ГЛАВА 6
– Держи, – Артур дает мне в руки острый осколок зеркала. – Вот так вот. Чтоб лицо я видел. Да, вот так и держи.
С трудом выдавив на ладонь пару капель геля для бритья из полупустого тюбика, он втирает их в густые заросли черной щетины, успевшей превратиться в небольшую бороду. Отбивая лезвиями солнечные лучики, заблестела острая бритва и проделала узкую, гладкую тропу на щеке, забиваясь грубыми волосами. Ополоснув ее в миске с водой, Артур продолжил свой ритуал, медленно, тщательно, движение за движением.
– На кой хрен оно тебе нужно? – искоса поглядывая на действия друга, спросил Генрих.
– Хочу выглядеть хорошо, и так запустил себя. Почти забыл, как бритвой пользоваться, с такими темпами еще забуду, как мыться и белье менять, хотя и об этом-то постепенно забываю, – выбривая шею, стал отвечать Артур. – Это же вас устраивает ваш вид, а вот меня нет, не хочу как дикарь выглядеть.
– Борода – это вполне нормально, – почесывая заросшую щеку, вел Генрих.
– Возможно…возможно… – Артур добрался до подбородка. – Оскар! Держи прямо, не опускай, я же себя не вижу.
– Извини, – я подпер руку с зеркалом другой рукой и поднял ее повыше.
– Черт! – на гладкой коже показались несколько маленьких, кровоточащих порезов. Соединяясь в один красный ручеек, кровь сплыла по подбородку и закапала крошечными каплями на землю. – Черт! – еще раз выругался Артур, вымывая белое лицо и вытирая его порванным подобием полотенца.
– Э…э…э… – замялся я. – Артур…
– Что? – он все еще вытирает лицо.
Мне вдруг захотелось посмотреть на себя со стороны, узнать, как я выгляжу. Я так давно не смотрелся в зеркало, что уже стал забывать свой облик.
– Можешь тоже подержать зеркало? Я хочу посмотреть на себя, – просьба показалась мне настолько постыдной и неуместной, что лицо вмиг залило красной краской неловкости.
Ничего не сказав мне в ответ, Артур взял зеркало и развернул его в мою сторону. Глубокие зеленые глаза растерянно посмотрели на меня в отражении, густо забрызганном пятнами и разводами. Я не узнаю себя. Кажется, будто на меня пялится абсолютно посторонний человек, его загорелое лицо, притрушенное дорожной пылью, впалые щеки, мелкая рябь гусиных лапок в уголках глаз, острый нос, копна жирных растрепанных волос – все это чужое, не мое. Неужели это я? Неужели я таким стал? А каким я был раньше? Я не помню. Пытаюсь восстановить в памяти свой былой облик, но только худое лицо с растерянными глазами и острыми скулами смотрит на меня впритык.
– Все, спасибо, – я не могу больше это вынести и отвожу взгляд в сторону.
Наверное, мы все поменялись и выглядим далеко не так, как прежде, но мои товарищи менялись все это время на моих глазах, я видел их медленное преображение, и оно прошло для меня незаметно и плавно. Смотря на дерево, мы не замечаем, как оно растет, но, стоит нам отойти от него на месяц-другой, и, возвратившись назад, мы увидим совсем другую картину. То же самое и здесь, я превратился в абсолютно другого человека, с другим лицом, но это заметно лишь мне, ведь я себя не видел почти три месяца, а мои друзья давно привыкли к моему теперешнему облику, ведь я менялся на их глазах, как и они на моих.
Мы уже не те, что были по прибытии на распределительный пункт Агор-Форта, не те, кто плыл на корабле в одной большой каюте и спал на соседних полках. Стоило нам ступить на чужую землю, как связь с нашей прошлой жизнью, внешностью и нами самими навсегда оборвалась, мы изменились. Наша ли в этом вина?
– Скажи честно, ты так прихорашиваешься, потому что мы к городу подходим? – только что подошедший Дин спросил у вычищающего щеткой свою форму Артура.
– Нет! Просто я хочу выглядеть хорошо, – грубо ответил тот, занимаясь формой. Кровь на его лице запеклась и постепенно высыхала.
– Ага, конечно. Так я тебе и поверил. Артур, ты же прекрасно знаешь, что в этом городе не будет никого. Если там руины остались, то это уже хорошо, – улыбаясь, доказывал свою точку зрения Дин.
На самом деле мы все догадываемся, что города там уже давно нет, мы еще не прошли зону обстрела, но в глубине души желаем обратного. Наше воображение рисует перед нами широкие улицы, лица жителей, выглядывающих из окон и приветствующих нас как освободителей. Они кричат, радуются, а мы, гордо поднимая головы, маршируем, проходим по главным улицам и площадям. Даже Дин об этом мечтает, только тщательно скрывает это за самодовольной усмешкой.
Мы желаем подвигов еще с самого начала, еще когда получали повестки или писали добровольческие заявления (как я). Мы желаем похвал, наград, признания. А теперь и город впереди, первый освобожденный город на вражеской земле, как здесь можно удержать полет фантазии и не рисовать подобных картин в воображении?
Пока дроны с воздуха проверяют город на наличие электронных мин, взрывчатки или других ловушек, мы отдыхаем. Прошло примерно три дня с той поры, как мы покинули окопы противника и отправились в путь, преодолевая земли метр за метром и присоединяя их к единой державе. Те же унылые виды, где на глаза попадаются только одинокие кустарники, глубокие воронки от снарядов и разлагающиеся вражеские полуголые трупы, валяющиеся повсюду, – вот и все разнообразие, преследующее нас все это время. Нам хочется уже что-то сделать, что-то увидеть, освободить не только клочки серой земли, но и все города, маленькие и большие, дойти до их столицы и взгромоздить над ней общий флаг, знаменуя конец «Последней войны» и начало мирного времени. И этот путь, эта борьба начнет разгораться с новой силой, стоит нам пройти первый город.
– Собираемся! Стройся! – кричит лейтенант Ами. Кажется, что его чистая форма выглядит еще наряднее, нежели всегда, а на синей ткани сверкают вычищенные награды. Как только ему удается содержать себя и свою одежду в безупречной чистоте да еще в таких условиях?
Мы снова срываемся в дорогу.
– Я что-то вижу. – Слышится чей-то громкий голос после трехчасового движения.
Сощуриваю глаза и пытаюсь вглядеться вдаль, но мне мешают сотни других гвардейцев, идущих передо мной. Стоит мне выглянуть из-за чьей-то головы, как взгляд снова впивается в чужую макушку или шею. Приходится ждать, смотреть под ноги и продолжать идти вперед.
Под тяжелыми подошвами ботинок трещат маленькие камушки разбитого асфальта, некогда бывшего широким шоссе. Его крупицы, искалеченные взрывами, разбитые снарядами, смешались с землей, превратились в саму землю. Лишь иногда большие узкие куски дороги выглядывают из пыли, давая скудное представление о прошлом, но и они пропадут, они тоже исчезнут, сотрутся в порошок и станут частью ландшафта.
Мы обходим несколько сгоревших, развороченных взрывом грузовиков, еще трупы, возвышающиеся на один метр остатки кирпичной стены, и снова тот же однообразный вид.
Постепенно камней становится все больше, а в некоторых местах под ногами чувствуются заметные уплотнения похороненных остатков асфальта. Мы входим в город.
– Как он хоть называется? – спрашивает у меня Орест Валь, парень из нашей группы, идущий возле меня.
– А хрен его знает, – отвечаю я. Вокруг ни табличек, ни указателей, только руины и жалкие развалины.
Мы знали, что так будет, но в глазах читается разочарование, мы мечтали о другом. Здесь не осталось ни домов, ни зданий, даже границы улиц стерлись, и можно только угадывать, где была дорога. Мы шагаем прямо по камням, по местам, где стояли дома.
Вместо толп и радостных жителей нас встречают руины стен с пустыми бойницами окон, воронки от взрывов и невзорвавшиеся снаряды, встрявшие в свалившиеся обломки и выглядывающие из них длинными, острыми хвостами. Черная пыль пепла от движения тысяч ног взлетает вверх, кружится в воздухе и ложится нам на плечи тяжелыми угрызениями совести, как будто в этом наша вина. Но мы ведь ни в чем не виноваты, мы спасители, мы лишь освобождаем эту землю, избавляя ее от национализма, и это лишь жертвы, вынужденные жертвы, ведь в войне нельзя без этого.
– Здесь гражданских трупов нет, только военные, – тихо проговаривает Артур сам себе под нос. – Их эвакуировали, наверное.
Вглядываюсь в разбитые окна почти не пострадавшего, за исключением сорванной крыши, выбитых стекол и одной разрушенной стены, дома. Посреди пустой комнаты стоит изрезанный и пробитый осколками диван. Как символ давно ушедшего уюта, забранного войной, он выглядывает из темноты и плотной стены остывшего пепла. А ведь раньше здесь кто-то жил, кто-то садился на него, читал, смеялся, спал. Раненый, искалеченный, он продолжает стоять на этом месте, в ожидании, когда же хозяева возвратятся назад, но все тщетно, обшивка вывалилась, доски отпадают, время разрушает все, время и война.
Одни призраки чужого прошлого витают здесь. Тут валяется одежда, там игрушка, а еще немного дальше разбитые осколки тарелок. Все это чужие жизни, чужие вещи и чужие призраки, но тревожат они именно нас.
Развалина за развалиной, кирпич за кирпичом, руина за руиной, мы идем все дальше, дальше и дальше в полном молчании и тревоге.
Я не успеваю ничего понять, как в начале колонны раздается взрыв, вырывающийся из-под плотного покрывала пепла и отбрасывающий в стороны обмякшие тела. Теплая волна сбивает меня с ног, а прямо над моей головой пролетает большой белый кирпич. Кто-то кричит, пытаясь в панике зажать трясущимися руками обрубок оторванной ноги.
– Назад! Отступаем! – громко, стараясь не потерять самообладание, кричит лейтенант Ами, но его голос теряется во всплесках последующих взрывов.
Плашмя, утопая ладонями в пепле, пытаюсь двигаться назад. Грубый ботинок наступает мне на пальцы, а еще несколько ног пробегают прямо по спине, в страхе отступая. Но еще один взрыв, раздавшийся совсем недалеко, валит их с ног, а меня оглушает. Где я? Ничего не слышу. Я, что, оглох? Столбы земли взмывают ввысь в полной тишине, и все разбегаются по сторонам, натыкаясь на новые мины.
Пока я, шатаясь, не понимая, что происходит, пытался встать, опираясь руками на камни, возле меня прокатилась оторванная голова Ореста Валя, того, кто спрашивал у меня, что это за город. Черты его лица стерлись, волос нет, из больших ожогов, появившихся на коже, валит густой пар, воняющий сгоревшими волосами.
– Сюд… – обрывки голосов и криков доносятся до меня, слух постепенно возвращается. – Оск… Сюд… Сюд… Сюда! – опершийся спиной о большой камень, Артур машет мне рукой, то скрываясь, то выглядывая из-за пробегающих гвардейцев. Шатаясь, на четвереньках подползаю к нему и сажусь рядом.
– Ты в норме?
Утвердительно киваю в ответ.
Совсем рядом, накрывая нас сверху грудами горячей земли, камней и нагретого пепла, звучит еще один взрыв.
– Нужно двигаться обратно! – кричу я Артуру.
– Подождем немного, пусть все стихнет, – отвечает он.
Растерянно мотая головой в разные стороны, к нам подползает Винсент.
– Я видел Франца! – заплетаясь в собственных словах, говорит он. – Вот там, – трясущийся палец показывает в сторону, откуда Винсент приполз. – Он ранен.
– Что с ним? Где остальные? – спрашивает Артур, но слова не доходят до Винсента, он продолжает твердить свое:
– Вот там! Он ранен! Я видел Франца! Я видел Франца! Вон там! Вон там! Я видел Франца!
– Нужно посмотреть, как он, – пульсирующий в жилах адреналин гонит меня с места. – Винс, покажи, где он.
– Вон там! Вон там! – все так же заикаясь, лепечет он.
– Оскар, ты куда? Сиди здесь! Там небезопасно! – кричит мне в спину Артур. – Черт! – он догоняет нас, не прекращая ругаться. – Черт! Погеройствовать задумал? Черт! Оскар, чтоб тебя.
Снова взрыв.
Франц лежит на груде камней и пепла. Он в сознании, но сказать ничего не может, у него шок. Зрачки расширились, как у сумасшедшего.
– Как ты? – щелкая у него перед глазами пальцами, спрашивает Артур.
Франц только мычит. У него на шее видна рваная рана, из которой торчит черный металл осколка.
– Нужно достать его! – смахнув налипшую грязь и пепел с валяющейся рядом тряпки, он запихивает ее в рот Францу, чтоб тот не прикусил язык. – Терпи, сейчас больно будет! – дает указания мычащему и стонущему другу, он запихивает черные пальцы прямо в рану. Рядом валятся еще два обгорелых трупа, дергающихся в предсмертных конвульсиях.
– Готово! – в испачканных пылью, пеплом и темно-красной кровью пальцах виднеется совсем крошечный осколок. Я вынимаю из зажатых челюстей мокрую от слюней тряпку и прилаживаю ее к ране. Мычание Франца смешивается с его криком и кровавым бульканьем, он теряет сознание.
– Болевой шок, – констатирует факт Артур. – Нужно идти обратно.
Мы грузим обмякшее тело Франца на плечи, а Винсент идет рядом, зажимая рану тряпкой. В памяти снова возникает смерть Эрнеста, как же все это напоминает мне ту ночь!
Оглушительная канонада взрывов замолкает, и на смену ей приходят громкие, оголтелые от боли и шока крики, визжащие отовсюду. Шатаясь из стороны в стороны, мы переступаем обугленные тела и оторванные конечности, лежащие в лужах спекшейся крови.
Шаг за шагом, медленно и плавно, мы все же дотаскиваем тело Франца до медицинского фургона. Прямо возле машины на земле уже лежат раненые, корчащиеся от боли. Их подносят и подносят, укладывая тут же в длинный ряд, а трупы скидывают в одну большую кучу.
– Этого вот туда, – дает нам указания тощий медик в сером халате и указывает в самый конец ряда. – Ждите, медицинская помощь дается в порядке очереди.
– Он хоть выживет? – снова обретает дар речи Винсент, но врач уже ничего не слышит, он забирается обратно в фургон.
Нам ничего не остается делать, как положить тело Франца в указанную место и ждать. Проходит около часа, прежде чем очередь доходит до нас.
– Он выживет? – снова спрашивает Винсент, но уже у нового врача.
– Не знаю. Возможно. Я оказываю помощь, а не оживляю людей, – грубо отвечает врач, доставая иголку и нитку из открытой аптечки. – Рана одна?
– Вроде да, – отвечаю я.
– Тогда, возможно, и выживет, – он промывает крючковатую иглу в каком-то растворе и льет его на рану, отмывая ее от крови. – Подержите голову вот так, – дает указания он, и я держу голову. – Осколок был? Это вы его достали?
– Да, – слышится растерянный голос Артура.
Врач бегло, светя маленьким фонариком, осмотрел рану и говорит себе под нос:
– Вроде чисто. Ну что ж, можно теперь и шить.
Плавным, отточенным движением врач прокалывает ткани и соединяет куски кожи прочной ниткой. Движение за движением, тихо и быстро рана затягивается, а на ее месте появляется кривой, кровоточащий шрам.
– Вот. Когда очнется, дайте ему выпить это, – шепчет мне на ухо врач и достает из заднего кармана маленькую таблетку. – Это поможет восстановлению и снимет боль, только спрячьте быстро. Не хочу, чтоб кто-то увидел, как я раздаю медикаменты.
Оказывается, Генрих и Дин тоже выжили, и под конец дня они все же нашли нас.
– Слава единству, вы живы, – усталым, замученным, но с нотками радости голосом сказал Дин и опустился возле нас. – А что с Францем? – уже встревоженно спросил он, когда его взгляд наткнулся на лежащее до сих пор не пришедшего в сознание тело друга.
– Ранен, – отвечаю я. – Осколок в шее был, рану зашили, так что вроде жить будет.
– Ну, это хорошо, хватит уже трупов, – Генрих тоже присел.
– Что там говорят по поводу всего этого? – спросил Артур сникшим голосом у только что пришедших друзей.
– Ничего толком неясно, проверяется еще все, – уныло начал отвечать Генрих. – Говорят, дальше все тоже заминировано, так что теперь вперед выдвинутся взрывотехники, а уже все остальные за ними.
– Город же проверялся на наличие мин, – не в силах сдерживать себя, возмутился я.
– Город-то проверялся, но не на такие мины. Здесь были заложены не электронные мины, а механические. Оказывается, что эти дураки и мрази все еще пользуются этим старьем. Чтоб их собаки разорвали! – ругнулся Генрих. – Каких размеров эти минные поля, никто толком не знает. Говорят, что они по всему периметру своего движения их закапывали, чтоб нас затормозить, и у них это получилось. Вот же суки, а. Еще и таким гнусным методом. Ну, ничего, мы еще до них доберемся, и справедливость еще восторжествует. Поставить их нужно к стенке одним длинным рядом и перестрелять. Только целиться по ногам и рукам, пусть долго дохнут, истекая кровью. Я с радостью посмотрю как…
– А что им делать оставалось, они убегали, понятное дело, что так просто они нас не пустят к себе, – вдруг перебивая наполненный злостью монолог, заговорил Винсент.
– Слушай заткнись, а. Эти мрази, чуть друга нашего не убили сегодня, а ты их еще и защищать взялся, – взорвался новой вспышкой гнева Генрих.
– Я их не защищаю, я говорю, что их тоже можно понять. Тем более сколько мы народа перебили своими снарядами, ведь там тоже были чьи-то друзья и родные.
– Мы не убивали людей, мы убивали военных тварей, жалких, гнусных, тварей, которые, убегая и прячась за жилые города, раскидывают за собой взрывчатку.
– Так, может, и мы не люди, – все не унимался Винсент и вел дальше свой спор.
– И мы не люди, мы орудия. Но в отличие от них мы орудия для благой цели. Они защищают непонятно что, держат свой народ в тирании, прячутся за домами и спинами. Были бы они людьми, давно поняли все, бросили оружие и сдались. Тогда, возможно, мы бы смогли простить их и принять в нормальное общество или убить милостиво. А до той поры они лишь твари, и людьми их называть – это оказывать слишком большую честь им.
– Генрих, ты хоть себя слышишь? Ты просто брызжешь ненавистью, не пытаясь понять и услышать еще чью-то точку зрения…
– Винсент, если ты не заткнешься, я тебя ударю, – Генрих вскочил на ноги. – За такие слова тебя расстрелять можно.
– Кто дал тебе такое право, указывать, что мне делать? – тяжело дыша и даже задыхаясь, выразительно проговаривая каждое слово, выпаливает Винсент.
Он заикается, бегает глазами и яростно, с откровенной враждой смотрит на Генриха снизу вверх. Мы никогда его раньше таким не видели. Винсент всегда был немного замкнутым, скованным и молчаливым, подобное поведение никак не вяжется с его характером.
– Ах, же ты, сука мерзкая! – большой кулак Генриха прилетает прямо ему в лицо, сваливая Винсента в грязь. – Я тебя предупреждал!
– И что теперь? – у него изо рта капает густая кровь. – Показал свою силу, да? – он поднимается на ноги. – Понравилось? Может, еще ударишь? Вот мое лицо! Вот он я! – при каждом слове кровь вперемешку со слюной вылетает изо рта.
– Винсент, успокойся! – приходя в себя после столь необычного и стремительного поворота событий, закричал Артур. – Хватит!
– Что хватит? Мне или ему хватит? – голос Винсента превратился в громкий крик, глаза вспыхнули от ярости. – Да вы посмотрите на него. Ему же все равно, он хочет только крови. Хочешь убийств? – продолжает орать он прямо в лицо Генриха. – Так давай, можешь убить меня, как убил Эрнеста. Тебе же так понравилось это делать.
– Заткнись! – Генрих повалил друга с ног и придавил его к земле.
– Давай! Давай! Тебе же так хочется почувствовать кровь на руках.
Тяжелые удары больших кулаков посыпались на лицо товарища, превращая его в кровавое месиво. Мы пытаемся оттянуть Генриха в сторону, но он продолжает бить, а Винсент продолжает орать:
– Нет, парни, он хочет крови! – громкое, истерическое эхо смеха вырывается из подобия рта, выдавливая кровавые пузыри. – Пусть же получит ее. Ну, же, сильнее! Не скупись! Тебе же так нравится это делать, – снова смех, от которого мурашки бегут по коже.
– Генрих, перестань! – сквозь раскаты истерического смеха кричит Дин, замыкая шею товарища в замок, и с нашей помощью оттаскивает его в сторону. – Ты же его убьешь!
– Пускай убивает! Не их, так меня, – все так же смеется он. – Хочет, пусть убивает, пусть занимается своим любимым занятием. Ты и в гвардию пришел, для того чтоб убивать? Да? В детстве кошек с собаками мучал, а сюда пришел, чтоб человеческую кровь почувствовать? Я угадал? – слова очень сложно разобрать, челюсть немного отвисает вниз, скорей всего она сломана.
– Да заткнись ты уже, наконец! – во всю глотку орет Артур на Винсента и разворачивается к пылающему гневом, зажатому в моих и руках Дина Генриху, готовому сорваться в любую минуту, как забитый и озлобленный зверь, стоит только его отпустить. – И ты успокойся. Смертей вам мало? Ссор мало? А если бы кто-то из лейтенантского состава увидел ваш балаган, проблемы били у нас всех! – он не просто кричит, он орет, завтра, скорее всего, он и говорить не сможет из-за сорванного голоса. – Герои нашлись, что один истерит, что второй не может сдержать себя. Заварили рты и успокоились, не то, я сам лично пойду и донесу на вас.
На несколько минут повисло тяжелое, вязкое молчание. Напряжение в теле Генриха начало спадать, мышцы потеряли ту сухую и безграничную ярость, и мы потихоньку отпустили его. Он встал, зло оглянулся на нас и на лежащего посреди истоптанной земли и камней Винсента, тихо выругался себе под нос, сплюнул желтую слюну под ноги и пошел прочь, на ходу вытряхивая пыль из формы.
– Я его в медпункт отведу, – сказал Дин, помогая подняться побитому другу. Челюсть Винсента отвисла еще больше, и он уже не мог сказать и слова; залитые кровью зрачки выглядывали из узких, распухающих, начавших синеть глаз. Придерживаясь за Дина, он медленно заковылял за ним в полном молчании и покорности, тихонько мыча и постанывая от острой боли, которую теперь почувствовал в полную силу.
– Что это на него нашло? – мы с Артуром остались теперь одни, не считая валяющегося рядом Франца, который то и дело прерывисто дышит и дергается в тревожном сне.
– Обычная истерика, – ответил Артур. – Ты же про Винса спрашиваешь?
– Да.
– Просто приступ истерики. Шок, испуг, вот и вспылил. Ничего, ему даже полезно было немного и кулаков получить, а то его кислая рожа уже надоела, – Артур вытянулся на земле возле небольшой лужи крови, оставшейся от Винсента. – Немного поистерил парень, высвободил, так сказать, все, что накопилось, и теперь станет таким же, как и был.
– Даже не знаю, как-то не похоже это было на обычную истерику, – я вспомнил, как горели его глаза, какая ярость в них засела и просилась вырваться наружу, словно разрастающийся недуг, пускающий свои корни в его податливое сознание. Нет, это определенно было что-то большее, нежели просто плод стресса.
– Уверяю тебя, – Артур повернулся ко мне, оперев на руку голову. – Это была просто истерика, и больше ничего.
Ночью я не могу сомкнуть глаз. Я лежу на теплой, еще не остывшей от дневного зноя земле и вглядываюсь в хмурую далекую черноту, размышляя обо всем случившемся и вслушиваясь в каждый стон, каждый всхлип, каждое слово, пророненное во время сна, и вбираю все, как губка. Раненные стонут от боли, здоровые бормочут себе под нос нечленораздельные слова, пребывая в тревожном подобии сна и ворочаясь со стороны на сторону.
На забрызганном светлыми каплями звезд небе пролетает яркая комета, волоча за собой длинный белый след. Отец всегда говорил, что это падают звезды и нужно загадывать желание, когда такое случается увидеть. Сбываются ли они, эти самые желания? Я не знаю, никогда прежде мне не представлялось случая увидеть подобное явление. Я закрываю глаза, жмурюсь, наверное, это выглядит по-детски, какие желания, может исполнить камень, тающий в атмосфере и быстро растворяющийся в воздухе, но все же я это делаю. «Хочу вернуться домой», – сама собой, неосознанно формируется мысль. Ну что ж, пусть так, посмотрим, подействует ли это.
Где-то две недели назад тысячи подобных падающих звезд проносились надо мной, заслоняя небо своими вспышками и светом. Те огни были намного ярче, намного массивнее, намного больше в размерах, тогда почему же мне понравилась больше эта комета? Может, потому что то были лишь снаряды, созданные для убийства и несущие смерть, а эта небесная вспышка настолько безучастна, что несет лишь настоящую, подлинную красоту.
Сквозь сопение и храп слышатся приглушенные, сдавленные всхлипывания. Прислушиваюсь, жадно настораживая слух, но не могу разобрать, откуда они доносятся. Кто-то плачет? Вслушиваюсь еще более настороженно и неотчетливо слышу всхлип, еще один и еще. Неслышно поднимаю голову и оборачиваюсь по сторонам, силясь распознать, кто это может быть. Плач вдруг замолкает, слышится шуршание переворачивающегося набок тела. Неужели это я его испугал? Укоряя себя за опрометчивое любопытство, ложусь обратно, силясь наконец заснуть. По сути, я не знаю, зачем я это сделал, мне все равно, кто это мог быть.
Бывают моменты, когда все накипевшее и перенесенное нужно освободить, дать себе волю и проявить слабину, мы же не бездушные роботы, в конце-то концов. У одних это вспышки гнева, у других полный уход в себя и отстранение от мира, а у третьих это тихий, ночной плач. Кто знает, зачем или о ком он плачет: о родных, доме или убитом сегодня друге. Может, на него нашла обычная тоска, или он просто сломался. Бывает и такое, ломаются даже самые сильные, и ломаются в один момент. Живет гвардеец, переносит все трудности, все лишения, терпит ненастья и в один момент пускает себе пулю в лоб, а все оттого, что сдерживал все в себе, не давал слабину, и в один миг бушующие внутри страсти и переживания высвободились, выплыли наружу и навалились неподъемным камнем.
Помню я один из таких случаев. Когда мы стояли, еще на первой позиции в окопах и прошло только полтора месяца с момента высадки, один из гвардейцев, его звали Брэм или Бром, не помню толком уже, застрелился. Что примечательно и необычно, никто не мог понять, как это случилось, вернее, зачем он это сделал. Он всегда был весел, травил кучу баек и историй, знал много анекдотов на любой вкус, имел высокий рост, массивное тело и, на первый взгляд, обладал стойким характером, никогда не грустил и не унывал. Что же подвигло его на столь отчаянный шаг, никто не знал и не мог понять.
Плач не редкость, это лишь способ излить себе же и для себя же душу, высвободить страхи и сомнения наружу. Нужно дать себе волю, дать мыслям выйти из тени покровительства сознания, иначе они рано или поздно покорят тебя, и выхода уже не будет. Скрывшись от лишних глаз, спрятавшись в ночи, гвардеец может позволить себе слабину и пролить слезу, боясь быть осмеянным днем. Да и днем есть безграничное количество занятий, не дающее волю развитию мысли, а в темноте, оставшись сам на сам с собой, окунаешься в прошлое и настоящее, разрастаются в уме предположения, отчаяние, скука. Но ничего, ночь скроет все: и слезы, и безнадежность, и боль, и даже стремления.
Стоило большому желтому кругу солнца лениво выкатиться из-за горизонта и начать вскарабкиваться на небо, как все ожило. Сон растаял в скрывающейся ночи и спрятался в мешках под глазами. Расцвело еще одно тоскливое утро, похожее на вчерашнее и значительно отличающееся от него.
– Раненые есть? – сонным голосом, зевая в полный рот, спросил сержант Арнольд Ричмонд, один из трех сержантов нашей группы и личный секретарь лейтенанта. Он ходил от гвардейца к гвардейцу и поспешно что-то записывал в большом журнале, выводя ровные каракули.
– А ты что, не видишь? Вот же, – Дин указал рукой на спящего Франца. Ночью он даже раз пришел в себя, но продержался только несколько минут, как снова отрубился, я только и успел сунуть ему в рот лежавшую в кармане таблетку и залить ее водой.
– Если я не ошибаюсь, Франц, да? Франц Дюран? Он ходить может? – опять спросил сержант.
– Да куда же ему ходить? Смеешься, что ли? – возмущенно буркнул Артур.
– Да откуда же я знаю, может он ходить или нет? У меня уже эти отчеты вот здесь стоят. Что у него, у Франца этого? – мы ответили, и Арнольд поспешно все записал в журнал. – А с этим что? – он вопросительно посмотрел на Винсента, настороженно оглядывая его побитое и распухшее до неузнаваемости лицо.
– Это такое недоразумение. Напиши, что лицо разбито от падения, на камень упал, когда убегал вчера, – более мягким тоном попросил товарища Артур.
– Я-то напишу, главное, чтоб потом проблем не было. Ваше счастье, что я обход веду, а не лейтенант, а то было бы вам всем. Ладно, так уж и быть, закрою на это глаза, надеюсь, что не попадется, а то мало кто поверит в такую историю, уж скорее он на кулак упал, – порадовавшись своей шутке, засмеялся Арнольд.
Сержанты намного проще и ближе к нам, нежели лейтенанты и высшие чины. В сержанты повышают по сроку службы, после отданных гвардии пяти лет или за какие-то незначительные, но стоящие заслуги, поэтому с ними можно вполне нормально общаться на «ты», хотя военная этика и строго запрещает это. Сами же сержанты тоже довольно общительны и в основном не заносчивы, они не особо придают значение своему не самому высокому званию, им не делают никаких поблажек, у них только обязанности. Они живут так же, как и мы, рядовые гвардейцы, только более завалены работой и писаниной. Если бы не возможность получить звание повыше, вряд ли хоть кто-то стремился стать сержантом.
Арнольд Ричмонд сейчас находится на несколько высшей должности, нежели обычный сержант, и иногда может позволить себе излишнюю заносчивость и строгость, ведь он занимает звание сержанта-секретаря, самое тяжелое и нервозное звание из всех. Но дальше, стоит переступить эту черту, как замаячит двумя красными треугольниками на погонах новая должность лейтенанта, это и дает ему силы терпеть все сегодняшние сложности, бесконечные отчеты и проверки.
– А что это ты лейтенантскую работу сегодня выполняешь? – спросил вдруг у него Артур, внимательно смотря, как он пишет.
– А? Это? – Арнольд вопросительно поглядел на журнал, обычно подобного рода осмотры проводил только лейтенантский состав. – Так я же теперь лейтенант, – довольный собой, ответил сержант.
– Ага, конечно, – чуть ли не разом фыркнули мы.
– Не верите? Ну и ладно, – он немного опустил глаза, изображая обиду. – Ладно, так и быть, расскажу вам, – Арнольд присел на корточки, видно, что ему самому приятно отвечать на разные вопросы. – Лейтенант наш-то сейчас в медпункте, и я, как лицо, старшее по званию, сразу после него, веду все дела. – Он рад был своему временному положению, хотя оно и несло ему массу проблем.
– Что с ним? – не скрывая любопытства, задал вопрос Артур.
– Руку оторвало вчера по самое плечо, – Арнольд поднялся на ноги, готовясь уйти. – Ах да, чуть не забыл, если этот ходить не может, отнесите его в пятнадцатый медицинский фургон. Только выходите сейчас, а то они забиваются очень быстро, пристройте его, пока есть возможность.
Посидев еще несколько минут, мы положили обмякшее тело Франца на старые истрепанные носилки и поволокли к медицинской части, прислушавшись к совету, данному нам сержантом.
– А никто не видел Генриха? – спросил вдруг Дин, держась за холодную стальную ручку носилок сзади, но ответа так и не последовало. После вчерашней ссоры никто из нас не видел его и старался не придавать значения случившемуся.
Большие пронумерованные фургоны, на стенках которых еле просматриваются сквозь налипшую грязь и пыль кадуцеи, стоят длиннющим неоднородным рядом. Порой расстояние между ними достигает ста метров, и возле каждого толпятся очереди гвардейцев, держащие носилки в руках, поддерживающие раненых и громко спорящих друг с другом.
Мы пристраиваем Франца, как и полагается, в пятнадцатый, кладем его на узкую свободную полку на третьем ярусе, привязываем тело специальным ремнем для транспортировки раненых, чтоб он не свалился вниз во время движения, расписываемся за него во врачебной книге и выбираемся сквозь галдящую толпу.
Два гвардейца, придерживая раненного в голову друга под руки, ожесточенно спорят с врачом.
– Да вы посмотрите на него! Куда ему ходить? – кричит один из гвардейцев.
– Ничего не могу сделать, – оправдывается врач, стоя в широком проходе фургона. – Нигде в списках его нет, я узнавал, значит, он может передвигаться самостоятельно или с помощью.
– Да как же так? Нам что, его на себе тащить? – подключается второй.
– Ну, значит, придется вам ему помогать, – невозмутимо отвечает врач. – Я только врач, поймите, я не веду документацию, в списках этого гвардейца нет. Что я могу сделать? Другое дело, если бы он был записан.
– Да что вам сложно или что? – не выдерживает второй гвардеец, первый уже устал спорить. – Будьте же вы человеком.
– Ну что я могу сделать? Повторяю вам: места идут по списку. Не брошу же я его на пол?
– Да хоть на пол положите, – умоляет гвардеец, надеясь хоть как-то повлиять на врача.
– Ну я не могу. Вы понимаете, что… – голос теряется в сотне других, и его уже не разобрать, мы, наконец, выбираемся из толпы.
Подобных споров, как тот, что я услышал только что, ведется очень много, мест на всех не хватает, и возле медицинских частей творится настоящий хаос. Некоторые гвардейцы даже делают попытки незаконно затащить раненных и кладут их на пол или на свободные полки. Врачи орут на них, но ничего сделать не могут и поспешно связываются со штабом, требуя повлиять на самовольную толпу. Через некоторое время прибывают другие части гвардии и отгоняют своих же товарищей, повинуясь только что данному приказу. Звучат несколько выстрелов, завязывается небольшая, вялая драка, никто особо не хочет делать первых шагов и наносить сильные удары своим же, все делается только для отчетности. Через некоторое время все замолкает, и споры остаются только в разговорах отдельных групп. То, что могло вызвать настоящее кровопролитие внутри гвардии, постепенно затихает, словно остановившиеся волны во время морского шторма.
– Привет, парни, – обращается к нам один из раненых, полностью перевязанный серыми бинтами и лежащий на очень грязных носилках поблизости от одного из фургонов. Мы даже не сразу и понимаем, кто к нам обращается и переглядываемся. – Здесь тише-то будет, да?
Здесь нет ни очередей, ни криков, разве что стоны искалеченных. Раненые смиренно лежат в ожидании своей очереди на погрузку. Не спеша два врачебных помощника заносят по человеку внутрь и осторожно укладывают его на отведенное место.
– Влад? – несмело обращается Артур к живому обрубку. Лоскуты грязного, не раз перестиранного бинта скрывают оторванные по локоть левую руку, почти полностью правую ногу и левую ногу по колено, также перевязаны голова и правая часть лица.
– Ну а кто же еще? – натягивает на себя подобие усмешки обрубок. Раньше он служил в сто тридцатой группе, и мы довольно часто пересекались с ним в окопах, да и в походе он редко ускользал из виду. Он почти не выделялся из общей толпы черных форм, не обладал никакими отличительными чертами, сливаясь с общим фоном.
– И куда тебя теперь? – задал вопрос Артур. Он один из нас мог сейчас разговаривать, мы же не сказали и слова, продолжая в оцепенении поглядывать на Влада. Ладно смерть, ладно рана, которая впоследствии заживет, ладно оторванная рука или одна нога, но столько изуродованных частей тела у одного человека – это уже страшно. Какая же жизнь его теперь ждет? Жалеет ли он, что не умер, или он рад и этой участи? Но здесь все такие. Безнадежными, стонущими обрубками, потерявшими большую часть конечностей, заполнено все пространство возле фургона.
– Не знаю, – он снова пробует улыбнуться, стараясь придать своей фигуре воодушевление, только у него это никак не получается, и вместо улыбки выходит лишь оскал. – Скорей всего, домой. Сразу на побережье, там, говорят, сейчас окружная администрация, а потом домой.
– Сочувствую, – скупо выдавливает Артур.
– Да ничего, все нормально, зато я жив, – и снова улыбка, напоминающая оскал.
Мы все еще стоим как вкопанные, не в силах сделать и шага и, не зная, будет ли это уместно, поглядываем друг на друга, на Влада и на всех остальных. Наконец, два помощника подходят к нашему былому товарищу и лениво хватают его носилки за ручки.
– Прощайте, парни, – пропадая в светлом проеме фургона, закричал он нам.
– Прощай, Влад! – крикнули и мы ему те Единственные два слова, пророненные за весь скудный разговор.
Два вида фургонов медицинской помощи разъезжались в разные стороны: у отвоевавших свое и отдавших за объединение свои руки и ноги был путь домой, долгая, напряженная дорога, которую были способны выдержать не все; остальные же ехали продолжать сражаться и зализывать свои раны в дороге, подпрыгивая на твердых полках, когда колеса фургона преодолевали очередное препятствие.
Выживет ли Франц, мы не знаем, врачи практически не обращают внимания на выздоровление раненых, отдавая все в их собственные руки. Выживет хорошо, не выживет плохо, но больше ничего, кроме крошечного сожаления. Их, конечно, можно понять: что они могут сделать, когда на фронте такая нехватка препаратов (и это притом, что с самолетов сбросили несколько десятков контейнеров с лекарствами)? Они не сделают никому лучше, если будут ласково выхаживать раненых и оплакивать каждую смерть, каждую утрату, случающуюся не по их вине. Большинство из них выбирают путь безразличия, стараясь оградить себя от всех невзгод и тягот войны, не придавая значения смерти. Для врача смерть не только обыденность, она становится самой жизнью или неотъемлемой частью жизни.