Предисловие автора
Подробное изложение причин и условий возникновения и развития большевизма в России вообще и даже в частности, только в армии, требует всестороннего изучения многоразличных явлений нашей общественной и экономической жизни, продолжительных экскурсов вглубь нашей истории, к тем вехам, которыми обозначены Разинский и Пугачевский бунты{1}, и может быть объектом лишь капитального труда.
Такая задача мне далеко не по силам. Поэтому, приступая к передаче моих наблюдений, впечатлений и переживаний за более чем год, что я прожил под большевистским игом, ограничусь лишь самым кратким изложением тех причин, в силу которых за Февральской революцией 1917 года последовала вторая революция в октябре того же года.
Первое революционное движение в России, вышедшее из рамок тайных заговоров и подпольных конспираций и коснувшееся в большей или меньшей степени широких масс населения в 1905 и 1906 годах, застало эти массы в значительной части их еще не подготовленными к восприятию новых идей и поэтому не имело успеха.
Все усилия агитаторов и апостолов нового социального строя и политических свобод скользили по этим массам, не пуская глубоких корней в народную душу.
Социальные идеи воспринимались поверхностно. Усваивалось из них только то, что было понятно и злободневно. Крестьяне с упоением мечтали о «черном переделе»{2}, то есть наделении их землей из обширных помещичьих угодий, частью остававшихся в руках помещиков после отмены крепостного права, частью благоприобретенных лицами, вкладывавшими свои капиталы в земельные собственности. Надо признать, что почва для пропаганды была благоприятна. Я лично знавал многих собственников, обладавших десятками тысяч десятин[2] в одной меже[3], в то время как окрестные крестьяне имели всего лишь полторы десятины на душу. И добро бы эти крупные владельцы сами занимались хозяйством, давая постоянный заработок населению: нет, они предпочитали без всякого риска от погодных условий отдавать свои земли в аренду тем же крестьянам, повышая из года в год арендную плату. Последним некуда было деться, и волей-неволей они, скрепя сердце, закрепощали себя земельным магнатам. Правительство сознавало ненормальность этого положения, рядом мер старалось урегулировать его, положить предел росту этого крестьянского пролетариата, пыталось создать класс крестьян – мелких собственников{3}. Но меры эти носили долговременный характер и не удовлетворяли массы. Но, несмотря на это, революционные выступления 1905 и 1906 годов были чисто спорадического характера и не свидетельствовали об общем подъеме крестьянской массы.
Солдаты требовали улучшения пищи, хотя она была вовсе недурна и на военной службе простолюдин питался, во всяком случае, не хуже, если не лучше, чем у себя дома.
[Солдаты] охотно прислушивались к критике начальства, к аргументам в пользу неравенства положения между солдатами и офицерами, к жалобам на строгость дисциплины и т. п., но тем не менее революционные беспорядки имели место лишь в тех воинских частях, где не было [должного] надзора и тесного общения между офицерами и солдатами.
Более сознательными революционерами были лишь рабочие, но они не были достаточно организованы, а главное – не имели авторитетных и энергичных вождей.
Значительная часть интеллигенции действительно была настроена революционно, но вследствие ее крайней малочисленности активное участие ее в революционном движении того времени было малозаметным.
Если метафорически уподобить русский народ огромному, глубокому морю темных, малокультурных людей, одурманенных водкой{4}, пропитавшей не одно поколение, – морю, покрытому тонкой пленкой интеллигенции, подобно пленке сливок на снятом молоке, то есть можно сказать, что движение 1905–1906 годов коснулось лишь поверхности этого моря.
Кое-где разбудил его порыв революционного ветра; пошла мелкая рябь по нему; разорвалась и разметалась местами пленка; проглянула находившаяся под нею темная масса, но так как порыв был очень слаб, масса же тяжела и инертна, то вскоре все было подавлено и замерло. Выразилось это, как известно, баррикадами в обеих столицах, бунтами в некоторых войсковых частях, а в особенности во флоте, и аграрными беспорядками.
Принужденные отступить, революционные силы готовятся к новой борьбе. Идет интенсивная подготовка к новой революции двумя путями. Первый путь – прежний, подпольный – организуются тайные союзы, советы, комитеты и пр., причем особое внимание уделяется армии, оказавшейся в большинстве случаев в 1905–1906 годах послушным оружием в руках правительства, и в то же время подпольная литература сеет зерна социальных идей в широких массах. Второй путь – новый, открытый – с трибуны Государственной думы, с которой депутаты, по их собственному, неоднократно повторяемому выражению, «через стены аудитории вещали всей России».
В то время как подпольная пропаганда направляла свои усилия на армию и флот, открытая пропаганда Таврического дворца[4] воспитывала народные массы, неустанно подрывая авторитет правительства, серьезно уже поколебленный волнениями 1905–1906 годов. Необходим был могучий талант Столыпина{5}, чтобы богатырскими усилиями поддерживать колеблемое со всех сторон здание и подводить под него новый фундамент, постепенно меняя форму правления{6}.
Девизом этого одного из величайших, по моему мнению, государственных людей было «на легком тормозе вперед». И действительно, будь он жив, быть может, Россия представила бы счастливое исключение в истории культуры народов и перешла бы к новой форме правления без тех ужасных потрясений, которые являются неизбежными спутниками всех революций, возникающих снизу.
Но Столыпина не стало{7}. Преемники его, не столь дальновидные и талантливые, не в состоянии были противостоять реакции правительственных сфер и некоторых слоев общества, наступившей после 1905–1906 годов, и тем способствовали усилению народного неудовольствия, рас ширению в народных массах оппозиции, а главным образом, твердой организации нелегальных подпольных сообществ, выковываемой молотом правительственного гнета.
От свобод, возвещенных манифестом 17 октября 1905 го да, не осталось почти ничего{8}. Из Государственной думы всячески старались сделать чисто совещательный орган. Это окончательно заставило всех извериться в искренности правительства и сильно уронило престиж монарха; царское слово утратило свое значение незыблемости; ко всему этому присоединился целый ряд эпизодов из интимной жизни высших сановников государства, жизни двора и, наконец, интимной жизни самого монарха, эпизодов, сильно преувеличиваемых и даже искажаемых агентами революции{9}.
Но это, конечно, все лишь поводы к возникновению пожара, а не причины его. Не будь этих эпизодов и лиц, в них фигурировавших, явились бы такими же статистами другие лица и в других эпизодах, но революция все равно была неизбежна, и коль скоро она не производилась постепенно сверху, как предполагал Столыпин, она неминуемо должна была вырваться наружу разом снизу, как оно и случилось на деле, когда напряжение революционных сил превысило правительственный гнет.
Великая война ускорила развязку. Захватив глубоко жизнь всего народа, она запустила свои щупальца до самого дна темного моря народных масс, спавших в пьяном тумане. Целой армии самых испытанных агитаторов в течение целого ряда лет не удалось бы сделать того, что сделала война в течение нескольких месяцев.
Взбудоражив обыденную жизнь, она заставила всех проснуться, оглядеться по сторонам, сознательно отнестись к окружающей обстановке и заметить все недочеты и пробелы современного строя. Миллионы людей были вырваны из узких рамок прозябания в сутолоке местных интересов и брошены в ряды армии. Здесь общение их с новыми лицами, не говоря уже об агентах революции, конечно, не дремавших и воспользовавшихся благоприятной обстановкой, открыло этому темному люду, стекшемуся из разных медвежьих углов необъятной нашей родины, широкие горизонты, которые раньше ему и не грезились.
Мечта хороша тем, что она не имеет предела. Какая же это мечта, если ее ограничивать прозаическими рамками обыденной жизни. Увлекает именно широкий размах мечты, когда всякие желания, как бы они не были утопичны, мысленно представляются вполне осуществимыми. Тот земной рай, который рисовали перед слушателями агитаторы революции, представлял собой резкий контраст с суровыми невзгодами военного положения страны. Горячие головы с нетерпением протягивали руки к столь близкому счастью, и недовольство существующим порядком нарастало и ширилось среди народных масс.
Не буду останавливаться на непосредственных причинах революционного взрыва в последних числах февраля 1917 года, это вышло бы далеко за рамки настоящего очерка.
Постоянная смена лиц на высших государственных постах, выбор на них таких личностей, что заставляло пожимать плечами в недоумении самых благонамеренных и преданных верноподданных, ускоряли конец монархии.
С августа 1916 года, после назначения Штюрмера{10} премьер-министром[5], для всех стало ясно, что монархия катится по наклонной плоскости{11}.
Сигнал к возмущению был подан народными представителями – Государственной думой, авторитет которой за время борьбы с непопулярным правительством сильно вырос в глазах населения.
Борьба из стен парламента была перенесена на улицу. К участию в ней, кроме избранников народа, были привлечены и массы. От слов перешли к делу.
Мое мнение, что без почина Государственной думы переворот в то время навряд ли совершился бы. Конечно, рано ли, поздно ли, это должно было бы совершиться, но не так сравнительно скоро; расстройство внутренней жизни далеко не достигало еще тех размеров, которые полагают предел человеческому долготерпению. Большевистский режим доказал, что можно терпеть несравненно тягчайшие лишения, чем те, которые казались невыносимыми при царском режиме. Совершившийся переворот снял правительственный гнет одновременно со всех политических партий, и тут они оказались в совершенно различных положениях в смысле условий дальнейшей их деятельности.
В то время как все легальные партии, не исключая даже оппозиции в виде кадет (Партии народной свободы){12}, частью пользовавшиеся покровительством правительства, частью им терпимые, были совершенно неорганизованы, так как они, не подвергаясь никакому преследованию, и не нуждались в какой-либо организации для самообороны; нелегальные же партии социалистов-революционеров и социал-демократов{13}, закаленные в долголетней борьбе с правительством, обладающие мощной организацией, раскинувшейся сетью по всей России, спаянные железной партийной дисциплиной, явились во всеоружии и развернулись, как пружины, долго сдерживаемые тисками правительственной власти.
То обстоятельство, что переворот застал эти партии вполне организованными для политической борьбы, дало им громадный перевес, и революционная власть, несмотря на их сравнительную малочисленность, неминуемо должна была перейти в их руки. Подобно тому, как в физике живая сила определяется произведением массы тела на квадрат скорости его движения, точно так же реальная сила политических партий определяется произведением двух множителей: один из них – численность партии, другой – энергия, проявляемая ее членами. Возьмите, с одной стороны, все наши так называемые умеренные элементы; в России они составляют страшно подавляющее большинство, но проявляемая ими энергия близка к нулю, в результате – реальной силы никакой, протест выражается обычно будированием исподтишка, в редких случаях – пассивным сопротивлением.
С другой стороны, малочисленные радикалы, последователи крайних социальных учений, проявляют чрезвычайную энергию; в результате получается сила, которая дает возможность ничтожному меньшинству господствовать над колоссальным большинством.
Не учтя своих сил и не зная той массы, которой придется управлять по свержении правительства, умеренные элементы, составляющие подавляющее большинство Государственной думы, дав сигнал к перевороту, уподобились неумелому укротителю, выпустившему зверя из клетки. Выпустить-то выпустил, а совладать со зверем не может. Ни загнать его обратно в ту же клетку, ни перегнать в другую, более просторную. Зверь остался на свободе. Сначала сам не верил своей свободе, ошалел, что называется, на первых порах. Поэтому первые шаги еще робки, неуверенны: он как бы боится возмездия, чувствуя, что творит что-то незаконное. Затем безнаказанность делает его смелее, окрыляет. Наконец, почуяв свою силу и слабость тех, кто выпустил его на свободу и натравил на правительство, этот многоголовый зверь дает полную волю своим звериным инстинктам и начинает осуществлять по-своему, не считаясь ни с чем, те утопии, которые ему нашептывают агитаторы крайних социальных течений.
Этим замешательством первых дней Временное правительство{14} не воспользовалось для того, чтобы взять власть крепче в свои руки. Большая вина Государственной думы и тех политических деятелей, которые были причастны к перевороту, что, замышляя его, они недостаточно подготовили его, не поставили себе вопроса, а что будет дальше. Здесь опять-таки сказалось это вечное и роковое русское: авось, небось да как-нибудь.
Конечно, странно было бы ожидать, чтобы рабочие и солдаты, фактически произведшие переворот в феврале 1917 года, после совершения его отказались вовсе от власти и сложили бы ее целиком к ногам интеллигенции в лице комитета Государственной думы, дескать, «правьте и владейте нами»{15}.
Но все же думается, что, прояви Временное правительство в первые дни революции, когда оно пользовалось еще большой популярностью, если не в столицах, то во всей стране, побольше твердости, оно значительно отдалило бы время своего крушения и, быть может, ему удалось бы довести войну до победного конца, а это уже существенно могло бы изменить характер дальнейшего революционного движения: не было бы этих настойчивых поисков виновников понесенного поражения для того, чтобы сорвать на них накопившуюся злобу; не было бы этих невинных жертв ярости безумной толпы, направляемой сознательными разрушителями русского государства, на лучших сынов России, стоявших им поперек дороги.
Победоносному народу, удовлетворенному достигнутым успехом, несвойственно проявление низменных чувств: он не стал бы сводить личных счетов, и все поведение его было бы облагорожено торжеством победы.