ГЛАВА 5
Мы ждем.
Длинная секундная стрелка на часах у Артура рывками огибает очередной поворот вокруг своей оси, сдвигая с места минутную. Тягучее время тихими щелчками механизма проступает сквозь потрескавшееся стекло, закрывающее циферблат. Цифра за цифрой, минута за минутой, но ничего так и не происходит, настоящее застыло, остановилось, а часы, не зная об этом, продолжают все так же неустанно стучать: тик-так, тик-так, тик-так…
Сердце колотится, отдаваясь бешеным пульсом в висках. Обхватываю голову крепче, так, что на шее остаются красные вмятины от больших пальцев, и наваливаюсь правым боком на стену окопа, зарываясь острым плечом во влажную холодную землю, неосознанно ища хоть какую-то опору. Дышу нервно, прерывисто выпуская спертый, горячий воздух через раздутые ноздри. Гулкое ожидание, наполненное грохотом летящих самолетов, бегает по артериям, венам, крохотным сосудам и капиллярам, выступает на коже острыми мурашками.
Если они откроют огонь или начнут сбрасывать бомбы, мы не жильцы, ошметки голых тел разлетятся по сторонам, смешиваясь с грязью, нашей одеждой и мусором. Так зачем же мы прячемся? Зачем забились на дно, словно черви, закрывая головы руками? Нужно встать и встретить свою смерть гордо, если так уж суждено. Но страх не дает подняться, я снова боюсь, цепляясь за тоненькую ниточку, ведущую к выживанию.
Жужжание приближается к нам, оно уже прямо над головой разрезает воздушное пространство, оставляя за собой белые ленты. Хочется поднять лицо вверх и смело посмотреть в глаза всей опасности, но не могу, я их зажмуриваю, готовясь к самой страшной участи. Ноги вязнут все глубже в землю, пальцы впиваются ногтями в волосы и кожу, сердце стучит, часы тикают.
Сколько мы уже так сидим? Сколько кругов нарезала еще секундная стрелка? Или, может, она и вовсе остановилась?
– Они улетают! – громко шепчет кто-то рядом со мной.
Прислушиваюсь, и, действительно, гул медленно отдаляется вдаль.
– Улетают? Улетают? – звучат со всех сторон удивленные вопросы, и, немного оживившись, все поднимают головы вверх, с интересом вглядываясь в такое же хмурое, оборванное от пролетевших только что самолетов небо, под куполом которого медленно спускаются на белых парашютах, шатаясь со стороны в сторону сотни больших контейнеров. Страх сменился удивлением, ужас непониманием, растерянность интересом.
– Это…? – только и смог выдавить я, широко открывая глаза от изумления.
– Провизия, – закончил за меня Артур, и на его тонких губах засверкала улыбка. – Это провизия. О нас не забыли.
Провизия? Ну, наконец-то. Давно уже ходили слухи о том, что ее должны доставить, но это было еще на старых позициях, во время же похода никто и не заикался об этом.
Один из контейнеров приземляется почти возле нас, мостом накрывая одну из широких траншей, а сверху на него легким покрывалом ложится белое полотно парашюта.
– Все остаются на своих местах! Никому не двигаться! – наперебой с грохотом съезжающихся со всех сторон грузовиков кричат громкоговорители, установленные на их крышах. – Внимание, все остаются на своих местах! – Идет по кругу запись, а машины все ревут и ревут, выгребая мокрую землю колесами и борясь с углублениями окопов и ямами.
Через несколько часов, после того как контейнеры перевезли к переднему флангу, на эти места снова опустилась тишина, только вот окопов не осталось совсем, они оказались до основания разрушены глубокими колеями широких колес.
Снова поползли разговоры и споры, побуждая всевозможные слухи и распространяя их. А тем для обсуждений было действительно много: провизия, продолжение похода, объединение групп, и буквально каждый хотел донести свою точку зрения до остальных.
Мне же всегда было глубоко плевать на все это, что будет, то будет, все равно скоро об этом узнаем, нам не дадут засиживаться на одном месте, это уж точно. Не люблю глупые споры и громкие выкрики ни о чем. Пустые разговоры намного хуже пустого молчания.
Вопреки нашим ожиданиям, ужин ничем почти не изменился, все те же энергетические концентрированные добавки и ЖНП, только к ним в придачу раздали еще по два куска несвежего хлеба. Также мы получили по пачке сигарет «Единство» в одни руки, а Артур смог каким-то образом выдурить даже две.
Снова темнело, очередной день проваливался в пучину прошлого, готовясь стать лишь воспоминанием. Но на этом события не заканчивались, после ужина, когда мы только закуривали по свежей сигарете, к нам подошел высокий смуглолицый пышнобородый мужчина, одетый в необычайно вычурную и чистую лейтенантскую форму.
– Сто двадцать шестая группа? – задал он вопрос, сощурив узкие, глубоко посаженные глаза и всматриваясь в номера наших нашивок.
– Да, – настороженно ответил Артур. – Лейтенант…
– Ами, лейтенант Юсуф Ами, – его черная борода трепещет при каждом сказанном слове, закрывая при этом половину лица.
– Лейтенант Ами, – вежливо закончил Артур.
– Мне нужны сто двадцать пятая, сто двадцать шестая, сто двадцать седьмая, сто двадцать восьмая и сто двадцать девятая группы, – громко закричал вновь пришедший лейтенант и стал ждать, пока названные группы подойдут.
Мы переглянулись между собой, обмениваясь настороженными вопросительными кивками.
– Как вы уже поняли, вас всех объединяют в одну группу, а я стану вашим лейтенантом. С этого момента вы состоите в шестьдесят восьмой группе третьего дивизиона центральной ветки, завтра прибудут новые нашивки, – он обвел каждого из присутствующих многозначительным взглядом и задал вопрос: – Если я не ошибаюсь, кого-то не хватает?
– Не ошибаетесь, лейтенант, – немного замявшись, ответил на вопрос сгорбившийся парень с узеньким подбородком на длинном лице. – Нет Марка Вальсмана из сто двадцать восьмой, его сегодня грузовик переехал, он из окопа вылезти не успел.
– А, ну что ж, теперь все понятно. Вопросы ко мне какие-нибудь будут? – Спросил Юсуф Ами, тряся пышной бородой.
– Извините, лейтенант Ами, я хотел спросить, – неуверенно проговаривая каждое слово, выдавил Артур. – А что случилось с лейтенантом Шольцем?
– Это был лейтенант вашей группы? – Вопросом на вопрос ответил Ами.
– Да.
– Меня в такие дела не посвящают. Но, насколько мне известно, он разжалован в рядовые и переведен в другую ветку, если не ошибаюсь, в правую. Еще вопросы будут? – последовала тишина.
На лице Артура зажглось встревоженное недопонимание. Взгляд скользнул вниз, под ноги. Пожирающее чувство вины разгорелось в нем с новой силой, он и не думал, что его оплошность может стоить лейтенанту должности. Все-таки как же странно все это: одно наше решение может сдвинуть с места целую цепь событий, соприкасающихся меж собой и влияющих одно на другое. Все взаимосвязано, даже если мы этого не ощущаем, событие цепляется за событие и сдвигает с места чью-то судьбу, будь то по твоей воле или по нелепому стечению обстоятельств, но все вещи плотно перевязаны между собой цепкой веревкой мироздания.
Виновен ты или нет, это уже не так и важно, ведь время не изменишь. Пуля не залетает обратно в дуло после неудачного выстрела. Так и здесь, приходится все переживать, не увлекаясь самокопанием, ведь нет ничего разрушительнее и бессмысленнее этой затеи. Но человек самокритичен, так было, так есть, и так будет, через себя не переступить.
Вот и Артур снова, как и вчера вечером, сник. Он понимает, что лейтенантский состав все равно пришлось бы увольнять, не Шольц, так кто-то другой должен лишиться своей должности, только это было не на его совести, не на его плечах, не плод его ошибки.
Каждая группа построилась в длинную очередь для получения новых нашивок, я стою почти в конце, между Францем и Винсентом. Медленно, шаг за шагом, человек за человеком, мы подходим к небольшому деревянному ящику, служащему столом, расписываемся, сдаем старые нашивки и получаем новые, грязные, порой испачканные большими каплями засохшей крови, содранные с чужих форм.
Некоторые счастливчики вдобавок к обновленным номерным знакам получают еще и письма, присланные из дома. Вот что сейчас блестит настоящим сокровищем, так эти помятые, повидавшие длинные дистанции конверты, прошедшие сквозь множество рук и проверок. Медленно отходя от ящика, каждый получивший весточку из дома с нетерпением водит глазами по исписанному клочку бумаги, вчитываясь в знакомый почерк.
– Имя! Фамилия! – громко рявкает низкорослый гвардеец из группы обслуживания нашего дивизиона, имеющий обвислые, как у бассет-хаунда, щеки, когда приходит моя очередь.
– Оскар Мелерн, – как можно четче говорю я.
Он подсовывает мне серый лист бумаги с выстроенными сверху вниз именами.
– Две подписи напротив своего имени, – раздраженно говорит он, пока я черкаю свою скромную закорючку, оставляя в маленьком прямоугольнике больше половины места. – А больше никак нельзя? Сильно маленькая подпись.
– Какая есть, – отвечаю я и кладу ручку обратно
Недовольно поглядывая на лист, будто я сделал нечто провокационное, он откладывает его в сторону, ставит рядом штабную печать.
– Нашивку, – он кивает в сторону небольшой кучи сложенных нашивок. Я кладу свою сверху и получаю взамен ей новую, еще более потрепанную, нежели старая. Отхожу в сторону.
– Стойте! – вдруг окликает меня он. – Что же вы ничего не говорите? – В руках у него находится небольшой конверт.
– Вы о чем? – растерявшись, спрашиваю я, переводя взгляд то на конверт, то на щекастое лицо.
– Об этом! – он трясет в руках все тот же конверт. – О таких вещах спрашивать нужно, здесь пятьдесят человек, а я один. Я, по-вашему, все должен знать? Забирайте и уходите, – вновь громко рявкает он.
Письмо? Больше не обращая внимания на этого гвардейца, в чьи руки попала крупица незначительной власти, которой он так упоительно пользуется, сую конверт в карман и поспешно удаляюсь, дабы не слышать его противный голос и раздражающие крики.
– А ты знал, что раньше письма можно было отправлять за несколько секунд? – Дин с зависть поглядывает на меня и на то, как я осторожно разрываю плотно склеенную бумагу. – Всего несколько щелчков и письмо уже было отправлено. Ты знал об этом?
Почти не слушая его, отрицательно качаю головой.
– Да, да, точно тебе говорю, и буквально каждый мог это сделать, просто сидя у себя дома… – все говорит Дин, но я уже совсем его не слушаю, я уже не здесь.
Зашуршав, развернулась тонкая бумага, сложенная в несколько слоев, открывая для меня целый мир далекого прошлого. Крошечный почерк Альберты, строчка за строчкой сливается в почти неразборчивую чушь, но я могу узнать его из тысяч других. Сестра всегда так писала, а я всегда мог прочитать, будучи одним из немногих, кому это было под силу. Он почти не отличался от ее детского почерка, разве что, некоторые буквы потеряли свою округлость и приобрели более точную, угловатую выразительность.
«Здравствуй, Оскар. Давно хотела тебе написать, но все боялась, что ответ мне так и не придет. Только сегодня наткнулась на бумагу, лежавшую на столе, и не удержалась, решила написать, даже если письмо отправится в никуда.
Для начала, хотела у тебя попросить прощения. Прости меня, пожалуйста, за мое непонимание, за упрямство и эгоизм. Знаю, я должна была дать тебе поддержку, ты ведь так в ней тогда нуждался, для тебя это тоже было непростым решением. Я даже не… Ладно. Надеюсь, ты за это не сердишься.
Прямо не верится, что прошло больше чем полтора года с момента, когда мы виделись последний раз. Я слышала, что ты сейчас в Австралии. Это правда? Передают только хорошие новости обо всем, что там сейчас творится. Неужели это действительно так, и я просто зря волновалась за тебя? Обязательно напиши мне и пришли ответ. Я положила в конверт ручку и листочек. Много можешь не писать, нескольких слов мне хватит, я хоть буду знать, что у тебя все хорошо, а то мама тоже переживает, говорит, что ты не писал ей больше двух месяцев.
Вчера я как раз была у матери, занесла ей еды и лекарств, ее подагра разыгралась еще сильнее, и она почти не встает с постели уже как неделю. Ты знаешь, после смерти отца она стала чересчур болезненной, но за последний год все стало еще хуже. Я только и успеваю врача присылать к ней. Чувствую, скоро придется забирать ее к себе. Боюсь только, что Тиль будет против этого, но мне его мнение абсолютно не важно.
Знаешь, наш брак с ним постепенно разваливается, трещит по швам в буквальном смысле этого слова, и нас связывает только Вольф. У меня своя жизнь, у него своя, бывает даже, что он и домой ночевать не возвращается. Ладно, если бы меня это еще волновало как-то, а то ведь я абсолютно ничего не чувствую, ни ревности, ни злобы, абсолютно ничего. Недавно он даже предложил мне завести раздельные спальни, и я с удовольствием согласилась. Теперь хоть мне не нужно просыпаться каждый раз, как он пьяный заходит в комнату и валится с ног, дыша мне в лицо перегаром.
В самом городе почти ничего не поменялось, также все ветшает и закрывается. Кстати, «Дукат» таки закрылся, его хозяин умер. Бывшее кафе выкупил бар, расположенный по соседству, для своего расширения. Очень жалко, там такая вкусная выпечка всегда была, наверное, самая вкусная в городе.
Пару дней назад видела твоего школьного друга Гая Линдермана, я его и не узнала сразу, так он похудел, осунулся, даже постарел. Клянусь, он выглядит сейчас лет на сорок. Мне его так жалко стало, хотела с ним заговорить, а он меня и не узнал, а может, сделал вид, что не узнал. Порой мне безумно неловко, за то, что я одета богаче основного населения города и могу позволить себе намного больше.
Даже и не знаю, о чем тебе написать еще. Вроде бы так много всего хотелось сказать, а теперь вижу, что и так написала лишнего. Не знаю, уместно ли все это.
Как будет возможность, напиши, пожалуйста, мне ответ. Нескольких слов мне хватит, я говорила уже об этом. Не знаю, за какое время доходит почта к вам в Австралию, но, надеюсь, что на момент получения послания у тебя все хорошо. Я, мама и Вольф желаем тебе удачи на фронте и чтоб ты вернулся живым и здоровым. Слава единству! Ты сделал правильно тогда, что отправился нас защищать, ты поступил храбро, как и подобает настоящему мужчине. Будь здоров, братик, и не держи на меня зла, ведь я искренне верила, что думаю правильно».
Закончив, я прочитываю письмо еще раз и еще, провожу подушечкой пальца по зачеркнутым словам, по знакомому сумбурному почерку, ощущая все те чувства, с которыми оно было написано. Осторожно сворачиваю бумагу в несколько раз и кладу ее в чистый внутренней карман.
На несколько мгновений я вновь очутился дома, в родном городе, пусть и не в том, каким он мне запомнился. Я представляю Альберту, вкладывающую частичку своего тепла в каждое слово, представляю своего племянника, играющего возле нее, мать и весь родной город, о котором почти ничего не было написано, но сам факт того, откуда это письмо, протягивает невидимою ниточку, связывающую меня с полузабытым чувством домашнего очага.
Пытаюсь зажать пальцами ручку, но это получается не с первого раза, я так давно не писал, что мне трудно это делать, кажется, что и пальцы не мои. А что писать? Так много всего случилось после моего отъезда, а рассказать и не о чем. У нас все разное: проблемы, жизни, пути. Мы больше не дети с почти одинаковым мировоззрением, теперь все изменилось. Она осталась там, а я здесь, вроде и близкие, но в ту же минуту и чужие. Это не объяснить с первого раза, да и со второго тоже, просто все уже не так, как раньше, мы уже другие.
Пишу стандартными наборами фраз, не особо раскрывая душу и не загружая ее своими проблемами, все равно она примет очень близко к сердцу то, что для меня стало лишь суровой обыденностью. Она должна думать, что здесь все хорошо, не хочу, чтоб кто-то попросту переживал за меня и жалел всех нас, ведь мы выбрали такую стезю осознанно.
Перечитываю. Мое письмо уж очень скупое, написанное очень стандартно и почти бесчувственно, далеко не так, как письмо сестры, но, как его переписать, я не знаю, поэтому запечатываю в конверт только то, что у меня получилось.
Внутри пустота, как-то тяжело сейчас и неуютно от всего этого. Вроде бы изначально письмо мне принесло радость, а теперь я грущу из-за него. Сложно разобраться в своих чувствах, особенно когда ты в них неуверен. Хотя разве можно хоть в чем-то быть уверенным?