Война в Испании
Мы летим в Испанию
…Началась война в Испании. Мы хватали газеты, жадно прочитывая сообщения из Мадрида, Барселоны, Севильи. Там шли уличные бои. Во мне зрело непреодолимое желание быть свидетелем, участником испанских событий, которые, я чувствовал, войдут знаменательной вехой в историю нашего века. Я решил, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы немедленно улететь в Испанию.
Я написал письмо Сталину. Я понимал – оно должно быть предельно лаконичным, емким, содержащим концентрат веских аргументов. Не личного порядка, не «мне хочется» – политической аргументации: советский кинооператор обязан сегодня быть там. Именно советский кинооператор.
По пустынной Москве в пять часов утра я прошел до Кремля и, войдя в будку бюро пропусков у Боровицких ворот, передал дежурному конверт: «Иосифу Виссарионовичу Сталину. Лично». Письмо у меня приняли, не задав ни единого вопроса. Теперь оставалось ждать.
Я жил только и только Испанией. Жадно вчитывался в корреспонденции Михаила Кольцова, который был уже там и присылал в «Правду» изумительные репортажи. Он писал о Барселоне, которая в эти дни представляла собой поток раскаленной человеческой лавы, неслыханного кипения огромного города, переживающего дни высшего подъема, счастья. Все всколыхнуто, выплеснуто наружу, доведено до высшей точки напряжения. Я представлял себя с камерой на улицах, о которых Кольцов писал: «Нельзя не заражаться этим настоянным в воздухе волнением, слыша, как тяжело колотится собственное сердце, с трудом продвигаясь в толчее среди молодежи с винтовками, женщин с цветами в волосах и обнаженными саблями в руках, стариков с революционными лентами через плечо. Среди песен, оркестров, воплей газетчиков, мимо уличных митингов и торжественного шествия рабочей милиции…» Как не быть сейчас там с камерой в руках! Особенно поразило меня, что в похоронных процессиях павших бойцов несут в гробах не горизонтально, а вертикально. И мертвые, как бы стоя, призывают живых продолжать борьбу. А вслед за похоронами несут растянутые одеяла и простыни, и публика щедро швыряет в них серебро и медь для помощи семьям убитых… Стоило научиться держать камеру в руках только ради того, чтобы запечатлеть все это.
…Прошла неделя, как я передал письмо в кремлевское бюро пропусков. Никакого ответа. Где-то я, однако, верил, что письмо не останется без ответа.
15 августа на киностудии в Брянском переулке был утренний просмотр сюжетов, на котором обычно присутствуют все операторы, режиссеры студии. Просмотр хроникальных съемок, присланных из разных концов страны.
Приоткрылась дверь, полоска света проникла в темный просмотровый зал, и голос секретаря дирекции бросил в темноту:
– Кармен и Макасеев, срочно к директору студии!
Во мне все оборвалось, внутренний голос подсказал: «Испания!..»
Через двадцать минут мы с Борисом Макасеевым сидели в кабинете у Бориса Захаровича Шумяцкого, тогдашнего начальника Главного управления кинематографии. Он сказал нам, что состоялось решение правительства направить двух кинооператоров в республиканскую Испанию. Шумяцкий ни словом не обмолвился о моем письме, возможно, он и не знал о нем. Мне было ясно, что письмо сыграло, очевидно, свою роль в состоявшемся решении. Прежде всего, сказал Шумяцкий, он считает нужным спросить нас, согласны ли мы на эту поездку. В Испании идет война, съемки сопряжены с риском для жизни, без нашего формального согласия он не считает возможным принять решение о нашей командировке. И я, и Макасеев заявили о безоговорочном согласии. Шумяцкий предложил незамедлительно начать подготовку к экспедиции.
Итак, летим в Испанию! Главной, конечно, задачей было технически, всесторонне обеспечить предстоящую работу. Прежде всего аппаратура. Лучшей репортажной камерой в те годы была американская камера «аймо» фирмы «Белл Хауэл», которая была на вооружении всех кинорепортеров мира. Советские операторы работали тоже на этих камерах. Последняя модель «аймо» была снабжена револьверной сменой оптики. Обе камеры – моя и Макасеева – были тщательно проверены. Пленки мы с собой не брали, была дана телеграмма в Париж о закупке пленки «кодак» в специальной упаковке для камеры «аймо», на 30-метровых бобинах с черными раккордами, дающими возможность быстро перезарядить камеру на свету.
На следующий день после встречи с Борисом Захаровичем Шумяцким мне и Макасееву были вручены заграничные паспорта. Испанской визы в паспортах не было – Советский Союз в то время не состоял в дипломатических отношениях с Испанией, в Москве не было испанского посольства. Визу испанскую нам предстояло получить в Париже. Вечером того же дня у нас были и билеты на самолет Москва – Берлин – Париж, который вылетал 19 августа 1936 года.
На аэродроме нас провожали лишь несколько студийных товарищей и родные. Отъезд был обставлен почти секретно, очевидно, потому что лететь нам предстояло через территорию фашистской Германии, которая уже открыто стала на сторону испанских мятежников.
В то время в Москве был один лишь гражданский аэродром – Центральный, который традиционно называли Ходынкой. Мы вышли на летное поле к пассажирскому самолету «фоккер» советско-германской фирмы «Дерулуфт». Одномоторный фанерный самолет казался тогда вершиной комфортабельности. К двери была приставлена стремянка в две ступеньки, мы заняли свои места в этом десятиместном «лайнере», хвостовым костылем опиравшемся на землю.
Первая посадка была в Великих Луках. Здесь были пройдены пограничные формальности, мы вручили пограничнику наши красные заграничные паспорта. Следующая посадка в Каунасе – это уже была «заграница». Нам предложили пройти в буфет аэровокзала, переждать, пока будет заправлен самолет. Помню, мое воображение было потрясено лежащей на вазе в буфете связкой бананов. Никогда в жизни бананов я не ел, впервые мне представилась эта возможность. Подойдя к стойке, я непринужденно попросил пару бананов, бросил на прилавок доллар.
Наш самолет сделал большой круг над Берлином. Город был расцвечен флагами со свастикой. В эти дни в Берлине проходила Всемирная олимпиада тридцать шестого года. Наш самолет с глубоким креном на небольшой высоте пролетел над заполненным до отказа олимпийским стадионом.
Когда колеса самолета коснулись аэродрома Темпельгофф, нас охватило чувство тревожной напряженности – мы ступили на вражескую землю.
В Берлине – смена самолета. Пассажиров пригласили пройти в ресторан, самолет начали разгружать. Мы беспокоились о своем багаже, старались не упустить его из виду, но не могли же мы бежать за носильщиками. Тележки с чемоданами скрылись в аэродромной сутолоке, мы примирились с необходимостью довериться авиационной фирме, которая обязана была доставить и нас, и наш багаж в Париж.
Еще более, чем бананами, я был потрясен зрелищем живых фашистов. В черных и серых мундирах, со свастикой на рукавах, с железными крестами в петлицах. Не покидала мысль, что через несколько дней я буду на горящей испанской земле. Ошеломительным был этот бросок из Москвы в скопище врагов, улыбающихся, элегантных, козыряющих, беседующих друг с другом.
Быстро пролетели минуты в ресторане аэропорта. Я не притронулся к шницелю, выпил только бокал пива, глядя по сторонам. И вот уже предлагают пройти к самолету.
Поражал необыкновенный порядок в берлинском аэропорту. Не зная языка, можно было свободно ориентироваться по указателям, легко найти нужный выход к нужному самолету. Мог ли я тогда представить себе, что через несколько лет буду в майский день на этом же самом Темпельгоффском аэродроме снимать пленного фельдмаршала Кейтеля, которого выведут из самолета и повезут по разрушенному бомбардировками Берлину подписывать безоговорочную капитуляцию фашистской Германии, разгромленной вооруженными силами Советского Союза! Всего лишь несколько лет! Как далеко было до этого в Берлине, расцвеченном флагами международных Олимпийских игр…
Мы пересели в новый самолет. До Парижа будем лететь на трехмоторном «юнкерсе». Он был заполнен пассажирами. За десять минут до отлета в проходе появился пилот, затянутый в элегантный мундир с золотыми пуговицами.
Приложив холеную руку к черному козырьку форменной фуражки, здороваясь с пассажирами, он прошел в пилотскую кабину, от него пахнуло дорогим одеколоном. Несколько лет спустя он, возможно, сидел за штурвалом «хейнкеля 111» и сбрасывал бомбы на Великие Луки…
Снова круг над Берлином, под крылом панорама фашистской столицы, расцвеченной полотнищами со свастикой, а дальше – аккуратненькие квадратики земли, красные черепичные крыши, игрушечные домики, деревушки. Бельгия, посадка в Брюсселе. Уже стемнело, когда мы увидели на горизонте приближающееся зарево Парижа.
Мы сели на сверкающий огнями аэродром Ле Бурже около восьми вечера. Полет продолжался почти двенадцать часов.
Выйдя из самолета, мы оказались в объятиях незнакомых приветливых людей, сотрудников нашего парижского посольства. Среди них был Александр Александрович Садовский, представитель Инторгкино. Высокий, элегантный, в сером костюме, с палочкой. Ноги он потерял, когда партизанил в Приамурье. После боя, раненый, он остался на полотне железной дороги, поезд отрезал ему обе ноги. Садовский сразу же по-деловому рассказал о нашей дальнейшей программе в Париже. Отвозим вещи в гостиницу, затем – он посмотрел на часы – в 9.30 Илья Григорьевич Эренбург ждет нас в кафе на Монпарнасе, с ним мы сегодня же обсудим план поездки в Испанию.
В машине Садовского мы мчались по залитым огнями улицам Парижа. После бананов и живых фашистов третьим чудом капиталистического мира было зарево парижских улиц. Так вот он, Париж!..
Около Больших бульваров, рядом с площадью Мадлен, оставили в маленьком отеле багаж и помчались через вечерний Париж на встречу с Эренбургом.
Перед отъездом из Москвы я читал очерки Эренбурга об Испании. Он знает Испанию, посещал ее в бурные дни рождения республики. Конечно, он подскажет нам самые правильные решения.
Ровно в 9.30 мы шагнули с тротуара на открытую веранду кафе. С Ильей Григорьевичем были его жена Любовь Михайловна и Савич, впоследствии долгое время работавший в Испании корреспондентом ТАСС и «Известий». Гарсон сдвинул два столика, принес аперитивы, предусмотрительный Садовский достал из бокового кармана карту Испании, разложил ее на столе.
Предложение Эренбурга заключалось в следующем. Цель нашей поездки, прямая и непосредственная, – Барселона, Каталония, Мадрид. Главные события сейчас развертываются в Каталонии и в центральной части Испании. Но есть и ближняя точка, где идут жестокие бои, – Ирун, Сан-Себастьян. Это зона, прилегающая к Франции, расположена на севере вдоль побережья Бискайского залива.
Проехать туда очень просто. Поездом ночь езды от Парижа до испанской границы. Переходим испанскую границу и попадаем в пограничный город Ирун, на подступах к которому сейчас идут бои. Там, связавшись с республиканскими властями, наверняка можно будет проехать и в Сан-Себастьян, где, очевидно, тоже снимем интересный материал.
– На эту поездку, – сказал Илья Григорьевич, – уйдет у вас не больше трех-четырех дней. А затем, когда вы вернетесь в Париж и отправите материал в Москву, вместе полетим в Барселону, в Мадрид.
– А как сейчас обстановка в Ируне? – спросил я.
– Судя по сообщениям французской печати, очень напряженная, – Илья Григорьевич кивнул головой на пачку газет. – Предсказывают в ближайшие дни падение Ируна и выход мятежников на французскую границу. Думаю, что республиканцы продержатся дольше. Но если вы направитесь прямо в Мадрид, не побывав на севере Испании, позже вам эта возможность не представится. Кто знает, как сложится судьба этого небольшого пятачка республиканской территории.
План, предложенный Ильей Григорьевичем, был нами принят безоговорочно. Это давало возможность буквально завтра выехать в Испанию. Поезд уходит вечером, день на подготовку – более чем достаточно. Послезавтра утром мы начнем работать в Испании, будем уже там, где идут бои.
Илья Григорьевич посоветовал нам взять с собой его друга – французского фотографа Шима, который работал в коммунистической и левой парижской печати. Для него содружество с нами было великолепным шансом попасть в Испанию. Шим был гол как сокол. А поскольку он сопровождал нас в качестве переводчика, мы оплачивали его проезд и путевые расходы. Нам он был полезен, потому что профессионально знал наши нужды, мог быть и администратором, и ассистентом. Испанским языком владел он неважно, но мог ориентироваться в любой обстановке. Одним словом, нам он мог быть очень полезен, и мы в этом впоследствии убедились.
Следующий день, стало быть, 20 августа, ушел у нас на подготовку к отъезду. Во-первых, мы ознакомились с пленкой, которую Александр Александрович закупил для нашей экспедиции. «Кодак-супер X» в 30-метровой упаковке на металлических бобышках. Сняли пробы, проявили – отличная пленка. Мы отделили необходимое – рассчитывали на два-три дня – для первого этапа экспедиции количество пленки. Взяли, конечно, побольше, потому что не могли предусмотреть, с чем мы встретимся.
Решили кое-что купить из одежды. Приехали мы в элегантных костюмах, как и полагалось при поездке за границу. Но для съемочной работы нужно было экипироваться специально. Каждый на свой вкус. Однако оказалось, что вкусы у нас с Борисом были одинаковые. Купили мы себе спортивные светлые бриджи, к ним высокие ботинки на шнурках мотоциклетно-спортивного типа, курточки на молнии, черные береты. Одежда эта была удобная для работы, но мы оказались одеты почти одинаково. Потом Садовский свозил нас в район Клиши, в лабораторию, где будет проявляться наш материал, познакомил с техниками, лаборантами.
Сравнительно немного времени ушло у нас на визит в испанское посольство, где быстро были оформлены визы.
Вечером Садовский, его жена, товарищи из посольства уже провожали нас на вокзале. С нашим сопровождающим Шимом мы тронулись в поезде к юго-западной точке Франции, где она граничит с Испанией. Утром мы прибыли в маленький пограничный городок Эндей.
Выйдя из здания вокзала, мы сели в такси и доехали до пограничного моста, отделявшего Францию от Испании. На этой стороне моста французские пограничники, на той – испанские. Предъявили паспорта французским пограничникам. Вежливо козырнув, они вернули нам документы, и мы пошли по мосту. Пошли в Испанию…
Не прошло и двух недель, как фотографии и кинорепортажи, снятые на этом мосту, появились на экранах и в иллюстрированных журналах всего мира. Толпы беженцев покидали Ирун, занятый войсками Франко…
«Вива Руссиа!»
Мы шли по мосту, в тишине звучали наши шаги, впереди виднелась группа людей, к которым мы приближались. Они ждали нас молча, настороженно, видимо, с недоверием рассматривая двоих, одинаково одетых людей. Шим был одет обычно. Мы шагали, проклиная идиотские наши марсианские курточки и желтые ботинки, шли, нагруженные ящиками с пленкой, футлярами с аппаратурой.
Последние шаги пройдены. Шлагбаум. Красные паспорта. Вот тут-то и началось. Реакция ребят, одетых в синие комбинезоны, была мгновенной, бурной. Мы с Борисом, не выдержав, схватились за камеры и снимали по очереди пограничную «формальность». Нас обнимали, кричали «Вива Руссиа Советика!», поднимали кулаки, жали руки, хлопали по спине, а потом целой толпой повели нас куда-то. Толпа по пути множилась, росла. Я кинул взгляд в ту сторону моста, группа чопорных французских пограничников молча наблюдала за этой суматохой, поднявшейся на краю испанской земли, куда шагнули двое советских людей.
Нас привели в штаб обороны Ируна. Большой старинный дом из серого камня с колоннами, со скульптурами, украшавшими лестницу, ведущую к парадному подъезду. У входа во двор стояли сложенные из мешков с песком блиндажи, около них часовые. Весь двор был заполнен военными машинами, кузова которых были исписаны лозунгами, названиями общественных организаций, которые реквизировали эти машины у их владельцев. Когда мы подошли к штабу, нас уже сопровождало человек тридцать. У входа они, посовещавшись, очевидно, решили, что получается слишком уж многочисленный эскорт для двух кинооператоров, и с нами дальше пошло несколько человек, а оставшиеся у ворот долго давали им советы, куда нас вести, с кем мы должны встретиться. Широкая мраморная лестница привела нас на второй этаж. На лестнице спали вооруженные люди, очевидно, пришедшие сюда с передовой. А оборона линии города, как нам уже успели по дороге рассказать, – рукой подать. Мы проходили анфиладами комнат, стены которых были обтянуты штофными обоями. Около стучащих машинок стояли в ожидании мандатов люди, опоясанные пулеметными лентами. Все это напоминало мне картины, фильмы, запечатлевшие образ Смольного в дни Октябрьского восстания. Среди вооруженных людей, наполнявших залы и коридоры старинного особняка, было много женщин. Молодые девушки, пожилые матроны, вооруженные ружьями, пистолетами. Все в комбинезонах. Этот комбинезон, ставший формой народной испанской милиции, назывался «моно». То там, то здесь резвились группки детей. Родителям не с кем было оставить их дома.
Нас познакомили с коренастым, похожим на тяжелоатлета майором Мануэлем Кристобалем – руководителем обороны Ируна. На нем была выцветшая, застиранная добела голубая гимнастерка. Над левым нагрудным карманом нашивки и звездочка. «Команданте» – майор. Он кивнул нам головой, знаком попросив разрешения закончить диктовать машинистке какую-то бумагу. Закончив, пригласил нас присесть с ним в углу на диван. Я попросил Кристобаля в нескольких словах ознакомить нас с военной обстановкой на этом участке фронта. Он взял карту района Ируна и Сан-Себастьяна, на которой была нанесена линия обороны. Эта линия проходила в самой непосредственной близости к месту, где мы находились.
– Фашисты с каждым днем бросают все большие силы для того, чтобы овладеть Ируном, – сказал Кристобаль. – Они хотят отрезать от Франции все побережье Страны Басков и Астурии, занятое республиканскими войсками. Ирун обороняют отряды народной милиции, сформированные из рабочих, крестьян. Много молодежи, много женщин сражаются на подступах к Ируну.
– Какое, по-вашему, соотношение сил? – спросил я.
– Самое невыгодное для нас. Если вы захотите проехать на передовую, вы увидите наше вооружение. А у них – эскадрильи современных самолетов, которые беспощадно бомбят наши линии обороны, у них много артиллерии, их поддерживают огнем тяжелых дальнобойных орудий военные корабли мятежников. Наше вооружение – очень устаревшие винтовки (и не у каждого бойца она есть) с очень ограниченным количеством патронов. Почти нет артиллерии, не говоря уже об авиации. Мы сражаемся за Ирун, который стоит на границе с Францией, но нам вовсе не легче оттого, что мы граничим с демократической Францией, в которой сейчас правительство Народного фронта. До сих пор сражающиеся за законное правительство испанской республики не получили от правительства Блюма ни одного патрона, ни одной винтовки, ни одного пулемета. А над нашими позициями совершенно открыто и нагло летают итальянские «капронни», немецкие «юнкерсы» и «хейнкели».
– Сформированы ли ваши воинские части по партийному принципу? – спросил я.
– В наших отрядах и бригадах сражаются плечо к плечу представители всех партий: коммунисты, анархисты, социалисты, католики. Страна Басков – цитадель католицизма. Однако должен сказать, наши милисианос сражаются с фашистами, невзирая на свои бывшие партийные разногласия. Впрочем, и до войны эти разногласия не могли повлиять на монолитное единство подавляющей части испанцев, преданных республике, ненавидящих фашизм.
Мы вышли во двор. И сразу же начали снимать. Мы запечатлели колоритную обстановку двора, заполненного вооруженными людьми, которые подходили к Мануэлю Крпстобалю: одни просили у него указаний, другие – резервов, третьи говорили о необходимости пополнить запасы патронов, боеприпасов. Люди не обращали внимания на то, что на них направлен объектив кинокамеры. Мануэль Кристобаль, развернув боевую карту, знакомился с обстановкой, тут же подзывал кого-то, отдавал короткие приказания. Этот человек был полон кипучей энергии.
Особенно запомнился мне беседовавший с Кристобалем человек, лицо которого было обрамлено курчавой черной бородой. Он держал в крепких узловатых крестьянских руках полевую карту, в кончике рта зажата алая роза, глаза его были золотистыми. Он был спокоен, немногословен. На его мятой гимнастерке были такие же, как у Мануэля Кристобаля, знаки отличия майора народной милиции. Я снял их обоих, погруженных в беседу, потом подошел вплотную и снял крупный план бородача, снял долгий, крупный план, не жалея пленки, чтобы дать зрителю возможность вглядеться в прекрасное лицо защитника испанской республики, командира народных вооруженных сил.
Мануэль Кристобаль подвел нас к машине. Отличный «бьюик» весь был измалеван лозунгами. Это было выражением полного пренебрежения к респектабельности роскошных лимузинов, некогда принадлежавших высшим чиновникам или крупным капиталистам. На капоте, дверцах, багажнике и стеклах этих машин, помимо букв, означающих организацию, которой принадлежала эта машина, были и лозунги: «Долой фашизм!», «Вива, республика!», «Да здравствует Народный фронт!» Парнишке, шоферу «бьюика», Мануэль сказал, что отныне он поступает в полное распоряжение компаньерос из Унион Совьетика. Тот, восторженно улыбаясь, поднял кулак, крепко пожал нам руки, быстро заговорил. Шим перевел нам, что парень просит нас быть уверенными, что он обеспечит нам хорошую работу. Мануэль Кристобаль, перекинув через плечо легкий автомат, сел в свою машину, мы на «бьюике» рванулись за ним.
При выезде из города нас остановил патруль. Бойцы этого патруля знают Кристобаля, знают его машину, и он проскочил без задержки. А нас остановили. Увидев это, он тоже остановился. Я подошел к нему и попросил задержаться минут на пятнадцать, мы снимем здесь несколько кадров. Он охотно согласился. Мы отвели в сторону свою машину и приступили к съемке. Впоследствии кадры этого патруля вошли во все кинохроники испанской войны, которые когда-либо делались и создавались кинематографистами многих стран. Женщина-крестьянка вся в черном с одноствольным охотничьим ружьем на плече поднятием руки останавливает машину, проверяет документы сидящих в машине, возвращает документы и таким же властным жестом предлагает им следовать дальше. Рядом старик и крестьянин с двустволкой. Стоят они около баррикады, построенной так, что машина не может проскочить, не замедлив хода. Мы сняли выразительные кадры. В этом эпизоде был как бы символический образ испанского народа – безоружного, вступившего в войну с фашизмом с охотничьим ружьем. Сняли разных людей, предъявляющих документы, – благообразного, хорошо одетого пожилого человека, группу вооруженных людей, девушку, опоясанную патронными лентами. Снимали, не привлекая внимания, установив длиннофокусную оптику…
Поднявшись в гору, мы пошли глубоким ходом сообщения. Видно, для фашистов эта высота была трудным орешком. На монастырь обрушено огромное количество артиллерийских снарядов, авиационных бомб. Здесь были большие потери, но взять фашистам эту высоту не удалось, этот форт крепко держал ключевую позицию на подступах к Ируну.
Сначала Мануэль представил нас командирам и солдатам. Сообщение, что эти двое парней приехали из Советского Союза снимать борьбу испанского народа, вызвало среди милисианос бурю восторга. Каждый хотел пожать нам руку, опять крики «Вива Руссиа!», «Вива советико!», поднятые кулаки, горящие глаза. Командир дал ребятам возможность выразить чувства, однако вскоре прозвучала команда, каждый занял свою позицию в траншее.
Мы приступили к съемкам. Командиры докладывали Мануэлю Кристобалю обстановку. Прекрасный эпизод! Вот они – командиры вооруженных сил испанской республики, первые в истории Испании майоры, команданте из народа. По загрубевшим лицам, мозолистым рукам видно было, что это крестьяне, рабочие. Сколько внутреннего задора! Какая вера в то, что хотя и плохо еще командуют, быть может, не по правилам воюют, но дерутся за правое дело!
Снимали мы солдат, снимали пулеметчиков. Те, на кого был направлен объектив кинокамеры, открывали ураганный огонь по врагу, хотя мы об этом не просили. Некоторые после пулеметной очереди поднимали кулак, глядя в объектив нашей кинокамеры, выкрикивали лозунги. И мы снимали их, не уговаривая: «Не смотри в объектив, товарищ!» В этом взгляде и поднятом кулаке была наивная прелесть, чистота испанской души.
Немного поодаль от изрытых воронками траншей сняли артиллерийскую позицию. Только горькой иронией могло звучать слово «артиллерия» применительно к тому, что мы увидели. Маленькая старинная пушка на двух огромных колесах. Удивительно, как она сохранилась, какими судьбами оказалась на вооружении республиканской испанской армии, и уж совсем удивительно, где и как они к ней боеприпасы нашли?
Снарядов было немного. Их берегли. Двое милисианос артиллеристов заколачивали снаряд в ствол, потом капитан артиллерист долго прицеливался. По его команде подручные солдаты то приподнимали лафет, то чуть подкручивали колесо, разворачивая пушку левее, правее.
А потом все отходили подальше и, став на одно колено, ждали выстрела, не сводя глаз с главного артиллериста, державшего в руке веревку. Видимо, были все основания опасаться, что в момент выстрела пушка разлетится вдребезги.
– Фуэго! Огонь! – командовал артиллерист. Тут же он дергал изо всей силы за шнур, и пушка выстреливала, подскочив при этом на полметра вверх и откатываясь на несколько метров назад, где ее схватывали милисианос, тащили на старое место, снова забивали снаряд, снова целились, отбегали в сторону и зажимали уши в томительном ожидании выстрела. Один раз, подпрыгнув при выстреле, пушка перевернулась вверх колесами.
Такой была артиллерия республиканской армии в августе 1936 года, то есть через месяц после начала фашистского мятежа. А в воздухе над монастырем Сен-Марисаль совершали на небольшой высоте широкие круги два современных двухмоторных итальянских бомбардировщика «капронни». У них – точные схемы республиканской обороны, большие запасы бомб, которые транспортами идут из Италии и из фашистской Германии. А здесь – охотничье ружье, музейная пушка, и вчерашний батрак с нашивкой лейтенанта ведет в бой таких же, как он, парней крестьян, вооруженных через одного старыми винтовками, у каждого десятка два патронов да одна ручная граната за поясом.
Мы выехали из Ируна, по дороге часто останавливались, снимали. В Сан-Себастьян приехали в три часа дня. Всемирно известный фешенебельный курорт Испании. Мы вышли из машины на знаменитом сан-себастьянском бульваре, запечатленном на красочных туристских проспектах, на открытках.
Сразу же начали снимать прогуливающихся по бульвару. Сняли парочку на скамейке, молодую женщину с ребенком. Кто мог бы подумать, что эти мирные кадры сняты в стране, где идет война… Война ворвалась в наши кадры тут же, внезапно. Я не успел закончить медленную панораму, которую вел, держа в кадре женщину, толкающую детскую коляску, как раздался грохот разрыва. Это было где-то рядом, справа от меня. Я резко развернул камеру и снял огромный фонтан воды, поднявшийся из зеркальной поверхности лазурной бухты, около пляжа. Снова устремил камеру на женщину, она уже бежала с детской коляской по бульвару. На ее лице был ужас. Бегущую с коляской женщину я снял на полный завод пружины камеры. В этот момент вспомнил эйзенштейновскую детскую коляску из «Броненосца “Потемкина”».
Быстро сменил оптику, поставил телеобъектив и стал ждать нового разрыва. Он громыхнул в самой середине бухты – снова огромный белый гейзер. Оглянулся – бульвар опустел. Где-то вдали я увидел Макасеева. Нас осталось двое на опустевшем бульваре. И я снял безлюдный бульвар, снял еще несколько разрывов. Новое, ранее не изведанное чувство испытал я, когда над головой с тяжелым шипением пронесся снаряд и разрыв громыхнул где-то в городе. Ко мне подбежал наш шофер. Он потянул меня за рукав. «Скорее в укрытие, скорее! Это “Канарис”!»
Один за другим проносились над головой снаряды, которые мятежный крейсер «Канарис» обрушивал на город. Конечно, никаких военных объектов в тихом курортном городке не было. Где-то на далеком мысе загрохотали береговые батареи. Манолло, наш водитель, что-то быстро говорил, тянул нас к машине. Шим объяснил, что он предлагает поехать на береговые батареи. Может быть, нам удастся снять «Канарис». Мы прыгнули в машину, помчались, но дорога оказалась перекрытой, а тем временем грохот береговых батарей затих. Шим внес предложение: по горячим следам снять последствия артиллерийской бомбардировки города. Мы последовали его совету.
День уже был на исходе. Первый наш день на испанской земле. Мы подсчитали – снято около восьмисот метров материала. Есть и боевые эпизоды, и репортажи на дорогах, облик прифронтового Ируна, люди, бойцы, фашистские самолеты, обстрел Сан-Себастьяна. В городе мы быстро нашли места, где разорвались тяжелые снаряды, сняли, как люди разбирают развалины домов, извлекают из-под развалин раненых.
Солнце было уже близко к горизонту, пора заканчивать съемки. Наш выезд в Испанию был рассчитан на четыре-пять дней, но могли ли мы предполагать, что первый же съемочный день будет так насыщен и снято будет так много актуального материала. Подумать только, позавчера, 19 августа, мы еще были на московском аэродроме. Сейчас мы можем поспеть к вечернему поезду, который нас доставит в Париж. Завтра, 22 августа, мы уже отправим в Москву снятый материал. Да, немедленно возвращаться в Париж! Во что бы то ни стало успеть на ночной экспресс!..
Манолло подвез нас к пограничному мосту ровно за час до отправления парижского экспресса. Мы горячо поблагодарили его за помощь, попросили передать сердечный привет Мануэлю Кристобалю, тепло попрощались с испанскими пограничниками и, пройдя через мост, снова очутились на французской территории. На вокзале мы были за полчаса до отхода поезда. Когда сидели в вокзальном буфете, с упоением запивая терпким холодным пивом тающий во рту бифштекс, к нам подошел полицейский и, вежливо откозыряв, попросил нас последовать за ним. Мы переглянулись – этого еще не хватало. Взглянув на часы, мы поняли, что бифштекс останется несъеденным. Расплатившись с официантом, последовали за полицейским, который провел нас в полицейский пост вокзала, где комиссар предложил нам предъявить документы. Я попросил Шима перевести комиссару: «Мы что-нибудь нарушили? Почему нас задерживают?»
Полицейский комиссар весьма любезно, улыбаясь, сказал:
– О, нет, нет, никакого задержания, просто разрешите проверить ваши документы.
Я оглянул себя и Макасеева. Конечно, мы привлекаем внимание нашими бриджами, одинаковыми куртками, беретами. Предъявили паспорта. Комиссар предложил нам немного подождать и вышел, очевидно, к начальству или к телефону. Через десять минут он возвратился и молча вернул нам паспорта.
– Что вы можете нам сказать? – спросил я.
– Ничего, месье, простите, что вас потревожили, – это просто контроль. Мы находимся на границе со страной, в которой происходят очень острые события. Просто контроль, ничего более. Всего хорошего – вы свободны.
В вагоне-ресторане уже никто не помешал нам сытно поужинать. Только здесь, только сейчас почувствовали невероятную усталость. Вспоминали прошедший день, работу, которая не прекращалась с раннего утра до вечера ни на одну минуту. Целый день на ногах! Первая встреча с Испанией! Первое боевое крещение. Что ни говори, а мы сегодня побывали под огнем, впервые в жизни. Над нашими головами свистели пули, рядом рвались бомбы, в бухте падали тяжелые снаряды фашистского крейсера. Кровь на мостовой. Да, это было настоящее боевое крещение.
Я засыпал в белоснежных, крахмальных простынях комфортабельного спального вагона, несущегося в Париж. Перед глазами была энергичная, круглая физиономия Мануэля Кристобаля, его крепкие крестьянские руки, державшие полевую карту, черные от загара, поросшие золотистыми волосами, автомат на плече. Крестьянин с двустволкой, женщина в черном.
Сегодня мы сняли первые метры пленки нашей испанской кинолетописи…
В осажденном Мадриде
Теперь перед нами стояла задача – глубоко и вдумчиво показать события в Испании. Мы готовились к поездке в Испанию уже надолго. На этот раз цель поездки – Барселона, Мадрид.
Вместе с нами в Испанию направлялся и Илья Григорьевич Эренбург. Через несколько дней мы выехали из Парижа, прибыли во французский городок Портбу, расположенный на границе с Испанией, пересели на шаткий, игрушечный курортный поезд, проехали на нем вдоль побережья Средиземного моря и через два дня вышли на вокзале в Барселоне.
Неповторимая в своем революционном накале огневая Барселона! На ее улицах и площадях кипящие толпы людей, еще не опомнившихся от радости недавней победы над поднявшими в городе вооруженный мятеж фашистами.
Мы снимали летучие митинги в городе, где толпы людей криками одобрения встречали каждую речь оратора. Окунувшись с камерой в толпу, мы «охотились» за яркими кадрами – снимали на улицах, площадях, бульварах, лица, улыбки, цветы, красивых девушек с цветами в прическах и винтовками на плече, подъезды отелей, где расположились штабы революционных организаций, партий, профсоюзов. Снимали мчащиеся по улицам машины, ощетинившиеся винтовками, украшенные лентами и цветами, отряды народной милиции, проходящие через шпалеры приветствующих их людей. Она была прекрасна, Барселона. Народ еще не представлял себе, какие испытания предстоят, победа казалась близкой, легкой, тон задавали анархисты, захватившие в городе лучшие отели, склады с оружием, автомобили, в толпе они выделялись своим воинственным видом, обвешанные оружием, в широкополых сомбреро, с черно-красными нашейными платками. Такой она запомнилась, августовская тридцать шестого года Барселона, карнавальная, полная веры в скорую победу и, увы, беспечная, легкомысленная.
В казармах Карла Маркса мы сняли формирование первых интернациональных частей – батальон Тельмана, сентурия «Димитров»; в колоннах, выстроившихся на казарменном плацу, стояли успевшие уже прибыть в Испанию антифашисты – французы, немцы, итальянцы, болгары. Волевые, полные решимости сражаться с фашизмом люди стояли с оружием в руках в боевом строю. Это были первые звенья будущих интернациональных бригад.
В барселонском порту мы сняли толпы людей, заполнивших пристань, где стоял расцвеченный флагами крейсер «Хайме Примеро» – революционный крейсер, оставшийся верным республике. Народ ликовал, матросы крейсера с борта корабля отвечали приветствиями бушующей от восторга толпе, снятый нами эпизод напоминал нам кадры из фильма «Броненосец “Потемкин”».
Илья Григорьевич презрительно ухмыльнулся, узнав, что мы хотим снимать бой быков: «Потянуло на испанскую экзотику?», – но мы все же пошли. И не пожалели, что пошли, сняли великолепные кадры. Прославленные тореро посвящали очередного быка победе над фашизмом, поднимали кулак перед тем, как взять в руку малету. По арене дефилировали отряды народной милиции, уходившие на фронт под Уэску, тысячи людей провожали их, подняв над головой кулак, пели гимн республики, забрасывали солдат и тореро апельсинами, сигарами, кидали на арену шляпы.
Илья Григорьевич скептически качал головой, когда мы, захлебываясь, рассказывали о нашей съемке, он был упрям, непоколебим.
С Эренбургом мы совершили пятидневную поездку на Арагонский фронт, были под Уэской, сняли боевые эпизоды на передовой. День провели мы на полевом аэродроме, снимая отважных республиканских пилотов, улетавших в бой на допотопных «фарманах» и «потэзах», возвращавшихся с изрешеченными пулями крыльями и фюзеляжами. Из одного вернувшегося на аэродром самолета – мы сняли это – товарищи бережно вытащили и уложили в санитарную машину смертельно раненного пилота…
Уйма снятого материала! Давно, давно не снимал с таким упоением, азартом. Скорее отправлять пленку в Москву, на экраны должны выйти следующие выпуски. У нас материала на два-три выпуска.
Вернувшись в Барселону, упаковали снятую пленку, Борис Макасеев вылетел в Париж, чтобы проследить за проявкой драгоценных кадров и отправкой их в Москву. Мы с Эренбургом едем в Мадрид. Советский Союз установил дипломатические отношения с Испанской республикой. На этих днях в Мадрид прибывает советское посольство.
В день нашего отъезда из Барселоны пришла печальная весть о падении Сан-Себастьяна и Ируна. Фашисты вышли к французской границе. Впоследствии мы видели хронику, снятую французскими операторами, – горящий Ирун, трагические сцены бегства испанцев, покидавших родную страну. Они бежали по мосту. По тому самому мосту, по которому две недели назад мы перешли границу и предъявили свои паспорта бойцам народной милиции…
Радостной была встреча с Михаилом Ефимовичем Кольцовым, он встретил нас у дверей отеля «Флорида», в котором поселились и мы. С этого момента я был почти неразлучен с ним. Вместе с Кольцовым мы совершили воздушный рейс на север. Над территорией мятежников перелетели из Мадрида в Бильбао, побывали в Астурии, я снял бои на окраинах Овиедо. Это было в сентябре. Фашисты взяли Талаверу, захватили Толедо, двигались на Мадрид, который уже стал приобретать черты фронтового города, готовился к обороне, стал строже, пустыннее, испытал уже первые бомбардировки. Уже появились зримые черты того Мадрида, который вскоре стал осажденной крепостью, Мадрида, ставшего символом стойкости, мужества, таким он навеки останется в памяти человечества, осененный гордым лозунгом: «Но пасаран!»
…Октябрь на редкость жаркий. Удушающий зной висит над рыжей землей Кастилии. Над асфальтом толедского шоссе – плывущее марево, в котором издалека грузовик кажется отделившимся от земли, прыгающим челном. Дорога местами – по нескольку километров – совершенно пуста. Иногда попадаются длинные колонны людей, идущих в Мадрид. Они бегут из родных деревень, захватив с собой лишь то, что может унести маленький ослик или спотыкающаяся кляча. Здесь на дороге можно узнать положение точнее, чем в военном министерстве. Поездка по шоссе – это своего рода разведка. Остановишься, спросишь людей, едешь дальше. В двадцати-тридцати километрах от Мадрида беженцев становится больше, они уже не бредут медленной усталой походкой, а бегут, подгоняемые раскатами артиллерийской стрельбы. Люди со страхом оглядываются по сторонам и твердят одно слово «фасистас».
Войска Франко вчера взяли Илиескас и движутся на Мадрид. Республиканцы пытаются задержать их короткими контрударами и артиллерией. Но мятежники ежедневно вводят в бой свежие части, наращивают авиационные удары, забрасывают республиканские тылы листовками: «Мадрид окружен! Жители Мадрида, сопротивление бесполезно, помогайте нашим войскам захватить город, иначе национальная авиация снесет его с лица земли…»
«Национальная авиация» – это летчики и самолеты Гитлера и Муссолини. Это «юнкерсы», «хейнкели», «капронни», «фиаты».
Вот они появляются над нашими головами, направляясь на Мадрид. На этот раз они не бомбят дорогу. Нагло, на высоте пятьсот метров идут над шоссе. Старик крестьянин поднимается из кювета.
– Ты француз? – спрашивает он меня. – Англичанин? Американец?
– Сой русо, – отвечаю я.
Он отступает, недоверчиво переспрашивает. Я уже к этому привык. Обычно заканчивается это хлопаньем по плечу, угощением сигаретами и пением советских песен. Сейчас – другое. Старик подходит ко мне и вцепляется своими крючковатыми руками в мое «моно» – серый комбинезон.
– Ты русский, – повторяет он злым шепотом. – Ты видел? Видел, я тебя спрашиваю? – он смотрит в небо, где еще видны в синем мареве самолеты. – Франко помогают все. Ему везут оружие, танки, самолеты. Кто нам поможет?
Он не выпускает меня, и крупные слезы прокладывают темные дорожки по белесой пыли на его смуглом морщинистом лице.
– Кто нам поможет? Вот наше оружие! – он бросается к своему мулу и вытаскивает из вьючной корзины старый дробовик. – С этим против самолетов Гитлера? – И снова шепотом, скороговоркой: – Помогите нам. Только вы нам поможете. Иначе они всех нас перебьют, слышишь, русский?
Он ждет ответа, опустив руки, глядя мне в глаза. Он верит, что русский не солжет. А знает ли он, что подводные лодки Италии и Германии рыщут в Средиземном море, что британские броненосцы блокируют порты республиканской Испании, осуществляя политику «невмешательства», если и знает – все равно ждет ответа.
– Будет, старик, помощь, – говорю я. – Скоро будет.
Он молча поднимает кулак. И долго смотрит мне вслед.
Из-за рыжих холмов вдали поднимаются столбы черного дыма. Оттуда доносятся глухие раскаты орудийных разрывов…
Войска Франко неумолимо приближаются к Мадриду. Едем с Макасеевым в казармы 5-го полка, в район Тетуан. На широком плацу снимаем обучение новобранцев. В Альбасете заканчивается формирование интернациональных бригад – на них возлагают большие надежды. Их комплектуют люди, имеющие опыт Первой мировой войны. Интеровцы, как их называют, оставили семьи, дела, работу, пробрались в Испанию через множество пограничных и полицейских кордонов с одной целью – сражаться с фашизмом.
Ходят слухи, будто каталонские анархисты собираются послать свои части на оборону Мадрида. Они грозят разгромить Франко под Мадридом и двинуться на Бургос.
Слишком много слухов. Они ползут по Мадриду, а правительство Кабальеро продолжает хранить молчание, ничего не опровергает и не принимает никаких мер к обороне города.
Мадрид переполнен шпионами. Генерал Мола объявил, что «национальные войска» идут на Мадрид четырьмя колоннами, а пятая выступит в самом городе. Так родился термин «пятая колонна» – синоним злобного контрреволюционного подполья, синоним удара в спину.
Ночами мы слушаем радио. Бургос, Саламанка, Рим, Берлин, Лондон. Тщательно разработана программа торжественного вступления фашистов в столицу. Тут и белый конь, на котором Мола въедет на площадь Пуэрта дель Соль, и расписание парадов, и зловещие разговоры о «чистке» города…
Чувство огромной ответственности за каждый кадр, снятый в эти неповторимые часы, дни. Недавно получена из Парижа большая партия пленки «супер X». Снимаю на окраинах, на фронте, артиллерийских позициях, на улицах Мадрида, на дорогах. Снимаю с утра до ночи.
Фронт все приближается. Фашисты наступают, охватывая город полукольцом. Главное направление их ударов – толедская дорога. Они уже захватили Сесенью, овладели важным узлом дорог в Брунете и Кихорне.
28 октября, на рассвете мы были свидетелями небывалого зрелища. Вечером накануне к нам в «Палас» приехала группа советских танкистов. Все в кожаных курточках, беретах. Наконец-то! Как ждали мы их, с какой тревогой следили за рискованным рейсом кораблей, идущих через моря, которые кишат фашистскими пиратами…
Вечером в «Паласе» один из наших танкистов весельчак латыш Арманд говорил мне:
– Запаси на завтра побольше пленки, будет что снимать…
Я увидел советские танки, когда они выходили из оливковой рощи на проселок. Они продвигались к исходным для атаки рубежам с открытыми люками, из которых выглядывали молодые ребята в кожаных курточках и черных беретах. Я вспомнил крестьянина с охотничьим ружьем на толедской дороге, его слезы. Стало светло на душе. Не соврал старику.
Танки, рокоча моторами, идут по дороге и обгоняют колонны солдат. Солдаты приветствуют танкистов неистовыми криками, восторгом, кидаются к ним и со слезами на глазах кричат: «Впива Руссия Советика!», «Вива Республика эспаньола!..» Танкисты улыбаются, машут руками.
Сегодняшний день должен принести решительный перелом. Каждый пехотинец тщательно проинструктирован. Пехота пойдет за танками при поддержке артиллерии. Главное – не отставать от танков, закреплять успех…
Оставляем машину в рощице вблизи артиллерийских позиций и вместе с Макасеевым идем дальше, туда, где залегла пехота Листера, готовая ринуться вперед.
Мы с Борисом решили сегодня не разлучаться, идти рядом, не отставать от пехоты.
– Как думаете, поднимутся ваши? – спрашиваю молодого командира.
– Должны подняться, – отвечает он, но в его голосе нотка сомнения. Бойцы не обстреляны, ни разу не были в бою. Правда, в их рядах обученные солдаты 5-го полка, но их мало, соотношение – один к десяти. Очень мало…
Позади раздаются первые залпы республиканской артиллерии. Над нашими головами с шипением проносятся снаряды. Вскоре услышали гул моторов – пошли танки. Отсюда, с правого фланга, их не видно. Один мелькнул на гребне холма и ушел вперед. Пехота не поднимается, потому что над залегшей цепью роем загудели пули: фашисты открыли беспорядочный ружейно-пулеметный огонь.
– Вперед! – кричит командир.
Несколько бойцов поднимаются, но, видя, что остальные прижались к земле, снова ложатся. Гул танков уже еле слышен, огонь противника слабеет, и, наконец, пехота начинает перебежками продвигаться вперед. Мы снимаем перебежки, но вот начинает нас обстреливать фашистская артиллерия. Теперь цепи прочно залегают, как вкопанные. Взбешенный командир, поднявшись во весь рост, размахивает револьвером, кричит, уговаривает, чуть не плача, проклинает – тщетно…
Несколько солдат, раненные осколками снарядов, орут благим матом, их выносят с поля боя. Каждого раненого сопровождают пять человек, несут кто его ружье, кто сумку. Солнце поднялось и начинает нещадно палить, командир охрип, устал, наступление сорвано. Но, может быть, это только здесь, на нашем участке, а другие части уже продвинулись далеко вперед? Мы идем по фронту, сгибаясь под тяжестью аппарата и большого запаса пленки. Часто ложимся на пыльную землю, чтобы переждать артиллерийские разрывы. Изнемогаем от жары. Гложет одна мысль: где наши танки, ведь для фашистов этот удар был полной неожиданностью. Как далеко они продвинулись?..
Над головой возникает ленивое монотонное жужжание – появились два «юнкерса».
– Авионес!.. – проносится по цепям. Крепчает огонь фашистской артиллерии. Где-то за соседними холмами слышны разрывы бомб. Это уже чересчур. Тут уже никакая сила не остановит солдат, устремившихся назад.
К концу дня начали возвращаться танки.
Первая в истории современных войн бутылка с бензином была брошена марокканцем в танк на улице деревни Сесенья, в это утро 28 октября.
Для фашистов все же полной неожиданностью было появление наших танков. Они явно растерялись и остановились, ожидая повторных ударов. Однако, оправившись от неожиданности, снова начали наступать.
Тяжелые бои идут под Навалькарнеро, в Торрехоне, на подступах к Леганес. Республиканская пехота с каждым часом становится все более стойкой в обороне. Даже массированные налеты вражеской авиации не производят того ошеломляющего впечатления на солдат, какое наблюдалось совсем недавно. Танки уже не совершают далеких рейдов, они дерутся бок о бок с пехотой в жестоких оборонительных боях. Они используются в сущности как самоходная легкая артиллерия прямой наводки, как оружие непосредственной поддержки пехоты, яростно дерущейся за каждую пядь земли на подступах к Мадриду. Если бы так же дрались раньше – под Талаверой, у Толедо!..
Потери огромны. Войска тают. Теперь уже по всему видно, что фашисты решили во что бы то ни стало в ближайшие дни ворваться в Мадрид.
Нас с Макасеевым вызвал к себе посол Розенберг. Правительство с минуты на минуту эвакуируется в Валенсию, посольство должно с правительством покинуть Мадрид.
– Вам обоим и корреспонденту ТАСС Марку Гельфанду нужно ехать в Валенсию, – сказал Розенберг. Это звучало как приказ.
А кто же будет снимать в Мадриде? В эти дни обоим советским операторам покинуть Мадрид было бы непростительной ошибкой! Спорить, доказывать не имело смысла. Я почувствовал в голосе посла нотки сомнения: «Мой долг сказать вам… решайте». Посовещавшись с Макасеелым, мы решили разделиться. Борис возьмет на себя съемки в Валенсии, я остаюсь в Мадриде.
Утром 6 ноября снимал в Карабанчель Бахо бой на баррикадах. Это мадридское Дорогомилово – рабочий пригород за рекой. Несколько дней тому назад снимал мадридцев, строивших в Карабанчеле баррикады, – сегодня уже из этих амбразур бьют пулеметы по наступающей фашистской пехоте, кругом рвутся снаряды, санитары ползком выносят раненых. Здесь, очевидно, главное направление удара фашистов. И этой-то горсточке бойцов народной милиции – я насчитал два десятка – предстоит отразить лобовой натиск армии Франко, рвущейся к центру Мадрида?
Фашисты уже просочились в парк Каса дель Кампо, в Западный парк, они охватывают город полукольцом.
– Неужели в самом деле катастрофа?!
Что день закончился, я заметил только, когда мой экспонометр отказался реагировать на сумеречный свет. Проверил пленку, снятую сегодня, 6 ноября, – 450 метров. В пятнадцати тридцатиметровых кассетах запечатлены боевые эпизоды на баррикадах Карабанчеля, толпы людей, бегущих из окраин столицы в центр города, улицы Мадрида, оклеенные плакатами, среди которых выделяется плакат: «NO PASARAN!»
…Еду на попутной машине в отель «Палас», где живу. Это фешенебельный отель, имеющий свою скандальную историю. Он упоминается в мемуарах всех знаменитых разведчиков времен Первой мировой войны. «Палас» был штаб-квартирой международного шпионажа. Сейчас у него совсем необычный вид. Весь квартал забит грузовиками, из которых солдаты выносят громоздкие предметы, сверкающие никелем, стеклом и белизной. На лифтах поднимаются операционные столы, шкафчики, в которых со звоном пересыпаются хирургические инструменты. Официанты в крахмальных белоснежных кителях поят мечущихся в бреду раненых минеральными водами из ресторана. В отеле разместился наспех эвакуированный из Карабанчеля военный госпиталь.
Портье гостиницы посмотрел на меня как на выходца с того света, когда я попросил ключ от моей комнаты.
– Я полагал, – сказал он, – что сеньор уехал. Все уехали.
– Кто – все?
– Все, все, – и, взяв меня за плечо, он скороговоркой шепчет на ухо: – Правительство уехало, министры уехали, синьор Ларго Кабальеро уехал. Они, кажется, решили отдать фашистам Мадрид. Где ваша машина, сеньор? Сейчас нельзя доверять шоферам. Держите ключ от машины у себя в кармане, сеньор.
– Я доверяю своему шоферу, – говорю я и поднимаюсь в свой номер. Смотрю на часы. Двенадцать. 7 ноября 1936 года.
Не выдержал тишины, не могу отдыхать, иду в военное министерство. Жуткое безмолвие пустых улиц нарушается резкими пулеметными очередями, одиночными выстрелами, звучащими где-то рядом. Пронеслась с бешеной скоростью по Гран виа легковая машина с ярко горящими фарами и, гудя сиреной, скрылась в направлении Валенсийского шоссе. В саду министерства нет часовых. Ни одной машины у подъезда. Ни живой души на лестнице. Иду, прислушиваясь к шуму собственных шагов, длинной анфиладой комнат, обитых темно-красными штофными обоями, гобеленами. Никого. Приемная военного министра Ларго Кабальеро, которая всегда гудела, как улей, где толпились штабные офицеры, пуста. Толкаю массивную дверь и вхожу в кабинет Кабальеро. Пусто. Тишина. Так это правда – Мадрид всеми покинут? Откровенно говоря, жутковато…
Иду на звук голосов. Прохожу через небольшую дверку в просторный зал. Слава богу, живые люди! Первым вижу Антонио Михе – члена ЦК компартии – жизнерадостного, коренастого. С улыбкой кивает мне головой Владимир Сергеевич Горев, наш военный атташе, комбриг. Высокого роста, худощавый, с неизменной трубкой «Донхилл» в зубах, Горев давно уже покинул свой кабинет в посольстве, стал военным советником мадридского фронта, он всегда в войсках, всегда на передовой, хладнокровный, подтянутый, элегантный.
Рядом с ним подполковник Висенте Рохо – один из талантливых и по-настоящему преданных республике кадровых генштабистов. В стороне в беспомощной позе стоит старик в байковой куртке. Большие роговые очки на красном носу придают ему сходство с филином – генерал Миаха. Это ему Ларго Кабальеро, уехав в Валенсию, поручил взять в свои руки оборону Мадрида, возглавить вновь образованную Хунту (совет) обороны Мадрида. Висенте Рохо только что начал докладывать обстановку, и я, глядя через его плечо на карту Мадрида, стараюсь не пропустить ни одного слова.
Положение, как выясняется, весьма неопределенное. Небольшие отряды 5-го полка занимают оборону вдоль реки Мансанарес. Танки небольшими группами держат оборону в Каса дель Кампо. ЦК компартии вооружает рабочие отряды и отправляет их в Карабанчель и к местам боев через Мансанарес.
Из разговоров я узнаю, что с часу на час ожидается прибытие 12-й интернациональной бригады, которой командует венгр – генерал Лукач. Несколько эскадрилий советских истребителей скоро будет переброшено на аэродром Алкала де Энарес. Если до утра не удастся централизовать управление разрозненными группами войск и если Франко утром пойдет на решительный штурм, дело может обернуться скверно.
Выхожу во двор, сажусь на ступеньки лестницы. В ночном небе возникает мерное гудение. Вот самолеты гудят уже над головой, вот нарастает жуткий вой падающих бомб и в соседнем квартале гремят разрывы, через несколько минут небо окрашивается розовым заревом.
Из военного министерства я пошел пешком в ЦК Испанской компартии. Здесь я столкнулся наконец-то с Михаилом Ефимовичем Кольцовым.
– Давайте теперь не разлучаться, – сказал Кольцов, – машина ваша здесь?
– Ушла в Валенсию.
– И вы, сумасшедший, решились остаться тут без машины! – в сердитом его голосе я услышал ласковую теплоту. Как все-таки здорово, что я его встретил.
– Ладно, – сказал он, – мой «бьюик» здесь. Будем держаться друг за друга, разберемся в обстановке. Драпануть всегда успеем.
Где-то в душе оба мы верили, что Мадрид не откроет ворот фашистам.
По совершенно пустым улицам, останавливаясь на каждом квартале, едем с Кольцовым к Толедскому мосту. Решили сами проверить обстановку на всей линии обороны. Сейчас никому верить нельзя, только самому увидеть своими глазами эту линию, если она вообще существует. На Толедском мосту группа солдат, закутанных в одеяла. Идут в сторону Карабанчеля. Спрашиваю их, какой они части, куда направляются.
– Колумна лос агилос (колонна «орлы»), отстали от части. Там, в Карабанчеле, должен быть наш батальон.
– По-моему, не вы отстали от батальона, а батальон отстал от вас, он сражается, а вы поспешили к валенсианской дороге. Не так ли, орлы?
Орлы – молодые славные ребята – немного смущены, в моих словах, кажется, святая правда.
– Ну, пойдемте вместе.
Идем по Толедскому мосту, совершенно пустынному. Вчера тут было форменное столпотворение, тысячи людей с пожитками, сбивая друг друга с ног, бежали в город. Я здесь снял женщину, потерявшую своего ребенка. Она сквозь рыдания выкрикивала:
– Чикита миа! Девчоночка моя!..
Сейчас мертвая тишина, которая нарушается ружейной трескотней, гулким эхом проносятся по опустевшим кварталам отзвуки выстрелов и редких орудийных разрывов.
Идем, прижимаясь к стенам домов. Выстрелы все громче, ближе. Вот и вчерашняя баррикада. До нее осталось метров сто. Рвется посреди улицы снаряд. Мы шарахаемся в подворотню, отлежавшись, ползем дальше, добираемся до баррикады. Насколько здесь спокойнее, чем там, в центре Мадрида. Здесь все ясно. Знаешь, что фашисты – вот там, в сером трехэтажном доме. Но между нами – каменная баррикада. Гляжу на солдат, которые не отрывают взгляда от амбразур, не выпускают из рук пулемета. Кажется, сеньор Франко сегодня не попадет на Гран виа. Сегодня на рассвете кто-то позвонил в военное министерство. К телефону подошел Миаха. Звонили из Хетафе. Фашистский офицер назвал Миаху старой вонючкой и сказал, что к полудню он со своими товарищами будет пить кофе в кафе на Пуэрто дель Соль.
Со стороны Толедского моста к баррикаде подкатывает республиканский броневик и начинает прямой наводкой бить по трехэтажному дому, методически, как гвозди, вбивая снаряды во все окна, по очереди.
Через пролом в стене перебрались в соседний дом с палисадником. Там бойцы залегли у бетонного основания забора, поставили пулемет. Отсюда они прекрасно видят большой пустырь и группу домов, в которых засели марокканцы и стреляют разрывными пулями – пули хлопушки колотятся над нашими головами. Солдаты, увидев в моих руках кинокамеру, немедленно открывают ураганный огонь по фашистам. Каждый, выпустив обойму, поворачивается к аппарату, принимает картинную позу, поднимает кулак и кричит: «Вива эспанья!» Я умоляю не обращать на меня внимания, но поздно: внимание на нас уже обратил противник. Фашисты, решив, очевидно, что мы готовимся к атаке, начали поливать наш палисадничек ливнем ружейно-пулеметного огня. С большим трудом мы с Кольцовым выбрались отсюда, вернулись на баррикаду.
– Спасибо за доставленное удовольствие, – мрачно сказал Михаил Ефимович, отряхивая известковую пыль со своего плаща. – Давно я так не ползал на животе.
– Пойдемте, – сказал я.
– Ну вас к черту, дайте отдышаться, – сказал он, присев на мостовую и облокотившись спиной на стенку баррикады.
Гляжу на часы, рассчитываю разницу во времени… Вот сейчас над колоннами войск на Красной площади проносится команда «смирно»… В руках у солдат, присевших на корточки за нашей баррикадой, праздничный номер «Мундо обреро», богато иллюстрированный. Номер почти полностью посвящен Советскому Союзу. Москва, танки на Красной площади…
Расставшись с Кольцовым, возвращаюсь к Толедскому мосту и иду к центру города, чтобы проехать в парк Каса дель Кампо. Даже не знаю, как туда попасть. Стыдно сказать – два месяца в Мадриде и не удосужился побывать в этом излюбленном месте отдыха мадридцев.
Ориентируюсь по карте. Теперь вся кипа полевых карт заменена одним листком, который я снял со стены моей комнаты, – план Мадрида. За эти два дня он уже сильно поизмялся, исчерчен красными и синими кружками, стрелками.
Сейчас к полудню центр города опять, как и вчера, заполнился тысячами людей, повозок, машин. По бульвару Каселляно гонят стада скота. Раньше эти толпы были «транзитные» – люди шли из деревень через Мадрид на восток. Теперь тронулся Мадрид. Население узнало, что правительство оставило столицу, и ринулось из города. Это к лучшему – меньше жертв от бомбежек, да и с продовольствием будет, очевидно, трудно.
Очень осторожно, сверяясь ежеминутно с картой, еду по пустынной окраине.
Проникаю в парк. Главный натиск фашисты здесь предприняли ночью и сегодня на рассвете. Сейчас они притихли, все их атаки были отбиты. Идет редкая перестрелка. Здесь вся оборона держится главным образом на танках. Танки все время ведут огонь в сторону противника, беспрестанно меняют позиции, создавая у фашистов впечатление чрезвычайной густоты артиллерийского огня в республиканской обороне. Прошедшая ночь, рассказывают мне танкисты, была кромешным адом. Доходило до рукопашной. Главное – побольше снарядов. Танки, превратившиеся в маленькие кочующие форты, ведут огонь без передышки. К вечеру нужно ожидать решительной атаки, временное затишье объясняется тем, что фашисты, очевидно, стягивают сюда силы, концентрируют авиацию и артиллерию. В парке снял трогательный кадр в окопах. Молодой боец – верзила парень уговаривает старушку мать уйти домой. Здесь же передовая, убить могут! А она ни в какую. Стоит около амбразуры, смотрит любящими глазами на сынка. Ему совестно перед товарищами. «Уйди же, мадре, мамита миа!» А она, маленькая, седая… садится на глиняный выступ в траншее, говорит: «Не пойду!»
Вспомнил, что сутки ничего не ел. Солдаты накормили меня. Ломоть консервированной ветчины с сухими галетами, несколько глотков вина из фляги…
Сколько же продержится Мадрид? День, неделю, месяц?.. Этого никто не может сказать. Нужны срочно резервы, подкрепления. Нужно использовать задержку фашистского наступления, создать прочную оборону на всех угрожаемых участках. Если Франко не удалось взять Мадрид с ходу, если его задержали на двое суток, это не значит, что удастся отразить концентрированный удар всех его сил на одном из участков. А этого можно ожидать с минуты на минуту. Город переполнен вооруженными фашистами, которые связаны по радио с командованием фашистских войск. Ночью было уже несколько вылазок – по городу носились таинственные машины, обстрелявшие патрули. Из окон многих домов уже были брошены на улицы бомбы. Фашистское подполье ожидает приказа о выступлении. Что будет, если эти банды выйдут на улицы Мадрида?..
…Утром 8 ноября сообщили, что 12-я интернациональная бригада прибыла в Мадрид. Ее с ходу бросили на самый тяжелый участок. К Французскому мосту.
Я пробираюсь к маленькому домику – сторожке лесника, скрытой густой листвой деревьев на берегу Мансанарес. Навстречу мне по дорожке идет человек. Мы внимательно оглядываем друг друга. На нем серая байковая куртка, светлые спортивные бриджи, коричневые сапоги со шпорами. Он свежевыбрит. Над улыбающимися полными губами щетинка подстриженных усов. Потом я узнал, что таким он оставался всегда, даже в самые тяжелые минуты.
Из-под козырька на меня вопросительно взглянули лукавые глаза.
– Мне нужен штаб 12-й интербригады, – сказал я по-испански.
– Кто именно вам там нужен?
– Хочу видеть генерала Лукача – командира бригады.
– А вы кто такой?
Я назвал себя. Он подошел и крепко обнял меня. Мы не были с ним знакомы, но здесь крепко расцеловались, как самые близкие друзья. Еще бы! Встретиться вдали от Родины, да еще в такой обстановке!
С этого дня штаб славной 12-й интербригады стал моим родным домом на испанской земле. Он часто кочевал, этот гостеприимный дом. Иногда это был сырой блиндаж под Брунете, иногда роскошный замок сбежавшего маркиза в Эль Пардо, где после тяжелого боевого дня мы ночью отдыхали в креслах за бутылкой старой малаги из маркизова подвала, у горящего камина, потому что холодный ветер задувал через пролом в стене замка. Адрес «родного дома» было узнать очень легко: там, где самые тяжелые бои, там, где решается судьба фронта, где ломится враг, там легко было найти 12-ю Матэ Залка бригаду. Каса дель Кампо, Харама, Посуэло, Брунете, Гвадалахара. Неизменным был боевой штаб этой прославленной бригады: худощавый, решительный Павел Иванович Батов – военный советник Лукача; спокойный, отважный болгарин Карло Луканов – начальник штаба бригады; седой болгарин Фердинанд Козовский – заместитель командира бригады; всеобщий любимец, совсем юный, весельчак, отчаянно храбрый адъютант Лукача – Леша Эйснер. Дружеской, тесной, боевой семьей была 12-я! Ее солдаты, говорящие на четырнадцати языках, вписали своими подвигами незабываемые страницы в историю войны в Испании. А после Испании? В партизанских отрядах Франции, в предсмертные часы в нацистских лагерях, в последних битвах с полчищами Гитлера вспоминали ветераны 12-й раскаленную землю Кастилии и Арагона, видели лучистый взгляд любимого своего генерала, который вел их в первых сражениях с фашизмом.
Матэ Залка с грустью делился с близкими друзьями своей заветной мыслью – он завидовал своим коллегам писателям – Хэмингуэю, Кольцову, Эренбургу:
– Вы пишете. А мне даже некогда вытащить из кармана записную книжку. Сколько потрясающих эпизодов! Какие заманчивые замыслы приходят в голову и бесследно испаряются в грохоте снарядов и бомб. Какие люди окружают меня! С какой радостью взялся бы я за перо…
Добрый, дорогой Матэ! Как любил он людей, знал по имени каждого солдата. Сколько раз видели мы на лице железного командира слезы, когда погибали его люди. Но как ненавидел он врагов! Он ненавидел фашизм со всей страстью своего доброго чистого сердца и мечтал дожить до того дня, когда будет разгромлен фашизм.
– Красная армия придет в Берлин, если только они посмеют напасть на вашу страну, – говорил он мне, – береги пленку!
Враг, в течение ряда дней с диким упорством и огромными силами наступавший в секторе Боадильи, прекратил попытку прорвать фронт республиканских частей и притих.
С каждым днем увеличивается количество перебежчиков из лагеря фашистов. Они приходят в одиночку, небольшими группами, иногда в полном вооружении.
Их рассказы в большей мере объясняют неудачи армий генерала Франко под Мадридом.
Перебежчики в один голос говорят о том, что моральное состояние солдат мятежных армий ухудшается с каждым днем.
Большинство перебегающих – новобранцы, насильно мобилизованные фашистами для пополнения редеющих под Мадридом рядов мятежной армии.
– Недавно на мадридский фронт прибыл наспех сформированный в Севилье полк. Его разбавили марокканцами. Хотя марокканцам тоже не сладко живется в армии Франко, – рассказывал перебежчик, солдат этого полка, – но в сравнении с условиями, в которых находятся мобилизованные мятежниками испанцы, положение марокканцев можно считать привилегированным. Их лучше кормят. Такое отношение к марокканцам объясняется тем, что они безропотно идут в первых цепях в атаку. Они – единственная сила, на которую фашисты опираются в наступлении. Нас вперед не посылают, боясь, что при первой возможности мы перейдем на сторону народа. Отношения между испанскими солдатами и марокканцами в нашем полку очень враждебные. Были случаи избиения марокканцев.
Перебежчики говорят о растущем брожении и среди марокканцев. Вспышки недовольства жестоко подавляются офицерами и молодчиками из «испанской фаланги», выполняющими в основном карательно-палаческие функции в тылу и на фронте.
Несколько дней тому назад республиканцы услышали ночью сильную стрельбу, доносившуюся со стороны деревушки Брунете, в районе которой расположены части фашистов. Республиканские части продвинулись в этом направлении и, к своему удивлению, не встретили сопротивления. Противника в окопах не оказалось – только свежие трупы. Несколько тяжелораненых, не приходя в сознание, скончались. От них не удалось ничего узнать о разыгравшейся здесь трагедии. Однако есть все основания полагать, что это было подавлено восстание и после расправы часть была немедленно отведена в тыл…
Фашисты жестоко бомбят Мадрид. Я жду «юнкерсов» на Гран виа, на вышке «Телефоника». С этого 14-этажного небоскреба столица как на ладони. Падают бомбы, я засекаю место, спускаюсь на скоростном лифте и через пять минут вижу картину, к которой нельзя привыкнуть даже после многих недель жизни в осажденном Мадриде.
Пламя хлещет из разбитых окон, густым черным дымом окутаны целые кварталы. По улицам в клубах дыма движутся тысячи людей. Они только что покинули разрушенные горящие дома. В толпе почти нет мужчин, сплошь дети, женщины. Они бредут полуодетые, прижимая к груди плачущих младенцев, поддерживая под руки стариков и старух. А самолеты снова идут, и уже слышны разрывы новых бомб. Из пожарищ выносят тела, залитые кровью и покрытые густым слоем известковой пыли. Молодая мать, распластавшись на траве сквера, вцепилась зубами в окровавленное платьице убитой девчурки. Как отвратителен должен быть для матери, рыдающей над трупом своего ребенка, спокойный вид человека с трещащим киноаппаратом. Вот он подходит, этот человек, вплотную к ней и снимает крупным планом ее горе. Потом он меняет объектив, перезаряжает кассету. Снова снимает. Вот только руки не должны дрожать у оператора. У хирурга, когда он проникает в зияющие людские раны, не дрожит рука?..
Убитых увозят на грузовиках. Десятки людей работают на развалинах, продолжают поиски трупов. Вот из-под груды щебня показалась русая детская головка. Дальше копают руками, медленно высвобождая плечики, ручонки. Рядом обнаруживаются еще две головки. Две девочки и один мальчик – все они не старше шести лет. Раздавлены, уничтожены.
Свою корреспонденцию в «Известия» я закончил в этот день словами: «Эти кинодокументы мы когда-нибудь покажем вам, господин Гитлер!»
Около Боадильи, где третий день идет жестокий бой, на передовые линии республиканское командование не пустило. Полковник значительно показал на вереницу грузовиков с ранеными бойцами, потом бросил на ходу:
– Убьют, не пущу, – и, улыбнувшись, потрепал по плечу.
В двух километрах от маленького селения, где находится полевой штаб, гремит орудийная канонада. Ни на минуту не прекращается ураганный огонь, ружейный и пулеметный.
Франко бросил большие силы на этот участок – артиллерию, танки, пехоту. Трое суток части народной милиции сдерживают упорный натиск врага, отбивают атаку за атакой.
В небе появляются эскадрильи «юнкерсов» в сопровождении истребителей. Они идут над линией фронта. Один за другим гремят взрывы и поднимаются желтые столбы. Мы уже научились определять по звуку вес авиационной бомбы. Эти бомбы не менее 250 килограммов. Если внимательно смотреть на летящий самолет, видно, как отделяются от него точки, постепенно ускоряя смертоносное свое падение.
«Юнкерсы» разворачиваются и идут на Мадрид. Вслед за исчезнувшими в дымке тумана самолетами возникают отдаленные гулы взрывов. Неужели опять по городу бьют?
Машина катится по гладкому асфальту, пересекающему красивые рощи Эльпардо, королевского заповедника, резиденции бывшего короля Альфонса. Нам перебегает дорогу стадо благородных оленей и антилоп. Они останавливаются недалеко от шоссе и провожают машину внимательным, пристальным взглядом, они не пугливы. Милисьянос не стреляют в королевских оленей.
Городская застава. Проверка документов.
– Салут, компаньеро!
Мы в Мадриде, в рабочем районе Тетуан. Здесь узенькие улочки, маленькие двух- и одноэтажные домики, баррикады и всегда очереди у лавок. Сейчас этот район представляет ужасное зрелище. Так вот куда направились эти трижды проклятые «юнкерсы», скрывшиеся в серой дымке зимнего неба.
Рабочий район разбит. Дома превращены в груду пыльного щебня.
Бомбардировка была часа полтора назад, около развалин бродят люди, выкапывают из развалин кусок швейной машины, осколок стула, кастрюлю.
Никто не плачет. Женщины останавливаются и, ни на кого не глядя, что-то начинают говорить, опускаются на землю и так сидят с окаменелыми лицами.
Наступает ночь. Но на улицах Мадрида светло, как днем. Небо окутано розовым дымом, полыхают целые кварталы. Бомбардировка продолжается. Солдаты помогают пожарным. Они храбро бросаются в горящие дома, спасая людей, выносят вещи, отвозят раненых в госпитали, карабкаются с брандспойтами по карнизам домов.
А на окраинах идет бой. Глубокой ночью в городе, окутанном заревом пожарищ, обезумевшие от горя матери, потерявшие детей, вслушиваются в беспорядочную канонаду и ружейную трескотню.
По ночам раздаются таинственные пулеметные очереди из темных окон, по утрам на улицах находят трупы республиканских офицеров, бойцов комендантских патрулей. Она действует, «пятая колонна», действует пока трусливо, из-за угла. Но в любой момент может поднять голову и всадить нож в спину защитникам Мадрида.
За последние дни органы общественной безопасности Мадрида установили, что из окон одного из домов, находящихся под охраной финляндского флага, несколько раз были брошены на улицу бомбы. Одной из бомб был тяжело ранен проходивший вечером по улице мальчик.
Сотрудники Сегуридада (управление общественной безопасности) явились в этот дом для производства обыска, уведомив о предстоящем обыске все иностранные посольства в Мадриде. Когда агенты Сегуридада появились у дверей дома, из окон был открыт ружейный огонь. Два милиционера были тяжело ранены. Двери пришлось взломать.
Этаж за этажом агенты Сегуридада брали дом. Из каждой комнаты с поднятыми руками выходил новый десяток человек – все испанские граждане. Комнаты, коридоры устланы матрацами. Дом оказался превращенным в военную казарму фашистского подполья. Всего в особняке обнаружено и арестовано около пятисот человек, не считая женщин и детей. Тут же, в комнатах, были найдены склады оружия, боеприпасов и продовольствия. Скрывающиеся под охраной финляндского флага фашистские бандиты вели военный образ жизни. На стенах были развешаны приказы, «правила внутреннего распорядка». Выпускалась регулярно газета, информирующая о положении на фронтах, об очередных задачах фашистского подполья.
Большинство скрывавшихся – члены «испанской фаланги» – офицеры, крупные фабриканты, банкиры, несколько попов. Тут же обнаружены были кустарная военная мастерская, изготовлявшая бомбы из консервных банок, и склад готовых бомб.
Финляндский посланник заявил, что он и не подозревал, оказывается, о том, что в находящихся под его охраной домах скрывались бандиты.
При допросе арестованных выяснилась любопытная деталь: с укрывшихся бандитов взималась изрядная плата за право убежища от 100 до 1000 пезет с человека, в «зависимости от его имущественного положения»…
Советские истребители
…В это утро, как и всегда, пришли «юнкерсы». Я насчитал в небе сорок девять самолетов: двадцать семь бомбардировщиков, остальные – истребители прикрытия «хейнкели» и «фиаты». Город мгновенно замер, опустели улицы и площади. В гробовой тишине – только мерный гул моторов. Но что это? Почему дрогнул парадный строй фашистских машин?
В небе вдруг возник новый звук. Как вихрь, пронеслись над крышами Мадрида краснокрылые истребители И-16. Они ринулись на фашистов. Один Ю-52 сразу задымил черной струей, пламя охватило фюзеляж, и он, скользя на крыло, пошел к земле. Это произошло в один миг, но улицы, площади, крыши и балконы Мадрида заполнились десятками тысяч людей. Два «хейнкеля», кувыркаясь, упали, объятые пламенем. Тысячеголосый вопль восторга пронесся над городом.
Наконец-то он наступил – долгожданный день. В небе Мадрида – советские истребители!
Люди кричат, бросаются друг другу в объятия, плачут. Две старушки упали на колени посреди мостовой и замерли, подняв руки к небу.
– Виваа! Вива Руссиа! – эти крики подхвачены тысячами. Летят в воздух береты, солдаты потрясают винтовками в вытянутых руках, девушки машут мантильями.
– Вива лос чатос!.. – кто-то сразу окрестил эти самолеты словом «чатос» (курносые). То ли по внешнему виду действительно курносого истребителя И-16, то ли любовная кличка относилась к русским парням-летчикам.
А бой в воздухе разгорается, там все смешалось. С треском пулеметных очередей, как стрекозы, кружатся несколько десятков самолетов. Пикируют, петляют, взмывают вверх. Из этой гущи вывалилось уже восемь гитлеровских самолетов. Каждого из них провожают неистовые крики счастливых людей.
И я снова вспомнил старика крестьянина на толедской дороге, его властный голос, требовательный, суровый: «Помогите нам!» Может быть, он сейчас здесь, на одной из площадей вспоминает русского, сказавшего ему тогда, что помощь обязательно придет.
…Летчик лежал на красном бархатном диване, изредка закрывая глаза от боли. Вокруг него толпились офицеры, по очереди задавая ему вопросы на всех языках. Он не отвечает, и лицо его все бледнеет и бледнеет. Широкоплечий красавец-гигант теряет силы.
– Вы немец? – спрашивают по-немецки.
– Вы итальянец? – спрашивают по-итальянски.
Раненого летчика привезли в военное министерство, еле отбив от бушующей толпы на бульваре Кастельяно. Летчик свалился на землю из гущи яростного воздушного боя, в котором было сбито три «хейнкеля» и один республиканский истребитель. Когда летчик спускался с парашютом, его подстрелили. Две пули попали в живот. Очутившись среди толпы, он потерял сознание.
Конец ознакомительного фрагмента.