!» Это такая присказка была при разговоре у Степана Егоровича.

– А то забыл, что дом-то наш с тобой в Алтайские хребты стеной упирается. Не могу более, тянет… стар я стал, дюже хочу к земле родной прикоснуться. Поглядеть хочу – как там всё стало, без нас?

– Вона ты как! А я так думаю, что мы с тобой ещё в тридцатом годе перестали алтайцами быть. Без нас с тобой Алтай уже поболе тридцати лет живёт и не тужит.

– Он-то, может, и не тужит, а я вот не могу. Так что прощай, Ванюша, если не свидимся уже – не поминай зла.

Иван Иваныч обернулся вслед ковыляющему земляку, вздохнул непроизвольно и с грустью вымолвил:

– Ну что же, и от меня поклонись, если сочтёшь не втяг. А я нет, не могу. Я здесь корнями врос, уже правнука на руках качаю. Вона моих тут сколько, значит, и прахом мне тут быть. Прощай, Стёпа!

Разминувшись со старым приятелем, Степан, так его называли почти все жители села, пошёл дальше и, припомнив старую солдатскую выправку, слегка распрямился, расправив плечи. Его спутник, которого только что назвали «любимчик», щенок по кличке Палкан, привычно повторяя темп походки хозяина, частил своими шажками рядом. Степан пытался идти резво, без остановок, а ещё он пытался не обращать внимания на проходящих мимо земляков, не замечать старых глиняных дувалов, огораживающих такие же глиняные стены заброшенных старых конюшен. Пытаться-то пытался, но полностью осознавал, что из этой его затеи ничего не получается. Как можно пройти мимо тех самых построек, которые возводили с мужиками, не жалея сил? Теперь они стоят в запустении, лошадей у бывшего конезавода осталось не более трёхсот голов, от былого всего-то ничего. Вместо коней сейчас там резвится детвора. В бесшабашных играх сквозь незаделанные оконные проёмы, штурмуя слегка размытые дождями глиняные стены. А вместо лошадей у совхоза коровы, свиньи, овцы и огромные поля с первосортной пшеницей. Теперь знаменитый конезавод стал знаменитым зерносовхозом, и животноводство здесь теперь на первом месте.

А вот он проходит мимо каменных заборов машинного двора с мастерскими и кузницей. Стена добротная, словно крепость старинного замка: каменная, на цементном растворе, сложена из угловатых булыжников. Столько лет уже выстояла, и ни дожди, ни солнце ей нипочём. И её тоже возводили всем миром, благо камня рядом в горах в достатке. Да мало ли, что ещё строили. В общем, сколько жили, столько и строили, а может быть, жили и выживали, потому что строили, как знать. Чуть дальше слева дорога уходит слегка вниз. В конце этой непроезжей дороги находилось то, что составляло большую часть его жизни – хлебопекарня. Само по себе невзрачное здание, с низкими стенами, плоской крышей, маленькими окнами и закопчённой печной трубой, оно в последний раз было с любовью и аккуратностью побелено его хозяином, а также угольной водицей был подновлен фундамент, что придавало зданию особо привлекательный вид. «Угольной» водицу называют за то, что в этой воде размешан угольный порошок или сажа из печной трубы и ею можно перепачкать в чёрный цвет всё, что душе заблагорассудится. Перед своим уходом Степан-хлебопёк расстарался и привёл в полный порядок здание своей пекарни, как говорится, напоследок проявил заботу о вверенном ему имуществе.

Кто знает, как пекут хлеб? Правильно, согласен, знают все. А кто знает, как пекут хлеб в деревне? Например, как этим занимаются в далё-ё-ёком посёлке, оторванном от всех значимых и малозначимых центров жизни огромного государства, если от этого поселения до ближайшей железной дороги сто вёрст? А кто знает, как поступить, если хлеба нужно очень много, если основное население работает в поле и на фермах, а придя домой, каждый божий день хочется надрезать душистую краюху тёплого хлеба и запить её смачным домашним молоком? Легко ли накормить ораву хлебом, да так накормить, чтобы без претензий, чтобы всем по вкусу? А едоков, к примеру, не меньше трёх тысяч человек. Хлеба может понадобиться примерно тонна или больше – это арифметика, а можно ли эту тонну хлеба выпечь одному человеку, не считая помощника – истопника Пашки? Для такого дела, без сомнения, нужен хлебозавод! Так скажет каждый, кто мало-мальски знаком с ремеслом хлебопечения. Так скажет любой нормальный человек, но только не тот, кто знаком со Степаном-хлебопёком! Он и есть – хлебозавод. В огромном чане за один раз он вымешивал по полтонны теста. Как? А запросто. Через этот чан была брошена упругая толстая доска, а над чаном подвешена круглая рейка. Держась за рейку руками, Степан раскачивался на доске. Та при качании, пришлёпывая, взбивала мучную массу в хлебное тесто. Пока истопник разогревает печи, у Степана тесто уже по формам и на подходе. Да и с гигиеной всё было в полном порядке, не сомневайтесь. Дело спорилось, как говорится, хочешь подноси, а хочешь оттаскивай…

Интересный человек этот Волкольвов Степан Егорович по прозвищу Волколов. Редкой фамилией одарили родители простого крестьянского отпрыска. И Волков, и Львов – странная фамилия. Уж очень он гордился ею, а вот обижался Степан на своё прозвище – Волколов. Прозвище, прямо сказать, досталось ему неспроста, а именно не от простого сходства с фамилией. Тут дело вот в чем. Зимами в окрестности посёлка появлялись группы диких сайгаков, кочуя из заснеженных голодных песков Кызылкума. Поднимаясь к предгорьям, изголодавшиеся животные разбредались группами по окрестным ущельям, чтобы в ожидании прихода следующей весны разжиться пропитанием. Следом за ними появлялись и волки. А они если появились, то различий не чинили в вопросах, чьей скотиной питаться. От волчьих зубов очень часто страдали стада овец и домашний скот. Так вот, как только такое случалось, начальство созывало охотников, а охотником здесь был почти каждый, им сулили премиальные, по пятьдесят рублей за каждую волчью шкуру. В основном эти охотничьи артели просто разгоняли волчьи стаи, но случалось, были и с добычей: по три, по пять шкур за сезон сдавали. А вот Степан – тут дело совсем другое. Двумя годами раньше он сдал два десятка волчьих шкур за сезон и в другие времена меньше десятка не сдавал. Никто из мужиков, бывалых охотников, не имел представления, как он это делает? Гадали от незнания, кто во что.

– Я точно знаю – травит он волков ядом и капканами ловит, – шептал на ушко приятелям-собутыльникам Федька-скотник. Некоторые неудачливые охотники в погоне за фартом также пытались добыть волчьи трофеи, но волки явно были умнее этих профанов, обходили стороной все капканы и игнорировали приманку. Короче, никакого толку, а у Степана, как говорится, стабильные результаты. Как у хоккейной сборной СССР, беспроигрышно, так в шутку насмехались приёмщики-заготовители. Их удивлению не было предела, шушукались промеж собой и делали собственные выводы:

– Гляди-ка, каждый зверь у Степана ножом заколот. Тычок всегда один – или в брюхо, или в шею, какая же точность нужна. Ошибёшься – и кранты, сам шкурой станешь.

Только сам Степан никому не рассказывал о своём странном промысле. Считал, что не каждому надо знать, «откуда дровишки». О прозвище своём Волколов в доверительной беседе с единственным близким другом, Дмитрием Михайловичем Сериковым, не раз признавался:

– Волколов, вроде как живодёром кличуть, так ведь не я ж их заживо деру, а оне меня! Ты ить знашь, Михалыч, дырок у меня по телесам не счесть, штопать замаялся. Токма по нынешней зиме штук пять, а в запрошлу зиму… так и вспоминать не хотца. Зинка моя ежели б дожила до такого мого… унешнего виду, то один фук скончалась бы зараз.

Таким ломаным языком Степан начинал говорить редко, ради шутки, чтобы молодость вспомнить, или так – покуражиться для «общего фарсу».

3

Думаю, что на этот раз можно выдать секрет суперохоты знаменитого Волколова. Только не считайте это полным бредом. Сможете ли вы поверить в то, что один человек способен разделаться с волчьей стаей, если, конечно, он не в танке? Или скажете, что это нереально? К тому же, если не рассказать этой истории, то дальнейшие строки о судьбе нашего Палкана будут неполными. Ведь всем интересно знать, какого всё же он роду-племени. Во всяком случае появление такого необычного щенка, как Палкан, непосредственно связано с охотой Волколова.

Полгода назад перед самым Рождеством Дмитрий Михайлович собрал в плетённую из лозы корзинку продуктов. Аккуратно сложил штабелем кусок свежей замороженной свинины, шмат солёного сала, обёрнутого в белую ткань, рыбу вяленую, банку тушёнки собственного приготовления, арбуз мочёный, кое-что из солений и бутылку первача, тоже собственного приготовления, настоянного по секретному рецепту. Ближе к вечеру, когда семья собралась дома в натопленной комнате, он вошёл озабоченный и удручённый.

– Коля, – обратился он к внуку, который вовсе не был похож на маленького внучонка. Хозяйственный взрослый мужчина за тридцать лет, который давно имел собственных детишек и вскоре сам мог стать дедом, да и на подворье он распоряжался, как истинный хозяин. Ведал там всеми делами, полновластно управляясь со скотиной и имуществом. Когда случалось, больше для общего порядка, не стеснялся советоваться с дедом, возводя и перестраивая надворные постройки. С другой стороны, уважительное отношение и зависимое от его мнения положение дел деда вполне устраивало. В результате воцарилось состояние общего спокойствия и семейного равновесия, которым весьма дорожили оба хозяина. – Ко мне сегодня Пашка, Степанов истопник, забегал. Говорит, приболел тот немного и на Рождество к нам не придёт. Тут я ему гостинца к столу собрал, будь добр, Коля, отнеси да передай, чтоб не вздумал расхвораться совсем. Вот и лекарство для поправки, – добавил он, показывая закупоренную бутылку с настойкой первача. – И чем закусить тоже есть. Снеси сейчас и проведай, как он там.

– Дед, так мы вчера у него в пекарне были с Марией. Он казался здоровым, – удивлённо встряла в разговор Лида, жена Николая.

– Дак ведь Пашка и говорит, был в порядке, потом слабость почувствовал, может, просквозило где.

Полностью поддерживая серьёзность опасений Деда, Николай наскоро оделся и с корзинкой в руках пошёл к Степану. Чего скрывать, любил он дедова приятеля, хлебопёка и волколова. Потому что Степан, как опытный охотник, в своё время учил Николая тонкостям этого ремесла. С тех пор охотничья удача зачастую была на стороне способного ученика. Совсем недавно, в военное и послевоенное время, кормиться приходилось одной охотой. Заводить собственную живность не было возможности. Чувство благодарности и даже лёгкой зависти присутствовало в молодом Николае при мыслях о Степане. Единственное, о чём Степан всегда молчал, как ему удаётся охота на волков. Секрет этой темы был настолько велик, что никто никогда не знал о том, что Степан вышел на большую охоту. Собственно, никто и не предполагал, насколько велики ставки в этой охоте. Просто односельчане всегда видели результаты, а сам процесс был от них надёжно скрыт. Мнимая болезнь Степана была частью этого замысловатого плана. Николай со своей корзинкой пришёл настолько нежданно, что опешивший охотник, уж было собравшийся на свой опасный промысел, был застигнут врасплох. Темнеет рано в зимнее время, а дорога в волчью щель была неблизкая. Наступала пора покинуть хату для охотничьего промысла, и вдруг…

– Здорово, дядя Степан! – выпалил, как из двустволки, Николай, переступая порог избёнки, где в полном боевом одеянии присел, на дорожку, матёрый волкобой. Не договорив до конца приветственную речь, Николай, увидевший необыкновенную картину, настолько был сражён, что не нашёл силы сказать: «Ах!». Как говорится, онемел – ни бе ни ме, так и замер в исступлении. Шок!

– Здорова, Микола. Коли не шутишь?.. – с большим удивлением в голосе, до предела растягивая фразу, проговорил хозяин, тем самым прерывая немую сцену устремлённых друг на друга взглядов. – Ты чего пожаловал, племянничек, случилось что, али как? – всё ещё пытаясь оценить настроение гостя, уставился он вопросительным взглядом в ошалевшего Николая.

Теперь сам Степан удивлённо застыл, глядя на него. Уж очень у молодого гостя был странный вид, и выражение лица было слишком странное. Сам молодец как бы вмёрз в земляной пол избушки, нижняя челюсть отвисла, глаза расширились так, что напоказ было выставлено всё глазное яблоко в полном объёме. По-простому – «бельма лезли из орбит». Степан сообразил, что пора что-то предпринять, встал и сделал шаг навстречу опешившему, полностью отрешённому субъекту. Но это движение ещё больше отшатнуло гостя, притом пол так и не отпустил его ноги, от этого перепуганный чем-то гость непроизвольно упёрся спиной в угол дверного проёма, выронив из рук принесённую корзинку. Из неё на пол посыпались пожитки, всё её содержимое. Вроде это и плохо, а обстановку мгновенно разрядило. Степан наконец сообразил, что Николая поставил в тупик его внешний вид, то есть боевой раскрас и необычные одежды. И хозяин, осознав это, расхохотался, от смеха так и рухнув на свой табурет. Он ещё с минуту не мог сдерживать истерического хохота, прильнув лицом к руке, которая лежала на краю стола. Показывал пальцем на отуплённое лицо Николая и вновь захлёбывался в очередной волне подступившего смеха:

– Ты – ить – шо – такое? Ха-ха-ха. Коль – а? Напужался али? Ха-ха-ха.

Понемногу Николай пришёл в себя, разобравшись, что к чему, что пред ним нормальный человек и зовут его Степан, сначала с лёгким придыханием, потом в такт хохоту Степана, осознав своё дурацкое положение, сам перешёл на истерический неподдельный с надрывом смех. Теперь они хохотали вместе, друг над другом, тыча указательными пальцами каждый в сторону своего оппонента, и при этом, как говорится, не держались на ногах. Если Степан сидел, то табурет под ним гулял, не находя места, а вот Николай, подогнув ноги в коленях, корчился в истерическом припадке и обтирал своим полушубком белёную стену комнаты, в которой произошла эта сцена. Всё когда-то заканчивается. Вскоре их отупляющий хохот стал стихать и помалу завершился полной потерей сил. Отдуваясь и утирая слёзы со щёк, Николай, наконец заметив опрокинутую им корзинку и вывалившиеся из неё продукты, вновь зашёлся смехом. Его накрыл повторный приступ, к счастью, более короткий. Понемногу оба стали приходить в себя, оправляясь и одновременно собирая с пола всё ранее опрокинутое.

– Это тебе дед передал, чтоб лечился и не вздумал разболеться, – собравши остатки сил, отрывочно проговорил Николай.

– Какая болезнь? С чего это он взял? – подавляя остатки истерического припадка, прохрипел Степан. Сказать нормальным голосом у него с первого раза не вышло. У Николая всё сразу и прошло, он вновь упёрся взглядом в собеседника.

– Как это «какая болезнь»? Твой Пашка сегодня к деду забегал и сказал, что тебе плохо стало, что ты на Рождество к нам не придёшь, – то ли вопрошал, то ли констатировал факты Николай.

Теперь улыбка мгновенно сошла и с лица Степана. Опытный конспиратор смутился, наморщил лоб и понял, что на этот раз он перемудрил. До него также дошло, что его тщательно засекреченная операция оказалась на грани срыва. Ведь Николай, узрев его боевое одеяние, чуть не спятил со страху и от неожиданности, теперь, как пить дать, расскажет деду и ещё невесть кому. Дед Сериков, будучи в курсе методов охоты закадычного приятеля и зная непомерную величину риска такой забавы, накрепко запрещал Степану порываться за трофеями, но тому очень нужны были деньги. Копил он их по крохам несколько лет для поездки на родину. Он грезил этой поездкой и ничего не мог с собой поделать. Зарплата в совхозе всего тридцать семь рублей не разгонишься, а работа отнимала большую часть времени, включая и личное. Как ни крути, волки – это единственная палочка-выручалочка в смысле денежных поступлений. Поговаривали, что вот-вот охоту на них запретят, что вроде они не такие уж кровожадные, что к ним тоже нужно милосердие проявить, пожалеть их нужно. На все эти бредни у Степана своё мнение было, отличное от «центральной линии партии», и он решил по-«партизански» смотаться на промысел в последний разочек, никто и не дознается. А чтобы друг и вечный начальник не заподозрил его в отступничестве и нарушении приказа, был придуман коварный финт с болезнью.

– Михалыч подумает, что дома сижу, лечусь от простуды, а шкуры опосля сдам по-тихому, и – делу конец.

Не мог он заранее предположить, что волки придут в неподходящий момент, как раз в канун Рождества. Если ещё мог предвидеть трогательную заботу о нём старого друга, то не просчитал этого момента проявления отеческой заботы. И решил в уме: «В общем, так – настала пора объясняться с Николаем. Иначе обид Михалыча не миновать, а это для меня кисловато будет».

Такой подход представлялся единственным логичным выходом из ситуации для разоблачённого «партизана». Собравшись с силами и прокашлявшись, он заговорил:

– Что, Коля, не признал меня в боевых доспехах?

– В боевых?! Это что же за бой такой и с кем, дядя Степан? Я чего-то никак не пойму, что за деревяшки на руках, на ногах, что за рванина на тебе надета, да с лицом чего такое сотворил, как сам леший предо мной, чем это замазал щёки?

Степан не сразу собрался с ответом. Долго готовил правильную фразу, в уме подбирая нужные слова. Ничего подобающего на ум не шло, и старый рубанул как есть правду-матку:

– К волкам в гости я собрался, сынок. Рванина многослойная да дощечки – это от зубов их оберег. Не всегда, правда, они спасают, но терпеть можно. Шкуру свою потом штопать приходится.

Немного помолчав, посмотрел в глаза Николаю и добавил со стальным звоном в голосе:

– Местами.

От этого пронзительного взгляда похолодело в жилах молодого охотника. Он вдруг так живо представил оскаленную волчью пасть перед Степаном. Тут же, в следующий момент его воображение рисовало, как будто это он сам лично встретился взглядом с лютым зверюгой и сейчас решится вопрос: кто кого. Он всецело ощутил дрожь в вялых руках, мурашки по спине, подкашивающиеся ноги, а в кулаке для защиты нет даже прутика.

– Вот это да! Они что, грызут тебя? – Николай вдруг отчётливо разглядел сколы на тех самых деревяшках, происхождение которых не вызывало теперь никаких сомнений. Это были отпечатки волчьих зубищ.

– А то! Пока он зубами вцепится в бок или в руку, я его ножичком, чтоб не кусался, потом следующего. И так, пока им не надоест. Глядишь, двое, глядишь, десяток, когда как подвезёт.

Говоря об этом, Степан медленно поворачивал перед своим лицом лезвие огромного обоюдоострого кинжала, который выглядел устрашающе – прямо меч спартанского воина. Длина лезвия у этого оружия не меньше тридцати сантиметров, шириной с пол-ладони, из прочной стали, с точёной роговой рукоятью и ремнём с торца этой рукояти. Тот ремень на запястье наматывался, чтоб случайно кинжал из рук не выпустить. Достоинства кинжала Николай разглядел сразу, как знаток охотничьего оружия, и заворожённым взглядом смотрел на эту колдовскую сцену, на глаза непримиримого бойца-волколова. Слушал он вдохновенную назидательную речь своего наставника, и ощущения реальности происходящего были настолько велики, что дрожь пробирала бывалого охотника. Перед глазами сами собой вырисовывались оживающие кадры этапов этой схватки – человек один на один с разъярённой волчьей стаей.

– Дядя Степан, это же волки, они ведь рвут всё, во что своими клыками вцепятся.

– Рвут, Коля! Ещё как рвут. Так ведь они всё время боя опрокинуть меня пытаются. Повалить хотят, чтобы до глотки добраться. У волка привычка такая есть – завалить жертву на бок и полоснуть её по шее зубами, по главной артерии, значится, пока та барахтается и на ноги встать пытается. Вот тут и есть вся их натура кровожадная. Остальные отойдут в сторонку, усядутся и упиваются зрелищем, как жертва кончается. А уж потом всё остальное – «рожки да ножки».

– Послушай! Их ведь много, как они тебя с ног не валят?

– Как, как, а вот так! Я же не со всей стаей дерусь. Я их подразню сначала, камнями пошвыряюсь, палками, фонариком своё место обозначу, а как только они за мной кинутся, один или пара, так я на боярышник шасть на ствол, что посерьёзнее. Вспорхну на толстые ветки, пару метров, не более, и завожу серых, чтобы позлились. Они ворчат, на меня кидаются, шебуршатся подо мной и остальных сволочей скликают. Так собирается до двух десятков под моим кустом. У волков нынче свадьбы, они все собой заняты и отвлекаются от главного занятия неохотно, поэтому приходится попотеть, пока уговоришь их подраться.

Николай продолжал слушать, раскрыв от изумления рот, пытался не упускать ни единого слова, к тому же всё происходящее, а также сказанное казалось нереальным. Разум говорил: неправда, не верь, он насмехается над тобой, шутит и вот-вот рассмеётся тебе в лицо. Только чувствовал он и другое – не было фальши в серьёзном голосе уважаемого им человека. Реальность всего сказанного Степаном была настолько ощутима, что Николая судорожная дрожь так и не отпускала. Он вновь вживую ощущал на себе дикие взгляды озверевшей от азарта волчьей стаи.

Степан же, увлёкшись своим собственным красноречием, продолжал, ведь впервой пришлось ему рассказывать всё это собеседнику, да ещё понимающему тонкости событий, почти что родственнику, если не по крови, то по духу точно.

– Пока они, то есть стая, злятся подо мной, нервничают, я верёвку им опущу, дам погрызть, на зуб попробовать, тут их уже не остановить. Пройдёт не один час, пока некоторые отступятся и от кустов отойдут. Тут и я с ножичком, с ветки вниз спрыгиваю. Верёвку перед тем привяжу к толстому суку, а конец – вокруг грудной клетки. Это чтобы меня волки на землю не повалили. В этот момент свара и начинается. Я их пяток, а то и больше успокоить успеваю, пока остальные спохватятся и по-настоящему за меня возьмутся.

Николай слушал, а его воображение все рисовало и показывало ему продолжение схватки, кадр за кадром.

Вот матёрый, оскалившись, кидается на Степана, вгрызается в него, тот не в силах оторвать его зубы от своей левой руки, и рука слабеет под тяжестью туши зверя. В это же время второй вцепляется в правое бедро и тянет его, пытаясь повалить на бок. Всё это про самого Степана, но Николай инстинктивно прикасается к своей ноге и прячет свою руку, непроизвольно вытирая со лба крупные капли солёного пота. В это мгновение ему становится понятно и очевидно, что смерть Волколова от волчьих зубов сейчас реальнее, чем утренний рассвет. И геройские нотки в его голосе нисколько не умаляют этой уверенности. От остроты ощущений у слушателя в который раз по позвоночнику побежали мурашки и от волнения взмокли ладони. Вся боль и весь страх, испытанные Степаном, сейчас стали страхом и болью самого Николая, и он в очередной раз ёжится после слов охотника-волколова.

– Опомнятся они, отойдут в сторонку и смотрят на меня, ничего понять не в силах, языки набок, как у псов шелудивых, устали, значит. Да и я в этот момент дыхание перевести успеваю. Потом следующая волна: приблизится какой-нибудь шибко смелый или шибко голодный и прыжком на меня, я ему навстречу вот это.

Степан вновь шевельнул в воздухе клинком смертоносного оружия.

– Он мешком в кучу и валится. Кровью в воздухе пахнет, волки дуреют, они, небось, считают, что это моя кровь, и ждут, пока я рухну, чтобы меня по самые валенки слопать. А я следующего натиска жду. Позади у меня куст боярышника, со спины не сунутся, а спереди я продолжаю их встречать как надо.

Этот, что справа, подкрался и попробовал проползти под ветками, так я его валенком в челюсть, а он как щенок заскулил и на спину опрокинулся, скрючило его и перекосило как-то, даже смешно стало – веришь.

Вот только серый, что сначала на меня кинулся и получил «кирку» в бок, плечо мне порвал сильно, прямо невмочь стало. Пришлось кончать комедию и нож на восьмом волке вперёд выставлять, а планировал десяток взять, не случилось, жаль…

Вот ведь ещё штука какая – пока нож за спиной прячу, они всё кидаются, а напоказ «жало» выставлю, ты не поверишь, они как чувствуют силу стального клинка, может, за зуб его принимают и быстрёхонько убираются восвояси, вот тут уже я свободен. Волк честен бывает, если он ушёл, то ушёл насовсем, назад не жди. Отдышусь и домой помалу. Верёвкой связываю их в паровозик, по снегу да с гор вниз легко тащить, в общем, терпимо. А иду по посёлку, собаки как почуют запах волка, ни одна сука не пикнет, тишина такая, аж жуть берёт. Потом в подвал этих побросаю и поочередно в оборот пускаю, вот такая история моя.

Николай заслушался, не в силах проронить хотя бы слово. Когда Степан закончил говорить, в комнате воцарилась полная тишина. Оратор молча ожидал реакции на завершённый трактат, а у Николая в ушах всё ещё звучали слова Степана-волколова: «Свалят, загрызут, ножичком, отдышусь и домой».

И словно эхом по новому кругу, в голове то же самое прокручивается: «…отдышусь и домой».

– Вот это да! – произнёс поражённый услышанным, опешивший вконец ученик и спросил Степана: – Послушай, дядя Степан, мне интересно, а откуда ты узнаёшь, когда стая пришла? Они что, телеграммой сообщают тебе? – пересохшим ртом сглотнув слюну и преодолевая непривычную, гадкую сухость во рту, спросил Николай.

– Тут, Коля, просто всё, никаких телеграмм нет. Псину мою, Найду, знаешь небось?

– Чего её знать-то, вон она во дворе расселась, при чём тут твоя Найда?

– Очень даже при чём. Щенков от неё сколько я продал, тебе известно? А почему покупали, знаешь?

– Нет, а что за секрет такой?

– Секрет в том, что они полукровки, я с волками её вязал. За этим в горы уводил течную и в волчьей щели привязывал. Волки таких сук не рвут. Наперёд накормлю её до отвала, дней на несколько хватает, да каши в конуре оставлю миску, проголодается – погрызёт. А вот как следы вокруг замечу – знать, пришли. Такая вот «телеграмма», значит. Найду я в дом вчера привёл, а сам в доспехи да за добычей собрался. Тут ты на мою голову со своей корзиной, чтоб ей неладно было. «Больно-о-ой», – передразнивая своего друга, Деда Серикова, забурчал Степан, в обиде на недоразумение, в котором он сам и был главным виновником. Помолчал и с хитрецой в голосе продолжил: – А по весне, как есть, щенки будут, слышишь, Коль. Все один к одному красавцы, пять-шесть рыл, не меньше. По пятёрке за каждого платят, а первый кобель, обещаю, твой будет, Палканом назовёшь, на охоту водить станешь. Они, эти полукровки, дюже умными бывают. Спасибо ещё говорить будешь.

Вкрадчиво, заискивающим тоном, как будто выгодную взятку предлагал, закончил своё объяснение Степан. Замолк, задумался и сквозь зубы процедил:

– Коль, не сказывай деду про всё это, ну, про то, что я в горы пошёл. Дед обо мне печётся, запрещает. Я вроде обещался забросить энто дело, но деньжат надо подкопить. Если расскажешь, позора мне тогда не стерпеть. В глаза ему взглянуть не смогу. Прошу, не сказывай, а?

Такого повинного взгляда от Степана Николай не смог припомнить за всю свою жизнь. Нашкодивший сорванец и тот так виновато себя не чувствует, а тут старый, огромный, умудрённый сединами человек. Николаю самому стало не по себе ещё и оттого, что стал невольным свидетелем его лукавства. Разве сможет он подвести такого человека, как его Степан, разве ослушается своего мудрого учителя? Как на такое решиться?

– Не скажу, так уж и быть, – пробурчал поставленный перед неожиданным фактом Николай. – Только страшно, а если случится что, как я потом объяснить смогу, почему не сдержал тебя?

– А вот врежу в лоб сейчас – и поймёшь тогда как, – повысив голос, напирал старик, таким манером показывая, кто есть кто из присутствующих. Резко надвинулся на более скромную фигуру Николая, как чёрная градовая туча на беззащитную былинку. Навис над ним, взял за плечи и вновь мягким, спокойным голосом попросил: – Ты погляди на него, мямля какой, прекрасно знаешь, о чём прошу, и не шутки ради. Не сказывай про меня Михалычу, и всё тут.

Николай молча кивнул, снял его тяжеленную ладонь со своего плеча и добавил:

– Завтра зайду. Может, помочь чем?

– Ну, вот и ладно, заходь, а там поглядим. Да, вот и корзинку заберёшь, заодно.

Заслушался Николай, засиделся, под впечатлением и перевозбуждённый поздно вернулся домой. Хорошо, что никому ничего не пришлось объяснять, улёгся спать, но никак не мог уснуть почти до рассвета. Утром быстренько, разбитый, расстроенный, собрался и по-деловому ушёл на работу, также никому не сказав ни слова.

Вот так, неожиданно для себя, Николай прикоснулся к чужой тайне, хранимой столько лет этим странным охотником-волколовом и его старым другом Дмитрием Михайловичем Сериковым.

Пообещал не говорить и сдержал слово, так никто и не узнал об этой последней Степановой охоте. Была она по обычаю удачной, вот волкам этой ночью не повезло. Сколько их было, Степан не сказал, да ещё и зубы скалил, когда Николай зашёл за корзинкой и спросил про вчерашнюю охоту.

– Какая охота, Коль, да ты сказывся никак, чи шо? Стар я стал чудеса творить-то. Да и слепну на глазах. Прямо беда.

Настолько достоверно притворщик играл роль, что в какой-то момент Николай засомневался: «А не во сне ли всё это случилось?» Поведение Степана стало своеобразным сигналом, что эта тема полностью закрыта и возврата к ней более не будет.

– Ладно, ладно. Нет, значит, нет.

На том и порешили, больше он Степану вопросов не задавал. После работы принёс корзинку домой, передал деду спасибо от больного и засвидетельствовал, что болезнь Степана-хитрого отступила.

4

Уважали Степана в посёлке, по-настоящему уважали. За спокойный нрав, рассудительные речи, силу несокрушимую. Уважали все без исключения за то, что он всех уважал, слова плохого никому не сказал. Но вот состарился Степан, на восьмой десяток жизнь пошла, присмирел, а раньше с ним случались казусы. Бывало, разбуянится, сдадут у старого солдата нервы – сладу с ним нет, мужики с дороги кто куда, только один Михалыч с ним совладать и мог. Но правду сказать, здесь хватало одного только слова Дмитрия Михайловича. Это было целое зрелище – говаривали мужики.

Вставал Михалыч на пути буяна и, медленно поднимая взор, смотрел на Степана – прямо ему в глаза.

– Кончай, сказано! – произносил он то ли тихо, то ли громко, не поймёшь, но те, которые видели эту сцену, объясняли всё происходящее исключительно гипнозом.

Потому как ничем другим это чудо простой крестьянский ум объяснить не мог. Так и говорили мужики:

– Гипнотическая магия!!! Мессинг – хрыч его раздери.

Замечали мужики и другое. Что-то было особенное во взглядах друг на друга двух этих гигантов, оба были под два метра ростом, да и физическая сила их стариковские тела ещё не покинула. Видно было, что эти люди очень крепко стоят на ногах, одного того хватало, что оба числились на работе. Во время сцены умиротворения Степан прятал взгляд, смотрел так, как будто готов повиниться, сознаться в чём-то, как нашкодивший пацан. Дед Сериков, напротив, смотрел, как командир на своего подчинённого бойца, с напором и укоризной. И тогда Степан покладисто усмирял свой пыл, становился спокойным, рассудительным, как ни в чём не бывало. Заканчивалось обычно всё это дружеской чаркой и воспоминаниями. Воспоминания! Да. Воспоминания этих двоих друзей – это нечто особенное, необычное, огромное, всеобъемлющее. Представьте себе – они знают друг друга столько, сколько помнят себя, родом из одного алтайского села. Серикову Дмитрию Михайловичу исполнилось девяносто семь, а Степану шёл семьдесят восьмой год. Вы скажете: «Большая разница в возрасте, какая дружба?»

А вот бывает же, самая настоящая, со стародавних времён. Поначалу как старшего брата с молодчиком. Потом в Первую мировую скрепила их дружбу боевая среда. А к старости разница в возрасте почти исчезла, при этом суть отношений не изменилась. Вот и выходит более семи десятков лет друг подле друга. Дед Сериков, как его называли, работал на правах бригадира в совхозном фруктовом саду. Поначалу, лет так пятнадцать назад, сам его и сажал, а теперь здесь же руководил женской бригадой. Женщины ухаживали за садом, собирали урожаи и сажали новые молодые саженцы. Своего Деда Серикова воспринимали не иначе за генерала. Генерал Сериков – как гордо это звучало бы, но и настоящее воинское звание этого героя было из числа незаурядных. Первую мировую войну он завершил с отречением Николая II в марте 1918 года. Тогда уже полгода как состоял в звании подполковника и георгиевского кавалера. Потом в Гражданскую воевал против адмирала Колчака. Уберегал свои родные алтайские места от продовольственных реквизиций и мобилизации в его армию. И всегда рядом с ним служил Степан, который был рядовым солдатом, верным другом и боевым товарищем подполковника Серикова. Так и длилась их дружба со старых времен. Есть знаменитая бриллиантовая свадьба – это если супруги прожили вместе семьдесят пять лет, так вот их дружба тоже была бриллиантовой, потому что истинно бриллиантового в этой дружбе было очень много, настолько много, насколько человек может себе представить. И, уезжая навсегда из ставшего второй родиной села, никак не мог Степан не проститься с близким другом – Дедом Сериковым. Не мог он обойти его дом и при этом боялся этой последней в их жизни встречи. Причина его страха была «маленькой-маленькой», она, эта причина, помещалась во внутреннем кармане пиджака Степана. Скрывалась эта причина из виду, долго-долго пряталась по пыльным полкам, в потёмках сундука таилась, и так всю долгую жизнь. Пыталась она, зараза, зарыться в землю, ещё утопиться в реке хотела, даже в топке печи сгореть, подлая, порывалась. Но оказалась всё же страсть какой живучей и вот теперь жжёт грудь, не даёт спокойно дышать, и нести её к другу тяжелее, чем ту самую тонну хлеба, которую он, почитай, каждый день на своих руках перетаскивал. Все это было его страшной тайной – тайной длиною во всю жизнь.

– Чем моложе человек, тем дальше он от того времени, когда придётся всерьёз раскаяться, – так любил поучать своих взрослых внуков Дед Сериков, а их у него четверо. Все уже с семьями и детишками обзавелись. Степану почему-то вспоминались эти его слова и уже много времени не давали покоя: «Уеду на Алтай, там и помирать буду». Так решил Степан уже давно. Там покоились его родители, два брата, Иван да Илья, другая родня и ещё… Одна женщина, нет – это была не просто женщина, а та, которую так и не забыл Степан за долгие годы жизни, после стольких пережитых потрясений. Много раз, никому не счесть сколько, он вспоминал её имя и произносил тихо-тихо, про себя «моя…», и дальше дыхание его срывалось, имя произнести уже не хватало сил, получался глубокий вздох, который, кроме него самого, никто не в состоянии был понять. Утрата всей жизни, не сравнимая ни с чем, боль из болей, вселенские страдания души. Только так воспринимал эту потерю Степан, и не иначе.

Остановился Степан у своей пекарни, задумался.

– Ну что, Палкан, вот и отскакалися мы с тобой на своей досточке.

Скакать на качающейся доске приходилось Степану каждый день, за исключением редких выходных, поскольку это часть его технологии замешивания теста. Именно доска помогала без гигантских усилий в два замеса приготовить тонну теста.

Палкану хорошо была знакома эта дорожка к пекарне, и запах свежего хлеба, и всё вокруг этого места, да и казалось ему, что идут они с хозяином по привычке именно сюда, к пекарне, где тепло и сытно. Приготовился Палкан ждать хозяина до темноты у порога пекарни, пока при свете луны и звёзд выйдет он, пахнущий свежей опарой, на порог и скажет:

– Скучаешь! Да чего там – пошли.

И побежит он впереди своего доброго хозяина по строго заученному маршруту: пекарня – дом – пекарня, а Степан двинется за Палканом, как за поводырём, обходя ухабы сельских тропинок.

Никогда прежде Палкана не водили в ошейнике, да ещё и на поводке. Он не знал таких слов, не мог терпеть этаких штучек на своей шее и поначалу даже взбрыкнул, потянулся что было сил, потом зарычал, потом укусил поводок и затряс головой. Посмотрел на него Степан, вздохнул и тихо приказал:

– Ить! Не-з-зя!

Ну, тут Палкану всё сразу стало ясно. Не-з-зя!!! Этот человеческий приказ маленький зверь понял правильно и перестал сопротивляться. Вот только сейчас ничего не может взять в толк. Как, скажите, ещё можно такое понять?

– Стоим у пекарни, но на работу не идём? Выходной у нас, что ли?

Этот самый Палкан рос весьма понятливым щенком, Степан даже часто разговаривал с ним как с соседом по комнате. Когда Палкан чего-то не понимал, он низко наклонял голову, почти касаясь подбородком земли, его хвост повисал вниз почти вертикально и, задевая кончиком, слегка шевелил траву у края тропинки. Степан то ли заметил его замешательство, то ли просто в раздумье произнёс:

– Да чего там – пошли, што ли. В пекарне теперяча Пашка, да и вообще, дирехтор машины отправил в город, зараз оборудование привезёт. Говорит, что к концу уборочной новую столовую отстроят, хлеб там теперь станут печь. Вот так, братишка, не отведать теперь тебе теста свеженького.

Палкан из всех слов понял главное:

– Пошли, – и, первым натянув поводок, дёрнул поводыря дальше по дороге мимо пекарни.

Не несли сегодня Степана ноги, прямо подкашивались, как на казнь шёл. Все нутро его противилось, да и внутренний голос опять нашёптывал: «Сожги ты её, эту тайну, выброси подальше её и поезжай спокойно к себе на Алтай. Если тебе так тяжело её нести, плюнь ты на всё, ведь никто не дознается. Чего бояться-то?»

– Тьфу ты, вот нечистая!

Плевался от всего этого Степан. Знал он точно и для себя уяснил, что его час раскаяния наступил! Как в тяжёлом рукопашном бою, если солдат принял решение и рванул в атаку, то обратного пути нет. Не отказался он от задуманного и в этот раз, решил, в день прощания с Михалычем всё ему расскажет и во что бы то ни было попросит у него прощения за всё прошлое, от чего душа его, старого солдата, не имела покоя много лет, и за то, что ещё может произойти. В общем, надежда его была такой: «Только бы Михалыч меня простил, только бы не прогнал, а там и помирать не страшно, а там хоть и в тартарары провалиться нипочём будет».

Вот дошли они с Палканом до середины каменного забора машинного двора. За забором редкими коричневыми пятнами виднелась не готовая к уборке зерна техника. Все исправные комбайны нынче были в поле. Работа на полях предгорья в эту пору кипит. Шутка ли, на дворе уборочная страда, даже школьники подрабатывают, кто на зерновом току, кто помощником комбайнёра, и посёлок днями пустеет.

– Чего помалкиваешь, Палкан? Скажи, может, со мной поехать хочешь?

Палкан вслушивался в голос хозяина, но вывод сделал только один: «Никаких команд не поступало».

По этой причине он находился в полном непонимании.

«Чего это хозяин много говорит и ничего не приказывает? Странно».

Гонит от себя Степан дурные мысли и бредёт по пыльной дороге, глядя себе под ноги. Вот через мосток на правый берег речушки, спустился к воде, зачерпнул пригоршню воды, выпил её и лицо смочил. Чиста водица горной речки: ледники дальних вершин да горные родники её породили. Утром вода в ней холодная, пальцы рук сводит, а к полудню как молоко парное, тёплая, солнечными лучами прогретая. Когда по улицам водопровода не было, весь посёлок воду из реки черпал, да и нынче, по нужде, речной водой никто не брезгует.

Теперь метров сто вдоль берега и направо, четвёртый дом от реки:

– Ну что, Палкан, вот мы и пришли. Ежели хозяйва нас с тобой не попруть, тут и дом твой будет теперь. Пошли, что ли.

Чуть запершило горло у Степана, и он прокашлялся, не поднимая взгляда, шагнул за ворота, входя в небольшой двор обычного крестьянского подворья, за ним и Палкан. Простенькие незамысловатые ворота, прямо за ними – вход в дом через светлую веранду. Справа перед домом тенистый палисадник с густыми кустами сирени, которые пышно отцвели в мае. Во время своего цветения они своим пьянящим ароматом переполняют всю улицу. Много раз Степан бывал в этом дворе, в этом доме ему был знаком каждый угол, здесь его принимали как самого близкого родственника, и даже дворовая шавка по кличке Кнопка крутилась сейчас под ногами, не давая ступить и шагу, скакала вприпрыжку, повизгивала и виляла пушистым хвостом. Размер этого создания был таков, что полностью соответствовал её кличке. Эта псовая мелочь таким образом выказывала Степану свои собачьи почести. Шустрая, как воробей, она всё время пыталась лизнуть Палкана в нос, а тот с огромным трудом от неё уворачивался и, задрав повыше лапу, треснул назойливую по голове – на удивление помогло.

– Кнопка! Пусти гостей, хватит бодаться.

Дед Сериков в ожидании прихода старинного друга вышел на порог своего крыльца встретить его. Ещё утром Настенька, соседка Степана, передала деду его просьбу. А просил он передать: «Собрался я уезжать, Настёна! Передай Митричу, что зайду сегодня попрощаться пред отъездом». Вот и зашёл…

– Проходи, Стёпа, чего застыл. Кнопка напугала нешто, старого-то вояку?

Степан постепенно выходил из оцепенения, в которое он сам себя загнал тяжёлыми раздумьями, но, повинуясь словам Михалыча или соглашаясь с ними, сперва отпустил Палкана с поводка и затем смиренно прошёл к дому.

Палкан наконец обрёл вожделенную свободу – свобода тут же вскружила ему голову, и он, не успев даже секунду взвесить свои планы, с места рванул за шустрой Кнопкой. А ведь сначала он что подумал: «Раз надели ошейник с поводком и запретили его снимать, значит, теперь так всегда и будет».

Но, к счастью для маленького сорванца, всё оказалось совершенно не так. Оказалось, что поводок – это не навсегда, это только чтобы дойти до места, это совсем не страшно, и Палкан решил не бояться поводков больше никогда, не то что час тому назад. Он так возненавидел ошейник и пресловутый поводок, что задумал раскрошить его на кусочки, как только подвернётся случай. Надо признаться, он точно смог бы. Зубы у него были необычные для пса, истинно волчьи, и клыки слегка кривились внутрь пасти – страшный инструмент для крошения поводков.

Деды, не обращая внимания на шкодливых собак, обнялись, похлопав друг дружку по плечам, и вошли в дом. Палкан к тому времени уже десятый круг нарезал вокруг углов дома за Кнопкиным хвостом. И было похоже, что такая забава его вполне устраивала.

В деревнях издавна встречали гостя за накрытым столом, провожали в дальнюю дорогу так же. Не стал исключением и этот день. Оба они прошли в дом, привычно уселись за стол, за которым уже много раз сидели вдвоём, предаваясь своим воспоминаниям. Только сегодня день был особенный, не было у них ещё таких дней. Друзья готовились расстаться навсегда. Как ни странно это может показаться, прощались они впервые. Нет, конечно же, расставания случались, чего только в жизни не бывает, тем более за столько долгих лет, но эти расставания были, так сказать, «До встречи!», а нынче – не то. В этот раз они прощались навсегда! Сколько кому годков Господь отпустил, неизвестно.

– Садись, Стёпа, рассказывай, что взбрело в голову твою безрассудную? – сказал Дмитрий Михайлович и подозвал внучку: – Нина, подай к столу, чего там у тебя наготовлено? А то у нас разговор не получится.

Нина, внучка Деда Серикова, молодая женщина менее тридцати лет, жила с семьёй в райцентре, а сейчас гостила в доме третий день, помогала хозяйке Лиде шпаровать уличные стены перед побелкой и уже собиралась утром на автобус, как дед остановил её и попросил приготовить угощение к встрече старого друга.

– Дед, давай-ка я накрою на стол, а потом вы уж сами похозяйничайте, ладно, а я домой поеду, мне к завтрашнему дню детей в садик собрать надо, да к маме зайти, яиц вот ей набрала, сметаны, творогу свежего Лида передала.

– Ладно, Нина, передай Дарье моей разлюбезной, чтобы в воскресенье в церкви свечку за здравие Степана поставила, дальний путь ему предстоит, да и сама попрощайся. Вот видишь, собрался человек на старости в края родные.

Нина, стойкая женщина, работала нянечкой в детском садике, а это значит, что нервы закалки неимоверной, от такой неожиданности присела на стул и, открыв рот, посмотрела на дядю Степана:

– Вы что, и взаправду, дядь Стёп? Это же надо!

Степан покосился на Нину, посмотрел ей в глаза виноватым взглядом и вместо ответа лишь кивнул.

– Прощай тогда, дядь Стёп! – удивлённым взглядом буравила Нина Степана, до конца не понимая, что происходит, и уже чисто машинально говорила привычные для такого случая слова: – Счастливой дороги вам, дядь Стёп! – Совсем растерявшись и не зная, что ещё сказать, Нина затихающим голосом спросила: – А маме что передать?

Дарья Дмитриевна, мать Нины и дочь Дмитрия Серикова, вместе с мужем жила там же в райцентре в своём домишке на одном общем дворе с семьёй младшего сына. Дарья была почти ровесница Степана. Их детство, вся дальнейшая жизнь протекала, как говорится, бок о бок, в одних и тех же местах, при одних и тех же событиях, в общем, родственные души, и относились они друг к другу так же, как близкие родственники и самые верные друзья.

Степану стало совсем не по себе. Ничего особенного он не совершил, просто собрался уехать в родные места, на Алтай, и проковылять остаток своей жизни там. Но чувствовал себя Степан как нашкодивший кот, стащивший у хозяина из-под носа увесистый кусок мяса.

– Скажи ей, доченька, что кланяюсь низко. Скажи, чтоб простила за всё, если чего не так, многозначительно протянул Степан, по-видимому, припомнив при этом всё, что было раньше. Картина почти всей жизни пролетела за очень короткое время, одним кадром, одним мгновением, однако при этом максимально полно и ясно. Сбивчиво и невпопад проговорил Степан. Слёзы блеснули на его глазах, подступил предательский ком к горлу. Его рука, не спросив разрешения у своего хозяина, полезла в карман, достала носовой платок, зажала им собственный нос и заставила его громко высморкаться. Больше Степан ничего не произнёс, а Нина засуетилась и почти бегом выскочила из дома, так и не осознав до конца произошедшего.

В напряжённой обстановке, как и в боевой, для разрядки иногда хватает одной фразы. И Дед Сериков строго скомандовал своему старому товарищу: – Кончай нюни распускать, старый хрыч! – И добавил, уже спокойным отеческим тоном:

– Давай-ка мы с тобой к угощению причинимся, Стёпа! Скажу по правде, и меня тянет с тобой в родные Дубравы. Душа заныла, хоть плачь. Ну да ладно, пусть сбудется всё, что ты себе наметил. Не забывай нас, откланяйся местам родным и от меня тоже. Небось, доведётся и на… её могиле побываешь?

Не договорил Сериков, не смог имени им известного произнести, и к его горлу подкатил тот же ком, не дав его назвать. Трагически погибшая в Гражданскую его первая жена, единственный человек, чьё имя для него было и осталось святым. С болью утраты жил Сериков Дмитрий Михайлович уже который десяток лет, с восемнадцатого года. С той самой ночи, когда случайная пуля колчаковского бойца сразила её насмерть.

– Да что теперь об этом вспоминать, Стёпа, поклонись, да и только.

Два старых друга мирно сидели, разговаривали, вспоминали всё, что было меж ними за долгие, долгие годы. На короткое время улетучились все горести тяжёлого прошлого: голод, войны, утраты близких, подлые предательства и вся подобная чушь. Осталась только счастливая прожитая жизнь одна на двоих. Семь с хвостиком десятков лет, почти век – Вечность! На второй или на пятый план отошло то, что сегодняшний день прощальный, что, расставшись через час или два, они никогда больше не встретятся. И только Степан ни на секунду не забывал о намеченном на сегодня важном разговоре с Дедом Сериковым. Это единственное, что свербело душу, не давая полностью расслабиться, предаваясь приятным воспоминаниям.

5

Палкану не впервой бывать на этом подворье. Здесь он свой, мало того, своя миска с кашей и костями стоит на своём, известном ему месте. Только не до разносолов ему сейчас. Пока ещё он не наигрался в погоню с Кнопкой.

Гоняться за этой шустрой бестией всё равно как за солнечным зайцем.

Он тоже всегда рядом на стене перед самым носом бывает, а поймать – ну никак не ухитришься. С крысой запросто, а с Кнопкой, которая немногим крупнее этой крысы, полный облом. В лучшем случае хвостом по глазам хлестанёт и за угол шасть, поминай как звали. А то разгонится по двору и пред забором резвый прыжок в сторону, как мотылёк на ветру, и уже чешет в обратном направлении с такой же скоростью. У Палкана проделать то же самое получилось отлично – совершенно отлично от траектории полёта мотылька Кнопки. Если описать в точности, то выглядит этот финт так: то место, в котором Кнопка резко порхнула вправо, Палкан пролетел по инерции, резвые лапы не успели среагировать и упереться в землю для резкого торможения. В нужный момент они предательски остались в завершающей фазе полёта – сзади. Результат погони таков, что барбосу пришлось тормозить тем, что ближе всего к забору, то есть его щенячьей мордой по тому самому забору. Так вот, ударчик мордочкой об заборчик был неожиданным и сильным, как говорится, с маху. Скажу наперёд, забор выдержал. Кнопка, в это время мчавшаяся от забора со скоростью «Летучего голландца», услышав грохот и жалобный визг, вздрогнула на ходу и встала как вкопанная. Она увидела последствия своей шалости и поняла ситуацию по-своему.

«Это безобразие надо кончать…»

Она мгновенно приняла кроткий вид и пошла к миске, утолять возникшую вдруг жажду. А Палкан, словно бойцовый баран забодавший забор, с перепугу взвизгнул, развернулся и рванул прямым курсом на Кнопку.

«Сожру её, вредную…»

Сердце колотилось в бешеном темпе, как у перепуганного цыплёнка, и вдруг видит пред собой полностью отрешённую от спорта «козявку», лакающую воду из своей миски с видом «сама благодать».

«Ну, так не интересно, как такую сожрёшь? Она ведь не убегает, а значит, совсем невкусная».

Разочарованию не было предела, он вдруг вспомнил про миску со всякими вкусностями и поплёлся в нужном направлении.

«Оп-па! Вот это наглость. Ну, так ведь нельзя. Вот кого я съем сейчас вместо вредной Кнопки, никто мне не помешает».

Шерсть на холке Палкана приподнялась и стала напоминать стриженую конскую гриву. Он сгруппировался, сделал несколько крадущихся шагов в сторону намеченной жертвы и, как умеет резво, перешёл в стремительную атаку.

«О-о-о».

Это была его самая большая оплошность за всё время пребывания в качестве гостя в этом дворе. После стремительной атаки куры, которые опрометчиво собрались вокруг его миски и с аппетитом расправлялись с его же порцией каши, взмыли вверх, как стая перепуганных голубей. Они вспорхнули с таким проворством, которого до сих пор за собой не замечали. Некоторые особы, самые резвые, возомнив себя вертолётами, оказались на коньке крыши дома. Всё завершилось, а они от испуга так и не смогли спуститься обратно и на потеху прохожим восседали там двое суток, пока хозяин не слазил за ними на конёк и смахнул их оттуда, как комья снега зимой. К собственному удивлению этих птиц, полёт с крыши вниз дался им куда проще, чем предыдущий. И страх оказался не таким уж непреодолимым. Вот взгляд хозяина, когда он при реализации этой повинности появился на той же крыше, был куда страшнее. От искрившихся из глаз молний, пары резких мужских фраз и посыпались те самые куры вниз, как снежинки в пургу, описывая замысловатые круги. Этот финальный полёт сопровождался такими же куриными воплями, напоминающими пожарную сирену и вой кареты скорой помощи одновременно, как и тот, что произошёл по вине Палкана два дня назад.

– Леший вас побери, с вашим Палканом… – крыл всех участников этой истории последними словами Николай, вконец обозлённый нелепейшей ситуацией, в которую его загнал сопливый щенок и стая глупых хохлаток.

Палкан поначалу представлял похитителя каши как единое целое, пёстрое и лохматое, ведь с курами до сих пор никаких дел не имел – это ясно. В этом и заключался его просчёт. Однако просчётом это можно считать только с точки зрения охотника. Эта неудача спасла щенка от более серьёзной трёпки. Зная способности его челюстей, последствия для глупых клуш могли стать плачевными, а соответственно и наказание резко возросло бы в цене. В сухом остатке следующее – полная пасть перьев, цветные радуги в глазах и полная растерянность от куриного визга. В ту самую минуту перо из хвоста ближайшей к нему курицы Палкан крепко держал в зубах, облако разлетевшихся перьев спокойно опускалось на миску и вокруг незадачливого охотника. Сами куры как будто растворились в воздухе. В таком положении его и настиг удар метлы по задней части его маленького растущего тела. Хозяйка дома Лида часом раньше возилась в огороде, а сейчас, в то же самое время мела лежанку у стойла в коровнике и готовила место к приходу кормилицы – коровы Марты. Тут куриный крик, неожиданный, как взрыв гранаты. Естественно, мысль только одна: «Беда! Это коршун напал на кур, рухнул камнем с неба и терзает сейчас мою птицу. Ну, негодяй, погоди, я тебе поохочусь в моём дворе, век помнить будешь».

Оружие у неё в руках, крики кур за углом, как говорится – «вперёд и с песней». Выскочила Лида из-за угла с метлой наперевес и от неожиданности чуть не шмякнулась. Сначала метлу держала черенком вперёд, как штык трёхлинейки у матроса при штурме Зимнего. Но, увидев упомянутую картину – «Палкан на куриной охоте», защитница этих кур сразу разобралась в сложной ситуации и, развернув метлу концом помягче вперёд, с размаху врезала шкоднику по заднице. Палкан второй раз за последнюю минуту взвыл от неожиданности, страха и обиды. Под отрицательным воздействием метлы ему пришлось позабыть сразу про многое: кости, кашу, Кнопку и про всё на свете. У неудачника заметно обострились обе боли одновременно – морды, от контакта с забором, а от контакта с метлой – той части тела, из чего растёт хвост. К тому же ему было очень жаль, что по сей момент ни одна косточка не обглодана, а аппетит полностью пропал. Тут разочарованный Палкан встретился с ехидной Кнопкой, которая спокойно наблюдала за происходящим из-под тенистого куста сирени. Непонятый бродяга подошёл и улёгся рядом. Ему вдруг захотелось только одного: уснуть и забыть обо всём случившемся – так всё и вышло.

6

Шум во дворе вернул стариков из светлого полёта воспоминаний на бренную землю.

– Лида, что там случилось? Что за визг?

Дед Сериков осерчал из-за того, что такие замечательные мгновения были неожиданно прерваны. Нехотя он поднялся из-за стола, чтобы разобраться лично во всём и восстановить порядок. Как часто бывает, неожиданные события отрезвляют, они же одновременно приводят мысли в прежний, продуманный заранее порядок.

«За бездельем дела не видать», – подумал Степан, – пора и честь знать, автобус очередной скоро, да и всё вроде сказано». Вот только… у него вновь предательски засвербело в мозгу: «Тетрадь, тетрадь, тетрадь. Что с ней, проклятой, делать-то? Сяду в поезд и сожгу в топке вагона, вот и весь разговор».

Только подумал и почти решился на такое окончание старой гнусной истории, но вошедший обратно Дед своим благодушным видом вновь разбудил сгладившиеся было угрызения совести старого вояки. Он вновь вернулся в прежнее твёрдое уверение во всём сознаться, решительно встал, поправил поясной ремень, как гвардеец перед рапортом личному начальнику. Далее он от навалившегося волнения, не слыша собственного голоса, стал произносить заранее заученные фразы:

– Послушай меня, старый мой товарищ.

Дед от такой торжественности опешил и чуть не шмякнулся на табурет, однако у него хватило выдержки сесть плавно, но рот при этом закрыть забыл.

– Нет большой нужды трепаться про моё к тебе уважение и мою к тебе благодушную любовь. Сегодня мы расстаёмся навсегда и боле никогда не свидимся.

Дмитрий Михайлович был поражён происходившим и отчаянно не понимал ничего из услышанного. Такого красноречия не замечал за другом ранее и был совершенно не готов к восприятию оного. Расставание расставанием, но что за тон!

– А ну, замолчь! – почти заорал он и, приподнявшись с табурета, как следует, чувствительно встряхнул лектора за оба плеча. – Что случилось? Стёпа! Друг! Что с тобой?

Степан замолк, потупил взгляд, моргая и глядя себе под ноги, через силу продолжил выдавливать из себя отдельные слова:

– Прошу! Послушай, не перебивай. А то, знать, уеду, не скажусь и тогда наступит мне полный конец, не могу дальше с этим жить. Хотя жизней наших с тобой крохи остались, но, поверь, ни минуты не сдюжить отсель. Пойми! Сил моих нет боле.

Слеза предательски скатилась по щеке, затем перебралась на окладистую поседевшую бороду старца и с ходу увесистой каплей шмякнулась на сапог. Одновременно с этим зашуршала бумага. Это Степан полез в карман и вынул из него газетный свёрток, а из него – блокнотик. Бордовый старый переплёт, изрядно потёртый, но без признаков ветхости. Надёжно сделано, рука большого мастера, ни дать ни взять. Стороннему наблюдателю легко было разглядеть, что ситуация промеж них сложилась не игровая. Притворяться никто и не собирался. Между этими двоими людьми и впредь было всё по-настоящему и ныне происходящее не подвергалось сомнению. Протянул Степан проклятую им много раз книжицу. Держит её пред собой, рука сама по себе вздрагивает, и глаз поднять не в силах. Чудится ему, что смотрит на него сейчас Дмитрий-Грозный в упор, а он от этого взгляда тает, как свеча в горячей печи. Гнётся и корчится он под испепеляющим взглядом старого друга, старшего брата и мудрого отца – своего непререкаемого Дмитрия Михайловича.

– Держи, Михалыч. Посмотри на позор мой, на рану мою незаживающую. Только об одном умоляю – прости. Найди силы и прости за всё, поверь мне, не по своей воле от тебя тихарился. Грех мой велик, точно знаю, равного ему не придумать, только не жить мне больше с ним, прости ради нашей друж…

Вдруг осёкся Степан, сорвался его голос, затих и страшно стало ему произносить это заветное слово. Как знать, станет ли Сериков Дмитрий Михайлович считать его другом после того, что откроется ему после прочтения доносов на него самого в спецотдел крайкома партии. Это Степан так считал, что его письма с отчётами о жизни старого друга почтальон систематически доставляет в эту организацию, а на самом деле кто его знает куда. Степан приготовился к самому страшному. Ему сейчас стать проклятым ничего не стоило – готов! Провалиться на этом месте сквозь землю прямиком в ад – готов! Стерпеть пощёчину, упасть в ноги другу и молить о прощении – готов! Натерпелся он за все долгие годы, словами не выразить. Осталось собрать нервы в кулак и терпеть, терпеть – уже совсем немного осталось.

«Не пойму – почему так тихо? Но отчего же не треснула земля пополам и почему она прямо сейчас подо мной не разломилась, почему не поглотила меня с головой в свои недра?» Вот-вот придётся поднять взор и взглянуть в ужасающую бездну, которая сейчас должна быть вместо глаз Деда. Тяжело, невыносимо тяжело. Самые скорбные ощущения в эти минуты одолевали Степана.

«Что вообще происходит? Что за тишина? На этом свете я сейчас или, может, уже нет?»

Мысли наперебой кружились в воспалённом мозгу, готовые взорвать его изнутри. Степан, практически на грани истерики, готовый к любой самой страшной развязке, медленно стал поднимать склонённую голову. Тут его полный удивления взгляд уткнулся в цветущее ангельской улыбкой лицо Дмитрия Михайловича. Степан опешил: «Что за фокус, Михалыч стоит не шевелясь на своём месте, как ни в чём не бывало, даже не моргнув, смотрит прямым взглядом и умилённо, почём свет лыбится».

Старик, обессилев от напряжения, на расслабленных ногах медленно стал опускаться вниз и, наверное, грохнулся бы на пол, если бы не табурет позади него. А Дед, стирая с собственной ресницы слезу умиления, дрожащим, ласковым голосом заговорил:

– Сознался всё же, родной, как же я тебя люблю! Я знал, я ведь точно знал, что не смолчишь. Очнись, дружище, – это я с тобой говорю, твой Дмитрий. Ну что, спустился на грешную землю, али мне ещё чуток прождать?

Оказалось, что на этот раз Степан был готов к любому раскладу, кроме этого. Так и не разобравшись – где это он сейчас, что с ним происходит в данный момент, сидел он на табурете весь обомлевший, заворожённый, потерянно и смиренно, как первоклассник перед учителем на первом в своей жизни уроке. Руки лежали на коленях, рот приоткрыт, взгляд – глупее не придумать, один в один салага-первоклассник. Оцепенение отступило, как только рука Деда легла на его плечо. И вместе с прикосновением руки некое облегчение, словно ласковый тёплый ветерок, всем своим телом ощутил Степан.

– Ну что, друже, иссякло твоё красноречие? Ничего, солдат, отдохни, переведи дух. А хочешь – стопарик опрокинь, помогает!

На глазах Степана Дмитрий Михайлович подошёл к комоду и достал из него ящичек – шкатулку. Она была сделана из красного дерева, без изысков, но с красивым замочком ручной работы. Отлично отполированная крышка открылась, и под неё улеглась та самая книжица, которая стала притчей во языцех и так долго терзала и мучила ум, честь и совесть Степана.

– Вот и всё, Стёпа! Была вота-тута и нету-ти, сплыла сталоть-быть, боле не увидишь. Ну-ну, ты проснись и оттаивай побыстрее, «мамонт замороженный», послушай, чего скажу тебе сейчас.

Дед подал Степану со стола большую кружку с квасом и продолжил мерным тоном свою речь. Степан залпом осушил её, не отрывая глаз от собеседника. Однако так и остался в странной позе и с кружкой в руках.

– Знал я про твою книжку записную, знал с той поры, когда ты первое своё донесение отослал. Тогда наш есаул Аким Зотов в спецотделе при контрразведке заправлял. Он меня решил на испуг взять, припугнуть то бишь, мол, всё вижу, всё слышу и всё знаю. Дурака он свалял, конечно, зато мне жизнь облегчил. Мне с тобой-то запросто было, чего я хотел, то ты и знал. Только и ты прости меня, за-ради бога, не за болвана держал тебя, а в неведении по крайней необходимости. Вот представь, если бы не тебя, а другого приставили, тогда беда. После войны на Алтае в партизанах тоже знал. От своих сначала сигнал получил, что советская власть ко всему офицерству соглядатаев приставила, мол: «Оглядись повнимательнее, присмотрись к ближним, как бы плохо не сделалось». А мне и приглядываться не пришлось, вот он ты, тут как тут. Потому мне всё проще было. Знаешь ведь сам, сколько моих сослуживцев посажали да постреляли, не счесть. Так что ты не единожды мне жизнь спасал, сам того не подозревая. Я всё сделал так, что власть меня бояться перестала, а удалось мне это только с твоей помощью, Стёпа. Вспомни, как нас собирались в Чулыме арестовать, когда с семьями в путь стронулись. Пошли на Семипалатинск, а Мартынов-то со своими урками в Чулым рванул. Так они нас и потеряли – пронесло.

Пока говорил свою речь новоявленный оратор, первый понемногу стал отходить от шока, в котором побывал, как боксёр тяжёлого веса после классной оплеухи. Мысли Степана постепенно стали приходить в стройный порядок. Вдруг он в наиполнейшей степени ощутил себя наикруглейшим идиотом. Если он и раньше не сомневался в способностях своего старого командира, в его стратегическом таланте, то теперь в последний раз вновь сражён его хитроумнейшей военно-стратегической комбинацией.

– Потом я узнал про твою тетрадочку, доводилось даже заглядывать в неё. Поначалу я побаивался – не станешь ли на меня кляузничать властям, были другие планы: «Пристрелю по-тихому, чтобы семьи не пострадали». А посмотрел записи, прочёл и понял, что ничего, акромя правды, там и нету. Так её, правду-то, и кто попало знает, ну и отчего же в расстройство впадать. Даже вроде как личный летописец есть. Так что мы с тобой оба эту тетрадочку писали. Вот так, дружище. Прости меня за всё и забудь прошлые обиды, очень тебя прошу. Ведь не свидимся мы с тобой боле. Разве что на том свете.

Пока Сериков пересказывал всю известную Степану историю, но, как оказалось, совершенно с неожиданной для него стороны, раскаявшийся успел полностью прийти в себя. Многие жизненные вехи, если не все, стали проясняться и терять туманную сущность. За последнее время заметно полегчало Степану, и ему, измученному многолетним самоистязанием, сразу захотелось обнять, расцеловать своего спасителя. Какое там прощение, какая там обида, вот оно, счастье, вот он, тот момент, в ожидании которого столько лет маялись израненное сердце и измученная совесть.

– Дмитрий Михалыч! Дорогой ты мой! Как же я тебя люблю!

Оба старика с зарёванными глазами в едином порыве крепко обнялись и на мгновение замерли. В этот момент в дом вошла Лида. Она принесла в тазу свежие овощи из огорода, немного яблок и банку собранной свежей малины.

– Вот старые дают. Чего нюни распустили? Ну что, за стол ещё присядете или убрать всё?

– Убирай, Лида, мы распрощались.

– Как распрощались? А Николая не дождётесь? Тоже проститься хотел, сам мне говорил, чтоб без него дядя Степан не уезжал. Он и к автобусу проводит, и посадит, всё как положено.

Не успела она закончить вступительную речь, как в дом вошёл сам Николай. Он так же, как и Дед, знал, что Степан прощаться придёт, не мог не повидаться напоследок.

– Да вот и он, мой заместитель по охотделам. – Степан шагнул навстречу Николаю.

Обнялись по-братски и молча посмотрели друг другу в глаза, что тут скажешь, когда всё понятно без слов.

– Прощай, дядя Стёпа. Не поминай лихом, как говорится. Напиши нам, как только до места доберёшься, как устроишься.

– Да, да, конечно отпишу, Коля. Вот тебе памятка обо мне, обещанный подарок привёл.

– Что ещё за подарок, ты о чём?

– А, так это твой подарок, дядя Степан, кур моих на крышу спровадил?

Лида с досадой кивнула в сторону кустов сирени, где примостился Палкан.

– Ну-ка покажи своё «чудо-юдо», где оно спрятано? А я-то думаю, чего это куры расселись выше некуда?

Степан накинул свой плащ на руку, нацепил шляпу и взял в руки сумку. В полном дорожном снаряжении вышел с Николаем во двор. После только что завершённого тяжёлого разговора с разоблачениями чувствовалась тяжесть в ногах, но настроение было самым радостным, и горесть близкого расставания нисколько странника не мучила.

– Вот твоё «…юдо», – передразнил Николая Степан.

– А, Палканище, приятель, ты теперь с нами живёшь, так или нет? Дядя Степан, а почему ты его Палкан назвал, ведь правильно будет Полкан, в старину при князе это вроде генерала.

Степан наклонился к своему питомцу, ласково потрепав по загривку, скомандовал:

– Место! Стеречь! – и добавил в ответ Николаю: – Да, так подвернулось, назвал не подумав, а опосля прижилось как-то.

Палкан посматривал на говорящих мужчин, то на одного, то на другого, а сам пытался осмыслить происходящее.

«Чего тут непонятного? Нормальная команда. Место знакомое, стеречь так стеречь», – как опытный бравый служака отреагировал он. И с этой минуты принялся стеречь новое подворье.

А со Степаном-волколовом все остальные в последний раз поочерёдно обнялись, попрощались и расстались навсегда. Провожать себя он властно запретил.

7

Палкан остался один. Не знал он, что теперь делать со своей свободой. Кнопка, которая время от времени пыталась разбаловать его, не справлялась с этой обязанностью. Палкан загрустил, а ведь расстались они со Степаном несколько часов назад. У каждого здесь свои дела, каждый занят, раньше такого с ним не бывало, всегда рядом Степан, который назидательно распоряжался, а тут одно расстройство.

«Куда он пропал? Приказал стеречь, я стерегу, а где же он сам?»

Палкан вновь попал в непонятную ситуацию. Летнее солнце заметно сдвинулось в сторону горизонта, жара слегка спала, двор погрузился в тень. Это позволило свободно по нему передвигаться без риска быть заживо поджаренным на солнечной сковороде. Палкан знал одно место во дворе, где сетчатый забор, отделяющий собственно двор от сада, слегка касался земли и, немного поднажав на сетку, легко можно пролезть по другую сторону забора и оказаться в этом самом тенистом, травянистом саду. А уж там… там много яблонь, создающих плотную тень даже в жаркие дни, и малина, кружевными зарослями прикрывавшая секретные лёжки Палкана. Здесь привычные ему запахи, трава, которую Палкан привык грызть. Почему ему эта трава нравилась, он не понимал. Кто его научил или обманом заставил грызть именно эту траву, ему было не известно. Да он и не вдавался в такие подробности, главное, что после травяной диеты из этого сада он явно получал ощутимый прилив сил. Звериное чутьё, не иначе. Наверное, это его волчья натура временно брала власть в свои руки и заставляла действовать инстинктивно. Технология простейшая – пожевал, пожевал, проглотил, прилёг, полежал – в итоге прилив сил. Прямо как у нас, людей, не правда ли?

Заснул Палкан в своём малиннике, но не долго длился его сон. Знакомый голос окликнул его по имени:

– Палкан, Палканчик, на… на… ты где?

Сразу узнал он голос своего лучшего друга. Это был, без сомнения, Санька. До сих пор он был в школе, там во время летних каникул они помогали старшим пропалывать школьный огород и собирали огурцы с грядок. А вот теперь после отработки, так это называлось, вернулся домой. Ведь это он всегда держал миску Палкана наготове и ждал его прихода как манны небесной. Санька ещё не был учеником, а только готовился к поступлению в первый класс, и вместе со сверстниками после посещения старшей группы детского сада их частенько водили в школу для предварительной подготовки и адаптации к новой школьной жизни. Для него появление друга всегда праздник, а его постоянное проживание просто мечта. Конечно же среди пацанов из его группы тоже полно приятелей и друзей среди сверстников – соседей по улице, и даже есть друг Геша, с которым он всегда встречается, когда гостит в райцентре, в доме у бабушки. Но Палкан – это совершенно особый случай. Наблюдателю со стороны бросилось бы в глаза, что эти два по сути разных существа, как только встречались, составляли одно целое. То ли щенок становился ребёнком, то ли ребёнок щенком – идиллия, да и только.

«Друг пришёл!»

Палкана, как взрывом, подняло с места, он опрометью рванул навстречу звучащему голосу. Вместе веселей. Первый день пребывания в новом качестве у Палкана закончился положительно. В этот вечер Палкан съел все котлеты, которые хозяйкой Лидой для него никак не планировались. Шикарный ужин он запил большой порцией парного молока. Всё это было запоминающееся событие.

На следующий день начались трудовые будни Палкана. На раз-два, как матрос в кубрике, он освоился в своей новой конуре, лежанка на достойной подстилке, только перед использованием вытащил её на двор и потрепал как следует, стряхнув старую пыль. После наведения порядка ему на ум пришла ум…ная мысль. «Теперь надо что-то делать, приказано стеречь!»

Вспомнив последний приказ Степана, он встрепенулся и пошёл в обход двора дозором. Рядом с кустами сирени наткнулся на свою миску, она была перевёрнута, и куры выпотрошили её содержимое до металла. Палкан привык всё своё держать при себе, поэтому лапой перевернул её, взял в зубы и отнёс к конуре. Затем гордым видом и резким выпадом в сторону кур намекнул им, что с ними будет, если с миской вдруг что-нибудь случится. Исполнив миссию устрашения глупых кур, пошёл заниматься охраной вверенной территории: «Какой невероятно противный запах».

Пронзительно резко пахнуло в нос из-под кустов в палисаднике. Неопытный щенок пока не знал, что здесь в палисаднике под кустами постоянно нежится хозяйский кот. Матёрый забияка с прокусанным ухом метил казавшуюся ему собственной территорию, остальных котов доброй половины улицы он держал в страхе. Его достоинством было то, что он привык к собственной силе и на дворовых собак не обращал никакого внимания, считая это ниже его достоинства. Палкан, принюхавшись, уловил в ужасном запахе лежебоки и тот тонкий аромат, который являлся пропуском в хозяйский двор, это как система «свой—чужой» у самолётов. А ещё у пограничников всегда забот полон рот. Разобрался с одним вопросом, тут сразу следующий: «Что за странный звон у ворот, надо разобраться».

Палкан опрометью полетел в сторону калитки. Ему показалось, что во двор пытается проникнуть непрошеный гость.

«Так и есть, что это ещё за чучело? По виду вроде пёс, но морды у него почти не видать, сплошная грязно-белая шерсть. Ошейника тоже нет, а из-под шерсти в области шеи вниз свисает обрывок цепи и противно позвякивает».

Непрошеное существо попыталось пересечь запретную линию калитки и от неожиданности даже попятилось назад. Перед ним, откуда ни возьмись, выросла фигура собаки, однако не совсем собаки, то есть полусобаки. От щенка мерзко воняло молоком и противными «собачьими пелёнками». Нарушителем оказался соседский цепной пёс Туман. В очередной раз разорвав свою старую потёртую привязную цепь, он с её обрывком на ошейнике носился по улице и, словно привидение замка, позвякивал ею. По правде говоря, в эти моменты перед ним не рисковали появляться даже взрослые собаки, потому что это было равносильно самоубийству. Обычно при такой встрече происходил стремительный бой с предсказуемым результатом. Любой соперник, который не успевал вовремя смыться, был жесточайше покусан и с воем позорно, пока жив, улепётывал. Хозяин этого лохматого чудовища Андрей Максимович Доля работал шофёром бензовоза и подвозил топливо в поля, где властвовала уборочная страда, прямо к комбайнам и тракторам. Он гордился способностью своего Волкодава, как он его называл, наводить ужас на соседское собачье племя. Ни единой победы над волками у этого грозного с виду чудовища не было, а вот пресловутое собачье племя он потрепал изрядно. Будка этого выродка размещалась у самых ворот, и этот самый Туман с остервенением бросался злобно лаять на каждого, кто осмеливался проходить, пробегать или проползать мимо. Не «отрывался» он только на птиц, в этом-то и была прелесть ситуации, потому что воробьёв было столько, что иначе его пасть не закрывалась бы ни на секунду. Проявляя свою неуёмную злобу, Туман, оказавшись во власти яростного припадка, кусал и крошил в щепки дощечки, которыми были обиты ворота. По этой причине в воротах почти постоянно зияла дыра величиной с его тело. Когда оно – чудище лаяло и вгрызалось в доски ворот, случайные прохожие старались поскорее развернуться и пройти этот отрезок пути по соседней улице. Самому хозяину приходилось довольно часто ремонтировать именно эту часть ворот, и он за работой челюстей своего монстра-шизофреника едва поспевал. Соседи до хрипа вразумляли Долю:

– Избавься от этого урода, тем более что сторожить-то особенно нечего: ни скотины, ни скарба на подворье.

Но тот был неприступной скалой. Ведь во дворе у него стоял старенький подгнивший автомобиль «победа», салатного цвета. Мало ли что не заводилась и не ездила, старенькая, зато своя.

– Нет, и всё тут!

В ответ на стенания соседей он в очередной раз ремонтировал цепь, на которой уже давно живого места не было, заколачивал новыми досками ворота, и на этом всё заканчивалось. На короткое время вкруг его двора устанавливалось спокойствие вплоть до нового происшествия. Сегодня Туман «сорвался» в очередной раз. Пикантность ситуации была в том, что предшественника Палкана Туман изувечил полгода назад. В стычке у этих же ворот он разорвал тому шкуру на правой лопатке, и самое страшное – это то, что в бойцовском порыве Туман вывернул своему более слабому сопернику левую заднюю лапу. Вот эта рана была очень серьёзной. После страшного побоища раненый Дик, так звали молодого пса, попал на операционный стол к ветеринару, где ему с большим трудом смогли вправить назад в сустав берцовую кость. Тогда Дика забрал к себе двоюродный брат Николая, Ким. Ветлечебница была в райцентре совсем рядом с его домом. Домочадцы настолько привыкли к умному и доброму Дику, что уговорили Николая не забирать раненого назад, где ему снова будут угрожать зубы сумасшедшего убийцы. Подранок явно шёл на поправку, и это всех радовало. Только ситуация, в которой мы оставили Палкана, такого оптимизма не внушала.

«Как я его напугал. Ну-ка сдай назад, дурило. Дома никого нет, проваливай».

Палкан выставил напоказ свой необычный оскал, шерсть на его холке вздыбилась. Прямо скажем, его оружие было весьма серьёзным, но находилось оно в распоряжении слишком мелкой сошки. Эта наглая выходка незнакомого молокососа донельзя взбесила нахала, развращённого собственным превосходством. В следующий момент вражеский «крейсер» под названием Туман с расстояния двух метров ринулся на малявку, неся с собой весьма «туманную» перспективу, в смысле ближайшего будущего этого недоноска. Да и способ поражения неприятеля у этого «агрегата» под названием Туман был торпедный. Первое, что он делал, – врезался в соперника с разбега. Масса у задиры была более чем солидной, и ни один соперник не выдерживал лобового столкновения с ним. От такого таранного удара соперник обычно опрокидывался, и, пока пытался вновь подняться, Туман занимал доминирующее положение над телом лежащего, довершая своё черное дело страшными укусами в любую часть тела соперника, что подвернётся. Жертва извивалась, скулила и ничего не могла противопоставить челюстям злодея. Всем известно, что перед дракой собаки встречают соперника грудью, приподнимаясь на задние лапы. В схватках с Туманом они за это жестоко платили, потому что Туман атаковал их не как им привычно, а как ему выгодно. Но вот Палкан был хоть и мелок, но не совсем собака и действовал нестандартно, не как обычный пёс. Под натиском лохматого тарана он просто лёг, припав к земле. Туман, не сумев ничего противопоставить такой подножке, споткнулся и пошёл юзом по покрытому щебнем двору. Сам Палкан не понимал, что делает, находясь в интуитивной прострации, скорее всего это тот самый случай, как и с травой. Не поймёшь, откуда что берётся, всё происходит само собой.

«Что творит это чучело. Это моя территория. Так нельзя! Я ведь здесь главный, я охраняю, Степан приказал стеречь».

В следующий момент он, не чувствуя смертельной опасности, бросился на спину споткнувшегося бешеного зверя, из пасти которого уже сыпались шматки злобной пены. Острые зубы неопытного подростка впились в холку озверевшего «мастодонта». Клыки, слегка приклонённые внутрь щенячьей пасти, попали именно в то место, где густая шерсть распадается надвое, и прокусить её именно здесь оказалось легко. От прострелившей его спину боли Туман впервые за свою бойцовскую жизнь жалобно взвизгнул. Он так и не осознал, что это такое вцепилось ему в шею, но это было очень больно.

Поднимаясь с земли и чувствуя лишний вес в области спины и шеи, он резко выпрыгнул вверх и встряхнулся всем телом, заметив боковым зрением Палкана, болтающегося на нём. Этот хитрый приём был крайне неожиданным и выполнен мастерски. Только хватка нашего Палкана не такова, как у всех собак. Клыки его челюстей, как у настоящих волков, слегка загнуты внутрь пасти и в данный момент сработали как абордажные крючья. От этого оборонительного финта Тумана Палкан чуть не вывернул себе шею, но злодея не выпустил. В этот момент на возникший шум и злобное рычание выскочила Кнопка. Она не растерялась, с наскока отчаянно бросилась в бой. Напарница стала вполне весомой поддержкой в неравной битве. Общая масса этих двух бойцов была едва ли в четверть одного Тумана, для собачьих схваток это очень важный показатель, но наглость, напор и «собственные стены» сделали своё дело. Мелкая Кнопка звонко лаяла, поднимая такой трезвон, что уши вяли, и ещё больно «жалила» непрошеного негодяя за выпуклые места лап. Сопротивляться укусам этой бестии было невозможно, на холке барахталось второе «чудо» и причиняло невыносимую боль боровшемуся зверюге. Рыча и взбрыкивая, Туман рванул со двора назад к калитке, да так, что его погрызенные пятки засверкали, и Палкан едва не въехал на его загривке в чужой двор, свалившись с него далеко за воротами. Туман был настолько ошарашен полученной взбучкой, что впервые в своей жизни, порвав цепь, просидел до прихода хозяина в своей конуре. Сам Доля такому его поведению был несказанно рад и очень удивлён.

– Цепь порвал и никуда не смылся? Молодец, искать не пришлось – умница, – нахваливал Андрей своего ненаглядного. – Что с тобой, мой Лохматик, мой мальчик, где это ты так поранился, да у тебя кровища хлещет. Ты что, на стаю волков напоролся, что ли? Ну-ка дай мне свою лапку. Ух ты! Какая ранища!

До поздней ночи хозяин причитал и ворковал над своим пациентом, за это время и промыл и перевязал его раны. После хлопотных процедур накормил пострадавшего усиленным спецпайком, затем, предварительно постелив свежей соломы в его логово, отвёл туда хромающего любимчика. В результате взбучки, прописанной Туману его невольными врачевателями, несколько месяцев на улице не слышали тупого безудержного лая этого полубеса.

Первый в жизни бой Палкана был очень рискованным предприятием, но, к счастью, скоротечным. Пока всё это длилось, прошло совсем немного времени. Представим себе: стычка, свалка, лай Кнопки, драпанье Тумана и на всё про всё не более полутора минут. Однако Палкан приплёлся назад во двор с видом словно выжатый лимон. Шагал он совсем не так, как маршировал гордый Наполеон сквозь триумфальную арку. Пара десятков шагов далась ему как никогда тяжело. Внутри растерзанного тела дрожала каждая его мышца, веки предательски слипались, и со страшной силой тянуло ко сну. Никогда ничего подобного Палкан не переживал. Не осознав до конца всего, что сейчас произошло, обессиленный, он проковылял мимо калитки, мимо Кнопки, которая встречала его вприпрыжку, как триумфатора, подошёл к своей миске и без отрыва вылакал почти два литра налитой в неё воды.

«Что это было такое? Полная пасть вонючей, невкусной шерсти. На языке привкус чужой крови. Болит всё тело так, как будто Степан в наказание отдубасил меня плетью вдоль, а затем и поперёк тела».

Конечно же эдакой взбучки ещё ни разу не было, но Палкан почему-то явно представлял этот вид воздаяния именно с такими последствиями. Серая, под волка, шерсть нашего героя на холке так и торчала дыбом, и судорожная дрожь по телу ещё долго не проходила.

К вечеру все поочерёдно стали возвращаться домой, первым объявился Санька. За ним дед и все остальные, но никто из домашних не предполагал, что сегодня произошло чудо. Палкан остался жив после неравной схватки с бешеным Туманом, причём этому беспардонному наглецу был впервые преподнесён весомый и убедительный урок. Никто из соседей так и не смог разгадать сложную загадку – почему надоевший всем до икоты злобный лай Тумана прекратился?

– Наконец-то Доля вразумил своего зверюгу, – так разумели про себя соседи.

8

Во всём повезло Палкану. На новом месте он, как говорится, пришёлся ко двору. Так же запросто со всеми ладил, проблем с курами, как в первый день, больше не случалось. Дворовая живность не навязывалась к нему в сотоварищи, но при этом стороже они почему-то чувствовали себя в безопасности. Спокойствие и надёжность воцарились во дворе сами собой. Палкан, естественно, был причастен к этому, но предварительных усилий почти не прилагал. Всё происходило, как говорится, само собой. Его волчья сущность никак им не выпячивалась напоказ, но в животном мире своё понимание таких вещей. Поселковая псовая орава видела в нём щенка, а чувствовала Волка. И вот это чувство подсказывало соседским барбосам соответствующие правила поведения.

«Надо бы держаться с этим субъектом поосторожнее».

В одно мгновение эти правила собачья почта, как и полагается, разнесла по всей округе, вдобавок ко всему ещё и весть о его славной победе. После такого прославления Палкан мог свободно прогуливаться по улице и ему за это ничего не было.

Зауважали его даже независимые коты, а особенно хозяйский Марс, у которого голова величиной с арбуз, бока тигрового окраса, сам сгусток безграничной наглости и воинствующей отваги. Если бы тигры были серыми да мелкими, он был бы из их стаи. В знак особого приближения Палкана к собственной персоне этот самый Марс изловил у сеновала и притащил к его миске крупную жирную мышь.

По нашим, по людским, понятиям – это весьма весомый орден за заслуги. А однажды Марс демонстративно, на виду у всего дворового населения подошёл к конуре Палкана, когда тот, высунув морду к вечернему солнцу, мирно возлегал. С видом доверенного лица особы, приближённой к императору, он развалился вплотную к конуре, беззастенчиво вылизывая свою лоснящуюся шерсть. Такой чести не удостаивался никто на всей «бескрайней» улице. Сам глава птичьего гарема – петух от удивления бросил грести лапами землю, странно заквохтал и, не веря собственным глазам, завращал головой из стороны в сторону. Палкан с достоинством принял этот реверанс бродяги кота, лишь глазами шевельнул в знак понимания.

«Ладно, поваляйся тут, лоботряс. Места не жалко», – безмолвно ответил Палкан на безмолвные заявления Марса.

9

Прошло четыре месяца, как Палкан поселился у Николая. На дворе властвовал ноябрь, зябкие дожди и первые заморозки стали посещать предгорье. Дни стояли пасмурные, но пока что достаточно тёплые. С утра на дворе и всей округе лежал первый снег, выпавший ночью, от этого заметно похолодало. Иногда в минуты вынужденного безделья заметно подросшему щенку доводилось вспоминать о Степане, в такие мгновения тоска посещала его щенячье сердце. И вот прошедшей ночью в такую самую минуту под первым снежком он поковылял вдоль по улице плавно, как лебедь по пруду. Неспешно двинулся к берегу речки, уселся там на невысоком обрывистом берегу и, задрав продолговатую морду к небесам, невзначай завыл. Мелкие снежинки сыпались вокруг него, создавая лёгкую туманную дымку. Ему всё происходящее казалось таким трогательным, таким нежным, что хотелось продолжать эту звонкую песнь бесконечно. И ещё ему представлялось, что Степан сейчас тоже на берегу реки, вокруг него такая же заснеженная тьма и он, вторя Палкану, тоже воет. Так близки они были в это мгновение, ему вдруг почудилось, что он явно слышит жёсткое и ровное дыхание своего старого хозяина. Деревенское правило таково – когда в одном из дворов какой-нибудь цепной пёс завоет, у него обязательно найдутся компаньоны, и такой они концерт устроят, что утром на работу идут невыспавшиеся люди, выражая «крайними» словами крайнее недовольство. Здесь на берегу реки всё было не так, почему-то оказалось, что у Палкана не нашлось сторонников, видно, и вой его был тоже не собачьим. В этот момент собаки всей округи примолкли, забились по конурам, ни одна не пискнула. Им от страха, наверное, почудилось волчье нашествие на село. Всем известно, что ночи в Средней Азии очень тёмные, особенно безлунные, как эта, но Палкана тьма ничуть не беспокоила. Он видел всё вокруг не хуже, чем днём. Но, увлёкшись своим пением, если так можно назвать волчий вой в глухую ночь посреди спящего села, солист не заметил главного. На этот раз пресловутая темнота случайным образом спасла его от неминуемого увечья. Тяжеленный кирпич, запущенный наугад чьей-то твёрдой рукой на звуки упомянутой нестерпимой арии, практически просто в темноту, пролетел в полуметре от него и шлёпнулся в воду, подняв снопы брызг. А вслед кирпичу посыпалась отборная брань разбуженного воем соседа. Беднягу Палкана с кручи как ветром сдуло. Будучи сообразительным парнем, он не стал выпрашивать второго кирпича, а ограничился первым. И с места рванул прочь от грубого голоса, получилось так, что полетел он кубарем прямо в реку вслед за первым кирпичом. Брызг вышло куда больше. Приложив немного усилий, солист-неудачник выбрался на противоположный берег мокрый, как курица. Ловко стряхнул с себя воду, снова приняв собачье обличье, и рысцой засеменил подальше от злого дядьки.

Путь его лежал в сторону ближайшего моста. Это было совсем рядом, вверх по течению метрах в трёхстах. Уж очень не хотелось ему вновь лезть в воду, хотя днём с удовольствием полоскался, несмотря на ноябрь месяц. Приблизившись к мосту, Палкан вдруг явно узнал то место, где Степан спускался к воде в тот самый последний прощальный день. И дорогу, по которой шли вдвоём со Степаном, он узнал. Когда-то хаживал он этим маршрутом не единожды, но прежде не придавал всему этому значения, а теперь совершенно другой случай. Палкану вдруг до коликов в спине захотелось к своему прежнему дому, почти четыре месяца он не бывал там. Из памяти щенка почти стёрлись воспоминания об этом старом домике, а тут всё снова всплывало с неистовой силой. И Палкана ноги сами понесли к его старому двору. Уверенно, без блужданий, подошёл он к памятному дворику на берегу ручья, лапой толкнув калитку, вошёл внутрь. Всё так же тихо, слабый шум воды слегка нарушает это природное умиротворение. Всё как есть знакомо бывшему хозяину этого местечка, всё тут на прежних местах.

«Однако, что это за ящик?»

Палкану показалось, что во дворе появилась новая вещь. Он приблизился и убедился, так оно и было. Ближе к углу домика был поставлен новый предмет. Пахло от него молоком и «противными собачьими пелёнками».

«Что за новости такие? Откуда здесь взялась эта вещь?»

Он приблизился к ящику вплотную и заглянул внутрь него. Навстречу Палкану из конуры выползало разбуженное его приходом мелкое и лохматенькое чудушко, ростом едва ли до Палкановых колен. Симпатичный малыш, слегка пошатываясь, перешагнул через порожек своего домика и оказался с ним нос к носу. На маленькой мордочке расцвела неподдельная улыбка, и он своим влажным язычком смачно лизнул Палкана в нос. Неустрашимый Палканище опешил от такой фамильярности, застеснялся и, словно институтка, не найдя ничего лучшего, лизнул того в ответ. Радости малыша не было пределов: он скакал козликом, приплясывал, вертелся юлой и радовался, словно дитя.

«Ну вот, таким же и я маленьким был когда-то. Теперь ты двор стереги, Степан вернётся, не вздумай его облаять, он тут хозяин и самый лучший человек на свете. Всё понял? Выполняй, малявка».

Так распрощался Палкан со своим старым двором, наведавшись сюда в последний раз. Набежавшая было тоска по Степану теперь приросла ещё и тоской по старому двору, в котором прошло незабываемое счастливое время щенячьего детства. В воздухе вдруг явственно запахло свежим пушистым тестом и горячим, с пылу с жару, хлебом. Одновременно с этим, совершенно непонятно откуда, в ушах Палкана прозвучал голос Степана.

– Пошли, что ли.

Повинуясь привычке безоговорочного подчинения приказам этого голоса, Палкан резко развернулся и пошёл в сторону калитки. К его удивлению, щенок направился за ним следом.

«Что ты с ним поделаешь».

Уж очень геройского вида показался ему вожатый, оттого малыш за ним и увязался.

«Ну что с ним поделаешь».

Этот будущий пёс, гордо задрав головку, ковылял позади и останавливаться не собирался. Палкан на мгновение повернул к нему свою голову, впервые в нём проснулся мудрый учитель, способный к назидательным нравоучениям, и, склонившись, рыкнул тому навстречу, почти в упор. Других уговоров не понадобилось, головастик тут же оказался в своей конуре, вернувшись к прежнему образу жизни – мгновенно улёгся досыпать.

Покинув бывший его дворик, расстроенный пёс, склонив голову ниц, двинулся к своему новому двору. Снег, к тому времени лежавший вполне ощутимым слоем, приятно поскрипывал под подушечками его лап. Снова вдоль берега реки, мимо здания пекарни, через узенький мосток по пути, по которому они шли со Степаном в тот последний летний день.