Подъем Испанской империи. Реки золота. Книга вторая. Колумб (Хью Томас, 2003)

Колумб был гражданином Генуи. Этот порт казался настоящим центром мира:

Генуэзские купцы доминировали в средиземноморской торговле. Папа Иннокентий VIII был генуэзцем, урожденным Джованни Батиста Чибо, выходцем из семьи, прославившейся морскими перевозками зерна из Туниса в Европу. Один из Чибо в XIV столетии был губернатором Хиоса. Джованни Батиста Чибо являлся ставленником сурового кардинала Каландрини, сводного брата папы Николая V, основателя Ватиканской библиотеки, происходившего из чудесного пограничного генуэзского городка Сардзаны. После того как еще один генуэзец, Франческо делла Ровере, был избран папой под именем Сикста IV, Чибо без особых усилий стал первым кандидатом на престол святого Петра в 1484 году.

Но на этом почетном месте он оказался довольно никчемным – историк Гвиччардини пишет, что в делах улучшения благосостояния населения Чибо был совершенно бесполезен{149}. Должность наместника бога на земле, каким считали его все христиане, как короли, так и батраки, архиепископы, священники и монахи, нашла в лице Чибо недостойного представителя. Однако, к его чести, следует сказать, что он построил красивый двойной фонтан на площади Святого Петра, а также раку для священного копья Лонгина. Также, по крайней мере, говорили, что после разговора с ним никто не уходил неутешенным{150}.

Римские аристократы называли папу Иннокентия VIII «генуэзским моряком». Это было оскорблением в Вечном Городе, но мало где еще. Быть может, генуэзцев и недолюбливали, но уважали. В романе «Тирант Белый» мы читаем, как героя умоляют «разогнать этих коварных генуэзцев, ибо чем более жестокой будет их смерть, тем славнее будет твое имя»{151}. Петрарка, в то время бывший центром внимания, считал Геную «истинно царственным градом»{152}.

Святой Фердинанд выделил генуэзцам особый квартал в Севилье с собственной часовней, причалом и публичными банями. Генуэзская фамилия Чентурионе (Сентурион по-испански) считалась самой важной купеческой семьей Малаги и до, и после ее завоевания христианами. Малага считалась северным центром африканской золотой торговли. Другой Сентурион скупал сахар на Мадейре, а его брат торговал шелком в Гранаде. Дориа продавали оливковое масло из долины Гвадалквивира, а Франческо Пинелли из Генуи (для испанцев – Пиньело) был среди тех, кто финансировал завоевание Гран-Канарии, где он построил первый сахарный завод. Он также стал вторым казначеем Священной Эрмандады, зародыша кастильской национальной полиции. Вместе с Луисом Сантанхелем, Франческо Риппароло (по-испански – Рибероль) он торговал красящими веществами, особенно орселем[7], на Канарах. Потом он торговал мылом в Севилье, получив впоследствии ценную монополию на него.

Генуэзские Гримальди были заинтересованы в пшенице, в то время как их близкие родственники, Кастильоне, торговали шерстью. Среди других генуэзских торговых фамилий, которые пользовались возможностями Испании, были Вивальди, из которых двое братьев в 1291 году отправились в Атлантику в поисках «океанских путей в Индию» (и больше о них никто ничего не слышал), а также большая фамилия Форнари (Форне), которая продавала рабов на Хиос. Генуэзец Ланцаротто Малочелло около 1330 года открыл (или заново открыл) Канарские острова и водрузил кастильский флаг на острове Лансароте, названном в его честь. Еще один генуэзец, Антонио Узодимаре, из купеческой семьи на португальской службе, первым из европейцев поднялся по рекам Сенегал и Гамбия. Другой уроженец Генуи, Антонио Ноли, впервые от имени Португалии заложил действующее поселение на Островах Зеленого Мыса. Португальский флот был основан генуэзцем, и командовали им его потомки, в течение нескольких поколений носившие титул адмирала.

Генуэзские предприниматели также первыми начали выращивать сахарный тростник в Алгарве. Ломеллини контролировали португальскую торговлю золотом и доминировали не только в торговле сардинской солью и серебром, но и мастикой с Хиоса{153}. Генуэзцы преобладали в торговле Сеуты после захвата ее Португалией в 1415 году, и большая часть золота, доставляемого из Черной Африки караванами, оставалась здесь{154}. Власть над островами Атлантического океана по договору делили между собой короли Кастилии и Португалии: Мадейра, Азорские острова и Острова Зеленого Мыса принадлежали Португалии, Канарские – Испании, но генуэзцев можно было встретить на всех островах, какой бы над ними ни развевался флаг – испанский или португальский.

Генуэзцы специализировались на работорговле. В отличие от португальцев, чьи капитаны обычно по необходимости хотя бы делали какие-то телодвижения в сторону обращения пленных в христианство, генуэзцы об этом даже не задумывались. Генуэзцы захватывали в рабство и продавали людей в Крыму и на Хиосе, в Тунисе и Сеуте, в Малаге и Гранаде, продавали мужчин, женщин, детей, черкесов и эфиопов, славян и боснийцев, берберов и чернокожих африканцев, уроженцев Канарских островов и греков – все находили сбыт{155}.

Эти семьи в своем родном городе держали дома – их палаццо до сих пор можно там увидеть. Некоторые из них, как палаццо Дориа, триумфально возвышаются над руинами XII столетия, другие, как палаццо Чентуриони, едва различимы среди разрушающихся домов возле порта. Эти роскошные здания часто были полны сокровищ, которые стало возможным добыть в ходе испанских авантюр, в которых генуэзцы переиграли своих соперников-каталонцев, хотя сама Генуя не была имперским городом, как Венеция. Генуэзские купцы всегда действовали сами по себе, не принимая во внимание интересов республики. То, что они сыграли такую роль в европейских предприятиях в Атлантике, не было общим или государственным решением. Это был результат трезвого расчета финансовых преимуществ, который сделали примерно пятьдесят семейств или компаний{156}.

Генуэзцы были не единственными итальянцами, поселившимися на юге Испании и Португалии. К примеру, Бартоломео Маркьонни, флорентинец, был самым крупным работорговцем в Лисабоне. Он настолько успешно торговал черными рабами, что считался почетным португальцем. Среди его партнеров в Севилье были Джуанотто Берарди и Америго Веспуччи, тоже флорентинцы, торговавшие не только перекупленными в Лисабоне чернокожими рабами, но и туземцами с Канарских островов. Венецианец Альвизе Ка да Мосто открыл для португальского короля Острова Зеленого Мыса в 1450-х годах.

В эти дни Рим еще не был представлен в Испании постоянным нунцием. Но многие деятели церкви приезжали и уезжали, в то время как другие итальянцы выполняли функции послов в отсутствии постоянного представителя даже в испанском лагере в Санта-Фе под стенами Гранады. Среди таких был Петер Мартир де Ангиера – блестяще образованный человек, родившийся в деревне на Лаго Маджоре. Он приехал в Испанию с герцогом Тендильей, бывшим послом в Риме. Мартира просили заняться образованием сыновей испанской знати. Он писал живые письма на грубой латыни своим итальянским благодетелям, таким как кардинал Асканио Сфорца – брат Людовико Моро, хитрого миланского герцога, и следующим за ним папам. Гуманист, капеллан и профессор лингвистики с Сицилии, Луцио Маринео Сикуло, также был при испанском дворе. Его побудил туда приехать Фадрике Энрикес, сын адмирала Кастилии{157}. Итальянские художники, такие как Никола Пизано, занимались реставрацией вида и цвета севильских азулехо, в то время как Доменико Фанчелли, вдохновенный скульптор из Флоренции, вскоре будет работать в Испании во многих церквях.

Но этот обмен был не однонаправленным – кастильцев можно было найти в Болонье и других итальянских университетах, в то время как каталонские консулы имелись в городах королевства Неаполитанского, а также в Венеции, Флоренции, Пизе и Генуе. Лоренсо Васкес из Сеговии, «испанский Брунеллески», обучавшийся на архитектора в Риме и Болонье, в 1490-х перестроил Колехио де Санта-Крус в Вальядолиде, а также работал над дворцом герцога Мединасели в Когольюдо близ Гвадалахары, как и над новой архиепископской резиденцией кардинала Мендосы в этом же городе{158}.

Эти люди осуществляли связь Испании с центром культуры Европы. Еще не настало время, когда, благодаря книгопечатанию, почитаемый всеми флорентинец Петрарка будет задавать сюжеты и даже рифмы большинства испанских поэм. Однако самые амбициозные писатели Испании в 1490-х уже ухитрялись проводить время в Италии, как это будут делать просвещенные англичане в XVIII веке. Вскоре Фердинанд и Изабелла пошлют туда в поддержку своих претензий на Неаполь армии под предводительством лучшего из своих полководцев – Гонсало Фернандеса де Кордова (Эль Гран Капитана). Он в мягкой форме будет осуществлять девиз: «Espana, las armas! Italia, la pluma!»{159}

Испания ценила Италию отнюдь не за литературу. Когда королеве Изабелле в Севилье преподнесли роскошный плащ для ее любимой Богоматери, она запросила капюшон из тонкой парчи от своего любимого портного из Венеции, Франческо дель Неро{160}.

Несмотря на роль Венеции, Флоренции и Рима в Испании времен Фердинанда и Изабеллы, считалось вполне нормальным, что папа по обеим линиям был генуэзцем. Также нормально было и то, что вечный проситель при испанском дворе, седовласый Кристофоро Коломбо, или Кристобаль Колон, если называть его по-испански, тоже родился в Генуе.

Колумб, как его называют в англоязычном мире, был немного не в своей тарелке среди вышеуказанных великих генуэзских торговцев. Но ему было бы не по себе в любом окружении. Именно потому некоторые пытаются приписать ему галисийское, еврейское или майоркское происхождение{161}. Один писатель считал, что Колумб говорил по-кастильски, поскольку хотя его «полуеврейская семья» (как утверждает автор) эмигрировала из Галисии после 1391 года, в ней всегда называли Кастилию родным домом. Но Генуя была не слишком гостеприимна для евреев, так что все это можно считать небылицами. Колумб часто выказывал враждебность как к евреям, так и к конверсо – и в разговорах, и в письмах{162}, но это ничего не доказывает, поскольку зачастую самыми одиозными антисемитами являлись именно конверсо. Но он в любом случае был убежденным христианином, который предпочитал не работать по воскресеньям{163}.

Сам Колумб упоминал, что он родом из Генуи, когда пытался добиться феодального владения (mayorazgo) в Испании для своей семьи в 1497 году. Он также говорил, что всегда хотел иметь дом в Генуе{164}. В добавлении к своему завещанию, написанному незадолго до смерти, в 1506 году, он упоминал только генуэзских друзей – кроме «того еврея, который охраняет ворота еврейского квартала в Лисабоне»{165}.

Тайна, которой окружил Колумб свое происхождение, может быть объяснена тем, что он его стыдился. Его отец, Доменико Коломбо из Моконези в долине Фонтанабуона, выше Генуи, был всего лишь ткачом, как и его мать, Сюзанна Фонтанаросса. Доменико позже, видимо, стал землевладельцем и хозяином харчевни в Савоне в тридцати пяти милях к западу от Генуи – там, где родился папа Сикст IV. Но это не слишком помогало подниматься по социальной лестнице. Колумб и позже никогда не рассказывал ни о своих родителях, ни о сестре Бьянчинетте, которая вышла замуж за торговца сыром, ни о брате Джованни Пелегрино, который остался дома. Однако два других брата, Бартоломео и Диего, постоянно были вместе с ним в Испании и Новом Свете, как и два его племянника. Колумб однажды сказал, что он «не был первым адмиралом» в их семье. Возможно, он ссылался на родственников своей жены.

Как уже говорилось выше, его акцент и манера речи привлекали внимание. Лас Касас, который был с ним знаком, считал, что он говорит так, будто его родным языком был не кастильский{166}. Колумб употреблял немало португальских слов, что считали признаком того, что он выучил испанский, когда жил в Лисабоне в промежутке между 1475 и 1485 годами. Он никогда не писал писем по-итальянски – вероятно, потому, что знал только генуэзский диалект, на котором писали очень редко.

Раннюю жизнь Колумба можно восстановить по его собственным позднейшим заметкам, а также по воспоминаниям его сына Фернандо, который написал его биографию, весьма достойную похвалы. Так, в 1501 году он рассказывал королеве и королю, что рано вышел в море{167}. Фернандо Колон (так мы будем его называть, поскольку он-то уже был совершенным испанцем) говорил, что его отец учился в университете Павии{168}. Лас Касас также говорил, что Колумб изучал латынь и основы грамоты, особенно грамматики, в Павии{169}. Но историк отец Андрес Бернальдес, у которого Колумб некоторое время гостил в его доме близ Севильи, говорил, что Колумб был «человеком великого разума, но не слишком образованным»{170}. Так что его пребывание в Павии сомнительно.

Первый морской поход Колумба имел место в 1472 году, когда ему был двадцать один год. Видимо, он был простым моряком на корабле, принадлежавшем Паоло ди Негро и Николозо де Спиноле, которые оба происходили из известных генуэзских семей. Предположительно, они ходили в арагонские владения в Тунисе, где были очень сильны позиции семейства Чибо, и захватили корабль, принадлежавший купцам из Барселоны. Позже Колумб отправился на борту «Роксаны», корабля, которым владел тот же самый Паоло ди Негро, в генуэзскую колонию на Хиосе близ Смирны в Эгейском море – в порт на острове, через который шла не только торговля рабами, но и сахаром, а также мастикой (смолой, из которой варили лак).

Впервые в Лисабоне он, видимо, побывал в 1476 году, когда потерпел крушение после морского сражения, предположительно, с кастильцами, будучи на борту «Бекаллы» – корабля, принадлежавшего другому генуэзцу, Людовико Чентурионе. Затем в 1477 году Колумб ходил в Ирландию и, вероятно, в Исландию на другом корабле Паоло ди Негро и Спинолы – и снова, видимо, простым моряком{171}.

На следующий год Чентурионе предложил Колумбу поработать на него, торгуя сахаром на Мадейре, – «земле, где растет множество тростника», как описывал ее венецианец Альвизе Кадамосто около 1460 года. Видимо, так Колумб и поступил, таким образом познакомившись с колониальным хозяйством, где на плантациях использовался труд чернокожих рабов, а также порабощенных канарских туземцев (первый сахарный завод на Мадейре был построен в 1452-м).

Колумб изучил хитрое переплетение каналов и туннелей, одни из которых были построены из камней, скрепленных известковым раствором, а другие вырезаны в скале. Они назывались «levadas» и подводили воду к участкам земли на террасах. Большая часть сахара, доставляемого Колумбом, шла в Нидерланды, где часто обменивалась на роскошные одежды. Но как и где он производил такую торговлю? Имеющиеся записи об этом молчат. Прежде чем отправиться на Мадейру (предположительно в 1477 году), Колумб женился на Фелипе Палестрелло (Перештрелу по-португальски) – сестре наследного губернатора Порту-Санту, самого маленького из двух островов архипелага Мадейры, который был колонизован первым.

Отец Фелипы, Бартоломео, уже покойный к тому времени, приехал из Пьяченцы в Северной Италии. Мать Фелипы, Изабель Муньис, вела свой род от капитана, который в 1147 году помог отбить Сан-Жорже у мавров. Один район Лисабона до сих пор зовется Пуэрта де Мартим Муньис. Отец Изабель, Жиль Айрес Муньис, имел немалую собственность в Алгарве и участвовал в португальской экспедиции и успешной осаде города Сеута в 1420 году. Так что Колумб породнился с семьей, у которой были очень хорошие связи.

После падения Сеуты португальцы половину столетия развивали замечательную морскую активность. Колумб понимал это еще до того, как прибыл в Лисабон, – хотя бы потому, что в ней играли большую роль генуэзцы. Экспансию Португалии поощрял принц Энрике Мореплаватель, брат короля Жоана, один из командующих португальскими войсками при Сеуте{172}. Его первым предприятием была оккупация прежде незаселенных островов Мадейра, начавшаяся в 1425 году (острова были так названы по их лесам с промышленной древесиной, madeira по-португальски означает «дерево»), и примерно в 1431 году – Азорских (слово это означает «ястреб»). Обе эти группы островов были колонизированы португальцами, но в колонизации принимали участие также фламандцы и итальянцы. С обоих архипелагов поставлялись воск, мед и красители, «драконья кровь», получаемая из смолы драконового дерева, а также лишайник орсель, который пользовался большим спросом как источник фиолетового красителя.

На Колумба наверняка произвело впечатление, насколько далеко в океане находятся оба этих архипелага – на расстоянии тысячи и шестисот миль от Лисабона соответственно. Остров Порту-Санту, находившийся на расстоянии двадцати восьми миль от главного острова, из обеих Мадейр было освоить легче всего. Его было легко колонизировать, поскольку он был безлесным, плоским, а море вокруг кишело рыбой. Гористый основной остров Мадейры был покрыт лесом до тех пор, пока грандиозный пожар не уничтожил большую его часть.

Также Энрике посылал экспедиции к побережью Западной Африки. Его целью было найти морской путь к источникам африканского золота у истоков рек Нигер и Вольта. В 1434 году один из его капитанов, Жиль Эаннес, обошел мыс Боядор, который прежде считался непреодолимым (хотя один из французских завоевателей Канарских островов, вероятно, обходил его и раньше). Считалось (вероятно, благодаря мусульманам, которые пытались отвадить первопроходцев), что моряки, обойдя мыс Боядор, чернеют, а любой корабль здесь сгорает от жары.

В течение нескольких следующих лет португальские капитаны посетили большую часть земель Западной Африки: Мавританию, реку Сенегал, реку Гамбия, Острова Зеленого Мыса (в 1455 году), Перечный Берег, Берег Слоновой Кости, Золотой Берег, Невольничий Берег, затем королевство Бенин, устье Нигера и Камерун – все это было открыто еще до прибытия Колумба в Лисабон.

Второй повод для африканских путешествий был стратегическим и, одновременно, религиозным – португальские короли, будучи верными воинами Христовыми, искали способ ударить по мусульманам с тыла.

К 1470 году важной частью этих походов стал поиск черных рабов. Лисабон стал центром торговли живым товаром и дальнейшей поставки рабов на средиземноморские рынки – как в христианских, так и в исламских странах. Опять же, в этом деле участвовали итальянцы – например генуэзец Лука Кассано, который был работорговцем в Терсейре на Азорских островах, венецианец Альвизе Ка да Мосто, который покупал черных рабов на реке Гамбия. Семейство Ломеллини продолжало свою широкую банковскую деятельность в Лисабоне. Флорентинец Маркьони из семейства, известного работорговлей в генуэзском Крыму, в 1470-м начал укреплять свои позиции как работорговец в тамошней столице.

Эти португальские путешествия в глазах истории не столь важны, как плавание Колумба. Но как заметил один голландский путешественник XVIII века, португальцы «спустили свору на добычу» в эру европейской экспансии{173}. Их путешествия начали эпоху открытий, главным героем которой стал Колумб. Они обладали потрясающей дерзостью и жаждой нового – что удивительно для маленькой нации, которая прежде никогда не оставляла заметного следа в истории.

Некоторое время Колумб и его жена Фелипа жили в Лисабоне, в доме ее матери Изабель Муньис. Они плавали также в Порту-Санту и Фуншаль на Мадейре. Когда в Фуншале Фелипа умерла родами, дав жизнь их сыну Диего, Колумб вернулся в Лисабон и работал то как книготорговец, то как картограф. Его преданный брат, Бартоломео, приехал к нему из Генуи. Позже Колумб должен был встречаться с моряками и торговцами, которые знали Океан, – как тогда называли Атлантику, поскольку даже самые образованные люди того времени верили, следуя грекам, что это – та самая масса воды, что окружает единый массив суши.

В то время ходило много историй о плавании на запад в поисках других островов Атлантики – например Антилии и Бразила, или островов святой Урсулы или святого Брендана. Море казалось полным магии, невероятных возможностей, в то время как идея антиподов исчезла после публикации в 1469 году в Испании «Географии» грека Страбона. Этот географ I века говорил даже о возможности напрямую проплыть из Испании до Индии{174}.

Между 1430 и 1490 годами португальцы совершили более десяти плаваний на запад. Возможно, некоторые из этих мореплавателей слышали о средневековой норвежской экспедиции в Гренландию, Винланд и Северную Америку. В конце концов, последний гренландец норвежского происхождения умер только в пятнадцатом столетии{175}.

То, что земля круглая, было понятно уже в течение нескольких поколений. Греческие географы из Милета еще за пятьсот лет до Рождества Христова считали, что Земля имеет форму шара. Этот взгляд отстаивал и геометр Пифагор. Хотя многое из знаний греков было утеряно, католическая церковь приняла эту гипотезу примерно в 700 году нашей эры, и в XV веке со «сферичностью» планет все в целом соглашались. Только горстка невежд продолжала утверждать, что земля плоская.

Колумб вместе с португальской экспедицией прошел вдоль берегов Западной Африки вплоть до крепости Эль-Мина на Золотом берегу, рядом с Островами Зеленого Мыса, которые представляли собой колонию в еще большей степени, чем Мадейра, так что там требовалось много рабов из близлежащей Африки. Опять же, кажется очевидным, что он тогда был простым моряком – возможно, с кое-какими полномочиями. Быть может, он останавливался на Перечном берегу (Малагетта), где, как потом утверждал, видел сирен. Это было либо в 1481-м, когда была построена торговая фактория Эль-Мина, или в 1485-м, когда там побывал и картограф Жозе Визиньо, посланный туда «совершенным государем», королем Жоаном, чтобы рассчитать высоту солнца на экваторе. Сообщается, что с Колумбом ходил его брат, Бартоломео{176}. В этих плаваниях он досконально познакомился с кораблями, которые позволили португальцам столь многого достичь, а именно – с каравеллами, маленькими, с треугольными косыми парусами и высокой маневренностью, хорошей скоростью и малой осадкой. Они могли ходить против ветра лучше старых кораблей с четырехугольными прямыми парусами{177}.

Колумб не только много путешествовал, но и много читал. Вероятно, ему попалось на глаза удивительное утверждение Сенеки, что можно дойти от Испании до Индии за несколько дней{178}. Он наверняка читал записки Марко Поло, сделанные на мосту Риальто в Венеции ради пользы других путешественников, а также его мемуары, надиктованные товарищу по заточению в генуэзской тюрьме. Последняя книга была полна увлекательных историй, включая байки об амазонках и псоглавцах. Марко Поло утверждал, что Чипангу (Япония) расположена на расстоянии 1500 миль к западу от Китая, и что вокруг Азии находятся 1378 островов{179}.

Еще одна книга, которую читал Колумб (в то время или чуть позже), была «Imago Mundi»[8] Пьера д’Айи, космографа начала XV века, который был также епископом Камбрэ, кардиналом и духовником короля Франции. В своей работе этот ученый француз обсуждал не только астрономию, но и размер Земли. Он предполагал, что Атлантический океан узок, что Сенека был прав, утверждая, что при попутном ветре его можно пересечь за несколько дней и что антиподы существуют. В своем экземпляре книги рядом с этим утверждением Колумб написал: «Нет смысла верить, что океан покрывает половину земли»{180}. Колумб также изучал «Описание Азии» сиенца папы Пия II (Энея Сильвия Пикколомини), который настаивал, что по всем морям можно ходить и все страны обитаемы. Этот понтифик также был уверен, что можно попасть из Европы в Азию, плывя на запад.

Колумб, естественно, также видел новое издание Птолемеевой «Географии» – самой известной книги по этой теме. В латинском переводе она появилась в 1406 году, напечатана была в Виченце в 1475-м, а позже постоянно переиздавалась. Эта книга была написана александрийским ученым примерно в 150 году после Рождества Христова. В ней перечислялись 8000 мест, имелись карты и таблицы. Самой важной идеей этой книги была мысль о возможности астрономически определить точное расположение любого места по широте и долготе. Большая часть информации в книге Птолемея была получена по слухам, но в то время она считалась научной. Колумб, вероятно, видел второе издание, опубликованное в Болонье в 1477 году, в котором было двадцать шесть карт Азии, Африки и Европы. Он также читал курьезную, но популярную работу любителя книг о дальних странствиях сэра Джона Мандевиля, который писал о вымышленных приключениях. Эта книга вскоре была несколько раз переиздана{181}. Он мог видеть карты, принадлежавшие его тестю, поскольку возможно, что Пирестрелло был одним из советников Энрике Мореплавателя по океанским плаваниям{182}.

Наконец, Колумб получил несколько писем от пожилого эрудита и гуманиста, флорентинца Паоло дель Поццо Тосканелли, который в письме от 1474 года португальскому канонику Фернанду Мартиншу, одному из капелланов короля Афонсу V, утверждал, что западный путь в Китай возможен: «Я послал его высочеству эту карту, которую я начертил… и на которой отметил берега и острова, которые могут послужить для вас отправными точками, если вы предпримете плавание на запад»{183}. Тосканелли, глава семейного дела по торговле кожами и пряностями во Флоренции, также говорил, что обсуждал с королем Португалии «кратчайший путь отсюда до островов Индии, где растут пряности, путь, более короткий, чем через Гвинею». Это путешествие может привести к «Антилии», или Японии.

Колумб сделал собственную копию этого письма из книги папы Пия II. В другом письме Тосканелли добавлял, что император Китая считал, что западный путь в его страну из Европы может составить 3900 морских миль – но сам он думает, что 6500 миль более вероятная цифра. Он прислал Колумбу копию этого последнего письма, вероятно, в 1481 году{184}. Еще позже он писал Колумбу: «Я уверен, что это путешествие не столь сложно, как считают»{185}.

Колумб позже сделал собственный вывод. Он согласился с мнением Пьера д’Айи, что Атлантический океан не так широк, как кажется{186}, и с мнением Тосканелли, что его можно пересечь. Фернандо Колон писал, что его отец начал думать, что «как некоторые португальцы могли плавать так далеко на юг, так можно идти и на запад, и вполне логично ожидать, что в этом направлении встретятся земли»{187}. Он, по словам Фернандо Колона, собирал все идеи, полезные для торговца или морехода, будучи убежденным, что «к западу от Канарских островов и Зеленого Мыса находятся много островов и земель».

Тосканелли оказал решающее влияние на Колумба, который постоянно упоминает его в своих письмах. В дневнике своего первого плавания он говорит о «Паоло Фисико» чаще, чем о своих испанских соратниках. Тосканелли, однако, обладал живым воображением и сильно ошибался в оценке расстояния от Канарских островов до Японии{188}.

Начиная с XV столетия ходит история, что Колумба подтолкнул к такому решению «неизвестный лоцман» – вероятно, андалузец или португалец, который на смертном одре рассказал ему, что его бурей занесло в Западную Индию, когда он шел из Португалии в Индию. Лоцман рассказывал о нагих людях, которые жили в гармонии под солнцем, – видимо, на островах Карибского моря. Большинство историков XVI века (Фернандес де Овьедо, Лопес де Гомара и сам Фернандо Колон) отрицали эту байку, которая шла вразрез с ожиданиями Колумба: ведь тот никогда не предполагал встретить в Новом Свете примитивные племена. Напротив, он ожидал встречи с утонченным сегуном Японии Асикага или минским императором Китая.

Но тем не менее байка эта пережила века, и в XX веке несколько заслуженных писателей горячо поддержали теорию о «неизвестном лоцмане»{189}. Например, один историк писал, что Колумб таким образом «узнал не только о существовании земли в океане на западе, принадлежавшей, как он считал, к Западной Индии, но и о точном расстоянии до Старого Света, а также о его четком положении в огромном море»{190}. Но «неизвестный лоцман» вовсе не нужен для объяснения образа мыслей Колумба: его план, по существу, был составлен только при помощи Пьера д‘Айи и Тосканелли, француза и флорентинца.

В 1481 году Колумб составил план плавания на запад, в Чипангу (Японию) и Китай для португальского короля Жоана, который больше других монархов был заинтересован в открытиях. Португальские первопроходцы уже открыли загадочные королевства, такие, как Бенин, увидели громадные африканские реки, такие, как Сенегал, Гамбия, Нигер и даже Конго. В начале 1480-х годов Диогу Кан почти достиг мыса Доброй Надежды. Так что трудно было заинтересовать короля планами поисков западного пути в Китай. Однако Жоан предложил план Колумба на рассмотрение комиссии – первой из многих, перед которыми генуэзцу придется говорить в течение последующих десяти лет. В те дни это было стандартной практикой, как и в наше время. Правители всегда запрашивают совета у экспертов в сложных случаях.

В эту комиссию, Жунта дос Математикос, собравшуюся в Лисабоне, входили картограф Жозе Визинью, с которым Колумб, возможно, ходил в Западную Африку, епископ Сеуты Дього Ортис де Вильегас (кастилец из Кальсадильи неподалеку от Кории, в Касересе){191} и эксцентричный астроном, мештри Родригу, с которым Колумб уже обсуждал деликатные вопросы высоты солнца над экватором.

Жунта решила, что Чипангу может находиться дальше, чем считают Колумб и Тосканелли (в этом ее члены оказались полностью правы), и что невозможно снарядить экспедицию, снабдив ее достаточным количеством воды и припасов, чтобы пересечь такое огромное морское пространство. Ни одна команда не сможет так долго сохранять дисциплину. Но как только король Жоан отказал Колумбу, он по совету епископа Ортиша отправил каравеллу к западу от островов Зеленого Мыса на исследование Атлантики. Она вернулась через много дней, без новостей{192}.

Получив отказ в Португалии, Колумб решил обратиться к монархам Испании. В Испании он прежде не бывал. Но эта страна, как и Португалия, имела свои аванпосты в Атлантике – на Канарских островах, и в колонизации их тоже участвовали генуэзцы. Колумб это знал, а благодаря письму Тосканелли он понимал, что Канарские острова – лучшее место для начала трансатлантического плавания.

Канарский архипелаг состоит из множества островов – нескольких больших и десятков мелких, из которых самый ближний лежит на расстоянии пятидесяти миль от северо-западного побережья Африки и в 750 милях от юго-востока Испании, в тринадцати днях нормального плавания от Кадиса. Этот архипелаг, вероятно, известный в древности как «Счастливые острова», впервые посетил, как сказано выше, кастильский флот под командованием генуэзца Ланцаротто Малочелло. Другая кастильская экспедиция в 1402 году возглавлялась французскими искателями приключений, Жеаном де Бетанкуром из Гренвилля в Нормандии и Гадифером де ла Саль из Пуату. Бетанкур основал собственное княжество на Лансароте и двух других островах поменьше, Фуэртевентуре и Иерро, где туземцы не так отчаянно сопротивлялись, как на Гран-Канарии и Тенерифе. Он разделил захваченные земли между своими последователями, преимущественно кастильцами, а также несколькими нормандцами. За этим последовали усобицы. Португальцы заявили на архипелаг свои права, Энрике Мореплаватель жаждал захватить острова и безуспешно сражался за них. Наконец, главенствующим на островах стали Медина Сидония и семейство Пераса, тоже родом из Севильи. Миссионеры пытались обратить в христианство местное население, включая туземцев еще не завоеванных островов, в то время как морские капитаны захватили многих аборигенов, чтобы продать в рабство в Испанию{193}.

В конце концов португальцы согласились с испанским владычеством на Канарах по договору в Алькасовасе в 1479 году, а также признали за испанцами полосу земли в Африке, лежащую напротив островов (нынешняя Западная Сахара), таким образом оградив «Малое Море» (El Mar Pequeno), одно из лучших рыболовных мест в Атлантике. Взамен Кастилия признала за португальцами Азорские острова и Мадейру, а также их монополию на торговлю с Западной Африкой{194}. Затем кастильцы под предводительством Педро де ла Вера из Хереса-де-ла-Фронтера после жестоких боев сумели установить владычество над большей частью Гран-Канарии. Также в начале 1490-х был завоеван остров Ла Пальма. Таким образом, в руках туземцев оставался один Тенерифе.

Эти канарцы были загадочным народом. Были ли они берберского, африканского или европейского происхождения? Вероятнее всего первое, хотя никто не может сказать в точности даже как они выглядели. Колумб описывает их как не темнокожих и не светлокожих, что дает мало информации, а записи о продаже рабов говорят, что среди них были и первые, и вторые{195}. Французы начала XV века называли их «высокими и ужасными». Канарцы, похоже, не знали мореплавания (или полностью забыли его), потому никогда не покидали своего архипелага, даже не плавали с острова на остров. Они не знали и что такое хлеб. Они не ведали лошадей, и потому кастильская кавалерия приводила их в ужас. У них было несколько языков, и управляли ими многочисленные независимые царьки. Они хорошо сражались каменным и деревянным оружием, но их численность уже начала сокращаться из-за завезенных европейцами болезней. Испанцы могли вести себя в этих землях как хотели, поскольку местное население было слишком малочисленно – вероятно, 14 тысяч на Тенерифе, 6 тысяч на Гран-Канарии и полторы тысячи человек на остальных островах{196}.

Канарские острова стали источником богатства для Кастилии. Начиная с 1450-х годов множество туземцев были захвачены в плен и проданы в рабство в Андалузии. Поскольку их не коснулся ислам, они считались более надежными, чем берберы (мусульмане были печально известны упорной верностью своей религии). Несколько влиятельных людей при испанском дворе, такие, как старший советник Гутьере де Карденас, получали весомый доход от продажи такой продукции островов, как орсиль, на торговлю которым у Карденаса была монополия. Его коллега Алонсо де Кинтанилья получал помощь от севильских генуэзцев при финансировании этих завоеваний. Людовико Чентурионе построил на Гран-Канарии сахарный завод в 1484 году, хотя острова еще не были окончательно завоеваны. Сюда был также назначен епископ Рубикона – Хуан де Фриас. Завоевание Канарских островов Кастилией в XV веке было первым шагом к Новому Свету, хотя в то время о его существовании даже и не подозревали.

Колумб, видимо, не бывал на Канарах до своего визита в Испанию – иначе он непременно бы об этом упомянул. Хотя у Колумба вроде бы была интрижка с последней правительницей Ла Гомеры, Беатрис де Бобадильей, вряд ли это имело место до их встречи в Кордове. Но, как предполагалось ранее, еще до отплытия в Испанию он знал, что любому капитану, собирающемуся плыть на запад, лучше всего использовать в качестве базы Канарские острова; как говорил Тосканелли, такое путешествие лучше начать как можно южнее, чтобы воспользоваться господствующими ветрами. Ветра в Атлантике идут по часовой стрелке, как в большом колесе. Широтный характер этой системы был ключевым моментом плавания в Новый Свет в течение многих поколений, и Колумб мог узнать об этом из разговоров с моряками в Лисабоне.

Колумб приехал в Уэльву во второй половине 1485 года. Он отправился во францисканский монастырь Ла-Рабида, неподалеку от которого мутно-красная Рио-Тинто впадает в Атлантический океан. Монахи этого convento не только интересовались нуждами моряков, но могли и предоставить им нужную информацию. Они знали многие полезные вещи – например, что стая птиц указывает на близость суши. Среди них был фрай Франсиско (Альфонсо) де Боланьос, который был заинтересован в обращении туземцев Канарских островов и Гвинеи и даже запасся милостивым папским заявлением в пользу туземцев и с критикой работорговли{197}. Фрай Хуан Перес разговаривал с Колумбом об астрономии, Колумб также завел дружбу с фраем Антонио де Марчена.

Ла-Рабида была чем-то вроде морского университета{198}. Тамошний послушник Педро де Веласко в юности был лоцманом у Диогу де Тейве, который служил принцу Энрике Мореплавателю и был одним из первых, кто начал сажать на Мадейре сахарный тростник. Сам Веласко в юности искал Атлантиду, и до сих пор его можно было увлечь разговором о вечерних морских туманах, которые давали морякам надежду, что они вот-вот достигнут суши. В море есть свои миражи, как и в пустыне. Даже и сейчас «столь часто причудливые облака затягивают все вокруг и обманывают человека, принимая форму гор, холмов и долин»{199}.

Много лет спустя люди вспоминали, как Колумб пришел пешком в монастырь – в сверкающее белое здание под пронзительно-голубым небом, и как он просил хлеба и воды для своего шестилетнего сына Диего{200}. Тамошний сад сегодня наверняка очаровательнее, чем в те годы, – бугенвиллея и кипарисы придают ему ту красоту, которой не было в 1480-х годах. Но ярко-желтые камни патио, белые стены, черепичные крыши и башенки были такими же и в XV столетии.

Марчена и Перес побудили Колумба отправиться к кастильскому двору. У них там были хорошие связи, поскольку Перес некогда был духовником самой королевы. Они дали ему верительные письма. Итак, несомненно, прежде помолившись прекрасному Христу Ла-Рабиды, Колумб отправился в Севилью, а затем в Кордову, где находился двор, оставив своего сына Диего у невестки, Бриоланжи Муньиш, которая вышла замуж за арагонца Мигеля Мулиарта и жила близ Уэльвы в Сан-Хуан-дель-Пуэрто{201}.

Колумб добрался до Кордовы к лету 1485 года. Там он повстречался с Беатрис Энрикес де Аранья, девушкой из Санта-Мария де Трасиерра, жившей в нескольких милях к северу от города. Она опекала своего дядю, местного влиятельного горожанина Родриго Эрнандеса де Аранья. Колумб сожительствовал с ней и от нее прижил второго сына – пусть и незаконного, Фернандо. Он также встречался с давнишними советниками королевы – такими, как Талавера, духовник Изабеллы, Сантанхель, казначей, и Кинтанилья, наиболее деятельный из придворных Изабеллы. Он виделся с Хуаном Кабрерой, ближайшим другом короля, и даже с кардиналом Мендосой, чья поддержка так была ему желанна{202}. Вероятно, он завел эти знакомства благодаря фраю Марчене и Пересу. Но хотя Колумб и встречался с этими влиятельными людьми, они не могли устроить ему встречи с королевой, и ему пришлось следовать за двором всю осень 1485 года через всю Кастилию, во время традиционного путешествия, мимо Андухара и Линареса, а затем Вальдепеньяса, Оканьи и Алькала-де-Энарес близ Мадрида.

Алькала была владением семейства Мендоса и располагалась в половине дня езды от их главного дворца в Гвадалахаре. Там, на месте разрушенного мавританского алькасара, во внушительном епископском дворце, который доныне возвышается на окраине города, благодаря поддержке кардинала Колумб наконец встретился с королевой. Мендоса сообщил Изабелле, что этот генуэзец умен, просвещен, деятелен и весьма сведущ в космографии. Он предположил, что Короне следует помочь ему, выделив несколько кораблей. Стоить они будут недорого, но могут принести множество выгод{203}.

Мендоса до сих пор считался наиболее влиятельным человеком в Испании после монархов, и он был первым государственным деятелем как в Испании, так и в Португалии, кто понял важность идей Колумба. Со своей стороны, Кинтанилья, похоже, решил, что Испании было бы разумно исследовать море за мысом Боядор, чтобы не оставлять исследование океана на долю одних португальцев.

Первый разговор монархов с Колумбом состоялся 20 января 1486 года во дворце кардинала, но был он безуспешным{204}. Фердинанд заранее запасся экземпляром птолемеевой «Географии», и не похоже было, чтобы он поддерживал Колумба. Короля интересовали Канарские острова – но лишь как плацдарм для поиска пути к африканским золотым копям{205}. Монархи действительно заинтересовались путем, о котором говорил Колумб, а также картой, которую предположительно начертил его брат Бартоломео («эта карта заставила их пожелать увидеть то, что он описывал»{206}). Но Колумб слишком дал волю своему воображению{207} – и, что было весьма неразумно, дал понять, что хочет стать адмиралом Океана, а также вице-королем и губернатором. Возможно, он выдвигал такие же требования и в Португалии{208}.

Все эти титулы были связаны с испанской короной. Хотя в понимании Колумба звание «адмирал» могло ассоциироваться с генуэзской семьей Пессаго, которые носили этот титул в португальском флоте, но в Испании он вызывал другие ассоциации – с «адмиралом Кастилии», наследным титулом, который недавно был пожалован семейству Энрикес, кузенам Фердинанда{209}. В Кастилии вице-король был лишь один раз, а именно в Галисии, – пусть даже несколько чиновников с таким званием были на службе арагонского короля. Вероятно, Фердинанда такое требование особенно раздражало. Губернатор? Этот титул тоже недавно использовался в связи с Галисией, маркизатом Вильена и Канарскими островами, но в других случаях не применялся.

И Фердинанд, Изабелла были наследниками королей, которые в свое время активно занимались внешними делами. Образованный королевский двор Арагона всегда интересовался внешним миром, и дядя Фердинанда, Альфонсо Великодушный, проводил в Неаполе больше времени, чем в Испании. В XIII веке в зависимости от Арагона был Тунис, арагонские короли до сих пор жаждали завоеваний в Африке. Колумб имел дело не с изоляционистами.

Но Колумб в своей напористости не учитывал того, что короли сейчас были заняты войной с Гранадой. Как пишет Лас Касас, «когда монархи должны заниматься войной, они мало что знают и хотят знать о других делах»{210}.

Отношения католических королей с Генуэзской республикой в то время тоже были неважными. Потому казалось, что до идей Колумба дело не дойдет. Примерно тридцать лет спустя один юрист, Тристан де Леон, писал, что сложность была в том, что «полагаться приходилось только на слова Колумба»{211}. Затем Колумб сказал монархам, что представит им человека, который в него верит. Он послал за фраем Антонио де Марчена из Ла-Рабиды, который заявил, что то, о чем говорит Колумб, по большей части верно. Марчена предложил, чтобы по крайней мере было созвано ученое собрание, как это было в Лисабоне{212}. Его монастырь помогал в завоевании Канарских островов, чтобы увеличить в мире число христианских душ. Колумб предлагал возможность еще более широкого распространения христианства.

Монархи согласились на созыв собрания. Самым важным членом комиссии, «председателем», был духовник королевы – Талавера, которому было велено собрать «людей, наиболее искушенных в вопросах космографии, которых, однако, было немного в Кастилии»{213}. Пока специалисты будут работать, было решено, что Колумб останется при дворе, где бы двор ни находился, и ему будет выплачиваться небольшой пенсион в 12 000 мараведи{214}.

Но работа Талаверы и его коллег была отложена из-за неудач в войне с Гранадой. Колумбу придется подождать. Но он хорошо воспользовался этим временем. Он заработал немного денег, чертя карты, встречался с важными людьми. Среди них были и его соотечественники-генуэзцы, двое богатых купцов из семьи Франческо, Пиньело и Ривароло, которые помогали финансировать завоевание Канарских островов, а также влиятельный Гутьерре де Карденас – тот самый, кто нес обнаженный королевский меч в Сеговии в 1474 году.

Возможно, эти люди в конце концов сочли, что Колумб сможет дать Испании несколько новых островов, вроде Канарских. Но что еще важнее, Колумб завязал дружбу с доминиканцем-теологом Диего Десой, который до недавнего времени был профессором теологии в Саламанке, а теперь служил приором в коллегии Святого Себастьяна здесь, а также был главным наставником наследника престола, инфанта Хуана, которому ежедневно давал уроки латыни. Почему Деса и Колумб стали такими друзьями, непонятно, – но так случилось, и, как всегда, большую роль сыграло духовное родство. Это была дружба, которая оказалась Колумбу очень полезной{215}.

Деса нашел Колумбу приют в доминиканском монастыре в Саламанке и познакомил его со своими друзьями, включая кормилицу инфанта, Хуану Веласкес де ла Торре, и ее кузена, Хуана Веласкеса де Куэльяра, казначея инфанта. Инфант очень любил Хуану – однажды, когда ему еще не было десяти лет, он сказал ей: «Ты должна выйти замуж за меня и больше ни за кого». Колумб также привязался к Хуане, и она стала его доверенной приятельницей{216}.

Кардинал Мендоса по-прежнему интересовался Колумбом и временами приглашал его к себе на обед, как и contador Кинтанилья. Талавера продолжал делать Колумбу небольшие регулярные выплаты, согласно решению монархов.

Комиссия, в которой председательствовал Талавера, собиралась зимой 1486/87 года в Саламанке. Ее выводы были такими же отрицательными, как и выводы комиссии в Лисабоне. Эти умные и хорошие люди, как и их португальские коллеги, считали, что выводы Колумба о расстоянии и легкости путешествия не могут быть верны. Они сделали вывод, что Корона ничего не получит, поддерживая Колумба, и что если он получит такую поддержку, королевская власть умалится{217}.

Это удручающее заключение было передано Колумбу в августе 1487 года. Комиссия смягчила резкость своих выводов, заявив, что они вовсе не исключают возможности, что однажды, когда будет выиграна война с Гранадой, Корона пересмотрит свое решение. Вероятно, на такой форме ответа комиссии настоял добрый доктор Деса.

Как бы то ни было, Колумб, естественно, пал духом. Он решил вернуться в Португалию. Его брат Бартоломео недавно писал о том, что здесь возобновился оптимизм по поводу новых перспектив мореплавания после того, как путешественник Бартоломеу Диаш в том же августе отправился в путь, чтобы в очередной раз попытаться достичь самой южной точки Африки (Лас Касас утверждал, что Бартоломео Колон участвовал в этом героическом плавании){218}. В том же самом году еще один замечательный португальский путешественник, Перу де Ковильян, достиг Каликута в Индии, проделав путь на исламском торговом судне через Красное море.

В начале 1488 года король Жоан отправил Колумбу охранную грамоту для поездки в Лисабон, которую Колумб показал королю Фердинанду и королеве Изабелле в Мурсии{219}. Но в то время испанские монархи все еще были заняты войной с Гранадой, и этот документ не впечатлил ни одного из них.

Оказавшись в Лисабоне в октябре 1488 года, Колумб снова получил отказ. Король Жоан несколько изменил свое мнение о ценности атлантического пути в Китай – но отправил на запад маленькую экспедицию под командованием фламандца Фердинанда ван Олмена с двумя каравеллами (построенными за его счет), чтобы открыть «большой остров или острова, где, как говорят, могут находиться семь городов». Но больше об этом путешествии никто ничего не слышал. Ван Олмен, который считался погибшим, отплывал с Азорских островов, которые, по мнению Колумба, были не столь выгодной точкой для начала путешествия, как Канары.

Вероятно, Колумб был в Лисабоне в декабре 1488 года, когда вернулся Бартоломеу Диаш – которого, возможно, сопровождал Бартоломео Колон. Диаш обогнул южную оконечность Африки, которую оптимистически назвал мысом Доброй Надежды{220}. Получив долгожданный южный путь в Индию, король Португалии уже не был заинтересован в новом западном пути.

Еще раз потерпев неудачу в поисках необходимой поддержки, Колумб задумал обратиться к королям Франции и Англии. В конце концов, Испания и Португалия были не единственными морскими державами. Потому он отправил своего брата Бартоломео в Лондон{221}. Но неудачи продолжали его преследовать – Бартоломео был захвачен пиратами и провел два года в тюрьме. Колумб, который получил известие об этом не сразу, вернулся в монастырь Ла-Рабида – в единственное место, где у него было время для себя и для того, чтобы подумать над своими идеями.

Фрай Антонио де Марчена поддерживал его энтузиазм, как и фрай Хуан Перес. Марчена предложил, чтобы Колумб попытал судьбу у герцога Медина Сидония, чьи корабли господствовали в Гибралтаре и который из своего дворца, царящего над Санлукар-де-Баррамеда в устье Гвадалквивира, контролировал местное рыболовство. Герцога в народе звали «королем тунцов» («El Rey de los Atunes»). Он вложил много средств в сахарную торговлю на Канарах и вскоре обзавелся значительной собственностью на Тенерифе. Наверняка у него найдутся свободные корабли. Но Медина Сидония направил свои корабли на войну с Гранадой и не поддался обаянию Колумба{222}.

Чем дальше занимался Колумб – загадка. Ибо мы знаем, что монархи отправляют письма в муниципальные советы Андалузии, повелев им обеспечить Колумба жильем и пропитанием, поскольку он выполняет для них различные поручения{223}. Возможно, он занимался военной разведкой – хотя представить это трудно. Как бы то ни было, это наверняка помогло ему получить еще одну аудиенцию у королевы. На сей раз он встречался с Изабеллой наедине, в замке Хаэна, поскольку Фердинанд был в военном лагере близ Басы.

Похоже, что Изабелла долго говорила с Колумбом, после чего у него создалось четкое впечатление, что она поможет ему, как только падет Гранада. В то время у нее уже была книга удивительных историй «сэра Джона Мандевилля», и хотя обычно королева была практична, у нее имелась некоторая слабость к умеющим внушать доверие мечтателям. Например, ее первый союзник, архиепископ Каррильо, в 1470-х годах познакомил ее с неким Фернандо Аларконом, который пообещал превратить все ее железо в золото. Возможно, при очередном разговоре Изабелла узнала о путешествии Колумба в Африку в 1480-х; возможно, он обсуждал с ней свою уверенность в том, что Бог помогает ему и что у него постоянно на уме Иерусалим и его освобождение. В конце их разговора Изабелла дала Колумбу еще денег на расходы и пригласила его в свою свиту при ожидаемой сдаче мавританского города Баса в конце 1490 года.

Не имея известий от своего брата Бартоломео, хотя и предполагая, что он может столкнуться со сложностями, Колумб решил отправиться во Францию лично. Но его отговорил теолог доктор Деса{224}. А затем ему повезло – он встретился с герцогом Мединасели.

Герцогу Мединасели, Луису де ла Серда, было почти пятьдесят лет. Он мог бы быть королем – но его предки отказались от этих высоких притязаний. Но король Фердинанд по-прежнему признавал, что если вдруг королевская семья вымрет – а такое могло случиться, – то престол наследует представитель Мединасели{225}.

Как и большинство других аристократов, герцог был внуком прославленного маркиза де Сантильяны и, таким образом, приходился племянником кардиналу Мендосе и двоюродным братом герцогу Альбе. В юрисдикции Мединасели находился Пуэрто-де-Санта-Мария, также он контролировал Уэльву. Не будучи воином, он, однако, принимал участие во всех войнах с Гранадой. Однажды он отказался передавать своих солдат, сражавшихся под его белым флагом, под командование графа Бенавенте, сказав: «Передайте своему господину, что я пришел сюда как глава своих домочадцев, чтобы служить ему, и они никуда не пойдут, кроме как под моей командой»{226}.

Мединасели в то время держал свою главную резиденцию в Пуэрто-де-Санта-Мария; там от своей служанки Каталины дель Пуэрто он имел несколько детей, один из которых, Хуан, наследовал ему. Его дворецкий, некто Ромеро, вероятно, еврей, говорил с ним о Колумбе, и герцог вызвал генуэзца к себе{227}. Он был впечатлен; более того, Колумб его убедил, герцог предоставил ему стол, деньги и крышу над головой.

Колумб много говорил не только с герцогом, но и с его моряками, а также, вероятно, с коррехидором Эль Пуэрто, историком Диего де Валерой, которому тогда было за семьдесят. Валера написал несколько исторических трудов о Кастилии, в которых стоял на монархических позициях. «Помните, что вы правите от имени Господа на земле, – писал он королю после захвата Ронды. – Всем понятно, что Господь наш намерен выполнить то, что было задумано много столетий назад, а именно – вы должны объединить под своим королевским скипетром не только все королевства Испании, но и подчинить великие земли за морем». Он также писал королю Фердинанду в 1482 году о своих мыслях, как достичь победы над Гранадой{228}. Он был как раз из тех людей, с которыми Колумб любил подолгу говорить. Он и его сын Карлос хорошо показали себя в морской войне против Португалии в 1470-х и заслужили доверие короля. Несомненно, что Колумб разговаривал с Карлосом, который командовал флотом у берегов Африки.

Мединасели хотел помочь Колумбу. Но, будучи верным престолу и стоящим близко к трону, не мог действовать без королевского соизволения{229}. Герцог написал королеве и рассказал о том, что готов помочь Колумбу{230}. Королева ответила письмом, в котором благодарила Мединасели за его предложение, сказав, что весьма рада, что в ее королевстве есть такие замечательные люди, как он, с таким воодушевлением готовые действовать на благо государства. Но предприятия, вроде предложенных Колумбом, «под силу только монархам»{231}. Королева не хотела, чтобы аристократы могли приобретать независимые владения в Индиях или где бы то ни было еще. Однако она попросила без отлагательств снова пригласить Колумба ко двору.

Герцог был раздражен – но волю королевы он считал божьей волей. Год или два спустя он писал своему дяде, кардиналу Мендосе{232}:

«Я не знаю, знает ли ваше преосвященство о том, что у меня в доме долгое время проживал Христофор Колумб, который прибыл из Португалии и желал видеть короля Франции, чтобы искать у него поддержки. Я сам хотел было отослать его из Эль-Пуэрто с тремя каравеллами с хорошим снаряжением. Но поскольку я видел в этом королевское дело, я написал королеве, и она попросила меня отправить его к ней, поскольку если кто и должен ему помогать, так она»{233}.

Итак, усталый генуэзец готовился еще раз вернуться ко двору – на сей раз под стены Гранады. Как бы то ни было, он жил у Мединасели, потому к долине Гранады прибыл не ранее середины лета 1491 года. Он прибыл туда, как часто бывало, в неподходящий момент. Лагерь выгорел сразу после его прибытия. Никого не интересовали его идеи. Колумб принял решение раз и навсегда уехать во Францию. Однако перед отъездом он решил вернуться в монастырь Ла-Рабида, а по пути он заехал в Кордову – чтобы попрощаться (видимо, в последний раз) со своей любовницей Беатрис Энрикес и своим сыном Фернандо.

Он приехал в Ла-Рабиду в октябре. Монахи поняли, что Колумб уезжает во Францию в поисках помощи, и стали умолять его задержаться еще на несколько недель, а в это время связались с королевой. Фрай Хуан Перес, некогда бывший духовником королевы и «стражем монастыря», написал ей об этом. Если она не изменит своего мнения по поводу предложения Колумба, будет слишком поздно. Это письмо отвез в Санта-Фе лоцман «Лепе», Себастьян Родригес. Королева ответила, что немедленно встретится с Колумбом, и отправила ему 20 000 мараведи на придворную одежду и на мула, чтобы ехать вместе с королевой. Еще раз, полный надежд, он отправился в Андалусию.

Роль фрая Хуана Переса была очень значительной. Он принадлежал к той ветви францисканского ордена, которая находилась под влиянием милленария, цистерцианца Хоакина де Фиоре, аббата двух монастырей в Калабрии в XII столетии. Фрай Хуан хотел обеспечить Колумбу королевскую поддержку в преддверии того, что аббат Хоакин называл «последним веком человечества».

Однако надежды Переса и Колумба снова не оправдались. Сначала Колумбу снова пришлось излагать свои идеи комиссии «самых выдающихся людей». Опять же, мы точно не знаем, кто они были, – но, вероятно, председателем, как всегда, был Талавера. Возможно, в ней участвовал и Мединасели, как и Алессандро Джеральдини, недавно прибывший из Генуи гуманист, один из наставников инфанта Хуана. Мы можем представить, как Колумб снова показывал свои карты, письма от Тосканелли, его толкования д’Айи, его примечания к Птолемею, его приснопамятные цитаты из Мандевиля и папы Пия II, свои собственные воспоминания об Атлантике. Вероятно, он упомянул о возможности в результате финансировать кампанию по освобождению Иерусалима. «Я не согласен с мнением ваших светлостей, что все, что удастся получить в результате этого путешествия, будет растрачено при завоевании Иерусалима, и ваши светлости рассмеялись и сказали, что идея им нравится»{234}.

Но в эти недели Гранада была на грани падения, и мысли монархов, а также их придворных и их ученых советников были привязаны к Старому Свету. Комиссия не сделала окончательных выводов, и Колумбу пришлось ждать всю осень 1491 года. Ему не оставалось ничего, кроме как только наблюдать, как мусульмане Гранады обсуждают сдачу без боя.

В ноябре 1491 года в Гранаде шли споры о возможной капитуляции перед христианами. Арабские записи рассказывают, как предводители, знать и простые люди, исламские законники, главы гильдий, старейшины, ученые и отважные воины, еще оставшиеся в живых, собрались вместе – все, кто хоть сколько-то понимал в делах Гранады{235}. Они пришли к эмиру Боабдилу и сказали ему о том, в каких условиях живет его народ и в каком состоянии сейчас люди. Они сказали ему – твой город велик, и припасов, которые есть сейчас в нем, даже в мирное время было недостаточно. Как же выживать, если сейчас в город почти ничего не поступает? Пути доставки провизии из богатых деревень Альпухарры на юге перерезаны. Лучшие мусульманские воины погибли, те, кто уцелел, ослабели от ран. Люди не могут выходить за стены в поисках пищи или возделывать землю.

Мало кто из заморских собратьев-мусульман пришел на помощь Гранаде, хотя их и просили об этом. Христианские враги все усиливались и искусно вели осадные работы. Но началась зима, большая часть вражеской армии рассеялась, военные операции были приостановлены. Если мусульмане сейчас начнут открытые переговоры с христианами, то их инициативу, несомненно, примут благосклонно. Христиане могут согласиться на то, о чем их будут просить. Если, тем не менее, с переговорами протянут до весны, то христиане усилятся, мусульмане ослабнут, голод станет еще более жестоким. Христиане могут не согласиться с умеренными условиями сдачи, которых пытаются добиться мусульмане, и город так и не спасется от захвата. Некоторые из мусульман, бежавших в христианский лагерь, были готовы указать новым друзьям слабые места обороны города. Почетная сдача сейчас казалась предпочтительней жестокого военного поражения через несколько месяцев.

Потому все в Гранаде пришли к общему согласию в том, что «…следует отправить посланца на переговоры с королем христиан. Некоторые [мусульмане] считали, что Боабдил и его министры втайне уже согласились сдать город Фердинанду – но, боясь возмущения простого народа, обманывают их. Во всяком случае, когда предводители послали сообщение Фердинанду, они обнаружили, что тот с радостью готов выполнить их предложения»{236}.

Детали капитуляции были выработаны Эль Гран Капитаном – Гонсало Фернандесом де Кордовой, который владел арабским и считался восходящей звездой испанской армии, и аль-Мули, арабским правителем города, который спросил: «Каковы гарантии, что мой господин Боабдил получит от короля и королевы позволение жить в Альпухарре [в долинах между городом и морем, которые мусульмане настоятельно хотели сохранить за собой], ибо это главный вопрос в наших переговорах. И каковы гарантии, что они будут обращаться с ним, как с родственником?» «Обязательства эти будут держаться, сеньор губернатор, – ответил Фернандес де Кордова, – покуда его высочество Боабдил остается на службе их высочеств»{237}.

28 ноября 1491 года «Capitulaciones», то есть условия капитуляции, были ратифицированы обеими сторонами{238}. Они были относительно мягкими. Оба испанских монарха их подписали, их засвидетельствовал опытный секретарь Эрнандо де Сафра. Основным условием было то, что в течение сорока дней мавританский король должен сдать Фердинанду и Изабелле крепость Альгамбра и ворота Альбайсин, «чтобы их высочества могли войти в них вместе со своими войсками». Христианские монархи примут всех, кто живет в Гранаде, как своих вассалов и природных подданных. Мусульманам оставят их дома и усадьбы навсегда. Боабдил и его люди могут «жить по своей вере, и никому не дозволено отнимать у них мечети». Покоренный народ также сохранит право быть судимым «по их собственным законам». Тем, кто хочет уехать и жить в Берберии – Северной Африке, – будет позволено продать свою собственность и выручить за нее сколько возможно денег. Если они пожелают, их бесплатно перевезут туда на больших кораблях в течение трех лет. Мусульмане, которые останутся в Испании, не обязаны носить определенную одежду и будут платить те же налоги, что и прежде. Христиане не будут входить в мечети без разрешения. В качестве сборщиков налогов среди мусульман не будут назначаться евреи, и они не будут иметь никакой власти над мусульманами. Мусульманские обычаи будут сохранены. Споры между мусульманами будут решаться по их законам. Споры между людьми двух религий будут решаться мусульманским и христианским судьями. Любой мусульманский пленный, которому удалось во время войны убежать в Гранаду, будет объявлен свободным.

Никого из мусульман не будут против воли обращать в христианство. Ни у кого не потребуют вернуть захваченное в ходе войны имущество. Судьи, мэры и губернаторы, назначенные Фердинандом и Изабеллой, будут уважать мусульман и обращаться с ними по-доброму (amorosoamente). Никого не будут призывать к ответу за то, что случилось до капитуляции. Все пленники должны быть освобождены: те, которые в Андалузии, – в течение пяти месяцев, в Кастилии – восьми. Наследное право мусульман будет почитаться, как и все пожалования мечетям. Мусульман против воли не будут призывать на службу Кастилии, и у христиан и мусульман будут отдельные скотобойни.

Эти условия напоминали те, на которых арагонские предки Фердинанда несколько поколений назад принимали капитуляцию Валенсии. В романе «Амадис Галльский» эта капитуляция называется «милосердным завоеванием»{239}. Хотя бы внешне оно действительно было мягким. Невольно вспоминается китайское изречение, что самая большая победа – это та, которая одержана без боя. В этом было и некое предвосхищение бесчисленных капитуляций нехристианских народов перед испанцами в Америке.

Когда гранадских пленников передали испанцам, в городе вспыхнуло недовольство, и один праведный человек начал кричать, что мусульмане до сих пор могли бы победить, если бы почитали Мухаммеда. Начались волнения, и против воли Боабдил задержался в Альгамбре. Он написал Фердинанду, сообщая, что, по его мнению, лучше бы сдать город прямо сейчас, а не ждать до Крещения, чтобы избежать в дальнейшем подобных волнений{240}.

Итак, 1 января 1492 года Гутьерре де Карденас, тот самый mayordomo, который восемнадцать лет назад в Сеговии провозгласил Изабеллу королевой, въехал во дворец Альгамбры в сопровождении аль-Мули и Кумаши, чтобы принять капитуляцию последнего мусульманского города в Западной Европе. Он принял ключи и дал расписку в их получении. 2 января он и его люди заняли самые важные места Гранады, и на мечетях были повешены колокола. Колумб позже вспоминал, как увидел знамена Кастилии и Арагона над башнями Альгамбры. А Боабдил тем временем официально передал город Фердинанду. Фердинанд передал их королеве, та – инфанту Хуану. А он, в свою очередь, графу Тендилье, который, конечно же, был из дома Мендоса и теперь должен был стать первым христианским правителем города{241}. Так гранат Гранады присоединился к королевскому гербу Кастилии{242}.

Тендилья и Талавера, новый губернатор и новоназначенный архиепископ Гранады, вошли в город вместе с Карденасом. 6 января монархи торжественно въехали в город, хотя жить остались в Санта-Фе{243}. Альгамбра всем казалась чудом. Петер Мартир писал кардиналу Арчимбольдо в Рим: «О бессмертные боги, что за дворец! Подобного ему в мире нет!»{244}

Вся Европа праздновала. В Риме кардинал Рафаэло Риано устроил драматическое представление по поводу гранадских событий, а 1 февраля испанский кардинал Борджиа, декан коллегии кардиналов, предложил устроить в Риме бой быков – такого прежде здесь никогда не бывало{245}. Он возглавил процессию от церкви Сантьяго де лос Эспаньолес до палаццо Навона, где папа Иннокентий отслужил под открытым небом мессу в честь победы. Падение Гранады Рим рассматривал как событие, почти уравновешивавшее потерю Константинополя в 1453 году. И уж точно оно было отмщением за Отранто в 1480 году, когда 12 000 жителей, по слухам, были вырезаны мусульманами или подвергнуты страшным пыткам, многих сбросили со скал, оставив их трупы собакам, а старый архиепископ, который до конца молился перед алтарем, был распилен пополам{246}.

Труды по введению Гранады в состав Кастилии были поручены губернатору Тендилье и архиепископу Талавере при поддержке королевского секретаря Эрнандо де Сафры. Талавера, еврей по происхождению, держался терпимо с мусульманами. Он учил арабский и готовил простой катехизис, который помог бы новым христианам познакомиться с основами веры. Он нанял специальных учителей, которые помогали объяснять христианские догмы. Его энтузиазм оказался заразительным, и он стал известен как «afaqui santo» (возлюбленный предводитель). В результате, тысячи мусульман обратились в христианство. Тендилья, столь же терпимый, позволил мусульманам сохранить большинство мечетей, хотя главную превратил в христианский собор, перестроенный в ренессансном стиле великими архитекторами Эгасом и Силоэ{247}.

В целом в Кастилии осталось от 20 до 30 тысяч мусульман – включая тех, кто с 1481 года сдался в разных местах, помимо Гранады. Большая часть земель в долине уже была поделена между завоевателями, теперь настала очередь остальных, в том числе и самого города. Воспоминания об этом разделе земель до сих пор сохранились в названиях – например предгорья Сьерра-Невады к югу от Гуадикса до сих пор известны как «маркизат Генете», хотя маркизы давно уже не существуют{248}.

В этих новых драматических обстоятельствах комиссия, созданная для рассмотрения планов Колумба, снова собралась в Санта-Фе – и, как обычно, вынесла отрицательный вердикт. Изабелла и Фердинанд посоветовали Колумбу как можно скорее покинуть Гранаду, и он действительно уехал в Кордову и остановился там в крепости, а не в Ла-Рабиде. Он был готов отправиться во Францию{249}. Возможно, он получил известие от своего брата Бартоломео, который оказался в Англии на свободе, что капитаны из Бристоля недавно отправили каравеллы на поиски «острова Бразил» – земли, где растет дерево бразил, как через несколько лет сообщит испанский посол в Лондоне, Педро де Айяла{250}.

Но тут в дело вмешался арагонский казначей, конверсо Луис Сантанхель. Как вспоминал Фернандо Колон, именно он убедил королеву изменить решение{251}. Деса и секретарь Кабреро были единодушны с Фердинандом{252}. Сантанхель сказал королеве, что если она поможет Колумбу, то риск будет невелик, а слава очень вероятна. Если Колумбу поможет другой король и путешествие окажется успешным, Испания ей этого не простит. Колумб, по мнению Сантанхеля, был «человек мудрый, осторожный, обладающий блестящим умом». Сантанхель также напомнил ей о том, что она сама часто выказывала желание выделиться среди монархов и попытаться раскрыть «величие и тайны Вселенной»{253}. Сантанхель добавил также, что это «превышает его компетенцию как казначея – но он намерен высказать все, что у него на душе»{254}.

Кинтанилья, главный ревизор Кастилии, всегда благоволил к Колумбу и тоже выступил в его пользу. Говорят, что и Беатрис де Бобадилья, главная фрейлина, наиболее влиятельная после королевы женщина при дворе, тоже замолвила перед Изабеллой словечко за Колумба{255}. Пинело, генуэзский партнер Сантанхеля, также оказал ему поддержку.

Таким образом, королеву удалось убедить. Изабелла, однако, предложила подождать, пока компенсация военных расходов позволит спонсировать экспедицию – но, если Сантанхель сочтет это необходимым, она сама заложит свои драгоценности{256}. Сантанхель сухо заметил, что в этом не будет необходимости, – он легко найдет необходимую сумму. В конце концов, по сравнению с возможной выгодой эти расходы были ничтожны{257}. На самом деле деньги частью поступили от Сантанхеля, частью от Пинело{258}. Возможно, они цинично считали, что, несмотря на разговоры Колумба о Китае и Индии, он найдет хоть какие-нибудь новые Канары. Некоторые из украшений Изабеллы уже лежали в банке Сантанхеля в Валенсии, включая ее золотое ожерелье с рубинами в залог 25 000 флоринов на кампанию 1490 года, в ходе которой был захвачен город Баса. Корона также была должна Сантанхелю 35 000 флоринов, и еще некоторые драгоценности были отданы под залог 50 000 флоринов в собор Барселоны.

Итак, в начале апреля 1492 года гонец от монархов в придворной ливрее приехал за Колумбом. Но раздосадованный генуэзец к этому времени уже покинул Санта-Фе и добрался до Пиноса, находившегося примерно в пяти милях к северу. Он ехал во Францию. Говорят, посланец перехватил его на старинном мосту{259}. Посланец, видимо, ясно дал понять, что мнение королевы радикально изменилось, поскольку Колумб не вернулся бы, если бы ему не был гарантирован успех.

В Санта-Фе Сантанхель, а затем монархи приняли Колумба и дали приказ опытному арагонскому секретарю Хуану де Колома написать условия, по которым Колумбу приказывалось осуществить открытия, которых он всегда желал.

Есть одна испанская баллада, которая рассказывает о графе Арнальдосе, который в день святого Иоанна, то есть 25 июня, в самый разгар лета, отправился на охоту. С вершины скалы он увидел корабль с шелковым парусом. Моряк пел песню, успокаивающую море, утихомиривающую ветра, заставляющую рыб выпрыгивать из моря, а птиц садиться на мачту. «Спой мне песню, ради Бога!» – воскликнул граф. Но песня была волшебная, и моряк ответил: «Только тот ее услышит, кто со мною встал под флаг!»

Этот моряк был воплощением Колумба. В отличие от монархов, знати и секретарей, чья жизнь проходила в границах Кастилии и Арагона, Колумб много странствовал – он побывал в Африке, на островах Атлантического океана, в Эгейском море, Алжире, даже в Ирландии. Он оббил много порогов, обращаясь за помощью. Его жизнь напоминала рыцарский роман, ибо в таких произведениях герои всегда встречаются с королями, любезничают с королевами и просят их о помощи. Но его настоящее путешествие только начиналось.

Король и королева Арагона и Кастилии основали испанскую империю в Америке, когда 17 апреля 1492 года в Санта-Фе решили поддержать экспедицию Колумба на его собственных, чрезвычайных условиях. Оба монарха со своими секретариатами участвовали в составлении так называемых «Capitulaciones» вместе с генуэзцем{260}. Вероятно, секретарь Хуан де Колома использовал наброски Колумба, написанные, вероятно, фраем Хуаном Пересом, – что объясняет упор на вопросы, касающиеся статуса Колумба{261}.

В документе от 17 апреля было пять пунктов. Во-первых, Колумб становился «адмиралом Океана»{262} и «всех островов и континентов»{263}, которые он уже открыл{264}, – так же, как дядя короля, Фадрике Энрикес, был «адмиралом Кастилии». Как и в случае Энрикеса (только с 1472 года), титул этот будет наследным. Колумб также получит титул вице-короля и генерал-губернатора всех островов и земель, которые он откроет в будущем. Эти титулы также будут считаться наследными, несмотря на все прецеденты.

Колумб будет именоваться «доном». В то время это был особый титул – идальго с привилегиями (например, не платить налоги). В любых открытых землях Колумб получит право выдвигать на важные государственные должности трех кандидатов (terna), из которых король выберет одного. Это была старинная кастильская традиция. Колумб также получал право на десятину от всего – жемчуга, золота, серебра, других драгоценных металлов, пряностей, которые найдет на любых территориях. На все корабли, которые будут вести торговлю с новыми территориями, Колумб сможет грузить одну восьмую груза. Наконец, он будет проинформирован обо всех жалобах, возникающих в результате торговли с этими территориями{265}.

Экспедиции, планируемые Колумбом, стоили недорого – только два миллиона мараведи в целом. Свадьба инфанты Катарины и принца Артура в Лондоне стоила 60 миллионов мараведи. Годовой доход герцога Мединасели из Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария был выше миллиона{266}. Куда больше, чем на экспедицию Колумба, монархи потратили на пышную свадьбу, которую они устроили в 1490 году, когда их дочь Изабелла вышла замуж за принца Афонсу Португальского. «Кто может подсчитать расходы на торжественный въезд, на празднование, на турнир, на музыку…» – писал об этом празднике хронист Бернальдес, который потом принимал Колумба в гостях, когда был священником{267}.

Колумб стоил всего два миллиона за все. Два старших казначея – Арагона (Сантанхель) и Кастилии (Пиньело), конверсо и генуэзец, собрали более половины необходимого, 1 400 000 мараведи, от продажи индульгенций в провинции Эстремадура{268}. Маленький порт Палос на реке Рио-Тинто, к северу от Уэльвы, задолжал Короне службу в два корабля в год, поскольку Диего Родригес Прието из этих краев ограбил несколько португальских кораблей. Было решено, что Палос выплатит этот долг, поставив два корабля на службу Колумбу. Городской совет Палоса и, главное, местные моряки были против – но их утихомирил известный капитан из этого города, Мартин Алонсо Пинсон, который признал, что для города это будет выгодно.

Остальная сумма, необходимая для плавания, была вложена самим Колумбом. Часть он занял у своего флорентийского друга Джуанотто Берарди, который торговал в Севилье различными товарами, в том числе и рабами. Он был компаньоном богатого флорентийца из Лисабона, Бартоломео Маркьонни, который имел интерес во многих предприятиях. Также Берарди, начиная с 1489 года, являлся главным представителем младшей ветви Медичи в Севилье. Вероятно, и другие итальянские купцы сделали свой вклад, как и герцог Мединасели{269}.

Соглашение с Колумбом содержалось в еще одном документе от 30 апреля – «письме о привилегиях», которое подписали монархи, верный Хуан де Колома и еще группа секретарей{270}. Колумба с этого времени называли адмиралом, вице-королем и губернатором, но не генерал-губернатором. Непонятно, было ли это понижением в должности, – но если да, то весьма небольшим. Правда, в очередном документе от 30 апреля, направленном к муниципалитетам Андалузии с просьбой помочь Колумбу запастись вином, мясом, деревом, рыбой и порохом, монархи называли его просто капитаном{271}. Но это было менее формальное письмо. Более важным был факт, что первый документ был нарочно написан как королевское пожалование и, таким образом, мог быть отозван. Он включал пункт, что Колумб может решать все дела, гражданские или уголовные. Он может карать виновных даже смертью, хотя за оскорбление он и сам мог подвергнуться наказанию. Он мог разбирать дела даже в Кастилии, если они касались коммерции на открытых им территориях.

Все эти дарованные Колумбу концессии являлись чрезвычайными, а титулы были особенно любопытны. Нет сомнения, что они были приняты потому, что монархи еще с 1487 года знали, что проситель на меньшее не согласится. Конечно, они затягивали подписание соглашения. Государственные мужи прекрасно понимали, что они дают Колумбу власть, которая противоречила желанию монархов установить свое прямое правление во всех подвластных землях. Вероятно, это противоречие, если такое и было, могло быть объяснено тем, что данная Колумбу власть являлась фикцией. Но титулы вице-короля, губернатора и адмирала – они были настоящими! И какие титулы! Куда выше, чем adelantado – впечатляющий титул, пожалованный недавно Альфонсо Фернандесу де Луго в Тенерифе на Канарах.

Какие земли Колумб рассчитывал завоевать для Испании? Он предполагал найти различные острова, среди них было и Чипангу (Япония) и континент (tierra firme) Катай (то есть Китай). Но в «Capitulaciones» не было ни слова ни об Индиях, ни о Китае – хотя Колумб повезет с собой письма к Великому хану[10], а также переводчика, который знал несколько восточных языков. Возможно, он намеревался найти возле Китая и Японии какие-то земли, которые надеялся захватить без труда? Это неясно. Так же непонятно, что по этому поводу думала Корона.

Очевидно, здесь было множество мотиваций. Экономические цели – это понятно. Монархи понимали, что после завоевания Гранады они быстро начнут терять деньги. Наследные земли Насридов, ставшие главной добычей Изабеллы и Фердинанда после завоевания Гранады, были небольшими и разоренными. Так что глупо было бы пренебрегать вероятностью появления другого источника доходов. Кабреро, Сантанхель, Пиньело и генуэзские банкиры в этом поддерживали короля и королеву.

Второй мотивацией было желание превзойти короля Португалии. В 1490-х это казалось не столь необходимым, чем десятью годами раньше – но тем не менее Изабелла не желала, чтобы Колумб уехал служить другому двору. В XV веке, как и в XX, правители соизмеряли свои имперские аппетиты с репутацией соседей.

Португальцы предполагали, что одной из выгод их собственных экспедиций в Западную Африку будет возможность ударить исламу в тыл. Этот мотив вряд ли играл роль при планировании испанских экспедиций на запад. Колумб всегда утверждал, что одна из его целей – освободить Иерусалим с востока. Но поначалу никаких миссионерских целей не оговаривалось{272}.

Возможно, Фердинад и Изабелла хотели поддержать Колумба из-за нового кастильского чувства уверенности, добавившегося к чувству избранности судьбой. У монархов было желание «отворить запертые врата географии», как драматически писал об этом Лас Касас{273}. Вспомним о прекрасном образовании Изабеллы. Это новое устремление было выражено в то лето прославленным грамматиком Антонио де Небриха, который в предисловии к своей испанской грамматике 18 августа 1492 года писал, вспоминая Рим: «Язык – всегда спутник империи» (siempre la lengua fue companera del imperio){274}. Небриха, которому в то время было около пятидесяти лет, профессор Саламанкского университета, был великим ученым своего времени и находился на пике влиятельности – сила, которой он не стеснялся похваляться.

Но не менее важным объяснением новообретенного энтузиазма монархов относительно Колумба была, вероятно, другая проблема, которая встала перед ними весной 1492 года после победы под Гранадой: жесткий выбор, поставленный перед кастильскими евреями, – либо принять христианство, либо покинуть страну. Решение по этому вопросу было принято где-то в марте, а указы были подготовлены к 31 марта – один для Кастилии, другой для Арагона, хотя до конца апреля они не были оглашены ни евреям, ни кому бы то ни было. Таким образом, время начала новой политики относительно евреев совпало со временем перемены отношения к Колумбу, хотя монархам первое казалось важнее второго. Гонец перехватил Колумба в Пиносе через несколько дней после написания указа о евреях. «Capitulaciones» датируются 17 апреля, четвергом Страстной недели, – а указ, в котором евреям предлагался выбор, был опубликован 29 апреля, в Фомино воскресенье.

Этот указ, составленный инквизитором Торквемадой, предписывал, чтобы «святая евангелическая и католическая вера» была растолкована всем евреям Кастилии и чтобы до конца июля все они были крещены или покинули страну{275}. Если же по недальновидности, как считали монархи, они решат покинуть страну, то им будет позволено взять большую часть движимого имущества – кроме денег, золота, серебра, оружия и лошадей. Те, кто решит принять христианство, будут полностью приняты в кастильское общество. Указ объяснял, что в последнее время в Испании появилось слишком много дурных христиан – эвфемизм для не до конца обратившихся евреев – и что это было следствием постоянного общения с евреями{276}. Петер Мартир говорит, что евреи, будучи в целом богаче христиан, успешно совращали и соблазняли конверсос{277}. Не стоит забывать, что раввины говорили, что насильно обращенные евреи не могут считаться настоящими христианами.

Этот указ нельзя рассматривать в отрыве от организации Святой палаты, инквизиции, в 1480 году. С тех пор около 13 000 человек были признаны виновными в тайном следовании еврейским традициям и, как уже говорилось выше, около 2000 человек в результате погибли. Эти духовные колебания, как думали власти – или как их побуждали думать, – возникали отчасти оттого, что повсюду в Испании встречались евреи с их синагогами, библиотеками и весьма красноречивыми раввинами. Корона попыталась на кортесах в Толедо в 1480 году изолировать евреев политически, – но было очевидно, что они продолжали встречаться, учить, совершать обрезание как у иудеев, так и у конверсос и, возможно, снабжать последних иудейскими молитвенными книгами. Они резали скот согласно иудейской традиции и ели пресный хлеб. Корона считала, что одной из причин, почему некоторые – многие – конверсос сохраняли еврейские обычаи и традиции, было то, что они продолжали общаться с ортодоксальными евреями.

Монархи и их советники, вероятно, считали, что из-за слабости человечества «дьявольские обманы и соблазны» иудеев могут завоевать христианский мир – если не будет устранен «главный источник опасности» – сами евреи{278}. В 1483 году инквизиторы старались изгнать всех евреев, живших в диоцезах Севильи и Кордовы, и действительно, многие бежали оттуда, хотя и остались в Испании. Это привело к тому, что еврейский пригород Севильи Триана опустел и был готов, как можно было бы сказать, принять моряков. Затем было несколько скандальных случаев, когда вскрывался сговор между евреями и конверсос. Однако в некоторых наиболее печально известных случаях, как с Бенито Гарсией и «Святым чадом Ла Гуардиа» в 1490 (закончившимся аутодафе в Авиле в ноябре 1491 года), имеющиеся свидетельства кажутся поддельными{279}.

Целью нового указа 1492 года, насколько это касалось обоих монархов (особенно Фердинанда), было покончить с иудаизмом – но не самими евреями, которых король и королева надеялись обратить в христианство. Разве благочестивый житель Майорки, мистик Раймунд Луллий, живший в XIII веке, не предполагал, что путем убеждения можно освободить иудеев от влияния раввинов, и не предлагал изгонять бунтарей?{280} Монархи также были твердо намерены защитить от «народного гнева» своих советников-конверсос: Талавера, например, был духовником королевы вплоть до той самой весны. Среди них были Кабрера, маркиз Мойя, казначей Алонсо де ла Кабальериа, восходящий к вершинам карьеры молодой Мигель Перес де Альмасан, их секретарь по международным делам, Эрнандо де Пулгар, королевский хронист, который написал кардиналу Мендосе письмо с протестом против действий Святой палаты{281}. Даже Луис Сантанхель, казначей Эрмандады, который взял на себя инициативу в поддержке Колумба, – тоже происходил из крещеных евреев.

Ослабление влияния Талаверы после захвата Гранады многое объясняет. Конечно, он был назначен архиепископом Гранадским, что в обстоятельствах 1492 года синекурой не считалось. Он получил эту должность как человек, способный выполнить трудную задачу. Но больше он не виделся с королевой каждый день. По рекомендации кардинала Мендосы его сменил жутковатый францисканец Франсиско (Гонсало) Хименес де Сиснерос. Сиснерос принадлежал к знатной, но безденежной семье. Он родился в 1436 году в Торрелагуне – городке неподалеку от Мадрида, близко к проходу Сомосьерра, который контролировали Мендоса. То есть ему было уже около шестидесяти лет. Его отец собирал десятину для Короны. Сухощавый, высокий, костлявый, с длинным лицом, выдающейся верхней губой, огромным носом и кустистыми бровями, похожий на борзую, всегда в грубой робе, он имел маленькие живые черные глаза и довольно пронзительный голос, который сглаживало четкое произношение. Он много ел, но мало пил. Бескорыстный, суровый, скромный, ревностный, любитель культуры, он был физически силен и целеустремлен. Он ненавидел коррупцию, работал по восемнадцать часов в день, часто доводя советников до истощения. Петер Мартир с характерным для него преувеличением говорит, что Сиснерос обладал острым умом Августина, воздержанностью Иеронима и суровостью Амброзия{282}. Как говорили, он носил власяницу, часто бил себя плетью, чтобы достичь экстаза, и беседовал с давно умершими святыми.

Сиснерос учился в Саламанкском университете, жил в Риме, был протоиереем Уседы к северу от Мадрида и некоторое время сидел в церковной тюрьме Санторкаса из-за ссоры по поводу назначения кандидатуры в Уседу, за что его наказал епископ Каррильо. Затем он служил в Сигуэнсе кардиналу Мендосе, который увидел в нем человека с будущим, поскольку тот показал себя образцовым администратором. Он стал францисканцем в 1484 году в новом монастыре Сан-Хуан-де-лос-Рейес в Толедо, сменив свое христианское имя Гонсало на Франсиско. Он присоединился к обсервантам – самому суровому ответвлению францисканцев, в монастыре ла Сальседа в Сеговии, основанном фраем Хуаном де Вильясересом. Вскоре он стал там старшим. Опасаясь (по словам Мартира)«изменчивости мира и ловушек дьявола, он покинул все, чтобы не попасть в погибельные объятия наслаждений и прелести»{283}. Он хотел привнести обсервантские реформы во францисканский орден, ревностно уничтожив его менее строгие направления. Но хотя он и принадлежал к нищенствующему ордену, он был рожден повелевать, а не просить{284}.

Мендоса приказал своему протеже Сиснеросу принять пост духовника королевы, боясь, что в противном случае тот может отказаться. Изабелле он понравился – в Сиснеросе она нашла, как писал Мартир своему давнему покровителю, графу Тендилье, «то, чего она так горячо желала, человека, которому она в тишине могла открыть свои самые глубочайшие тайны… в том была причина ее чрезвычайного удовлетворения»{285}. Сиснерос был решительным реформатором, который дал испанской церкви такую силу, которую дал и королеве. Скоро он основал новый университет в Алькале – Комплутенсе, который специализировался на теологии, основывающейся, в свою очередь, на исследованиях францисканских обсервантов 20-летней давности. Он переиздал устав собственного ордена. Он был весьма заинтересован в улучшении церковной музыки и литургии, а также старался сохранить мосарабский ритуал, который пережил долгий период доминирования ислама. Хотя указ 1492 года об изгнании евреев был, предположительно, написан инквизитором Торквемадой, Сиснерос мог повлиять на его формулировки, его безжалостность и простоту. Несомненно, именно он настоял перед монархами на том, чтобы после падения Гранады в их королевствах не осталось неверных{286}.

Этот указ, обнародованный в марте 1492 года, поразил испанских евреев. Как мы видели, ограничения для евреев становились все жестче: кортесы Толедо настаивали на создании гетто, на физическом разделении евреев и христиан{287}. Затем было вытеснение евреев из Андалузии. Они в буквальном смысле слова прекратили жить в городах и по большей части теперь находились в маленьких городках и деревушках. Но никто не ожидал ничего подобного полному изгнанию, потому что Корона всегда защищала евреев. Они осознали, что указ в первую очередь нацелен на обращение евреев, а не на их изгнание, – но они также понимали, что монархи просчитались.

Трое из наиболее выдающихся евреев, как рассказывают, отправились к королю. Это были Исаак Абраванель, Абрахам Сеньор и Меир Мехамед. Абраванель происходил из семьи кастильских евреев, которые бежали в Португалию после преследований 1391 года. Он был казначеем короля Афонсу V Португальского, а затем главным сборщиком налогов и финансовым советником герцога Визеу, который пытался свергнуть португальскую монархию в 1487-м и был казнен. Абраванель, как и потомки герцога, семейство Браганса, уехал в Испанию, где разбогател, стал сборщиком налогов для герцога Инфантадо, главы дома Мендоса, как прежде в Португалии. Он ссудил монархам немалую сумму на войну с Гранадой. Он часто резко высказывался против конверсос и заявлял, что они в целом безосновательно обвиняются в скрытом иудаизме – насколько ему, еврею, известно{288}. Сам он придерживался древнеиудейского закона и верил, что мессия уже родился и скоро явит себя – вероятно, в 1503 году{289}. Что касается Абрахама Сеньора, то он был казначеем Священной Эрмандады до Луиса де Сантанхеля и собрал много денег во время осады Малаги на выкуп евреев этого города. Он также был судьей еврейской общины. Меир Мехамед был его зятем – не только сборщиком налогов, но и раввином.

Все трое умоляли короля отменить указ. Предположительно, Фердинанд пообещал подумать над этим. Все трое евреев, воспрянув духом, предложили ему 300 000 дукатов, если он полностью отменит указ, – то есть 112 миллионов мараведи, в пятьдесят раз больше, чем стоила экспедиция Колумба. Фердинанд поддался было соблазну, но под конец отказался, сказав, что решение принимал вместе с Изабеллой.

Абраванель пишет, что он говорил с королем три раза – и все безрезультатно. Тогда они с Сеньором отправились к королеве и сказали, что если она считает, что евреев можно привести к смирению такой мерой, то она ошибается. Евреи существуют с начала мира, они всегда переживали тех, кто пытался расправиться с ними, и человек не в силах их уничтожить. Абраванель просил Изабеллу повлиять на Фердинанда, чтобы тот отменил указ. Она ответила, что не может даже помыслить об этом, если бы и хотела: «Сердце короля в руке Господней как вода в реке. Он поворачивает его куда желает». Она умоляла их обратиться в христианство{290}.

Два еврейских лидера решили, что королева – или Сиснерос? – несут бо льшую ответственность за этот указ, чем король. В этом они ошибались. Нет никаких свидетельств, чтобы эти двое расходились по этому или какому-нибудь другому важному вопросу. Но долгое пребывание Изабеллы в Севилье в 1477–1478 годах стало для нее горьким опытом, поскольку она увидела такую распущенность, что решила, что для спасения церкви необходимы радикальные меры. Отсюда явилась инквизиция, отсюда пошла сегрегация евреев и отсюда этот трагический указ, предлагавший тяжелый выбор.

Дороги Абраванеля и его спутников разошлись. Абрахам Сеньор крестился, как и его зять, Меир Мехамед, и наиболее выдающийся раввин, равви Абрахам. Церемония крещения была совершена в июне в церкви иеронимитского монастыря в Гуадалупе. Воспреемниками были монархи. Сеньор стал Фернаном Нуньесом Коронелем, а Мехамед – Фернаном Пересом Коронелем. Но Абраванель уехал в Неаполь. Там он постоянно писал. Его дом был разграблен французами в 1495. Потом он уехал в Венецию, где и скончался. Он оставался примером для евреев еще долго после своей смерти{291}.

Нежелание евреев креститься было куда сильнее, чем полагали монархи, поскольку многие оставались «упорными и неверными», и многие раввины делали «все, что могли, чтобы укрепить их в их вере». Тысячи евреев решили покинуть Испанию. Уехали и некоторые конверсо. Но монахи были повсюду. Они пытались уговорить евреев креститься, и некоторые достигали в этом успеха. Например, знаменитый проповедник фрай Луис де Сепульведа отправился в города Македа и Торрихос и обратил почти всех тамошних евреев. Крестилось почти все еврейское население Теруэля – около сотни человек. Но сдвиг был все же значительным. Эмиграция означала необходимость срочно продавать дома и имущество, фамильные ценности и скот, виноградники и прочие владения. Евреи по большей части уезжали в Марокко или Португалию, и записи о дурном обращении с ними в первой из этих стран просто удручающи.

Итоговые цифры вызывают споры. Один историк считает, что из 80 000 испанских евреев в 1492 году осталось 40 000{292}. Другой, освещая примерно то же время, считает, что в 1492 году насчитывалось 200 000 евреев, из которых половина крестилась. Самый образованный испанский социолог, специалист по еврейскому вопросу, также считает, что в Испании в 1490 году было около 200 000 тысяч евреев, из которых 50 000 обратились в христианство{293}. Здесь мы переходим в мир вдохновенных догадок. В Кастилии в 1474 году было 216 еврейских районов, в которых жили около 15 000 семей. Цифр для Арагона нет. Но оттуда уехали не менее 50 000 евреев – вероятно, более 70 000.

Так закончился сефардизм – блестящая испанская культура, и закончился как раз в тот самый момент, когда Испания была готова начать завоевание Нового Света. С этого времени ни в теории, ни по закону испанских евреев не существовало, оставались только обращенные евреи – конверсос, при этом некоторые являлись потомками обращенных еще во время преследований в конце XIV века, а остальные обратились в 1492 году, как раввин Абрахам Сеньор. Многие из них, разочаровавшись в Кастилии, сыграли свою роль в Новом Свете. Их путешествия порой бывали незаконными, но, тем не менее, они туда отправлялись. Другие евреи были хорошо приняты в Оттоманской империи и Италии. Они стали украшением своей новой родины, хотя многие из них испытывали глубокую тоску по дому, который они были вынуждены так внезапно оставить{294}.

Это изгнание не было истреблением. Это было преднамеренное выселение не шедших на компромисс евреев. Количество таковых, как надеялись монархи, будет небольшим, но они были удивлены. Их действия можно сравнить с подобными действиями, которые были предприняты, скажем, в Англии в XIII веке, – но никак не с варварством Германии в 1940-х.

В то же самое время началась другая эмиграция. В 1492 году все, кто говорил по-испански, жили на полуострове, который Арагон и Кастилия делили с Португалией. Больше такого не будет. Мужчины и женщины этих земель скоро окажутся в тропической и субтропической Америке, где они создадут новое оригинальное общество, время которого еще впереди.

Итак, на фоне этой нетерпимости Колумб ранним летом 1492 года отправился из Гранады в Палос-де-ла-Фронтера близ Уэльвы. Сегодня Палос – маленький сонный городок, находящийся в глубине суши в нескольких милях от Рио-Тинто. Там, где в XV веке была гавань, теперь раскинулись земляничные поляны. Река обмелела, потом пересохла. Но в 1492 году Палос был небольшим оживленным портом с населением примерно в 3000 человек. Он играл важную роль в торговле с Португалией, Канарскими островами и испанской частью африканского побережья. Он находился неподалеку от монастыря Ла-Рабида, и Колумб мог использовать его как базу{295}.

Прежде чем перебраться сюда, Колумб получил еще одну почесть: Диего Колон, его сын от Фелипы Муньис, которому было теперь двенадцать лет, стал пажом инфанта Хуана. Вскоре он присоединится к прославленному детскому саду в Альмасане, где у него завяжутся дружеские связи, которые продлятся до конца жизни{296}. Вероятно, этим Колумб был обязан фраю Диего де Деса.

Королевский указ, требующий от порта Палос обеспечения экспедиции, был зачитан там нотариусом Франсиско Фернандесом 23 мая в новой церкви Са-Хорхе, выходящей на гавань: «Знайте же, что, несмотря на все деяния, совершенные вами в ущерб нам, наш совет приговаривает и обязывает вас в течение года снабдить нас двумя оснащенными кораблями за ваш счет». На собрании присутствовали Колумб, его наставник фрай Хуан Перес, мэр и члены городского совета, а также советники (рехидоры) и procurador{297}. Также там присутствовали братья Мартин Алонсо Кинтеро Пинсон и Висенте Ианьес Пинсон – знатные горожане Палоса, хорошо известные среди мореходов. Их задачей было организовать предполагаемое путешествие. Как говорил Лас Касас, они ожидали получить в результате этого богатство и могущество{298}.

Корабли, выставленные Палосом, «Пинта» («Накрашенная дама») и «Нинья» («Девица»), были небольшими каравеллами, от 55 до 60 тонн водоизмещением, каждая примерно в 70 футов длиной и 25 футов шириной, 11 футов осадки. «Пинта» принадлежала Гомесу Раскону из семейства конверсо, которое уже пострадало от инквизиции, и Кристобалю Кинтеро, из другого семейства мореходов из этого города. «Нинья» принадлежала Хуану Ниньо, в честь кого она и получила свое название. Он приехал из чуть более крупного порта Могер, находившегося на несколько миль выше по Рио-Тинто – теперь он, как и Палос, находится на некотором расстоянии от реки{299}. Эти два корабля возглавили два брата-капитана. Третий корабль нанял сам Колумб – «Санта-Мария», также известная как «Мария Галанте»{300}. Водоизмещением примерно в 100 тонн, с круглыми формами корпуса и прямоугольными парусами, она была построена в Галисии. Ее наняли у Хуана де ла Коса, капитана, прибывшего из Сантоньи близ Кантабрии, но большую часть прожившего в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария. Он был из окружения герцога Мединасели, где Колумб, вероятно, с ним и познакомился.

Найдя корабли, Колумб начал подыскивать им команды, и вот в этом ему определенно помогали Пинсоны, которые набрали большую часть из восьмидесяти или около того людей, которые потом вышли в плавание. У многих был опыт хождения на Канары или в Лисабон.

Пинсонов также поддержал фрай Антонио Марчена или фрай Хуан Перес – друзья Колумба из Ла-Рабиды. Фернан Перес Камачо, моряк, позже говорил, что фрай Антонио сказал Мартину Пинсону, что если будет найдено много земель, то это будет угодно богу.

Большинство членов команды были родом из других портов на Рио-Тинто – Могера и Уэльвы, а также из Палоса, но некоторое количество моряков были из Севильи. В Могере до 1486 года был еврейский район. У Палоса были в этом отношении некоторые трудности с бывшим комендантом крепости{301}. В общем, некоторые моряки команды Колумба могли быть евреями. На борту были несколько басков – вероятно, их взяли из-за опыта рыбной ловли в Атлантике. Около десяти моряков были родом из Кантабрии. Были также двое португальцев – взаимный обмен между кастильскими и португальскими атлантическими портами в то время был обычным делом{302}. Четыре-пять человек были преступниками, которым удалось избежать суда, согласившись пойти в плаванье, – среди них был и Бартоломе де Торе, который в пьяной драке убил соперника. Другой Торе, Луис, конверсо, умел говорить на арабском и на еврейском, но туземных языков не знал. Он был взят в экспедицию в качестве переводчика.

В экспедиции были и несколько королевских чиновников – например Диего де Аранья, кузен любовницы Колумба из Кордовы, стал главным комендантом, а Педро Гутьеррес, некогда главный дворецкий короля, – главным инспектором. Также там был Хуан де Пеньялоса, еще один конверсо и придворный, чьей задачей было объединять команду под начальством Колумба, – трудная задача, поскольку адмирал, как его теперь все называли, являлся генуэзцем. Любопытно, что в это плавание не отправилось ни единого священника{303}.

Мартин Алонсо Пинсон, опытный капитан, которому тогда было под пятьдесят лет, чуть старше Колумба, явно был душой приготовлений. После его смерти его друзья и родственники сделали от его лица экстравагантное заявление. Например, Ариас Перес, его сын, написал, что, будучи по делам в Риме в 1491 году, Пинсон убедился, «читая карты в библиотеке Ватикана», что в идеях Колумба есть определенный смысл. Пинсон, как говорили, также нашел документ, написанный во времена Соломона, который оспаривал то, что если плыть на запад из Средиземного моря, то вскоре окажешься в Японии. Франсиско Гарсиа Вальехо, горожанин из Могера, утверждал, что если бы не Пинсон, Колумб никогда бы не отчалил. Кузен Пинсона, Хуан де Умбрия, говорил то же самое{304}.

Все эти истории могли быть выдумкой – ни в одном документе времен экспедиции мы ничего не находим о Ватиканской библиотеке. Но по последующим действиям Пинсона, а также и по его поведению до начала экспедиции становится очевидно, что Пинсон надеялся перехватить контроль над ней. Он был действительно опытным капитаном и, вероятно, часто бывал в Лисабоне и на Канарских островах. Он был кровно связан со многими кораблестроителями и другими капитанами портов на Рио-Тинто. Сдается, он умел быстро принимать решения и был безжалостен. Он причинил Колумбу много хлопот – и принес бы еще больше, если бы события не повернулись иначе.

Имена тех, кто первым отправился в те земли, которые станут Испанской империей в Индиях, немного удивляют. Среди них был Велес де Мендоса, еще двое из семейства Мендоса – один из Гвадалахары, сердца владений дома Мендоса, так что он, скорее всего, являлся незаконным отпрыском этой прославленной семьи. Мы видим Годоя и Патиньо, Форонду и Вергату, Бараону и Талаверу. Такие фамилии можно было бы найти в то время на любом кастильском корабле или в современном правящем кабинете Испании. Также там видим несколько иностранных имен, что было характерно, несмотря на запреты, для многих поколений Испанской империи.

Перед отплытием Колумб получил пенсион в 10 000 мараведи в год из королевского дохода Кордовы, и именно там любовница Колумба, Беатрис Энрикес де Аранья, в первый год получала деньги{305}.

Путешествие началось «за полтора часа до рассвета» 3 августа 1492 года. Двадцать шесть человек были на борту «Пинты», двадцать четыре – «Ниньи», сорок – на «Санта-Марии». Им платили по тысяче мараведи в месяц, если они были опытными моряками, и 600 – если они были новичками. На самом деле до 1513 года им ничего не выплачивали – до тех пор, пока Корона не получила золота из Индий{306}. На борту были типичные предметы, которые брали в такие путешествия (Колумб знал это еще по своим экспедициям с португальцами к западному побережью Африки): бубенчики, стеклянные венецианские бусы и прочие стеклянные предметы для торговли, а также еда, которая могла долго храниться, – соленая треска, копченая грудинка и сухари. Также на борту был годовой запас вина, муки, оливкового масла и, конечно, воды. Вином, вероятно, была мансанилья из Санлукара-де-Баррамеда или портвейн из Касальи-де-ла-Сьерра или подобное вино, крепленное коньяком, – этим великим средневековым изобретением бенедиктинцев, без которого ни одна из последующих экспедиций не могла бы пройти так удачно{307}. Несмотря на жалобы по другим вопросам в ходе путешествия, недостатка в еде, похоже, не было.

Колумб также взял с собой несколько песочных часов, сделанных, вероятно, в Венеции{308}. Они были рассчитаны примерно на полтора часа, что возлагало большую ответственность на тех, кто следил за временем. Конечно, у Колумба был компас, как и у двух других капитанов. Он измерял направление в квартах, то есть в углах по 11 градусов. Это остроумное китайское изобретение XII века использовалось в Италии примерно с 1400 года. Португальцы показали, что это важный инструмент исследований вдалеке от берега Африки.

Все лоцманы имели при себе камни, которые позволяли им намагничивать иглы. Колумб также имел с собой астролябию. Пусть эти устройства в то время были не так надежны, но они позволяли рассчитывать примерную широту путем выяснения меридиональной высоты солнца. Вероятно, это был вариант устройства, изобретенного блестящим нюрнбергским мастером Мартином Бехаймом{309}. Также при нем была карта – вероятно, сделанная на основе той, что дал ему Тосканелли. Он держал все эти маленькие предметы в своей маленькой каюте на «Санта-Марии», где писал ежедневные отчеты, что само по себе было радикальным новшеством, потому что прежде таких дневников не велось{310}.

Эти три каравеллы – корабли из легенды. Мы всегда воображаем их с тремя мачтами, белыми парусами с красным крестом, слегка надутыми ветром. Вероятно, необходимо упомянуть, что каравелла была небольшим судном с водоизмещением менее 100 тонн. Галеры из, скажем, Венеции или Флоренции в то время могли быть водоизмещением до 300 тонн, из Барселоны или Марселя – 400 тонн, в то время как объемистые корабли Генуи, которые Колумб мог видеть еще мальчиком, бывали и 1000-тонными. Однако каравеллы предназначались для долгого плавания или для пиратства, а не для перевозки тяжелых грузов. Они были легкими и почти сферическими по форме{311}.

Путешествие Колумба между августом и октябрем 1492 года описано многократно и в таких подробностях, что вроде бы про него уж ничего нового и не скажешь. И все же мы можем пролить на него кое-какой свет. Первая стадия плавания после выхода из Рио-Тинто длилась неделю. Это всегда было легким путешествием благодаря попутным течениям и ветрам – в те дни именно возвращение с Канарских островов требовало хода галсами в течение многих дней. Это путешествие привело Колумба на Гран-Канарию, где он пробыл со своими тремя кораблями почти месяц. Штурвал «Пинты» требовал замены, оснастка «Ниньи» оставляла желать лучшего, также казалось необходимым заготовить побольше провизии – знаменитого козьего сыра с самого западного острова Канарского архипелага, Ла-Гомеры, где была замечательная глубокая гавань. Колумб выбрал Канарские острова конечной точкой для отплытия, поскольку он знал, что тамошние ветра дуют в направлении Атлантики, и поскольку это рекомендовал Тосканелли. Он должен был отплыть из испанского порта, что в любом случае исключало португальские Азоры или Мадейру.

В то время Канарские острова, за исключением Тенерифе, самого большого острова, находились под прямым управлением Испании. Например, Ла-Пальма была захвачена в 1491 году. Монархи недавно одобрили план Алонсо Фернандеса де Луго, кастильского предпринимателя и командира, по захвату Тенерифе с его магическим вулканом Эль-Тейде, часто скрытым облаками. Он возьмет с собой 1200 человек, 20 000 коз и овец. Он хорошо знал Канарские острова, поскольку основал первую сахарную фабрику, Агаэте на острове Гран-Канария, но продал ее для финансирования завоевания Тенерифе. Ему очень помогла блестяще проведенная предварительно миссионерская работа туземного христианина, Франсиско де Гасмиры. Между тем Алькасовасский договор 1479 года позволил кастильцам под началом Хофре Тенорио построить башню Санта-Крус де ла Мар Пекенья на африканском побережье напротив Лансароте. Этот остров должен был стать начальной точкой для торговли с Африкой, включая, конечно же, работорговлю.

Испанским губернатором Ла-Гомеры де-факто считалась Беатрис Бобадилья (не путать с ее кузиной и тезкой, подругой королевы, маркизой Мойя). Эта Беатрис была известна как «охотница» (la casadora), «столь же жестокая, сколь и прекрасная». Как говорят легенды, она сопровождала своего мужа, Эрнана Перасу, в походе на остров, и когда он был в 1488 году убит, она сама с большим кровопролитием восстановила там власть Испании{312}. По слухам, у нее были любовные отношения с королем, а в Кордове – и с Колумбом{313}. Но эти деликатные материи никогда не освещались. Как бы то ни было, Беатрис ничем не могла помочь экспедиции 1492 года.

Понятно, почему Колумб так надолго задержался на архипелаге. На островах он мог собственными глазами увидеть интересное сочетание частного предпринимательства и государственного контроля. Такая же комбинация существовала и действовала на Балеарских островах в XIV веке. Да, Майорку и Минорку завоевал король. Но Ибису и Форментеру захватили отдельные крестоносцы, действовавшие с королевского одобрения. На Канарах тоже половина людей была предпринимателями, половина – военачальниками, которые финансировали плавания из своих средств, получая на то полное королевское дозволение. Такое положение дел должно было заинтересовать Колумба. С учетом опыта Реконкисты, в предвидении того, что может случиться в Новом Свете, Канары стали как бы лабораторией для основания Испанской империи{314}. Даже в настоящее время поездка на Канарские острова позволяет путешественнику ощутить привкус того, что он может встретить в Испанской Америке, – свет, архитектура, цвет, даже определенный, несомненно моряцкий испанский говор.

Канарские острова по-прежнему производили товар. Лишайник-орсель всегда был предметом забот королевского советника Гутьерре де Карденаса и его жены Тересы – они продавали его генуэзским купцам, а те использовали его для окрашивания тканей. Сахарные производства, где трудились африканские чернокожие рабы, часто строились на генуэзские деньги (к 1515-му их будет около тридцати и, вероятно, к тому времени их производительность превысила производительность фабрик Мадейры). Первое осуждение дурного обращения с туземцами также было выдвинуто на Канарах – отцом Альфонсо де Идулареном и отцом Мигелем Лопесом де ла Серной в донесении королеве. В нем Педро де Вера, завоеватель Гран-Канарии, описывается как негодяй, работорговец и жестокий командир. Это также предполагало, что подобные обвинения скоро придут и из Нового Света. То же самое касается сокращения туземного населения в результате занесенных испанцами болезней, не говоря уже о расколе среди завоеванных народов – например некоторые туземцы с Гран-Канарии помогали в захвате Тенерифе. То же самое будут провоцировать конкистадоры на американском континенте ради своей выгоды.

В конце концов 6 сентября Колумб и три его корабля покинули Ла-Гомеру после молитвы в большой новой приходской церкви, Сан-Себастьян, которая доныне смотрит на океан. Колумб отплыл на запад с отклонением на юго-запад. Пассаты, las brisas, как называли их испанцы, наполняли паруса. Это был лучший путь в Вест-Индию, и это море вскоре стало известно как El Golfo de Damas – Дамский пролив.

Прежде чем отплыть, Колумб узнал от капитана корабля, прибывшего с одного из Канарских островов, Эль-Йерро, что португальские каравеллы находятся в Восточной Атлантике и намерены помешать его плаванию. Возможно, португальский король намеревался ему отомстить за то, что он принес присягу Испании. Колумб обошел эту угрозу, если таковая и была. В любом случае он с самого начала был уверен, что настоящие его враги могут находиться на борту его собственных кораблей. И потому на четвертый день плавания он начал вести два журнала – один верный, а второй такой, в котором он произвольно вел счет миль, чтобы не беспокоить команду. Возможно, его целью было также держать маршрут в тайне от соратников, которые позже могли стать его соперниками.

Последнее, что увидела экспедиция, покидая Старый Свет – как и многие другие мореплаватели в будущем, – был вулкан Эль-Тейде на Тенерифе.

22 сентября Колумб показал Пинсону свою карту, «на которой адмирал вроде бы указал какие-то острова в море». Лас Касас писал, что это была карта Тосканелли. Но Колумб шел не по ней. Это должна была быть другая карта{315}.

Двумя днями позже на кораблях начались беспорядки. Никогда никто из моряков не бывал так долго вдали от суши. Некоторые считали, что «великое безумие и сущее самоубийство так рисковать жизнью ради выдумок чужестранца, который готов жизнь положить, только бы сделаться gran senor»{316}. Другие намеревались вышвырнуть Колумба за борт. Этот кризис был преодолен, и маленький флот шел еще две недели. По-прежнему моряки не видели ничего. Колумбу не удалось упрочить свое положение, сравнивая себя с Моисеем{317}.

5 октября Пинсон и Колумб поссорились. Первый предложил резко свернуть к югу и таким образом, как он предполагал, выйти прямо на Чипангу (Японию). Колумб считал, что они должны как можно скорее идти в Китай. Их знания о Дальнем Востоке, как мы видим, были весьма скромными. Друзья Пинсона позже утверждали, что именно тогда Колумб спросил его, куда плыть{318}. Моряк Франсиско Гарсия Вальехо позже сообщал, что Колумб вызвал двух остальных капитанов – возможно, и лоцманов – и спросил их совета по поводу команд, которые сильно страдали.

«Висенте Ианьес, капитан „Ниньи”, сказал: „Пройдем еще две тысячи лиг и затем, если не найдем того, что ищем, повернем назад”. Но его брат, Мартин Алонсо Пинсон, сказал: „Как это так, сеньор? Мы вышли из Палоса, а теперь вы тревожитесь? Вперед, сеньор, Господь даст нам победу, и мы найдем землю. Господь никогда не простит нам, если мы позорно повернем назад”. Тогда Колумб сказал: „Да благословит вас Бог”. И из-за того, что сказал Мартин Алонсо Пинсон, они поплыли дальше…»{319}

На другой день последовали очередные жалобы – на сей раз со стороны моряков-басков «Санта-Марии». Вероятно, Колумбу удалось убедить Мартина Алонсо утихомирить их. Но еще через несколько дней «стало казаться, что люди не способны дальше терпеть»{320}. В разговоре в каюте Колумба на «Санта-Марии» братья Пинсоны вместе с Пералонсо Ниньо дали Колумбу еще три дня. Если за это время не появится земля, то они повернут домой. Как минимум один историк утверждает, что именно тогда Колумб рассказал Мартину Алонсо Пинсону свою историю о «неизвестном лоцмане»{321}.

10 октября Колумб объявил, что подарит шелковый плащ тому, кто первым увидит землю. Это предложение было встречено молчанием. Зачем такая вещь в океане? Но в тот день и Колумб, и Мартин Алонсо заметили птиц. Последний мудро заметил: «Эти птицы летают не просто так». В ту же ночь Колумбу, Педро Гутьерресу и видору Родриго Санчесу показалось, что они увидели впереди свет, и решили, что там земля. На следующую ночь, в два часа пополуночи при полной луне Хуан Родригес Бернехо, также известный как Родриго де Триана, моряк из Севильи с «Пинты», увидел «белую полосу земли» (una cabeza blanca de tierra). Он закричал: «Земля! Земля!» – и выстрелил из ломбарды{322}. На другой день, 12 октября, Колумб ступил на сушу{323}.

Мы легко можем себе представить восторг девяноста членов экспедиции Колумба, когда они бросили якорь у берега в спокойной синей воде, где волны тихо плескали о планшир, – в первый раз в истории европейский корабль оказался в водах, которые мы отныне должны называть американскими.

Колумб, вероятно, достиг бухты Лонг-Бэй на острове, который мы сегодня называем островом Уотлинга, а туземцы называли его Гуанахани. Колумб назвал его Сан-Сальвадор, и это был первый из бесчисленных островов, которым он дал названия, по большей части в честь святых{324}. Он увидел жителей, которых поначалу назвал индейцами. Они казались простым народом, хотя их подарки ему – попугаи, копья и шарики хлопка – показались ему такими же странными, как и испанские подарки туземцам – шляпы, шары и стеклянные бусы. Туземцы Багамских островов потом вымерли из-за контакта с испанцами. Они находились в близком родстве с таино, с которыми Колумб скоро столкнется на Карибах{325}. Но в первую очередь его поразило то, что они не носили одежды.

Колумб именем короля и королевы объявил Сан-Сальвадор собственностью Испании{326}. Он также поднял флаг монархов – зеленый крест с буквами «F» и «Y» под короной на белом фоне. Он словно бы не сознавал, что это могло быть знаком объявления войны китайскому императору династии Мин, японскому сегуну Хосугаве или же гипотетическому монгольскому хану. Вероятно, он полагал, что этот остров был одним из множества тех, которые, по словам Марко Поло, находились у побережья Азии и не защищались ничьей верховной властью.

Местные жители были удивлены бородами европейцев, особенно светлой бородой адмирала. Они сами по цвету кожи были сходны с гуанчами, туземцами Тенерифе, у них были длинные волосы и приятная внешность. Некоторые раскрашивали себя белым и черным (иногда все тело, иногда только лицо). Казалось, что среди них нет никого старше тридцати лет, они были вооружены деревянными копьями. У некоторых были ножи из рыбьих зубов. Некоторые из этих «индейцев» носили следы ранений в битвах – возможно, с соседями, которые пытались их захватить. Колумб сразу же непонятно почему решил, что они смогут стать хорошими христианами{327}. У них были длинные каноэ, «с замечательным искусством вырезанные» из древесных стволов.

У немногих жителей Сан-Сальвадора имелись золотые подвески, которые они носили в носу. Языком знаков они показали Колумбу, что на юге есть король, у которого гораздо больше такого металла, и что у него даже корабли из золота. Адмирал попытался, но безуспешно, убедить людей Сан-Сальвадора проводить их туда. В конце концов, он проплыл три тысячи миль в тяжелых условиях не для того, чтобы просто открыть остров дикарей, объясняющихся жестами. Но поведение туземцев, однако, было вполне разумным – сообщить, что золото находится где-то на юге, было лучшим способом отделаться от чужаков – такое проделывалось многократно другими народами в течение следующих поколений.

14 октября Колумб причалил к la isleta, увидел другие деревни и встретил других индейцев, «которые, как мы поняли, спрашивали, не сошли ли мы с неба». Из них Колумб захватил семерых, которых он предполагал отвезти домой в Кастилию, чтобы обучить их испанскому языку, а потом использовать как переводчиков. Двое из них сумели на другой день сбежать. Но в течение следующих недель были захвачены еще несколько туземцев. Один из них, которому дали имя Диего Колумб, оставался переводчиком при Колумбе в течение двух лет{328}.

Адмирал считал, что может отправить в Кастилию все население острова – вероятно, в качестве рабов, – поскольку полагал, что с полусотней вооруженных людей он сможет покорить их всех{329}. Он писал, что «они очень смиренны» и «не искусны в смысле оружия». Это наверняка сделает их «хорошими подданными»{330}.

Колумб, власть которого на трех кораблях теперь никем не оспаривалась, остановился еще на нескольких островах архипелага, ныне известного как Багамские острова. Первый он назвал Санта-Мария-де-ла-Консепсьон, два остальных – Фердинанд и Изабелла. Непонятно, какие именно это были острова. Рум-Кэй? Крукед-Айленд? Лонг-Айленд? Все они плоские и не особо привлекательны для колонизации или сельского хозяйства. Он не заявил официально о присоединении к Испании этих островов, поскольку он, видимо, предположил, что если он захватил один, то захватил все{331}. Но всем им он дал названия, хотя на них уже жили местные туземцы.

Он принял подарки в виде хлопка и взамен отдал уже традиционные стеклянные бусы и всякие безделушки, которые принимались с благодарностью. В своем журнале он с восторгом писал о деревьях, запахе цветов, приносимом ветром с суши, как на Корсике, о чистых домиках, гамаках (местное слово, которое потом перешло в испанский), маленьких собачках, а также коротких хлопковых юбках, которыми женщины прикрывают срам. Он постоянно расспрашивал о золоте, которое оптимистично предполагал найти на соседних островах, и решил покинуть Багамы только после того, как счел, что «золотых россыпей тут нет». Колумб сожалел, что не может распознать всех трав, которые они находили, хотя считал, что нашел алоэ. Он постоянно сравнивал эти места с Андалузией в апреле. Пение птиц Лонг-Айленда было таким сладостным, что «никто не желал покидать этого места»{332}.

24 октября Колумб отчалил в поисках Чипангу – Японии – или ее части. «Еще один очень большой остров… они называют его Колба… но я по-прежнему решительно настроен дойти до материка и города Кинсай [Ханьчжоу], чтобы передать письма вашего высочества великому хану». «Колба» оказалась Кубой. Туземцы-гуанахани сказали, что этот остров не обойти за двенадцать дней, – значит, его можно было обойти за несколько более долгое время, но Колумб пропустил это мимо ушей. Адмирал говорил об этой новой земле, что «она больше Англии и Шотландии, вместе взятых» – хотя на деле Куба меньше одной только Англии{333}. Но он действительно поначалу считал ее островом. Только позже он стал настаивать, что это материк.

Когда Колумб 28 октября достиг Кубы, он решил, что это часть азиатского материка{334}. Он все равно назвал ее «Хуана». Он поднялся по красивой реке – так он тогда подумал. Скорее всего это был залив Бариай, неподалеку от того, что он назвал Рио-де-Марес: «…никогда прежде я ничего красивее не видел». Эта земля напомнила ему Сицилию. Здесь были величественные пальмы, не похожие на те, что росли в Испании или Гвинее. Он нашел здесь собак, которые не лаяли, и рыболовные снасти{335}. В другом городе он нашел хорошие дома с крышами из пальмовых листьев и маленькие женские фигурки из глины, интересное тростниковое плетение, реку, спокойную, как в Севилье, и полную лягушек. А также он увидел серебряные украшения в носу у местных жителей.

Были ли на этом берегу кокосовые пальмы, слива узколистная, лаванда, ипомеи, кедры и розмарин, которыми мы теперь восхищаемся, прибывая сегодня на восточный берег Кубы? Конечно, да. Также европейцы впервые познакомились тут с манграми и стеркулией зудовызывающей.

В начале ноября Колумб направил внутрь острова Родриго де Хереса из Айямонте и Луиса де Тореса из Мурсии вместе с двумя индейцами – одним с Сан-Сальвадора, а вторым местным. Луис де Торес «жил у аделантадо Мурсии (Фахардо) и был евреем, стало быть, предположительно уже иудеем не был, и знал еврейский и халдейский, а также арабский». По его фамилии уже понятно, что Херес был еще и конверсо{336}. Через четыре дня они вернулись, отыскав большую деревню из пятидесяти больших деревянных домов, крытых пальмовыми листьями и по форме напоминающих палатки, которые жители использовали как общий дом и спальную{337}. Это был первый приличный город, который испанцы нашли в Новом Свете. Там жило племя таино.

Навстречу испанцам приветствовать их вышел старейшина, он усадил их на деревянные кресла в форме животных, и люди поцеловали руки и ноги прибывших, «веря, что те сошли с небес». Де Торес и Херес обнаружили тут табак («особая трава, дым которой они вдыхают») – растение, чья роль в будущем окажется весьма важной и противоречивой. Они нашли хлопок, который собирали с дерева сейба. Адмирал счел, что испанские купцы могут получить большую выгоду от этого товара.

Конечно, целью этого путешествия были открытия, и Колумб жаждал увидеть больше. 12 ноября он направился к земле, оказавшейся островом Инагуа-Гранде, где на холме они увидели кресты, которые использовались как обереги на случай урагана, – но европейцы, что любопытно, сочли, что находятся в христианских землях. Затем они поплыли на запад до Пуэнте-Малагета, а затем повернули обратно к Кубе, где провели еще пару недель, поймав еще несколько индейцев, чтобы отправить их в Испанию. Они нашли воск, который по предположению Лас Касаса поступал прямо с Юкатана, что означало наличие контакта с материком{338}. Колумб отправил ныряльщиков за жемчугом, но оказалось, что в местных раковинах жемчуга нет. К тому времени адмиралу пришлось столкнуться с еще одним мятежом, и весьма серьезным. Амбициозный Мартин Алонсо Пинсон 21 ноября отплыл на «Пинте» без дозволения командующего. Он отправился искать золото самостоятельно. Он был раздосадован тем, что ему приходится повиноваться приказам Колумба. Это был вопиющий акт неповиновения. Колумб благоразумно не стал раздувать скандала, выжидая время, – при этом, похоже, ему удалось заручиться верностью брата Пинсона, Висенте{339}.

Оставшись только с двумя кораблями, «Санта-Марией» и «Ниньей», адмирал обосновался в восточной части Кубы, в Баракоа, который он назвал Пуэрто-Санто и описывал с особым восхищением. Он покинул это место 5 декабря, поймав ветер, который понес его на «Гаити», как его называли местные жители, или в Малую Испанию, Эспаньолу – это название Колумб дал этому острову из-за растительности. Даже рыба здесь была почти такой же, что и в Испании{340}. Эспаньола показалась Колумбу «лучшей страной на земле». Он был уверен, что это Чипангу (Япония), и тут обнаружилось кое-какое золото, которое намывали в речном песке или добывали в скалах. Одно это уже окупало его путешествие.

Также оказалось, что тут есть развитое общество – более развитое, чем на Кубе. На Эспаньоле было несколько княжеств, в которых возводились каменные и деревянные резные строения, дворы для игры в мяч, туземцы делали ожерелья из камней и подвески. Колумб считал, что «…все эти острова настолько подвластны вашим высочествам, что остается только организовать здесь испанскую администрацию и приказать им вершить вашу волю… Я мог бы пересечь все эти острова, не встречая никакого сопротивления… эти люди ваши, они могут на вас работать, сеять зерно, делать все, чтобы строить города. Они могут носить одежду и примут наши обычаи»{341}.

Колумб постоянно говорит о том, что видел корабли великого хана и другие признаки китайской цивилизации, – но до сих пор он, похоже, не задумывался о том, как можно с такой безнаказанностью захватывать земли столь могущественного властителя{342}.

Если бы он не привез никакого золота и никаких украшений, из него сделанных, интерес Испании к Индиям мог улетучиться. Однако сложилось так, что интерес возник и никогда не угасал{343}.

Но оказалось, что, кроме дружелюбных таино, на Карибах живут много воинственных людоедов. 26 декабря 1492 года в журнале Колумба впервые появилось слово «кариб» – людоед (эти два слова в течение долгого времени считались синонимами). Он с капитанами обедал вместе с местным князем, касиком (тоже туземное слово, которое, как и гамак, перешло в испанский).

«После того как они закончили трапезу, князь повел адмирала к берегу, и адмирал послал за луком и стрелами, и приказал одному из своих людей стрелять, и князь, который никогда такого не видел, подумал, что это чудо, и сказал, что хочет поговорить о каннибалах, которых они обычно называли карибами. Адмирал знаками показал ему, что монархи Кастилии уничтожат этих карибов… и затем адмирал приказал принести ломбарду и аркебузу и стрелять из них»{344}.

Лобмарда восхитила и перепугала индейцев. Князь был весьма доволен, когда адмирал показал, что это оружие будет использовано для его защиты. Он дал Колумбу несколько масок с золотыми глазами и большими золотыми ушами{345}. Колумб счел туземцев «столь дружелюбными и щедрыми людьми, столь послушными (convenible), что я заверяю ваше высочество, что нет лучшего народа или земли во всем мире… но… у них очень хорошие обычаи, и князь ведет себя столь пышно и с достоинством, что глаз радуется смотреть на него»{346}. Колумб также считал, что перец, который он нашел на острове, гораздо лучше того, что он привозил из Гвинеи и Александрии{347}.

В сочельник 1492 года самый большой из кораблей Колумба, «Санта-Мария», на котором он сам пересек Атлантику, потерпел крушение на коралловом рифе вблизи Кап-Аитьен на Гаити. Колумб в то время спал и позже писал, что в несчастье виноват юноша, оставленный на дежурстве. Затем он обвинил в двуличии «людей из Палоса», которые, как он считал, дали ему дурной корабль (хотя «Санта-Мария» была построена в Галисии). Первый помощник Колумба, кузен его кордовской любовницы, Диего де Аранья, договорился с касиком Гуанакари, с которым они тогда обедали, что тот пошлет людей, чтобы помочь испанцам выгрузить добро с борта корабля прежде, чем судно затонет. Это было сделано, но в результате кораблекрушения у адмирала остался только один корабль.

И Колумб принимает судьбоносное решение. Отплывая из Палоса, он не ожидал, что захватит какие-то земли. Но, столкнувшись с невозможностью отвезти обратно в Испанию всех своих людей на одном корабле, он сделал неожиданный шаг. Он основал «город» – Ла-Навидад, поскольку было это в день Рождества, для тридцати девяти людей, которые останутся, как он думал, собирать золотые предметы в ожидании следующей испанской экспедиции. Колумб говорил о том, что выбрал место для основания Навидада благодаря откровению, посланному свыше, а не потому, что там разбилась «Санта-Мария»: «Господь явно хочет, чтобы тут оставался гарнизон», – писал он. Из досок погибшего корабля он построил здесь башню, а потом обнес ее рвом.

4 января 1493 года Колумб покинул первый город европейцев в Америке, оставив управление в руках Диего де Араньи. В городе было тридцать девять жителей{348}. Там остался также врач, маэстре Хуан. Среди прочих был и Луис де Торес, переводчик-конверсо, который был первым из двоих, кто начал курить табак. Колумб оставил там и многие вещи: касику, которого встретил на берегу, он подарил покрывало, которым застилал собственную постель, «очень красивые янтарные бусы», красные туфли, «флягу апельсиновой воды» и бусы, на которых он вырезал головы короля и королевы, скопировав их с монеты, excelente, имевшей тогда хождение в Кастилии{349}.

Теперь Колумб собирался вернуться в Испанию – что являлось храбрым и даже безрассудным поступком, учитывая плохую весеннюю погоду в тех местах. Плывя на «Нинье» на восток вдоль северного берега Гаити, Колумб и пятнадцать его людей повстречались со странствовавшим на «Пинте» Алонсо Пинсоном возле места, ныне известного как городок Монтекристи в Доминиканской Республике. Пинсон и его двадцать шесть человек воссоединились с экспедицией, принеся с собой золота на 900 песо – которое, как сообщил Пинсон, получили торговлей. Хотя его попытки оправдать свое дезертирство были неубедительными, Колумб притворился, что поверил ему.

В начале 1513 года некоторые заявляли, что Пинсон достиг Магуаны{350}, где посетил дома нескольких принцев, одного из которых звали Бехечио, второго Каонабо, и где «удалось найти много золота»{351}. Поговаривали, что он также нашел перец чили, корицу, жемчуг, ананасы и табак. Поскольку каноэ и гамаков везде было предостаточно, Колумб взял с собой домой на «Нинье» десять индейцев, один из которых, по словам Петера Мартира, умер по пути в море{352}. Он подтвердил в своем журнале 1 января, что действительно нашел то, что искал{353}.

Обратный путь в Испанию не обошелся без происшествий. 13 января, когда воссоединившиеся экспедиции «Пинты» и «Ниньи» достигли полуострова Самана, испанцы впервые столкнулись в вооруженном конфликте с коренным населением Нового Света. Возможно, европейцы в поисках рабов напали на индейцев и те стали защищаться. Во всяком случае, разрисованные таино использовали длинные и упругие тисовые луки, стрелы из тростника с наконечниками из заостренного дерева, а порой из рыбьей кости, некоторые были еще и смазаны ядом. Сопротивление убедило адмирала в том, что это «те карибы, что едят людей»{354}. Ведь его друзья-аборигены сказали ему, что «каннибалы, так же называвшиеся карибами, порой высаживались к ним и преследовали их по лесам, словно охотники, гнавшиеся за зверями. Каннибалы берут в плен детей, которых они кастрируют так же, как мы кастрируем свиней и куриц, которых мы хотим откормить для стола; а потом, когда они вырастают, они съедают их. Тех, кто постарше, они убивают и разрезают на мелкие кусочки, чтобы съесть; они также едят внутренности и конечности, которые они засаливают. Они не едят женщин… Если они захватывают женщин, они хранят и берегут их, заботятся о них, как мы заботимся о курицах-несушках, овцах, лошадях и других животных. Женщины постарше становятся рабынями… Остров, населенный этими чудовищами [на самом деле полуостров], находится к югу и немного в сторону других островов»{355}.

Так родился новый миф. Следующее поколение испанцев, встречавшее сопротивлявшихся коренных жителей, считало их каннибалами, которых допустимо было брать в рабство. Колумб назвал залив и мыс «де лас Флехас» – «залив стрел»{356}.

Сначала Колумбу было тяжко найти путь среди ветров, несших его с востока. Потом он плыл на северо-восток через Саргассово море, где морской травы было так много, что некоторые из его людей стали думать, что они застрянут. Так или иначе, он поплыл на восток, к Азорским островам. По пути эскадра попала в шторм, и вновь два «прославленных» корабля разделились. Это была худшая погода, в которую они попали с того момента, как они покинули Палос в прошлом году.

14 февраля Колумб написал два письма: одно – Луису де Сантанхелю, казначею и своему главному покровителю, и второе – арагонскому казначею, Габриелю Санчесу. Письмо Сантанхелю описывало, как он за тридцать три дня достиг Индийских островов, как он нашел множество населенных островов, назвав их Сан-Сальвадор, Санта-Мария-де-ла-Консепсьон, Фердинанд, Изабелла, Хуана (Куба) и Эспаньола (Гаити). Возвращаясь, он нашел еще шесть островов, но не материк. Колумб поместил это письмо в бочонок с запиской, что тот, кто найдет это письмо, должен доставить его королю Фердинанду и королеве Изабелле.

Целью этих действий было то, что «если его корабль погибнет во время урагана, монархия узнает о его достижении…»{357} Эта предосторожность оказалась ненужной, поскольку 17 февраля 1493 года «Нинья» достигла гавани Санта-Мария на Азорских островах. Но «Пинта» вместе с Мартином Пинсоном вновь пропала.

Десять человек из команды Колумба сошли на берег Азорских островов в Пепельную среду, чтобы поблагодарить Деву Марию. Они были быстро арестованы Хуаном де Кастанедой, португальским капитаном острова. Адмиралу пришлось попотеть, чтобы добиться их освобождения, поскольку отношения между Португалией и Испанией были натянутыми. Но в конце концов ему это удалось. Он показал португальским представителям власти «с расстояния» свою «грамоту о предоставлении привилегий» от 30 апреля 1492 года{358}. Колумб покинул Азорские острова 20 февраля и 4 марта достиг Лисабона, ближайшего европейского порта{359}. В тот день Колумб писал в постскриптуме своего письма к Сантанхелю, что он остановился в Португалии из-за плохой погоды{360}. Он повторил, что он «достиг Индийских островов за тридцать три дня и вернулся за двадцать восемь»{361}.

Он также написал письмо королю и королеве, сообщая о своем открытии. Оно было почти таким же, как и письмо к Сантанхелю. В нем была любопытная просьба к королю: потребовать от папы сделать его сына Диего (который все еще был пажом инфанта) кардиналом, когда Фердинанд (как предполагал Колумб) напишет Иннокентию VII об открытиях, «ибо и юный Джованни ди Медичи, сын Лоренцо, получил кардинальство в 1489-м, когда ему было лишь четырнадцать…»{362}. Он не отсылал этого письма, пока не достиг Испании. Колумб написал еще несколько писем, рассказывавших о его подвигах: одно своему другу с 1490 года, герцогу Мединасели, другое – Джуанотто Берарди, флорентийскому торговцу из Севильи.

Перед возвращением в Испанию, 6 марта, адмирал встретился с королем Жоаном Португальским в монастыре Санта-Мария-дас-Вертудес в Валле-дель-Параисо, в тридцати милях от Лисабона. Король уехал туда из-за эпидемии чумы в столице. Позднее в Кастилии Колумб, естественно, попал под подозрение из-за этого визита, поскольку Жоан его радостно приветствовал и потом, что довольно предсказуемо, утверждал, что открытые Колумбом новые земли должны принадлежать Португалии, а не Испании, следуя соглашениям между двумя странами{363}. Колумб также встретился с королевой Изабеллой Португальской, которая была испанкой по происхождению и старшей дочерью Фердинанда и Изабеллы, в монастыре Сан-Антонио, на Вила-Франка-де-Зира{364}. Король Жоан предложил адмиралу лошадей, чтобы тот мог добраться до Кастилии по суше, ежели пожелает, но Колумб предпочел идти морем.

После того как Колумб 13 марта отбыл в Испанию, король Жоан тщательно допросил двух португальцев, что ходили в плавание с Колумбом и решили остаться на своей родной земле. Он решил немедленно послать флот под командованием Франсишку де Алмейды искать земли, найденные Колумбом{365}. Один из португальских летописцев, Руй де Пина, писал, что некоторые из придворных Жоана предлагали убить Колумба до того, как он достигнет Испании, чтобы они могли воспользоваться успехом экспедиции{366}.

Новости о возвращении Колумба достигли короля, королевы и двора Испании 9 марта. Миланский торговец, Анибал Дзеннаро, будучи в Барселоне, написал об экспедиции своему брату, который был послом в Милане. Он доложил, что Колумб вернулся, сошел на берег в Лисабоне и написал королю, который призвал его в Барселону{367}.

Текст этот весьма интересен:

«Прошлым августом эти монархи, после просьб некоего Колумбуса, согласились, что он должен взять четыре каравеллы, чтобы отправиться через Великий океан и плыть в западном направлении… пока он не приплывет на Восток{368}, поскольку из-за того, что мир круглый, он так или иначе должен был достичь Востока. Так и случилось. И за тридцать три дня он достиг огромного острова, где жили те, чья кожа была цвета оливок, ходившие нагишом и не желавшие сражаться»{369}.

В конце марта новости распространились повсеместно. Флорентинец Трибальдо де Росси описал открытие Индии в своей «Либро де Конти» – чем-то вроде ранней газеты, предназначенной для доставки информации одному из многих его соотечественников в Севилье{370}.

Монархи покинули Гранаду и Санта-Фе в конце мая 1492 года, во время десятимесячного отсутствия Колумба при дворе. Сначала они направились в Кордову, а потом на север, порой останавливаясь, пока 18 октября не достигли Барселоны, где остались до конца января 1493-го – во многом лишь для того, чтобы курировать дипломатические переговоры по возвращению Руссильона и Серданьи, которые отец Фердинанда, Хуан II, заложил французскому королю Людовику XI в 1460-х годах{371}. Королева тем временем подготавливала свою реформу монастырей, которая в дальнейшем привела к реформации и роспуску излишних для Испании монастырей. Прочла ли Изабелла бестселлер года, «Карсель де Амор» («Тюрьма Любви») Диего де Сан-Педро? Это было бы неудивительно, поскольку книга была посвящена одному из самых близких ее друзей – начальнику королевских пажей (alkaide de los donceles) Диего Фернандесу де Кордова.

В декабре 1492 года Фердинанд подвергся нападению вооруженного ножом убийцы на Пласа-дель-Рей в столице Каталонии. К счастью, король носил тяжелую золотую цепь, которая остановила удар, и он остался жив. Нападавший, явно сумасшедший, Хуан де Канамарес, признался в том, что дьявол велел ему убить короля, поскольку королевство по праву принадлежало ему. Королева «помчалась к мужу» – но не раньше, чем приказала всем военным галерам прибыть в порт, чтобы защитить инфанта. «Созвали целый батальон докторов и хирургов, – писал Мартир, – мы мечемся между страхом и надеждой»{372}. После нескольких дней лихорадки Фердинанд поправился, а убийца умер ужасной смертью, подробности которой скрывали от Изабеллы до самого момента казни{373}. Изабелла написала своему исповеднику Талавере: «Так мы и убедились, что короли тоже смертны»{374}.

В январе 1493 года двое монархов подписали мирный договор с Францией, по которому та возвращала завоеванные провинции Руссильон и Серданью. Взамен монархи согласились позволить французскому королю Карлу VIII пройти в Италию, дабы сразиться с племянником Фердинанда, Ферранте (Фердинанд), королем Неаполя. Фердинанд и Изабелла направились в Перпиньян, дабы присутствовать на праздновании в честь возвращения провинций, хотя Изабелла в длинном письме жаловалась на утомительность столь частых обедов с французскими послами.

В течение всех этих месяцев монархам не было никакого дела до возможных достижений Колумба, и они были столь же равнодушны, когда их ушей достигли известия о страданиях их недавних подданных, упорствующих евреев. Многих из них похитили и продали в рабство корсары, их продавали в тех же портах, откуда они отплывали, в то время как других продавали на рынках рабов в Фесе или Танжере. Немногие вернулись и обратились добровольно{375}.

Однако монархов заинтересовало известие о том, что после смерти папы римского Иннокентия VIII в конце июля 1492 года и его скорого погребения в гробнице, спроектированной Поллайоло, конклав в Риме избрал папой кардинала Борджиа, который принадлежал к той же валенсийской семье, что и Каликст III (его дядя). Борджиа принял папскую тиару как Александр VI, ему был шестьдесят один год. Как говорил Гвиччардини, «его победа получена потому, что он открыто купил многие голоса, частично обещаниями санов и мест»{376}.

Все знали, что Борджиа не окажется «святым папой римским», чье появление в 1493 году предрекали мечтатели, – человеком, который станет не гнаться за властью, а будет заботиться о благополучии душ. Да, он был развратником, гедонистом, светским и весьма очаровательным человеком, непростительно чувственным женолюбцем, он покровительствовал своей семье, в том числе своему сыну-убийце Чезаре, – но он являлся наполовину испанцем, что было на руку Фердинанду и Изабелле. Петер Мартир довольно грубо прокомментировал это, сказав, что если Борджиа сделал своего старшего сына герцогом Гандиа, будучи всего лишь кардиналом, то теперь он его точно возведет в короли{377}. Он писал, что хотя Александр VI и испанец, монархам очень не по душе его «лукавство, непристойность и амбициозность по отношению к своим детям»{378}.

Но, несмотря на это, монархам было на руку то, что Александр был папой: основным языком в Риме теперь был валенсийский, и так оставалось во время его правления{379}. Фердинанд, которому Борджиа нравился, был не из тех, кто будет спорить с кем-либо из-за моральных убеждений. Как вице-канцлер папы Сикста IV, Борджиа влиял на то, чтобы политика Рима шла на пользу Фердинанду и Изабелле с тех самых пор, как он посетил Испанию, будучи папским представителем в 1472 году, надеясь заручиться активной поддержкой Испании против турок. Это Борджиа убедил юного кардинала Мендосу встать на сторону Фердинанда и Изабеллы в 1472 году и предать короля Энрике. Он издал буллу, позволившую этим троюродным брату и сестре пожениться, и он разрешил Фердинанду взять главенство в ордене Сант-Яго в 1472 году после смерти Родриго Манрике. Также, по мнению флорентийского историка Франческо Гвиччардини, Александр обладал завидной хитростью и дальновидностью, прекрасной рассудительностью, великолепной способностью убеждать людей, а также невероятной сноровкой и внимательностью к важным делам. Правда, Гвиччардини считал, что эти качества перевешивались его «непристойным поведением, нечестностью, бесстыдностью, богохульной склонностью ко лжи, непочтительностью, безудержной и ненасытной амбициозностью, более чем варварской жестокостью и пламенным желанием возвеличить своих бесчисленных детей»{380}. Историк Инфессура заметил, что сразу после того, как Борджиа стал папой, он раздал свои богатства небогатым кардиналам, что проголосовали за него, и лидером которых был Асканио Сфорца{381}.

Монархи послали поздравительное письмо Колумбу, когда тот был на пути в Барселону. Они были довольны тем, что «Господь позволил вам закончить так же хорошо, как и начать, дабы вы послужили и Ему, и нам, и королевства наши получат великие блага»{382}. Они попросили Колумба поспешить в Барселону и называли его всеми титулами, что он попросил, – адмирал Океана, вице-король и губернатор Индии.

Но сначала Колумб направился в Палос, а потом в Севилью, где его радостно встречали на улицах. Среди встречавших был юный Бартоломе де Лас Касас, будущий историк, поборник справедливости и апостол Индии. Потом он с триумфом вернулся в Барселону, пройдя через Кордову, Мурсию, Валенсию и Таррагону. При нем еще были семь оставшихся в живых индейцев, которых он собирался показать в Барселоне{383}.

Мартин Алонсо Пинсон также прибыл в Испанию на «Пинте», в город Байона, что в Галисии, недалеко от Виго, за пару дней до того, как Колумб достиг Севильи. Он был готов устроить Колумбу проблемы, опровергнув его историю; к тому же он вполне мог бы заявить, что он первым достиг Европы по возвращении из Нового Света. Он написал монархам о том, что нашел материк (Китай?), а также острова, в то время как Колумб считал, что он нашел лишь острова. Но Пинсон умер, как только достиг Севильи, – возможно, от сифилиса; монархи же в любом случае были рады видеть своего адмирала. Все же, сложись ситуация иначе, Америка, возможно, называлась бы Пинсония.

Колумб явился в Барселону примерно 21 апреля. Лас Касас сказал, что улицы были полны народу, что монархи принимали Колумба как героя, позволив ему ехать вместе с ними в процессии. Он добавил, что внешность адмирала была похожа на внешность сенаторов древней Римской империи{384}. Петер Мартир, который там присутствовал, написал, что «Колумб был принят с почестями королем и королевой, ему было позволено сидеть в их присутствии, что было знаком великой почести и любви среди испанцев». Он также добавил, что он был «как один из тех, кого древние величали богами»{385}. Картограф Хайме Ферре, который также был там, уподоблял адмирала апостолу, который сделал для Запада то же, что и святой Фома для Индии{386}. В королевской часовне распевали «Te Deum», и Лас Касас говорил, что «королевские глаза были полны слез», когда оба монарха вдохновенно преклонили колена{387}. Изабелла получила в подарок от Колумба хутий – маленьких крысообразных зверьков с Карибских островов, перцы чили, сладкий картофель, обезьянок, попугаев, некоторое количество золота и шесть человек, носивших золотые кольца в носу и серьги, «чья кожа была не белой, а цвета айвы»{388}. Этих туземцев тайно крестили, королевская семья была их крестными родителями, а один из них, «Хуан Кастильский», стал пажом – но, к сожалению, «Господь вскоре призвал его к себе».

Все эти события произошли в Салон-дель-Тинель, в тронном зале королевского дворца, на том месте, которое сейчас известно как Пласа-дель-Рей и где так недавно была попытка покушения на жизнь Фердинанда. Зал был сооружен Гильермо Карбонелем в середине XIV века и так и не изменился с тех пор. Первооткрыватель Америки наверняка видел эти диковинные готические фрески на стенах. Когда монархи отсутствовали, этот дворец уже использовался инквизицией{389}.

Копия письма Колумба Габриэлю Санчесу была опубликована Педро Поссе в Барселоне несколькими днями позже. Версия на латыни, переведенная Леандро дель Коско, вскоре появилась в Риме и была отпечатана не меньше восьми раз в 1493 году (три раза в Барселоне, три раза в Париже, один раз в Антверпене и один раз в Базеле){390}. Столь широкое распространение письма не было бы, конечно, возможно, если бы не изобретение печатного станка, которое в следующем поколении помогло повсюду возбудить интерес к географическому открытию.

Во всех своих письмах того времени Колумб говорил о даре Господа Кастилии. Как славно, что столь чудесный подарок находится так близко к Канарам! Как хорошо приняли индейцы христианскую веру!{391} Колумб написал, что он слышал повсюду на Кубе пение соловьев. Он говорил, что на Эспаньоле у людей нет религии, но они верят, что наверху есть нечто божественное и могущественное{392}. Он не нашел чудовищ, но видел хороших людей и все они говорили на одном языке, что было бы полезно при обращении их в христианство. Он докладывал, что оставил там мощную крепость, Навидад, и завладел большим городком, где сумел установить хорошие отношения с местным королем{393}. Что это был за город – говорилось весьма смутно. Он также рассказывал о карибах, которые плавали на каноэ, круша все на своем пути, а также удовлетворяя женщин «Матитино» – скорее всего, острова Мартиники, который он в тот год ни разу не видел и не посещал.

Колумб заключал, что в результате своих открытий он сможет дать их высочествам столько золота, сколько им нужно, «если они окажут мне одну небольшую милость». Также:

«Я дам им столько пряностей и хлопка, сколько они смогут пожелать, и привезу им огромный груз мастики (как с Хиоса), если так пожелают их высочества. Я также привезу столько алоэ, сколько они попросят, и много рабов, которых возьму из идолопоклонников. Я также уверен, что нашел ревень и корицу. Таким образом Господь, Наш Владыка, дарит тем, кто идет по пути Его, победу над теми трудностями, что кажутся невозможными… И да возрадуются все христиане тому, что наш Спаситель подарил нашим блистательным королю и королеве и их королевствам триумф. Они должны возликовать и торжественно благодарить Святую Троицу многочисленными торжественными молитвами за предстоящий великий подвиг обращения множества людей в нашу веру, и за те блага, которые это принесет не только Испании, но и всем христианам»{394}.

Колумб, конечно, думал, что он побывал в Азии. Но наиболее сообразительные из итальянских комментаторов немедленно предположили, что его открытия были сделаны в совершенно другой части земного шара: он принес имя Христа на острова антиподов, «которые, как мы думали, даже не существуют». Кто-то во Флоренции говорил об открытых землях как о «другом мире, противоположном нашему»{395}. Это было следствием идеи, широко распространенной среди итальянских гуманистов 1490-х. Церковный писатель V века Макробий предполагал в комментариях к Цицерону, что «материк антиподов может существовать как в Северном, так и в Южном полушариях». Его работы были недавно изданы. В то же время энциклопедист V века, Марциан Капелла из Северной Африки, предполагал то же самое в своей любопытной аллегорической новелле «De Nuptis Mercurii et Philologia», теперь так же доступной; космограф Пьер Д’Айи предполагал, что земли антиподов могут быть продолжением известной суши.

Петер Мартир в Испании также писал, что Колумб был «на Антиподах»: «Вернулся с западных Антипод Колумб из Лигурии, что едва смог выпросить у моих повелителей три корабля для путешествия, так как принимали они его россказни за выдумки». Поскольку «Антиподы» подразумевают находящееся что-то прямо напротив, было бы трудно найти «западные Антиподы»!

Мартир также говорил, что Колумб побывал в «неизвестных местах», то есть он не считал, что это точно была Азия{396}. Он написал в сентябре своему бывшему покровителю, графу Тендилье и архиепископу Талавере, без чьего совета (льстиво, добавлял он, хотя это было не так) Колумб не сделал бы всего этого: «Воспряньте духом, мудрецы, и услышьте о новом открытии! Помните, ибо это ваш долг, что Колумб из Лигурии путешествовал по новому полушарию западных антиподов»{397}. Месяцем позже он писал уже более должным образом архиепископу Браги в Португалии о том, что Колумб вряд ли нашел Индию. «Я не отрицаю это полностью, хотя размер земного шара подразумевает, что это нечто иное»{398}. В письме кардиналу Асканио Сфорца от 1 ноября 1493 года{399}, говоря о тех местах, где был Колумб, Мартир использовал более точное обозначение «нового мира» – novi orbis.

Сам адмирал в своем письме Луису де Сантанхелю говорил о том, что «за тридцать три дня я достиг Индий». В том же письме он писал, что «шел через Индии острова с флотом, что дали мне блистательные король и королева, наши повелители»{400}. Почему не «Индия» – в единственном числе? Потому что, скорее всего, Колумб хотел «избежать разрушения образа, сложившегося в представлении тех, кто остался дома»{401}, и Фернандо Колон, смышленый сын адмирала, подумал, что он использовал эту фразу, поскольку «это были земли в восточной части Индии, за Гангом, куда ни один географ не ступал…»{402}.

Колумб продолжал считать, что это были Индийские острова, и никто не пытался это оспорить. Но он, конечно же, обнаружил нечто другое. Фердинанд и Изабелла, так же, как и двор, знали, что случилось. Вскоре они начали действовать так, как хотел бы и Петер Мартир.

Два континента, ныне известных как Америка, как и многие острова, окружавшие их и «открытые» Колумбом, первыми заселили азиатские племена, которые еще за 15 тысяч лет до нашей эры достигли нынешней Аляски по ледяному перешейку, что соединяла ее с Сибирью{403}. Там, где сейчас находится Берингов пролив, до самого конца Ледникового периода, примерно за 8000 лет до н. э., моря еще не было.

Эти азиатские племена, похоже, кочевали группами примерно по пятьдесят человек, что характерно для людей, для которых охота была основным способом выживания. Возможно, они впервые направились на восток в поисках животных, например мамонтов – ровно так же, как Колумб направился на запад в поисках сокровищ и пряностей.

Физически эти люди были похожи на монголов или татар. Возможно, некоторые из них выглядели как японские айны. Однако женщина, чей скелет был найден возле Мехико в 2002 году, имела более вытянутый череп – скорее европейский, чем азиатский. Археологи много лет будут биться над этой загадкой. В любом случае множество азиатов медленно кочевали по Америкам.

Новые мужчины и женщины все прибывали из Азии, пока исчезновение льда на Беринговом проливе не сделало переправу сложной. Но даже тогда это не остановило миграцию: например эскимосы не жили в местах своего нынешнего обитания до 100 года до н. э. Некоторые из этих странников, возможно, достигли Мексики примерно за 10 000 лет до н. э.

В конце концов здесь появились некоторые «оседлые» культурные центры: в долине Мехико, на Юкатане и в Перу. Все это стало возможным благодаря открытию земледелия. Это было последствием вымирания больших млекопитающих, охота за которыми скорее всего и привела человека в Америку.

В Мексике земледелие появилось за 5000 лет до н. э. – наверняка после того, как одно из племен обнаружило, что посадка семян может обеспечить регулярное производство зерна. Это первое поле было кукурузным (маисовым), что естественно для Мексики, и стало вкладом Северной Америки в благосостояние мира. Даже через 2000 лет с начала нашей эры кукуруза составляет половину продовольствия Мексики. Кукурузу вскоре стали выращивать на террасах. Другими растениями старой Мексики стали авокадо, бобы и перец чили, хотя дикие фрукты, рыбная ловля и охота также поставляли важную часть рациона. Гончарное дело появилось вскоре после 5000 года до н. э., а хлопок стал использоваться для изготовления ткани примерно за 3000 лет до н. э.

Эти события произошли гораздо позже, чем в Старом Свете (сажать семена ради получения урожая стали на Ближнем Востоке за 10 000 лет до начала нашей эры или даже ранее). Так же земледелие здесь не сопровождалось одомашниванием скота, как в Азии. Примитивные американские собаки оставались объектом охоты. Лошади изначально водились в Америках, но вымерли за 8000 лет до н. э. На обоих американских континентах не было вьючных животных – за исключением отчасти лам в Перу, пока европейцы не завезли других вьючных животных.

Как и в Азии, появление земледелия в Америках привело к концентрации населения в городах. Появились организованные религии, сложные политические системы и, как минимум, в месте, ныне известном как Месоамерика (Центральная Америка и Мексика), – торговля. Среди первых объектов торговли в Мексике был красивый твердый черный камень – обсидиан, который сыграл такую же роль и в древней Месопотамии.

Когда Колумб и его испанские друзья достигли Карибских островов в сентябре 1492 года, они нашли на Багамских островах (тогда известных как Лукаянские) людей, называвшихся таино. Люди этого народа жили на острове, который Колумб назвал Эспаньола и который местные жители именовали Гаити или Кискейя (что обозначало «не бывает больше»); на Кубе, которая сохранила свое изначальное название; на Пуэрто-Рико, который тогда был известен как Борикен; на Ямайке (слово, обозначающее «земля дерева и воды»); на севере Малых Антильских островов.

Таино иногда называют араваками, но это неверное наименование: племя с этим именем действительно существовало, но они жили в Гвиане и на острове Тринидад. Слово «таино» обозначало на языке этих людей «хороший», и некоторые таино использовали это слово, чтобы убедить Колумба в том, что они не есть плохие «карибы»{404}.

На Малых Антильских островах, к югу от Гуадалупе, испанцы, как мы знаем, столкнулись с менее развитыми, но более агрессивными аборигенами – карибами.

Все жители Карибских островов изначально прибыли на каноэ из Южной Америки по цепочке островов, известной как Антильские или Вест-Индские острова, через Тринидад и Тобаго. Ветра в этом регионе благоприятствуют путешествиям с юга на север и с востока на запад. Сильное течение реки Ориноко, возможно, приносили людей к Вест-Индским островам. С северо-востока весь год дул пассат. Таино же, в свою очередь, настаивали на том, что все жители появились из таинственных магических пещер Эспаньолы.

На дальнем западе Кубы, за Пинар-дель-Рио, испанцы нашли другой народ – гуанахатибибов, также известных как сибонеи, о которых мало что известно кроме того, что они так и остались кочевниками. Это были дикари, жившие в пещерах, не строившие поселений и не знавших политики; они ели черепах, рыбу и птиц{405}. Возможно, это были ранние поселенцы, оттесненные на запад таино, когда те пришли на Малые Антильские острова; но вскоре они исчезли – еще на заре испанской оккупации. Таино последовали за ними, хотя кровь некоторых из них (и даже кровь обоих народов) течет в жилах как белых, так и чернокожих обитателей-иммигрантов Эспаньолы, Пуэрто-Рико и Кубы, особенно в некоторых пуэбло Кубы возле Баямо и кубинских аристократических семьях (особенно Ресио); некоторые карибы также живут в резервации на острове, известном ныне как Доминика. Некоторые слова языка таино мелькают в испанском и даже в английском языке (гамак, каноэ, ураган, саванна, каннибал, барбекю и, конечно же, касик – вождь).

Между таино и материковой цивилизацией было мало контактов. Пролив между Кубой и Юкатаном шириной чуть больше 120 миль, но течение не позволяло существовать здесь регулярному сообщению, хотя у майя и были достаточно хорошие суда, способные пересекать моря. Острова Тобаго и Гренада лежат примерно в шестидесяти милях от материка, но подобное расстояние легко можно преодолеть на каноэ, и даже сотня миль от Сан-Висенте до Гуадалупе не представляет трудностей.

Люди Месоамерики были гораздо более развиты, чем таино, но в их легендах и записях (что были собраны после испанского завоевания) нет ни слова о путешествиях на восток – кроме упоминания о том, что один из богов, в которого верили древние мексиканцы, Кетцалькоатль, исчез в Мексиканском заливе на плоту из змей.

Связь между Месоамерикой и Карибскими островами существовала, но была ограниченной. На мексиканском острове Косумель испанцы Кортеса нашли женщину с Ямайки, потерпевшую кораблекрушение{406}. Горизонтальный мексиканский барабан тепонацтль знали на Кубе, когда Колумб в 1492 году достиг этого острова. Сам же Колумб заявлял, что на Кубе нашел кольцо для носа, сделанное из серебра, – которое, если это являлось правдой, должно было быть создано в Мичоакане, единственном ближайшем центре обработки серебра в Мексике{407}. Позднее первый испанский губернатор Кубы, Диего Веласкес де Куэльяр, написал испанскому королю в 1514 году, что люди этого острова рассказали ему о том, что индейцы пришли через море с суши на расстоянии пяти-шести дней плавания на каноэ{408}. Эти люди могли приплыть с Юкатана или из Мексики{409}. Через пару веков, возможно, и таино, если бы их не трогали (это всего лишь предположение) могли бы освоить проливы и начать торговлю с Юкатаном. Но тогда, возможно, их так же легко, как испанцы, завоевали бы мексиканцы.

Ученые все никак не могут решить, сколько же было изначально коренных американцев: то ли в контакт с европейцами на островах вошли восемь миллионов таино{410}, то ли всего двести тысяч{411}. Историк, пропагандист, святой и проповедник Бартоломео де Лас Касас выдвинул экстравагантное предположение, что три миллиона индейцев умерли в промежутке между 1494 и 1508 годами, а в 1519 году доминиканцы заявили, что Бартоломео Колумб, брат адмирала, предположил, что на Эспаньоле было в 1494-м миллион и сто тысяч индейцев{412}. Гораздо более вероятны куда меньшие цифры. Большинство исследователей сходятся на том, что в 1510 году на острове жили примерно 35 тысяч человек{413}. Есть очень много документов о первых годах Сан-Доминго, но никакой тревоги по поводу снижения численности населения не было до 1511 года. Испанцы не испытывали особой любви к туземцам – но и не были столь равнодушны, чтобы не заметить 99-процентное снижение письменности населения по сравнению с 1493 годом, когда прибыли первые поселенцы. В 1499 году Колумб все еще считал возможным экспортировать с острова 4000 рабов в год. Так что предположим, что на Эспаньоле было от 40 000 до 100 000 человек, и еще 100 000 жили на Пуэрто-Рико, Ямайке, Кубе и на других Карибских островах{414}.

Эти люди жили в больших деревнях по 1000–2000 человек. Колумб говорил королю и королеве Испании, что таино были менее цивилизованны, чем японцы и китайцы. Это было правдой, хотя знания адмирала о жителях Востока были минимальны. В каждой деревне имелся свой вождь – или касик, если использовать их язык. Дома таино, достаточно большие, чтобы вместить в себя несколько семей, были сделаны из дерева и соломы, с земляными или глиняными полами, как в современных кубинских бохио, хотя они и меньше. Дома обычно были в беспорядке расположены вокруг центральной площади. Дом вождя был гораздо больше остальных. Вожди хранили излишки еды в специальных сараях. Предводителями могли быть как мужчины, так и женщины, что шло вразрез с обычной патриархальной иерархией примитивных племен. Предки всегда считались по материнской линии, несмотря на полигамию{415}. Таким образом, роль женщин на Карибах была гораздо выше, чем у других народов, цивилизованных или нет. Внутри этих домов находились гамаки из хлопка, в которых люди спали. Слово hamaca было обычным для подобных вещей в Южной Америке (хлопок был одним из растений, которое можно было найти по обе стороны Атлантики до путешествий Колумба). На стенах висели корзины. Касики усаживали посетителей на резные деревянные стулья (duho) – так они принимали конверсо, Луиса де Тореса и Родриго де Хереса во время первого путешествия Колумба. Таино хорошо работали по дереву (и не только – иногда как подвески носились резные черепа). Королева Эспаньолы послала четырнадцать таких стульев брату Колумба в 1494 году, и он сам послал несколько стульев из эбенового дерева, дабы Петер Мартир восхитился ими. Вождей транспортировали куда-либо в гамаках, если они направлялись в путешествие по суше. Несколько деревень составляли округ, а несколько округов составляли регион. Регионом правил верховный касик. Однако в его руках не было власти над жизнью и смертью людей, живших в деревнях, – эта власть была в руках вождей деревень. Наглядный принцип приоритетности низшего звена в принятии решений, который бы неплохо усвоить и нам.

Имена некоторых именитых царьков Эспаньолы дошли до нас через испанские летописи. Был Каонабо, правивший холмистым королевством в центре острова, известного испанцам как Ла-Магуана, а индейцам – как Сибао, предполагаемое место золотых копей, которые Колумб искал без устали. Этот касик был женат на Анакаоне, сестре Бехечио, правившего на западе. Также была Каяка, старая королева, державшая власть на востоке. Последней важной венценосной персоной был Гуарионекс, правивший большой и плодородной долиной на севере острова. Каждому из них подчинялись еще семьдесят-восемьдесят касиков, из которых Гуаканагари, дружественный к христианам, правил той землей, где Колумб основал Навидад и который, по его собственным словам, пытался защитить людей на своей земле. В итоге его ненавидели все остальные касики – в особенности Каонабо и Бехечио, каждый из которых украл у него по жене. У всех этих монархов и вождей власть передавалась по наследству, как и в Европе.

Один из друзей Колумба, отшельник-иеронимит, отец Рамон Пане, сопровождавший его в путешествии на Эспаньолу в 1493 году, написал о религии этих людей. Было два главных божества или земи: Юкаху, бог соленой воды и кассавы, и Атабей, его мать, богиня пресной воды и плодородия. Были и другие боги меньшей значимости. Их изображения делались из дерева, глины или кости, и вожди хранили копии этих статуэток в специальных домах, что служили примитивными храмами, охраняемыми жрецами, – которые, как ни странно, не являлись отдельным классом. Шаманы или лекари, чьей задачей было исцеление больных, в своих церемониях использовали этих земи.

Каждый год проводились празднества в честь касиков, на которых были танцы и игра на барабанах, а через весь город шла процессия. Музыка и танцы всегда сопровождали друг друга. И мужчины, и женщины таино играли каучуковым мячом (раздельно). Проводились эти игры на специальных площадках, где различные регионы и деревни соревновались друг с другом. Возможно, это было еще одним признаком связи с материком – в Месоамерике также играли в мяч на специальных огороженных площадках.

Общество таино делилось на два класса, низшим из которых были работники, у которых было не так много прав. Однако рабов не было – фактически уникальное явление. Однако Лас Касас, знавший Кубу, писал, что сибонеи были «простым и кротким народом, с которыми обращались как с рабами»{416}.

У таино были некоторые познания в металлургии, поскольку они находили в реке золото и ковали из него блюда. Они не умели плавить металл, но они торговали с людьми северного берега Южной Америки, где это искусство было известно и помогало получить более дешевое золото с примесью меди (гуанин), которое носилось вождями как украшения. Эти таино разжигали костер с помощью деревянного огневого сверла, они знали гончарное дело и могли делать одежду из хлопка.

Обычно мужчины ходили нагишом, порой прикрываясь хлопковой набедренной повязкой, в то время как женщины носили юбки из хлопка и, если они не были замужем, повязки на волосах. Вожди любили носить головные украшения из перьев, часто довольно сложные, так же, как и в остальной Америке до прибытия Колумба.

Таино создали удачный вид земледелия, главной характеристикой которого была земляная куча (conuco) в три фута высотой и диаметром в девять футов, на которой выращивались корнеплоды. Единственным инструментом была палка-копалка. На главном поле выращивалась кассава или юкка (casaba manioc), потом шел сладкий картофель (batata). Из первого растения делалась мука, из которой пекли пресный плоский хлеб, который можно было долго хранить. Колумб называл юкку «их жизнью»{417}. И он был прав. Сладкий картофель ели как овощ. Маис также выращивался здесь в небольших количествах, но хлеб, сделанный из него, хранился недолго.

Кроме того, в рационе были ананасы, арахис, тыквы, перец и бобы, а еще табак. Последнее растение курили в форме сигар для удовольствия – привычка, которую испанцы быстро переняли. Однако у таино не было алкоголя. Они рыбачили с помощью сетей. Они ели игуан, попугаев и хутий – ныне вымерших крысообразных вредителей, несколько из которых, как мы помним, были подарены Колумбом королеве. Черепах держали в мелководных загонах. Микеле Кунео, генуэзец, являвшийся одним из самых наблюдательных спутников Колумба в 1493 году, описал их как «необыкновенно больших, просто огромных»{418}. Домашних животных не было, имелись лишь маленькие собаки, которые не лаяли. Их содержали, как питомцев, и ели. Таино использовали каноэ и ради торговли выходили в море гораздо чаще, чем нынешние обитатели Карибских островов. Эти каноэ выдалбливались из деревьев, часто из сейбы, с помощью каменных инструментов. Зачастую они были хорошо вырезаны и украшены. У таино были весла, но не было парусов. Как считал Колумб, некоторые из этих каноэ могли перевозить до 150 человек{419}.

Эти индейцы не хотели войны. Колумб описал их как «дружелюбных и не знавших алчности». «Они любят своих соседей так же, как любят самих себя, – писал он. – У них сладчайшие речи в мире». Но даже не будь испанцев, таино, скорее всего, приближались к концу своего свободного существования, поскольку на них постоянно нападали карибские разбойники с востока, которые крали девушек, чтобы обзавестись невестами. Чтобы отбиться от подобных нападений, таино разрисовывались красным и прикрепляли к своим головам изображения богов. Они сражались с помощью палок, луков и стрел, а также копий.

Однако, хотя они и были довольно крепки здоровьем, таино страдали от эндемического сифилиса. Древние легенды таино говорили о легендарном пловце, направившемся в Южную Африку на поиски лекарства от этого недуга{420}. Существовало несколько языков таино, так что те, кто жил на севере Эспаньолы, говорили иначе, чем жители юга.

Главными островами врагов таино, карибов, были Гуадалупе и Мартиника. Эти люди, о которых почти ничего не было известно, несправедливо дали свое имя региону и морю. Мужчины и женщины карибов, судя по всему, жили в отдельных домах, как в старомодных школах-интернатах. У них были такие же поля, как у таино, и они делали своеобразное вино из ананасов{421}. Они также разводили уток, чего таино не делали. Они нападали на другие острова в поисках жен, но, как и таино, вели торговлю с севером Южной Америки. Их главным оружием были лук и стрелы. Они ели части тел воинов, которых захватывали, – не для удовольствия, а чтобы стать доблестными. Их языком был аравак – южноамериканский язык, отличающийся от языка таино.

До прихода карибов на Гуадалупе и Мартинику на этих островах жил народ игнерис. Карибы их захватили и ассимилировали.

Испанцы называли всех, кто противостоял им и кто не желал принять христианство, карибами, однако тут они несколько запутались, поскольку к северу от Гуадалупе карибов не было.

По разнообразным причинам, которые будут обсуждаться позднее, эти люди Карибских островов, как и те, что жили на Канарах, исчезли. Поэтому и невозможно узнать, какими они были на самом деле. Они живут лишь в истории, и лишь в истории они хорошо сохранились. Однако святыми они не были. Если бы не испанское вторжение, карибы в итоге уничтожили бы таино – так же, как таино уничтожили сибонеев. Некоторые описывали Карибы как рай. Но в этом раю существовала жестокость…

Жуан, король Португалии, довольно быстро оправился от потери, которую понес вследствие слишком нелюбезного своего обращения с Колумбом в 1485 и 1488 годах. Аллегретто Аллегретти, сенатор Сиены и историк, не сумел его утешить, когда написал королю, что Америка – просто еще один из Канарских островов{422}. 5 апреля 1493 года, еще до того, как Колумб достиг Барселоны, Жуан отправил в Испанию Руя де Санде, главу магистрата Торрес-Ведрас, маленького городка, где выращивался виноград и где португальский королевский двор проводил Пасху. Он собирался сказать королеве Изабелле и королю Фердинанду, что после разговора с Колумбом в Лисабоне он считает земли, открытые им, принадлежащими Португалии. Все действующие договоренности также подкрепляли его мнение. Он, как мы знаем, послал судно на запад, как только услышал о достижениях Колумба, и, если верить некоторым ученым-фантастам, корабль прибыл обратно, обнаружив Бразилию{423}.

Фердинанд и Изабелла также отправили посла в Лисабон. Это был Лопе де Эррера, который должен был сообщить, что испанские монархи хотели бы встретиться и обсудить с португальцами все возможные проблемы, которые могут возникнуть из-за открытий Колумба. Он также должен был упомянуть, что испанская корона предпримет карательные меры ко всем, кто направится к Индийским островам без их разрешения, – ровно по такой же причине испанцы не имели ничего против монополизации пути до Эль-Мины на Золотом Берегу и по всей Африке португальцами после соглашения в Алькасовасе{424}. Лопе де Эррера должен был сообщить Лиссабону, что португальцам нечего делать на этих новых Индийских островах, открытых Колумбом и принадлежащих Испании{425}.

Эта просьба была разумной, так как в конце апреля новый герцог Медина Сидония, Хуан де Гусман (старый герцог Энрике, который с неохотой помогал Колумбу, умер летом 1492 года), проинформировал монархов о том, что король Жуан намерен послать Франсишку де Алмейда с несколькими кораблями посмотреть на открытия Колумба. В ответ на это монархи 5 мая попросили герцога направить свои каравеллы на юг Испании, чтобы помешать португальцам совершить задуманное{426}. Королевская армада из Бискайи (шесть кораблей с экипажами почти в девять сотен человек) под командованием баска Иньиго де Артиета{427} также прибыла к побережью Кадиса{428} – другим заданием де Артиета было эскортирование несчастного короля Боабдила в Африку{429}. Обо всех этих передвижениях вскоре стало известно в Лисабоне благодаря сети португальских шпионов в Севилье{430}.

Мудрые испанские монархи поддерживали связь и с папой. Испанский агент в Риме, Бернардино де Карвахаль, был племянником кардинала Хуана Карвахаля, который являлся одним из самых трудолюбивых римских посланников, особенно в Центральной Европе. На его гробнице начертано: «Hic anima Petrus pectore Caesar erat» («Душою Петр, отвагой Цезарь»). Бернардино, человек не столь великий, имел огромные возможности. Карвахали прибыли из Пласенсии, что в Эстремадуре, и имели связи с имевшими влияние семьями этого региона – например с Бехарано, Орельяно и Монрой. Бернардино Карвахаля попросили сказать папе, что если обнаруженные Колумбом острова окажутся на той же широте, что и Канары, то они будут принадлежать Испании. Но что, если это окажутся таинственные «Антилы» или «Атлантида», о которых так много судачили старые моряки? По легенде, эти острова принадлежат Португалии. Где можно было бы провести границу между португальскими и испанскими интересами? Сам Колумб предлагал сделать границу в сотне лиг на запад от Азорских островов, где, как ему показалось, он почувствовал изменение в климате. За этой линией, как должен был заявить Карвахаль, начиналась испанская территория{431}.

Карвахаль и Диего Лопес де Аро, посол Фердинанда и Изабеллы в Риме, находились с папой в Ватикане. Лопес де Аро, мелкий поэт из великой семьи, за глаза критиковал то, что папа поддерживает войну в Италии, закрывает глаза на коррупцию в курии, что он укрывает конверсо, которые на самом деле были евреями{432}, а также осуждал его за симонию. Карвахаль должен был настаивать на том, что волей Господа Канары принадлежат Испании, как и «многие другие [острова] Индии, о которых до нынешнего времени ничего не было известно, и ожидается, что скоро их население будет обращено в христианскую веру людьми, которых туда послали монархи. А для этого, в свою очередь, необходима папская булла, подтверждающая то, что Индийские острова принадлежат им. Они также просят папского разрешения на то, чтобы выручка с папских индульгенций, которая ранее должна была идти на финансирование войны с Гранадой, пошла на обращение новых подданных»{433}.

Папа Александр, хотя уже и утративший вкус к жизни, был взволнован новостями об экспедиции Колумба, «узрев, что столь широкие врата в море открылись, и видя, что мир, который был сокрыт от них, полон бесконечным количеством народов, которые многие века были сокрыты, и он надеялся на то, что империя Христа увеличится»{434}. 3 мая 1493 года он издал папское бреве, которое на следующий день стало буллой «Inter Caetera Divinae». Сим он передавал все земли, обнаруженные Колумбом, правителям Кастилии, если монархи будут насаждать там христианство и если острова эти не заняты другими христианами – португальцами. Так испанцы получили те же права, что и Португалия по отношению к Африке. Возможно, на скорость принятия решения повлияло некоторое количество испанского золота, часть которого была привезена Колумбом и передана монархам в Барселоне. Рассказывают, что первое золото, привезенное в Рим из Америки, было использовано для украшения панелей в Санта-Мария-Маджоре, и ничего чудеснее этого рода в Риме не было{435}.

Также папа Александр детально описал права Испании и остановился на том, как «эти новые варварские племена» должно обратить в христианство. Он с энтузиазмом говорил о победе Фердинанда и Изабеллы над маврами (los saracenos) и о необходимости распространять христианство (el Imperio Cristiano). Он также писал:

«Наш дорогой сын Колумб, не без великого труда, подвергаясь опасности и не поскупившись на богатства, с кораблями и людьми, подходящими для подобной миссии, искал дальние и неизвестные земли в морях, куда никто ранее не плавал.

Принимая во внимание все вышеперечисленное, а также распространение католической веры, что естественно для католических королей и принцев, вы [Фердинанд и Изабелла] решили, следуя заветам своих предков, великолепных королей, оставшихся в нашей памяти, отдать нам земли и острова и их обитателей и тех, кто живет на них, и обратить их с Божией милостью в католическую веру… так же, как короли Португалии обнаружили и получили в свое владение такие части Африки, как Гвинея, Эль-Мина на Золотом Берегу и другие острова… так же мы признаем за вами и вашими наследниками право владения островами и землями, открытыми вами… со всеми правами, привилегиями и льготами»{436}.

Стоит упомянуть, что данные права давались лишь Кастилии. У Арагона их не было. Подобное обстоятельство не тревожило короля Фердинанда, так как он собирался править в Кастилии всю свою жизнь.

Возможно, из-за того, что некоторые из этих заявлений казались смутными, и, возможно, после намеков Карвахаля папа добавил 4 мая другое заявление, в котором были выпущены все упоминания о Португалии и включены похвалы Колумбу. Александр также объявил, что «мы отдаем и признаем право владения всеми землями и островами, которые были открыты и будут открыты на юге и западе, проводя от Арктического полюса, что на севере, до Антарктического полюса на юге, границу, что лежит на расстоянии сотни лиг от Азорских островов и Зеленого Мыса»{437}.

Эти заявления даровали Фердинанду и Изабелле приоритет по отношению к территориям, обнаруженным их адмиралом. «Как ныне на открытия даются патенты, а на литературные произведения – авторское право, – писал один историк Рима, – так и папская булла, санкционированная церковью, не давала отнять у открывателя потом и кровью полученные плоды открытий»{438}.

Это решение, как говорил кастильский судья Алонсо де Суасо поколением позже, «разделило мир надвое, словно апельсин, между королем Португалии и монархами Испании». Не будь папа испанцем, имей Португалия более хорошего представителя в Риме, решение могло бы быть другим.

Но что папа хотел получить за подобный дар? Ожидал ли он организации миссий – или же Фердинанд и Изабелла должны были иметь «полную свободу юрисдикции и полномочий»? К тому же можно было утверждать, что и сделал впоследствии Магеллан, что данное решение разделило не только Западное полушарие, но также могло считаться разделением между Испанией и Португалией всего Восточного полушария. Таким образом, Острова Пряностей и Молуккские острова, ставшие Ост-Индским архипелагом, также находились в той части земного шара, что принадлежала испанцам{439}.

Король Жуан Португальский сделал вид, что не знал об этих уступках папы, и попытался договориться напрямую с Фердинандом и Изабеллой. Однако Кастилии было пока не до того – Корона всячески воодушевляла Колумба на повторное путешествие к новым Индийским островам.

После того как он продемонстрировал свои сокровища и пленников, а также рассказал, что оставил испанских колонистов в своей «крепости», адмирал вернулся из Барселоны в Севилью, взяв с собой «жалованную грамоту» от 23 мая, в которой говорилось, что никто не должен отправляться в Новый Свет или везти туда что-либо без разрешения короля и королевы, либо Колумба, либо архидьякона Хуана Родригеса де Фонсеки{440}.

Последний был совсем недавно посвящен в этот сан. Он был родом из хорошей семьи, происходившей из королевского рода Венгрии, судя по генеалогии. Династический брак в Испании в XI веке? Похоже, с семьей Фонсека могло произойти что угодно. Наш Фонсека был двоюродным братом печально известного, но щедрого архиепископа Сантьяго. Его тетка была замужем за Кастильей, королевским бастардом, так что он приходился двоюродным братом любовнику королевы Жуаны. Его отец, Фернандо, пал в битве при Торо, сражаясь на стороне Кастилии, в то время как его дядя, Алонсо, был могущественным архиепископом Севильи в 1470 году. Огромный фамильный замок Кока, возле Медина дель Кампо, стоит посетить даже сейчас. Ученик великого филолога Небрихи в Саламанке, а также протеже королевского исповедника Талаверы, Хуан Родригес де Фонсека в 1492 году анонимно пересек Францию, чтобы организовать свадьбу инфанта Хуана и принцессы Маргариты Габсбургской, а также свадьбу инфанты Хуаны с принцем Филиппом Габсбургским. В 1492 году Талавера взял с собой Фонсеку в качестве генерального викария в Гранаду, где он стал архиепископом, и собирался обучать его, дабы «у него на службе он научился быть святым». Но там он узнал, что впереди святости стоят управленческие способности.

Таким образом, архидьякон уже был хорошим дипломатом. Он был посвящен в сан в марте 1493 года, хотя родился в 1451-м, что делало его ровесником Колумба и королевы. Королева наделила его огромными полномочиями, и в результате кропотливой работы он целое поколение царил в истории отношений Испании с Индийскими островами{441}. Его называли «министром Индийских островов» – без всякого титула, но по существу он был скорее государственным служащим, чем священником. Его брат Антонио также играл важную роль в Кастилии, получив земли после захвата Ронды, в котором он участвовал, и став королевским казначеем (contador mayor) Кастилии.

По новым правилам положение Колумба, с одной стороны, вроде бы улучшилось. К примеру, он получил новый герб, на котором был изображен «замок и лев, чьи цвета и положение требовали тщательного и грандиозного описания…»{442}. Ему платили 10 000 мараведи в год всю оставшуюся жизнь за то, что он первым открыл и увидел новые земли{443}. Его титулы, права и власть, описанные в «Сapitulaciones» и «привилегях» от 17 и 30 апреля 1492 года, были подтверждены, и его нарочито ставили на одну доску с «наместниками короля и губернаторами, которые существовали и существуют в королевствах Кастилии»{444}. Адмирала также называли «Дон Кристобаль». Его владения (dominio) простирались от меридиана, проходившего через Азорские острова и Кабо-Верде, до Северного и Южного полюсов{445} – это было более щедрым даром, чем то, что предлагали испанские дипломаты Португалии в Лисабоне. В другом письме о Колумбе говорили как о «генерал-капитане»{446}.

Монархи также титуловали Колумба его новыми великими титулами и считали своими «Индийские острова, что он открыл». Было важно, как они думали, найти еще и tierra firme, какую-то часть «нового азиатского континента». В любом случае, документ за документом, указ за указом, как говорил современный историк, монархи начали создавать основу для нового колониального правления, назначая официальных представителей, нанимая крестьян и рабочих, создавая собственную монополию на Индийских островах{447}. Осознавали ли они, что Колумб обнаружил Новый Свет, а не восточный край старого, непонятно. Но очевидно, что государственные служащие и секретари (среди которых выделялся Фонсека) имели хороший опыт. 23 мая 1493 года Фердинанд и Изабелла также отдали несколько других приказов. Колумбу (с помощью Фонсеки) предписывалось снова подготовить флот и все обговорить с Хуаном де Сория, который был назначен ответственным за финансы экспедиции. Ранее Сория приносил огромную пользу в качестве секретаря инфанта Хуана, а также был назначен судьей, который должен был расследовать бегство из Леона и Саморы в Португалию евреев, забравших с собой свое имущество, что было противозаконно{448}.

Эрнандо де Сафра, старший королевский секретарь, ответственный за исполнение требований сдачи Гранады, также получил приказ выбрать из членов новой Эрмандады города «двадцать рыцарей, на которых можно положиться, пять из которых – всадники», дабы они отправились в Новый Свет вместе с Колумбом. Им должны были платить столько же, сколько казначеи Эрмандады платили своим коллегам, хотя это путешествие было для них в новинку{449}. Это был новый тип рыцарей – легкая кавалерия; из всей брони у них были лишь кираса и стальной шлем, подобно гранадским кавалеристам, дабы их мобильность была выше. Подобные приказы шокировали Колумба, который увидел, что его независимая власть трещит по всем швам.

В тот же день 23 мая король и королева назначили соотечественника Колумба, банкира-генуэзца Франческо Пиньело, на должность казначея экспедиции{450}. Он также согласился выплачивать жалованье в количестве 200 000 мараведи архидьякону Фонсеке{451}. Королевское отношение к банкиру-генуэзцу было демонстративно почтительным: например 4 августа 1493 года они написали ему благодарственное письмо – ведь его заслуги были поистине велики{452}.

Также монархи приказали Фернандо де Вильяреалю и Алонсо Гутьерресу де Мадрид, новым казначеям Священной Эрмандады, являвшимся молодыми банкирами и, возможно, конверсо, выдать Франческо Пиньело 15 000 золотых дукатов, что они собрали для Эрмандады, дабы покрыть затраты новой армады{453}. Длительная карьера Гутьерреса, чья жена была племянницей двух великих магистров ордена Калатрава, будет связана с торговлей в Атлантике. Монархи также решили использовать конфискованную сумму в 1,545 миллиона мараведи, которую двое других генуэзских банкиров, Октавио Кальво и Бернардо Пиньело (родственник Франческо), хотели отослать (от имени Алонсо де Кастро, торговца из Толедо) изгнанному еврею Ия Бененисте, который уже находился в Португалии. Вместо этого данная сумма была использована для финансирования экспедиции{454}. Также друг Колумба из Флоренции, Джуанотто Берарди, агент Бартоломео Маркионни в Севилье, получил просьбу о покупке каравеллы водоизмещением от 100 до 200 тонн, дабы подготовить ее для адмирала.

29 мая Колумб получил официальные указания касательно новой экспедиции{455}. Согласно этому документу должен был быть подготовлен флот, а также должна быть создана колония на Эспаньоле. Адмирал должен был управлять всеми кораблями и командами и мог отправить их куда угодно, как для торговли, так и для открытия территорий. Он должен был назначать судей (алькальды) и констеблей (альгвасилы){456}. В сущности, колонисты были по большей части рабочими, которым платила Корона, и Колумб был их надзирателем. Должностных лиц было не так много, а женщин не было вообще – Изабелла боялась, что они станут проститутками. Подобная неожиданность, конечно же, заставила испанцев искать индейских женщин – собственно, так и появились в Новом Свете метисы{457}.

О монархах во время путешествия и в колонии положено было говорить как о «суверенных монархах (emperadores soberanos) над всеми королями, принцами и королевствами всей Индии, островов и tierra firme – как известных, так и тех, что предстоит открыть»{458}. Формулировка была новой, но незаметно прижилась. Обращение новых стран в христианство было подчеркнуто как решение, наиболее близкое сердцам монархов{459}. В указаниях было сказано, что Корона ожидает от Колумба и его лейтенантов «muy bien e amorosarnente» (доброго и любезного) отношения к индейцам (что являлось повторением формулировки при сдаче Гранады), без причинения оным какого-либо «беспокойства». Любой, кто плохо относился к индейцам, должен был быть тяжело наказан.

Сущностью этих приказов, изложенных в разделе, следовавшим за описанием необходимости крещения, была дисциплинированная организация будущей колонии с достаточным снабжением для установления экономической монополии Короны, а также верной и покорной Короне. Слово «rescate» (выкуп) суммировало общее представление об экономике. Никто не должен был брать какие-либо ценности, относящиеся к «de rescate», будь то золото или еще что-нибудь. Это мог сделать лишь адмирал или королевский казначей в присутствии королевского счетовода. На Индийских островах должен быть один таможенный склад, где должны храниться все товары, которые правительство присылает из Кастилии, в то время как в Кадисе должен быть склад, где хранится все, что приходит с островов. Всем членам экспедиции платили жалованье. Предполагается, что Фонсека был настоящим автором этих определений. Итак, мы наблюдаем зарождение испанской торговой системы, которая развивалась следующую сотню лет{460}.

Далее последовали указания от 7 июня Берналю де Писа, который должен был стать представителем королевского счетовода на островах, и Хуану де Сория{461}. Приказы первому были четкими: он должен был учитывать все, что отправлялось на кораблях; он также должен был записывать тех, кто собирался куда-либо отправляться; он должен был считать все, что погружалось на корабли по пути следования, а также перечислять то, что и когда отправлялось домой. Его задачей было создание на островах таможенной службы. Основной целью экспедиции были земледелие и торговля, хотя и золото, конечно же, не осталось забытым.

12 июня монархи в своем письме уверяли Колумба в добрых намерениях короля Португалии{462}. Но во время проповеди в Риме 19 июня Бернардино Карвахаль, тем не менее, дипломатично заявил:

«Господу нашему Иисусу Христу было угодно отдать империи (imperium) королей Испании во владение Блаженные (Канарские) Острова, чья необычайная плодородность столь заметна. И теперь наш Господь отдал и другие, что находятся по направлению к Индии, ранее неизвестные, но похоже, что в мире нет иных, более ценных и богатых»{463}.

Он говорил о предсказании из книги Исайи, что лев ляжет рядом с быком – намекая, что бык был гербом Борджиа. Эта проповедь получила широкую известность.

Вскоре после этого брат Карвахаля, Гарсия Лопес Карвахаль, который ранее не играл какой-либо роли в дипломатии, а также протонотарий Педро де Айяла предстали перед Жоаном II в Лисабоне со встречным предложением от Кастилии – в ответ плану, с которым Руи де Санде приехал в Барселону. Оно родилось из идеи Колумба, хотя и изменилось: поперечный раздел океана по линии, идущей на запад от Канар. К северу – владения Испанской короны, к югу – владения Португалии, за исключением тех земель, что уже были ей отданы. Лишь Северная Америка стала бы испанской.

Педро де Айяла был в ярости от идеи, которую он должен был предложить, поскольку оно бы отдало изрядную часть Нового Света Португалии, чьи владения, как он надеялся, ограничатся лишь Африкой. С другой стороны, король Жоан II был раздражен упрямством испанцев и сказал: «У этой делегации нет ни рук, ни ног». Он считал Карвахаля дураком, а Айялу – бездарностью. Все же переговорщики преуспели, поскольку они сумели доказать, что Колумб вернется не через португальские воды. В результате в Португалии был созван комитет по обсуждению прав двух сторон.

Фонсека, бюрократ-архидьякон, уже направился в Севилью, чтобы «помочь Колумбу подготовиться к новому путешествию»{464}. Скорее всего этим положением он был обязан поддержке Талаверы, архиепископа и духовника, под началом которого он ранее служил. Подготовка спровоцировала множество споров, и не только архидьякон, но и Хуан де Сория все меньше могли терпеть адмирала. Дело зашло так далеко, что монархи были вынуждены написать им обоим, чтобы они относились к Колумбу с должным уважением – поскольку он все-таки был капитаном флота{465}.

Король и королева имели во втором путешествии Колумба своих представителей – монахов и священников. Им были гарантированы все привилегии, которые им были необходимы{466}. Монархам в эти дни повезло обратить на себя внимание его святейшества, поскольку он был занят свадьбой своей дочери, прекрасной Лукреции, с Джованни Сфорца в Ватикане{467}. Все же у него нашлось время для составления буллы, названной Pius Fidelium, от 25 июля 1493 года, которая стала основой для работы миссионеров. Она позволила выдающемуся церковнику фраю Бойлю отправиться вместе с экспедицией Колумба и устранила какие-либо запреты на основание монастырей без позволения Святого Престола{468}.

В тот же день Фердинанд и Изабелла написали Фонсеке, побуждая его поторопиться с подготовкой отбытия Колумба{469}. Перу Диаш и Руй де Пинья, послы из Португалии, теперь предлагали монархам Барселоны новую границу (raya), отделявшую португальские владения от испанских. Они говорили, что если адмирал не отложит свое второе плавание, король Жуан пошлет свои корабли на запад, – то есть это была угроза, что какой-нибудь португальский капитан прибудет, скажем, на Кубу и возьмет ее под свой контроль. Но испанская армада Бискайи, похоже, предотвратила попытки осуществления этой угрозы{470}.

По этой причине 18 августа 1493 года Изабелла написала самому Колумбу, прося его отбыть как можно скорее, поскольку день задержки теперь стоил двадцати и поскольку «зима приближается…». В Португалии было беспокойно. Колумб слышал, что король послал каравеллы с Мадейры в Испанию. Монархи предполагали, что Колумбу стоит быть к этому готовым со своими кораблями, но главное – не трогать Гвинею: приказ, который свидетельствовал о крайне смутном понимании местоположения географических открытий Колумба{471}.

5 сентября 1493 года Изабелла вновь написала адмиралу, упоминая свои опасения по поводу Португалии и дружески прося его всегда рассказывать о том, что он делает{472}. В тот же день оба монарха побуждали Фонсеку настоять на скорейшем отплытии{473}. И в еще одном письме Колумбу они умоляли его отправляться без дальнейшей задержки. Они рассказали Колумбу о состоянии переговоров с Лисабоном о границе, разделявшей зоны влияния, и говорили о недавних открытиях Португалии. Лишь по этой причине, говорили они уже в другом письме в тот же день, им необходимо было знать, «в каких пределах находятся острова и земли, что вы открыли, и по каким широтам проходит ваш путь»{474}.

Не все эти письма дошли – или, по крайней мере, не все они дошли вовремя, поскольку 25 сентября Колумб отправился в свое второе путешествие с семнадцатью кораблями.

Королева Изабелла и король Фердинанд провели большую часть осени в Барселоне, за исключением поездки в сентябре в Херону, Фигерас и Перпиньян. Как обычно, их сопровождали герцоги, графы, духовники, епископы, солдаты, архивы, сундуки и гобелены.

Триумфатор Колумб был в новой экспедиции. Среди его кораблей были «Нинья», «Сан-Хуан» и «Кордеро». Они были выбраны адмиралам за свою легкость – он не хотел брать тяжелых кораблей вроде «Санта-Марии». Но в итоге он получил большие корабли и одиннадцать маленьких. Это был разномастный флот: пятнадцать кораблей шли под прямыми парусами, в то время как на двух стояли треугольные, косые.

На кораблях находились примерно 1200–1500 мужчин и несколько женщин. Полностью команды никто никогда так и не подсчитывал{475}, но они укомплектовывались так же, как и в 1492 году, и так же, как и ранее, морякам платили по 1000 мараведи в месяц, если у них был опыт, и 600 – если опыта не было. Большая часть экипажей вновь была набрана из Ньеблы и Палоса, среди них было чуть больше басков, чем в 1492 году. Некоторые из моряков были генуэзцами, включая брата Колумба, Диего (Джакомо), который всегда был одет как священник, а также его друга детства, Микеле Кунео, который писал отчет о путешествии{476}. Был еще один генуэзец, Тенерин, который стал contramaestre (боцманом) «Кардены». Несколько других старых друзей Колумба стали различными чиновниками. Примерно двадцать два человека, сопровождавших его, ходили с ним и в первое плавание{477}.

Счетовод, Берналь Диас де Писа, друг детства инфанта Хуана, был назначен в экспедицию королевским приказом, так же, как Себастьян де Олано, который позднее унаследовал его пост. Таким образом, финансовая часть экспедиции зависела от Короны, какой бы властью адмирал, по его мысли, ни обладал. Его начали обходить. Также друзьями монархов были Антонио де Торес, брат кормилицы инфанта Хуана, Хуаны Веласкес де ла Торре, давний приближенный инфанта и один из старейших придворных. Колумб хотел назначить его командиром крепости Ла-Изабелла, но у того был королевский приказ – вернуться в Испанию с частью кораблей как можно скорее{478}. Он должен был увидеть Эспаньолу сам, как если бы он был глазами монархов. Сын Колумба, Фернандо, был высокого мнения о Торесе и называл его «человеком благоразумным и благородным»{479}.

Старшим инспектором являлся Диего Маркес, идальго из Севильи, который ранее был пажом архидьякона Фонсеки, – еще одно назначение, которое насторожило адмирала.

Там же было около двух сотен волонтеров, которым не платили. Возможно, среди них были такие «вольные аристократы», как Диего де Альварадо, сын коммендадора Орначоса из Эстремадуры, а также дядя братьев Альварадо, которые позднее стали известны в истории Мексики; Диего Веласкес де Куэльяр, будущий губернатор Кубы, Хуан де Рохас, будущий основатель Гаваны, как и Веласкес, происходивший из дома Куэльяр в Кастилье. Был также Хайме Канисарес, молодой адвокат, который несколькими годами позже станет казначеем императора Карла V. Другим аристократом, бывавшим в Риме в качестве посла, был Мельчор Мальдонадо, родившийся в Севилье. Из Севильи в Новый Свет плыл Педро де Лас Касас и его братья Габриэль и Диего де Пеньялоса, оба нотариусы, как и их четвертый брат, Франсиско де Пеньялоса{480}. Это были отец и дяди историка Бартоломео де лас Касаса, и все они были обращенными в христианство иудеями. Другим рыцарем был Хуан Понсе де Леон, двоюродный брат Родриго, маркиза Аркоса и будущего завоевателя Пуэрто-Рико, а также Себастьян Окампо из Галисии, позднее ставший первым кубинским мореплавателем. Этим первопроходцам предстояло основать огромную империю.

Еще одним придворным, что командовал кораблем, был Педро Маргарит, выходец из благородной каталонской семьи, которая владела в Монгри горным замком, видным в Ампурдане за много миль. Он был внучатым племянником знаменитого епископа Херонского, кардинала Хуана Маргарита, который многие годы служил в римской курии от имени короля Альфонсо V и Хуана II Арагонского, защищал королеву Хуану Энрикес и ее сына Фердинанда в 1461-м. Именно он однажды заметил, что для хорошего административного управления империей необходимо благоразумие, а не нравственность. Епископ был красноречивым гуманистом, стоящим за единство Испании{481}. Его кузен сменил его на посту епископа Херонского. Другой двоюродный брат, Луис Маргарит, был в 1480-м королевским советником от Каталонии. У Педро Маргарита были старые и хорошие связи с путешественниками. Еще в 1477-м он был в Сарагосе судьей от инквизиции, а в 1478-м участвовал в знаменитом турнире в Севилье в честь находившихся там монархов. Он также оказал некоторые услуги Короне в войне против Гранады, за что король дал ему право собирать налог на скот (montazgo) в городе Дарока, что в Арагоне{482}.

«Темной лошадкой» среди капитанов во втором путешествии Колумба был Алонсо де Охеда, мужчина двадцати пяти лет, родом из Куэнки, что в Кастилии. Адмирал познакомился с ним у герцога Мединасели в Пуэрто-де-Санта-Мария в 1490 году. Он был умным и привлекательным мужчиной, не слишком крупным, но, по словам Лас Касаса, «объединявшим в себе все достоинства, которые мог иметь мужчина, несмотря на невеликий рост»{483}. Колумб восхищался им, но в будущем у него будет много проблем с Алонсо – отчасти потому, что тот позднее станет служить Фонсеке, а не Мединасели. Королева также восхищалась им: в ее присутствии он без всяких признаков головокружения прошелся по балке лесов, которые окружали Хиральду, 250-футовую мусульманскую башню, во время строительства собора в Севилье.

Большинство этих людей имели больше придворного опыта, чем Колумб, и автоматически были более лояльны Короне, нежели генуэзцу, командовавшему экспедицией.

Также в экспедиции было 20 рыцарей, у пятерых из них было по две лошади из Гранады. Это были члены гранадской Эрмандады, которые сражались против эмирата. Каждый из них был связан с людьми, чьи имена позднее фигурировали в истории ранней Испанской империи: Коронадо, Кано, Аревало, Осорио, Лейва, Сепульведа и Ольмедо{484}. Присутствие этих военнослужащих, чему Колумб был не особо рад, а также двух сотен рыцарей-волонтеров, беспокоило адмирала: они отличались от тех людей, которыми он привык командовать.

В экспедиции были два врача. Первый, Диего Альварес Чанка из Севильи, ранее являлся медицинским консультантом короля и королевы, он явно недооценил очевидные неудобства путешествия. Монархи, похоже, платили ему жалованье. Он был членом семьи блистательного рыцаря Родриго Понсе де Леона, и позднее написал ему важное письмо, где изложил все, что видел. Вторым доктором был Гильермо Кома из Барселоны, который также описал свои впечатления{485}.

Большую часть этих людей Колумб видел впервые, и для них генуэзский адмирал был любопытен: великолепный мореплаватель, это было вне сомнений, но со множеством старомодных привычек и забавным португальским испанским. В общем, «было столь много людей, предложивших себя в услужение, что пришлось ограничить их количество…» – писал сын Колумба, Фернандо{486}.

Как мы уже знаем, при Колумбе находились несколько священников и монахов, притом некоторые из них являлись королевскими шпионами. Их глава, фрай Бернардо Бойль (Буйль), арагонец, который вначале состоял в ордене бенедиктинцев, был другом детства и секретарем короля Фердинанда, послом во Франции и Риме; он стал одним из «минимитов», отшельников Святого Франциска – общества, которое образовалось вокруг Франциска из Паолы, праведника из Козенцы в середине XV века. Бойль вел переговоры с Францией от имени Фердинанда и Изабеллы по поводу Серданьи и Руссильона в 1490 году – дело, требовавшее особой осторожности. Он был человеком с весомой репутацией в обществе. Бойль сам провозгласил себя «апостольским викарием всея Индии». Его миссия была не особо ясна: возможно, монархи хотели, чтобы их протеже – адмирал – был под постоянным наблюдением.

Фердинанд и Изабелла написали Колумбу: «Мы посылаем с вами нашего преданного отца Бойля, вместе с другими религиозными личностями, чтобы… индейцы были осведомлены о нашей вере и смогли понимать наш язык»{487}. Как пресвятой отец собирался общаться с аборигенами, было неясно, а его большой жизненный опыт во властных кругах делал его скорее политическим комиссаром экспедиции, а не священником{488}. К тому же Колумб ему не нравился, и условия жизни на борту (а позднее и на суше) для него были попросту невыносимы, хотя он и называл себя аскетом-отшельником{489}. В общем и целом, комбинация из Маргарита и Бойля означала, что во втором путешествии Колумба у короля Фердинанда были шпионы на самых важных позициях.

Также среди людей, имевших прямое отношение к религии, в экспедиции были фрай Педро де Аренас, совершивший первую мессу в Индиях{490}; фрай Хорхе, командор рыцарей Сантьяго{491}, и иеронимитский отшельник фрай Рамон Пане, каталонец, чей испанский был неидеален. «Человек столь простого склада ума, – писал о последнем Лас Касас, – что порой то, что он говорит, вводит в замешательство и не имеет какого-либо смысла»{492}. Однако именно он написал первый отчет о таино Эспаньолы{493}. Также в экспедиции участвовали отец Хуан де ла Дель и отец Хуан де Тисин, оба бельгийцы[11], францисканские послушники со связями в Пикардии, а также Хуан де Боргонья, еще один францисканец из Дижона{494}. Таким образом, состав экспедиции был почти интернациональным.

Также в экспедиции 1493 года были несколько женщин – мы узнаем о них из дневника адмирала: «…и я приказал им отдать мальчика-аборигена, найденного на одном из Малых Антильских островов, женщине, которая прибыла с нами из Испании»{495}.

Колумб также взял с собой трех индейцев, которых он захватил в 1492 году и о которых Петер Мартир писал: «Все это было пересказано с помощью переводчиков-аборигенов, которых взяли в Испанию после первого путешествия…»{496} Изначально было похищено больше индейцев, чтобы сделать из них переводчиков, но к тому времени остальные уже умерли. Также, возможно, на борту были рабы-африканцы – берберы, мулаты или негры из Западной Африки. В Севилье их было предостаточно; в основном ими торговал флорентийский купец Маркионни, который обосновался в Лисабоне, или же один из его посредников в Севилье, как, например, Джуанотто Берарди, друг Колумба{497}. Лас Касас, конечно же, предполагал, что на кораблях были рабы-негры. По словам Бернальдеса, историка, Колумб вез двадцать четыре кобылы, а также десять жеребцов и трех мулов, но скорее всего в это число входили и скакуны рыцарей{498}. Также на борту были и другие животные – свиньи, козы и овцы.

Большую часть членов экспедиции составляли рабочие, задачей которых было возделывать почву Эспаньолы, а также искать и добывать золото. Они поехали ради заработка, чтобы если и не стать идальго, то хоть немного подняться по социальной лестнице. Королевский казначей, Эрнандо де Сафра, получил просьбу подыскать в Гранаде «двадцать батраков и еще кого-нибудь, кто знает, как рыть оросительные каналы. И он не должен быть мусульманином»{499}. Эти люди должны были привезти с собой кобыл, жеребцов, мулов и других животных, а также пшеницу, ячмень и «другие виды маленьких деревьев и фруктовых кустов»{500}. Лас Касас позднее писал, что «если бы хоть один из этих людей знал, что за работа им предстоит, думаю, они бы не поехали»{501}. Но Колумб планировал создать торговую колонию по всем генуэзским традициям (как, например, на Хиосе или в Гвинее), чтобы можно было отсылать домой мастику (смолу каучука, которую он встречал во время своего первого путешествия), хлопок и золото, а также рабов-«каннибалов».

Уже видны различия в ожиданиях Короны и Колумба. Колумб в конце концов хотел взять с собой семейных людей, которые сделали бы колонию стабильной, а также ремесленников и усердных геологов-разведчиков. «Даже нереиды и сирены оцепенели, когда флот отплыл», – писал доктор Гильермо Кома{502}. Корона же пыталась повторить на Индийских островах успех Канарских{503}.

2 октября флот Колумба достиг Гран-Канарии, где моряки починили протекавшее судно{504}. Также они остановились на острове Ла-Гомера, где Колумб купил восемь свиней, каждая по семьдесят мараведи, трех мулов и некоторое количество кур – эти животные через несколько лет разведения изменили Новые Карибы до неузнаваемости. В то время на острове шло празднование в честь действующего губернатора, Беатрис Бобадильи{505}. Единственное, что не предусмотрел Фонсека, – запас еды на год для 2000 человек, – было наверстано, пусть и не полностью.

13 октября 1493 года экспедиция покинула Канары. Колумб решил на этот раз подойти к Карибам с юго-востока, а не с северо-востока. Он не обсуждал это ни с монархами, ни с Фонсекой, ни с каким-либо другим представителем власти. Он был на пике славы, так что его воля была исполнена без пререканий; а его волей было попытаться найти другие острова, о которых он слышал. Большая часть слухов была совершенно дикой – байки об амазонках и гигантах, которых остальные испанцы не особо хотели встретить.

Через двадцать дней плавания экспедиция наткнулась на несколько островов, которые адмирал принял за острова карибов. Первым был тот, который он назвал Ла-Десеада по совершенно простой причине – и он, и его команда слишком хотели увидеть землю вновь. Второй остров – гористая Доминика, поскольку в тот день, когда они увидели его, было воскресенье, Domingo. Третий был назван Мария-Галанте, в честь флагманского корабля, здесь они вскоре нашли неплохое место для швартовки. «Адмирал, а также множество людей с королевскими штандартами в руках, взяли эту землю во владение»{506}. Надзиратель Диего Маркес взял с собой одиннадцать человек и, направившись в глубь острова, пропал на несколько дней, но Колумб отправил Алонсо де Охеда и сорок человек с ним, чтобы найти Маркеса. Они захватили двадцать полненьких, но красивых девочек-аборигенок и двух мальчиков-рабов, кастрированных каннибалами. Все эти «индейцы» в конечном счете отправились в Испанию{507}.

Эти необычайно зеленые острова находились примерно в половине пути от Малых Антильских островов, так что Колумб во время своего путешествия пропустил Мартинику. Если верить тому, что Антонио де Торрес рассказал Петеру Мартиру, Колумб (снова) верил, что амазонки находились на последнем острове, и мужчины навещали их регулярно в течение года. Если на них нападали, женщины уходили в тайные пещеры, где защищались при помощи луков и стрел. Это были плохие новости: амазонки представляли собой самую большую опасность для европейцев{508}. Амазонки были известны (если так можно сказать) в греческой мифологии, как находившиеся на краю цивилизованного мира. Говорят, Александр Македонский повстречался с царицей амазонок за Сыр-Дарьей, которая впадает в Аральское море. Так что у Колумба была неплохая компания.

Экспедиция направилась на Гуадалупе (названный в честь иеронимитского монастыря в Эстремадуре) и причалила в бухте, известной как «La Grande Anse» (Великая Бухта). Они нашли здесь красивый водопад, а также дома с соломенными крышами, на которых были заметны попугаи и человеческие кости – признак каннибализма. Мысль о том, что карибы были дикарями-каннибалами, получила еще большее подтверждение. Некоторые из местных жителей были захвачены, включая мальчика и двадцать женщин-таино, захваченных на Борикене, или Пуэрто-Рико. Кастильцы нашли тут курительные трубки, гусей и попугаев, а также склады с провизией и хорошо сделанной одеждой из хлопка. Там нашлись и каноэ, но испанцы выяснили, что десять из них были взяты для набега на другие острова, поскольку, по словам доктора Альвареса Чанки: «Люди здесь дружелюбны друг к другу, словно они являются частью одной большой семьи. Они не наносят вреда друг другу, но враждуют с теми, кто живет на других островах. Они похищают столько женщин, сколько могут. В пятидесяти домах мы не нашли ни одного мужчины, кроме пары кастрированных юношей. Более двадцати пленников были девочками. Они говорили, что к ним относились с необычайной жестокостью».

По словам Альвареса Чанки, карибы считали, что «человеческая плоть столь вкусна, что лучше нее нет ничего в мире; похоже, это действительно правда, поскольку человеческие кости, найденные нами в домах, были настолько обглоданными, что на них не осталось ни кусочка плоти, если не считать того, что было тяжеловато разжевать. В одном из домов мы нашли шею человека, которая готовилась в пищу. Они кастрируют мальчиков, которых берут в плен и используют их, как слуг, покуда те не возмужают. Потом, когда они… хотят попировать, они убивают и съедают их. Они говорят, что плоть женщин и мальчиков не стоит есть»{509}.

Антонио де Торес, назначенный алькальдом крепости Ла-Изабелла, позднее говорил почти то же самое: «В их горшках [была] гусятина вперемешку с человечиной, в то время как другие части человеческих тел были нанизаны на прутья, готовые к зажарке… в другом доме испанцы нашли кости, которые каннибалы аккуратно сохраняют, чтобы сделать из них наконечники для своих стрел, поскольку они не знают железа… Испанцы нашли недавно отрубленную голову молодого человека, покрытую свежей кровью»{510}.

На этом острове Микеле Кунео получил от своего друга Колумба красивую девочку. Он позднее написал, что ему пришлось ее избить, чтобы она не сопротивлялась его домогательствам, но в конце концов «мы пришли к соглашению» и «она, похоже, свое дело изучала в школе продажных женщин»{511}. Таково первое описание любви в Новом Свете.

Эти открытия нагнетали тяжелые предчувствия. Возможно, завоевание окажется отнюдь не таким легким, как представлялось. Однако человеческие плоть и кости все же являли не совсем надежное доказательство. Разве могли мореплаватели из Севильи отличить плоть человека от обезьяньей?

После шести дней на Гуадалупе (4–10 ноября 1493 года) Колумб отплыл к острову Санта-Мария-де-Монсеррат, названному так, поскольку гора в его центре была похожа на ту, на которой стоял известный монастырь в Каталонии. Здесь, как сообщили пленники, карибы вырезали все население. Неподалеку, на Санта-Марии-ла-Редонда, названной так из-за своих округлых холмов, путешественники вновь причалили, но не высадились. Они двинулись дальше, к Санта-Марии-де-Антигуа, названному так в честь знаменитой Девы в соборе Севильи. Наконец, они пристали к острову, который адмирал назвал Сан-Мартин. Остров, казалось, был густо населен. Каноэ, находившееся на «расстоянии двух выстрелов», не двигалось, его экипаж из семи человек попросту окаменел при виде кастильцев. Испанцы с легкостью захватили этих людей, хотя и не без боя. Двое из людей Колумба были ранены, еще один, предположительно галисиец, был убит – первая потеря экспедиции.

К 14 ноября они доплыли до острова Санта-Крус: «Очень высокий и по большей части пустынный. Это было самое вероятное местонахождение металлов, но мы не сходили на берег». Остров казался необитаемым{512}. Путешественники не сошли на берег и на других приятных островах, которые Колумб назвал Виргинскими, – в честь святой Урсулы из Кельна, замученной, по легенде, вместе с «одиннадцатью тысячами» девственниц в III веке (что являлось опечаткой, на самом деле их было всего одиннадцать){513}.

На следующий день они достигли Борикена, что означало «краб» на языке таино, а Колумб называл этот остров Сан-Хуан-Батиста. Позднее остров стал называться Пуэрто-Рико. Еще одно поколение Сан-Хуан оставался столицей. Альварес Чанка считал, что «это самый красивый остров и, похоже, очень плодородный. Карибы устраивают сюда набеги и похищают людей. У местных нет каноэ [это не было причиной], и нет знаний о мореплавании, но, если верить карибам, которых мы захватили, они используют похожие луки и, если они захватывают кого-то из налетчиков, они съедают его так же, как и карибы. Мы остановились в бухте этого острова на два дня, и многие из наших людей сошли на берег. Но мы так и не сумели поговорить с аборигенами, поскольку они ужасно боялись карибов и убежали»{514}.

Скорее всего это был Агуадилья, западный берег которого обращен к острову, позже названному Мона, а также к опасным течениям. Колумб заявил, что его население ело людскую плоть – впрочем, этому обвинению нет подтверждения{515}.

Колумб также в те дни дал имена еще нескольким островам: Нуэстра-Сеньора-де-лос-Ньевес, позднее Невис; Санта-Анастасия (ныне Сент-Эсташ); Сан-Кристобаль (ныне Саба).

В итоге экспедиция достигла Эспаньолы, привезя с собой тридцать пленников с малых островов, которые Колумб только что посетил. Возможность торговли рабами, захваченными на этих островах, выглядела для адмирала все более привлекательной{516}.

22 ноября флот посетил бухту Саманы или Кабо-Энганьо, затем с 25 по 27 ноября побывал на Монте-Кристи и, наконец, 28-го{517} достиг колонии Навидад, основанной предыдущей экспедицией, куда были обращены все ожидания. Она оказалась уничтожена{518}. Экспедиция «нашла от Навидада только пепел, над местом стояла тишина. Адмирал и его спутники с тяжелым сердцем думали и надеялись, что кто-то из поселенцев, возможно, все еще жив и бродит по острову; он приказал стрелять из ломбард, чтобы громкий звук выстрелов послужил знаком его прибытия. Тщетно, все были мертвы»{519}.

В деревушке из семи или восьми домов на побережье люди Колумба нашли некоторые пожитки своих соотечественников – среди них был мавританский плащ, который так и не распаковали после привоза из Испании, чулки и некоторое количество одежды, а также якорь с разбившейся «Санта-Марии».

Таким образом, первая битва в Новом Свете была выиграна аборигенами. Правда о том, что произошло, никогда так и не раскрылась, но брат Гуанакагри, местного касика, позднее заявил, что испанцы под командованием Араньи начали красть их женщин и охотиться за золотом. Много людей было убито, и сам Гуанакагри был ранен. Битва произошла меньше двух месяцев назад – судя по состоянию найденных тел. Но Колумб посчитал, что в этом виноваты карибы с другого острова. Некоторые из членов его команды, включая аскетичного фрая-минимита Бернардо Бойля, хотели отомстить за погибших, захватив Гуанакагри, но Колумб просто навестил его и получил некоторое количество золота путем обмена{520}.

В начале декабря{521}, примерно 7-го или 8-го числа, адмирал «решил, что мы должны развернуться и плыть по берегу, вдоль которого мы прибыли из Кастилии, поскольку слухи о золоте пошли именно оттуда, но из-за плохой погоды прошло много недель, прежде чем мы высадились»{522}. Лас Касас писал, что «люди приплыли к новому месту выгрузки очень уставшими, а лошади попросту выдохлись»{523}. Возможно, некоторые из лошадей так и не оправились{524}.

После этого трудного путешествия адмирал и его корабли наконец-то прибыли назад на Монте-Кристи в начале января. Колумб сошел на берег в сорока милях к востоку, там он высадил двадцать четыре кобылы и десять жеребцов, а также трех мулов – пока что потери были минимальны{525}.

Испанские члены экспедиции вскоре пришли в себя, поев ямса и местной рыбы. Место, где они высадились, было населено таино, которые настолько хорошо к ним относились, что по словам Альвареса Чанки, «их легко можно было обратить в христианство, если бы только у нас был переводчик, поскольку они повторяют все, что мы делаем. Они сами преклоняют колени у алтарей перед святой Марией и крестом. Они все говорят, что хотят быть христианами. Однако в их домах стоят идолы, которые, по их словам, принадлежат небу»{526}.

Колумб же решил основать новое поселение, которое он назвал Ла-Изабелла – в честь королевы. Он выбрал место, которое находилось близко к долине Сибао, где, как он понял из доклада Мартина Алонсо во время предыдущего путешествия, находились золотые копи{527}. Вскоре здесь было построено около 200 хижин, расположенных прямоугольником, по плану, который понравился бы или хотя бы позабавил Витрувия. Вода тут была хорошей, хотя Колумб преувеличивал, как и всегда, когда сказал, что она бралась «из великой реки, где вода чище, чем в Гвадалквивире, и с помощью канала ее можно провести к центру поселения, сделав пригодной огромную долину на юго-востоке. Здесь есть замечательная земля, гораздо лучше, чем земля в Кастилии, на ней растет высокая трава… в двух лигах от поселения есть великолепный пляж и самая лучшая бухта в мире…»{528}

На самом деле возле Ла-Изабеллы была плохая бухта, да и место было выбрано не очень удачно. Река была недостаточно хороша для водяных мельниц.

Колумб вскоре показал себя плохим губернатором; кроме того, он оказался не способен контролировать жадность своих подчиненных. У него не было опыта в гражданском администрировании, и он так и не развил в себе ни одного качества политика. Он назначал испанцев на должности наугад, либо они сами на них вызывались. Большинство из назначенных не имели никакого понятия, что им делать, зато они ожидали жалованья – но оказалось, что его невозможно обеспечить прямо сейчас. Целью Колумба вначале было использовать Эспаньолу для добычи золота – через местных вождей заставляя туземцев собирать его в качестве подношения. План предполагал, что золота должно быть много (а его не было) и что индейцы слабы (что также было неверно, просто у них были хорошие манеры). Некоторые из поселенцев вскоре захотели домой. Другие были жестоки к таино, в то время как некоторые (включая таких врагов Колумба, как фрай Бойль и Педро Маргарит) выступали против любых жестокостей в отношении индейцев. Когда начались споры с местными – в результате ухудшения отношений, в котором немалую роль сыграло похищение женщин-таино, было захвачено некоторое количество местных рабов. Перспектива работорговли ради наживы становилась все более привлекательной. Почти так же считали португальцы, когда их капитаны в Африке поняли, что люди, населявшие ее, были готовы к рабской жизни или уже были рабами, и добыть их было куда проще, чем драгоценные металлы.

Через неделю после высадки на Ла-Изабелле, в середине января, адмирал послал Алонсо де Охеда, капитана из Куэнки, отличавшегося привлекательностью, а также Хинеса де Корвалана в качестве его заместителя и девятнадцать других человек в глубь острова на поиски золота. Это тут же вызвало столкновение адмирала с «хинетами» (рыцарями), предоставленными Эрмандадой Гранады. Колумб хотел, чтобы рыцари отдали своих лошадей Охеде, но они отказались. Даже те, кто был болен после путешествия, твердо решили, что не отдадут своих скакунов. Подобное неповиновение, а это оно и было, заставило Колумба с досады урезать рацион лошадей. Вот с таких мелочных усобиц началось завоевание мира{529}.

Так что Охеда с пятнадцатью своими людьми отправился пешком. Он прошел шестьдесят миль в сторону места, ныне известного как городок Сан-Хосе-де-лас-Матас. Удача улыбнулась ему и его спутникам: когда они вернулись, их доклад был более чем оптимистичным, «куда ни посмотришь в этом месте, всюду найдешь золото». Охеда много говорил о «большом количестве золота в трех-четырех местах». Альварес Чанка замечтался и написал домой, что «наши правители теперь могут считать себя самыми богатыми и процветающими во всем мире, поскольку никто никогда не видел и не читал ни о чем подобном. Во время следующего путешествия корабли привезут столько золота, что те, кто об этом услышат, будут ошеломлены»{530}. Похоже, исследователи наконец-то нашли то, что им было необходимо больше всего: притягательность золота возбуждала воображение людей того времени настолько, что сегодня это невозможно передать.

Микеле Кунео написал, что «гонка за золотом была истинной целью путешествия Колумба»{531}. Он вспоминал, что адмирал говорил монархам, что может найти на Эспаньоле столько золота, сколько есть железа в Баскских землях. Кунео также говорил, что несмотря на то, что первое путешествие Колумба в глубь острова в 1494-м было очень тяжелым, «жажда золота вливала силу в наши тела и души»{532}. Фернандес де Овьедо, историк, который в то время был лишь пажом при дворе инфанта Хуана, позднее писал о большей части конкистадоров, которых он знал:

«Это не те люди, которые хотят обратить индейцев в христианство или обосноваться на этой земле. Они пришли лишь за золотом или каким-либо иным богатством, каким бы способом оно ни давалось. Для них честь, честность и мораль – второстепенные ценности по сравнению с этой целью, и ради нее они идут на обман, убийство и совершают бесчисленные преступления…»{533}

Но конкистадоры жаждали золота не столько ради обогащения, как средневековые мусульмане или христиане. Те желали не абстрактного признания и не богатства, а самого желтого металла. Один из современных историков однажды сказал об этом так: «Золото было прекрасным стимулом для путешествия в Индии, но вот мечта о личной карьере… это был стимул посильнее…»{534}

2 февраля 1494 года Антонио де Торес, один из агентов монархов на Эспаньоле, кому Колумб собирался поручить командование крепостью Изабелла, отправился домой в Испанию с двенадцатью экспедиционными кораблями (оставив Колумбу пять), забрав с собой формальный меморандум, или письмо от адмирала, письмо от Альвареса Чанки и самого Альвареса Чанку, а также золота на 30 000 дукатов, немного корицы, перца, дерева, нескольких рабов-индейцев и шестьдесят попугаев. Торрес также взял с собой несколько сотен тех, кто отправился в экспедицию в 1493 году и разочаровался в ней. Скорее всего именно это путешествие принесло в Старый Свет сифилис – первый неприятный подарок от Нового Света Старому{535}.

Меморандум Колумба монархам представлял собой бессвязный документ, в котором говорилось, что Охеда и Хинес де Корвалан (которые были среди тех, кто возвращался в Испанию) нашли «реки золота». Он объяснял, что тоска по дому, о которой Торрес наверняка заявит, была вызвана переменой климата по прибытии на новую территорию. Колумб также объяснял, что он посылает домой рабов-каннибалов, чтобы их высочества передали их в руки тех, кто сможет научить их испанскому языку. Колумб красноречиво говорил, что каннибалы могут стать оплатой за скот и другие припасы, которые, как он надеялся, будут каждый год поступать из Кастилии, поскольку эти рабы хотя и дикари, но хорошо сложены («люди, подходящие для цели»). Он был полностью уверен, что если бы они могли избавиться от своей «первобытности», они могли бы стать лучшими рабами на свете. К тому времени он говорил об «индейцах» без всякого смущения{536}.

В этом письме также имелось признание, что некоторые его ожидания – насчет золота, климата и индейцев – оказались несколько завышены. Но даже тогда Колумб предсказывал, что в будущем остров можно засеять пшеницей, тростниковым сахаром и виноградом и что домашний скот из Кастилии будет здесь прекрасно плодиться и размножаться. Он просил прислать рабочих из ртутных шахт Альмадены – людей, которые были бы заинтересованы в долгосрочной работе. Он жаловался на нарушение субординации рыцарями, на их отказ отдать лошадей ради целей экспедиции, также заявляя, что казначей, Хуан де Сория, в последний момент подсунул на корабли плохих лошадей, и Колумб уже не смог их проверить. Колумб не знал, что говорить о рыцарях: с одной стороны, они были нужны ему, чтобы защищать лагерь Изабеллы, но, с другой стороны, он не хотел, чтобы они считали себя неподвластными ему.

Итак, мы видим несчастного адмирала, безуспешно пытающегося справиться с проблемами управления на суше, к которому он был совершенно неспособен. Он желал вернуться в море, которое считал своим.

12 марта 1494 года Колумб сам направился вместье с пятью сотнями человек исследовать то, что он называл «золотой страной» Эспаньолы{538}. Он направился в Пуэрто-де-Сибао (возле нынешнего Сан-Хосе-де-лас-Матас) и Сен-Томас, что на реке Ямико. Все дееспособные люди, которые не были необходимы для охраны тех кораблей, что остались от флота, ехали или шли вместе с Колумбом. Условия были суровыми, но «желание заполучить золото придавало им сил и бодрости»{539}. Индейцы выступали в качестве вьючных животных, неся на себе вещи и оружие, а также помогая тем, кто не мог переплыть две реки.

Королевский казначей Берналь Диас де Писа к тому времени уже успел поругаться с Колумбом – скорее всего не понимая того, что «золота мы не получим без траты времени и сил, и без некоторых лишений»{540}. Захватив два корабля, он собирался отправиться в Испанию, как только Колумб направится в глубь острова 12 марта. Но он так и не отплыл из порта, поскольку вместе с несколькими «сообщниками» был посажен под арест Диего, братом Колумба, как предатель{541}.

В поход в глубь острова Колумб взял с собой не только свою команду пехотинцев, но и так называемую необходимую кавалерию – скорее всего это означало, что он согласился взять с собой нескольких рыцарей, а значит, хоть и неохотно, но выделив фураж, необходимый для их лошадей{542}.

Колумб достиг, как он надеялся, волшебного золотого Сибао через четыре дня, 16 марта. Место оказалось каменистым и негостеприимным, но омываемым реками. Обнаружив некоторые признаки присутствия золота, он решил основать форт в месте, которое он назвал Сен-Томас{543}. Каталонец Педро де Маргарит и фрай Бойль, представители как Короны, так и церкви, были назначены местными управляющими – впервые по взаимному согласию. Кунео докладывал, что во время путешествия обнаружилось несколько предателей, но они сами выдали друг друга, и адмиралу не составило труда расправиться с ними. Некоторых выпороли, другим отрезали уши, третьим носы. Кунео также писал, что «один очень сильно пожалел о содеянном»{544}, поскольку Колумб «одного арагонца, Гаспара Ферриса, повесил».

Затем 29 марта Колумб вернулся в Ла-Изабеллу. Двумя днями позднее, 1 апреля, сюда прибыл посланник от Маргарита, который сказал, что «соседи-индейцы бежали» и что король Каонабо, кажется, собирался напасть на крепость. На следующий день Колумб отправил в Сен-Томас 70 вооруженных человек{545}. Похоже, он воспользовался ситуацией, чтобы избавиться от некоторых рыцарей, готовых бросить ему вызов. Колумб также приказал Маргариту схватить касика Каонабо, которого он теперь считал виновным в смерти испанцев в Навидаде. Захватить его должен был один из людей Маргарита, Контрерас, который должен был ублажать касика, а затем внезапно схватить его. Маргарит отказался в этом участвовать – но не по моральным убеждениям, а потому что это деяние могло дурно повлиять на отношения индейцев и испанцев в целом. Так что через неделю, 9 апреля, Колумб послал в Сен-Томас дополнительное подкрепление, состоявшее из всех здоровых людей, что у него оставались, за исключением мастеровых и чиновников, – примерно 360 человек и 14 оставшихся рыцарей. Командиром был красавец Алонсо де Охеда, а Луис де Арриага – его помощником.

Для Маргарита это было понижением в должности, хотя его и попросили организовать экспедицию по острову. Это делало его ответственным за провиант для пяти сотен человек, для которых он стал, по словам современного историка, «капитаном голода»{546}. Маргарит должен был «разведать эти места и познакомиться с населением». Он «должен был хорошо обращаться с индейцами и заботиться о том, чтобы им не причиняли вреда и зла, а также чтобы они не были захвачены против их воли. Их необходимо уважать и охранять, дабы они не подняли мятеж». Но если бы они взбунтовались, тогда им следует отрезать носы и уши, «поскольку это те части, отсутствие коих невозможно скрыть»{547}. Колумб приказал Маргариту сделать так, чтобы «испанского правосудия боялись»{548}. Если испанцы не могли купить еду, она должна была быть реквизирована «как можно более честно».

Между тем Алонсо де Охеда мало беспокоили моральные проблемы, и когда он достиг соседнего с Сен-Томасом места, он хитростью взял в плен Каонабо и двух или трех его близких.

Он отправил их связанными Колумбу в Ла-Изабеллу{549}. Одного из принцев привязали на площади нового города и на глазах у всех отрезали ему уши. Адмирал хотел послать Каонабо в Испанию в качестве трофея – но корабль, на котором он находился, затонул на некотором расстоянии от берега во время погрузки рабов. Каонабо, главный трофей, утонул{550}. К тому времени Колумб уверился в том, что некоторое количество индейцев необходимо отослать в Испанию, дабы обеспечить Короне некоторую прибыль, даже если они представляли собой ту самую рабочую силу, которую он предлагал использовать. Право христиан вести себя подобным образом проистекало из уверенности Колумба, поддерживаемой священниками, что раз индейцы не крещены, они живут во грехе{551}.

Последствия были предсказуемыми – аборигены перестали контактировать с европейцами. Они перестали поставлять им рыбу и другие продукты как раз тогда, когда у испанцев закончилась мука. Ни одно испанское или европейское растение еще не дало урожая, хотя сын адмирала, Фернандо, докладывал о том, что бараний горох, пшеница, тростниковый сахар, дыни, огурцы и виноград уже начали расти возле Ла-Изабеллы. Пришлось нормировать еду. Климат был далек от идеального для европейских злаков, да и болезни тут оказались не редки. Золото находили отнюдь не постоянно.

Колумб не хотел заниматься урегулированием кризиса. В первую очередь считая себя «адмиралом океана» и первопроходцем, он решил сложить с себя обязанности губернатора и вице-короля и 24 апреля отправился в поход на запад к таким островам, как Куба, которую он видел лишь мельком во время своего первого путешествия.

Адмирал оставил свою новую островную колонию на попечение своего брата Диего, а также отца Бойля, который был председателем совета. В совете также заседали великий альгвасил Педро Фернандес Коронель, Алонсо Санчес Карвахаль, друг Колумба из Баэсы, а также бывший королевский придворный Хуан де Лухан{552}. Колумб перед своим отбытием объяснил, что скоро придет провизия из Испании, но дожидаться, сбудется ли его предсказание, он не стал. Для тех, кого он оставил на острове, это выглядело как дезертирство – ведь он оставил им лишь два корабля, поскольку остальная часть флота либо вернулась в Испанию с Антонио де Торресом, либо утонула вместе с Каонабо. Авторитет Колумба после этого так и не восстановился.

Перед отправлением адмирал написал королю и королеве в Испанию. В письме было много курьезных преувеличений: говорилось, что река Яки шире Эбро, земли Сибао – больше, чем Андалузия, и в Сибао больше золота, чем где бы то ни было в мире. Он вновь писал о том, что ничто ему не мешает обратить индейцев в христианство, кроме незнания их языка, – хотя вообще-то, «Диего Колон», индеец, захваченный во время первого путешествия, к тому времени знал основы кастильского, так что у адмирала был как минимум переводчик на язык таино.

Это письмо Колумб не смог отправить в Испанию немедленно. Ни один корабль не был готов к плаванию. Так что на тот момент меморандум Колумба, что был отвезен Торресом монархам, был для двора единственным источником информации о новых Индийских островах.

Торрес со своими двенадцатью кораблями тридцать пять дней шел до Кадиса, прибыв туда 7 марта 1494 года{553}. Некоторые из вернувшихся вместе с ним сообщили, что многое из того, что писал Колумб, было смехотворно преувеличено – что в Ла-Изабелле недостаточно провианта, что Колумб незаконно арестовал казначея Берналя Диаса де Писа и что система дани, которую должны были платить индейцы, не работает. Золота мало, золотых копей нет. Монархи и их двор находились в то время в торговом городе Медина-дель-Кампо, в замке Ла-Мота, построенном шестьдесят лет назад. Придворные были расквартированы по богатым домам, чьи владельцы разбогатели на торговле шерстью с Фландрией. Один из них принадлежал к семье писателя Гарсиа Родригеса де Монтальво, автора (или переписчика)«Амадиса Галльского», который, как мы предполагаем, как раз в то время работал над этим замечательным шедевром. Другой дом принадлежал семье будущего летописца завоевания Мексики, Диаса де Кастильо. Королеве всегда нравилась Медина-дель-Кампо: она находилась не так далеко от ее места рождения, Мадригаль-де-лас-Альтас-Торрес, а также была недалеко от Аревало, где Изабелла выросла{554}.

У правителей Испании в то время было множество иных забот, помимо Индийских островов. Великий инквизитор, доминиканец фрай Томас де Торквемада, всячески подталкивал их к тому, чтобы отдать старое еврейское кладбище в Авиле под площадку для строительства нового монастыря Святого Фомы{555}. Было совершено несколько аутодафе и осуществлено еще несколько странных наказаний по отношению к тем, кто признал свою теологическую вину{556}. После всех осуждений того месяца папа Иннокентий VIII признался, что его взгляд на инквизицию слишком близок к взгляду королевы{557}.

Торрес, хотя и был умным человеком, привез с собой золота чуть больше, чем на 11 миллионов мараведи, а также некоторые не слишком дорогие пряности и просьбу о срочной поставке припасов{558}. Фердинанд был разочарован, поскольку ему нужны были деньги в Европе, и он мечтал о том, что сможет использовать индийское золото для своих целей в Италии. Когда Торрес в апреле предстал перед королевским двором, с ним были Петер Мартир, а также придворный из Севильи, Мельхор Мальдонадо. Также там были Пералонсо Ниньо, кормчий, и Хинес де Корвалан – те, кто вместе с Охедой ходили в глубь Эспаньолы в поисках золота. Все они, как ни странно, довольно хорошо говорили об адмирале. Мартир, находясь под впечатлением их речей, писал своему итальянскому другу Помпонио Лето об огромных количествах золота, которое ждет их там, о «золотом изобилии»{559}.

Десятью днями позже, 13 апреля, монархи написали Колумбу ободряющее письмо и приказали брату адмирала, Бартоломео Колону, приготовиться к отплытию на Индийские острова с тремя каравеллами провианта. Бартоломео наконец-то вернулся из обескураживающего путешествия во Францию и Англию и теперь стремился присоединиться к своему старшему брату{560}. Корона также назначила второго сына адмирала, Фернандо, в пажи инфанту Хуану – так же, как и его старшего брата Диего. Берарди, друг Колумба из Флоренции, предоставил Бартоломео деньги на закупку всего необходимого для плавания{561}.

Бартоломео отплыл на Ла-Гомеру, взял здесь на борт сотню овец и в мае вышел в Атлантику{562}. Между тем Фердинанд Альварес, один из королевских секретарей, от лица Короны ответил на все пункты меморандума, отправленного Колумбом с Торресом. По ходу дела он направил одно или два довольно строгих требований Фонсеке, который все еще был королевским чиновником, управлявшим Индийскими островами, – например, «учитывая то, что адмиралу отсылается мясо, пожалуйста, убедитесь в том, чтобы оно было хорошего качества»{563}.

Несколько более срочным делом, требовавшим королевского внимания ранним летом 1494 года, были переговоры с Португалией по поводу их совместных прав в Новом Свете. В апреле несколько представителей португальского двора прибыли в Медину-дель-Кампо. Одним из них был Руи де Соуза из Сагреша, поверенный короля Жуана, опытный мореплаватель и дипломат, который не только бывал послом в Англии, но и командовал флотом, который ходил в Конго. Это он в 1475 году доставил королеве Изабелле объявление войны от имени короля Афонсу V. Вместе с ним прибыли его сын Педру, верховный коннетабль Португалии, и Айреш де Альмейда, также бывший посол в Англии. Эти три человека были членами португальского Совета королевства.

Их сопровождали четверо «экспертов»: Дуарте Пачеко, знаменитый мореплаватель и картограф, который бывал в Гвинее и своей книгой «Esmeraldo de Situ Orbis» (появившейся десятью годами позднее) сделал огромный вклад в описание географии Африки, а также Руй де Леме, который вырос на Мадейре и чей отец, Антониу де Леме, был одним из тех, кто обсуждал плавание в Атлантике с Колумбом в 1470-х годах. Здесь были Жоан Соарес де Сикейра и Эставао Вас, секретарь Жуана II. К последнему испанские монархи относились благосклонно, поскольку он доставил им партию пороха при осаде Малаги. Позднее он был послом в Кастилии, именно ему было поручено привести в порядок дела герцога Браганца, после того, как последнего казнили в Лисабоне за предательство. Все эксперты хорошо знали Восточную Атлантику.

Кастилию же представляли гранды, чьи познания в географии были скудными. Среди них был Энрике Энрикес, мажордом двора, дядя короля – несмотря на свой титул адмирала Кастилии, аристократ без каких-либо познаний о море. Его присутствие объяснялось лишь тем, что он был отцом Марии, невесты одного из сыновей папы, и состоял в переписке со своим consuegro (сватом), Александром Борджиа{564}. Был также Гутьере де Карденас, главный казначей, давно находившийся при дворе, который представил Фердинанда Изабелле в 1474 году. Он хорошо нажился на импорте орселя, особенно с Канар, однако его познания о мореплавании в лучшем случае ограничивались плаванием от Кадиса до Гран-Канарии. Также там были Родриго Мальдонадо де Талавера, юрист из Совета королевства, и три эксперта-географа: comendadores Педро де Леон, Фернандо де Торрес и Фернандо Гамарро. По предложению кардинала Мендосы, некоторое время там присутствовал и Джауме Ферре, каталонский картограф. Если сравнивать этих людей, то представители Португалии были гораздо опытнее испанцев, что впоследствии отразится в мировой истории.

Переговоры проходили в монастыре Санта-Клара в Тордесильясе. 8 мая 1494 года туда из Медины-дель-Кампо прибыли королева Изабелла, король Фердинанд и их придворные. Путь в пятнадцать миль был легкой утренней прогулкой. Королевский двор оставался здесь до 9 июня. Монархи имели несколько официальных встреч с членами орденов Сант-Яго и Калатрава, а потом началось обсуждение{565}. В Морском музее в Лисабоне есть картина, описывающая эту встречу, – или, по крайней мере, ее результат: там изображены ученые мужи, склонившиеся над картами под стягами обоих королевств. Лас-Касас-дель-Тратадо – «дома соглашений», здания, где велись переговоры, все еще существуют. После месяца переговоров 7 июня было достигнуто соглашение между Кастилией и Португалией: сначала было оговорено право обоих королевств на мореходство, морскую торговлю и рыбную ловлю, а также о хозяйствовании на Канарах и на берегу Африки. Это было не более чем подтверждение Алькасовасского соглашения от 1479 года{566}, но в тот же день было заключено еще одно соглашение о «разделе моря» (particiуn del mar). Португальцы получили весьма солидные права – в отличие от тех, что папа римский пожаловал им годом ранее. Была проведена новая линия: «граница или линия, проведенная от Северного до Южного полюса, не в 100, а в 370 лигах к западу от островов Зеленого Мыса»{567}. К западу от этой линии все принадлежало Испании; но на востоке, за исключением Канарских островов и обращенной к ним стороны Африки, все принадлежало Португалии. «Рассечь воздух саблей или рассечь море ножом» – так можно было определить Тордесильясское соглашение. Таким образом, Португалия получила изрядный кусок земли, который потом станет Бразилией. Объединенная комиссия из представителей обеих делегаций (как сказали бы ныне) должна была отправиться на двух каравеллах для установления этой линии, но этого так и не случилось.

Как португальцы смогли выиграть? Правители Испании как-никак привыкли добиваться своего на международном уровне. Первое поражение Испании в Тордесильясе показало, что было необходимо новое соглашение. Испанские монархи или, по крайней мере, их советники, чересчур беспокоились о том, что португальский флот может отправиться в Индии. Однако никто не посоветовался ни с Колумбом, ни с Антонио де Торресом, который мог бы стать идеальным советником в данном деле и который в то время был в Кастилии. Возможно, португальцы так настаивали на своем потому, что Бразилия уже была обнаружена, но это открытие хранилось в тайне?{568} Вряд ли. Факт, что португальцы были слишком озабочены африканскими маршрутами. Они хотели обеспечить себе путь к заманчивым Островам Пряностей, нанесенным на карту Берналем Диасом. Расположение границы в 370 лигах на запад от них – на 270 лиг дальше, чем в 1493 году, – означало, что корабли могли плыть на юг по широкой дуге, избегая ветров и течений африканского побережья. Не особо ясно, как удалось «выбить» еще 270 лиг, но в этом оказалась вся суть дипломатических уступок. Один из историков предполагает, что, возможно, каждая сторона считала, что сумела обмануть противника{569}.

В то время, как принимались эти важные решения, Колумб, который и создал причину для данных переговоров, направлялся к берегу Кубы с тремя каравеллами, одна из которых («Сан-Хуан») имела водоизмещение в 70 тонн, две другие были гораздо меньше. С ним были один или двое его друзей – таких, как Мигель Кунео из Генуи, Фернан Перес де Луна и Диего де Пеньялоса, два севильских нотариуса, а также кантабриец Хуан де ла Коса, с которым он познакомился в доме герцога Мединасели в Пуэрто-де-Санта-Мария и который был хозяином или совладельцем потерпевшей крушение во время первого путешествия Колумба «Санта-Марии», а ныне простым моряком, хотя уже закладывавшим основы своей известности как картографа.

Бартоломе Перес из Роты, лоцман «Сан-Хуана»; Алонсо Перес Рольдан из Малаги, хозяин «Сан-Хуана»; Алонсо Родригес, боцман «Сан-Хуана»; Кристобаль Перес Ниньо из Палоса, хозяин «Кардены» и, скорее всего, родственник тех самых Ниньо, что так много сделали во время первой экспедиции; Пенерин Хиновес, боцман «Кардены», Гонсало Алонсо Галеоте из Уэльвы, Педро Ромеро де Торреро и Иньиго Лопес де Суньига из команды самого Колумба{570}. Также там был первый турист Нового Света – «богатый и набожный аббат» из Люцерна, который отправился на Карибы «лишь для собственного удовольствия и дабы узреть что-нибудь новое»{571}.

Колумб и его экспедиция сначала нашли прекрасный остров, который они по довольно очевидной причине назвали Тортугой – он показался им похожим на большую черепаху. Затем они прошли тысячу миль по Наветренному проливу и вдоль южного берега Кубы. Ни один остров не мог быть столь протяженным: «Мне кажется, что это – материк, а не остров»{572}. Адмирал нашел там, как ему показалось, следы грифона.

Флот адмирала прошел мимо залива Гуантанамо, и там они увидели большие каноэ. Затем они направились на остров Ямайка и 5 мая достигли места, ныне известного как залив Святой Анны на ее северном побережье. Здесь они высадились. Колумб назвал это место «Санта-Глория» из-за «необычайной красоты этой земли» и позднее сказал историку фраю Андресу Бернальдесу, что сады Валенсии «ничто в сравнении с ней»{573}. Местные таино казались миролюбивыми, поскольку они никогда ранее не испытывали ужасов войны: карибы еще не успели сюда добраться.

Проведя ночь на борту на некотором расстоянии от берега, адмирал направил корабли на запад, в «Залив Открытий», где он повстречался с враждебной группой таино. Колумб спустил на них собаку. Он также использовал арбалеты и формально захватил остров, который он назвал Сантьяго. Затем таино вышли на берег и устроили испанцам пир. 9 мая адмирал двинулся на запад, дабы достигнуть Эль-Гольфо-де-Буэно-Тьемпо (залив Монтего), а затем поплыл прочь, 18-го числа прибыв на Кубу в Кабо-Крус (так назвал это место Колумб). Проплыв через Лос-Хардинес-де-ла-Рейна («Сады королевы», как он назвал эти острова), он достиг острова Сан-Хуан-Евангелиста (ныне остров Пинес) примерно 13 июня{574}. Там испанцы стояли десять дней. И там они обнаружили игуан.

Прямо перед этим, находясь в устье реки Сабало{575}, Колумб заверил документ, составленный нотариусом флотилии Фернаном Пересом де Луной и подписанный всеми его матросами и пассажирами (включая Хуана де ла Коса), что они видели материк, la tierra firme, в начале Индийских островов – возможно, провинцию Манги (Китай) или Золотой Херсонес (Малакка). Остров все же будет называться Тьерра-де-Куба-Азиа-Патрис как минимум до 1516 года{576}. Они также поклялись, что если бы они пошли далее, то бы узрели сам Китай; и они пообещали подтвердить свое слово под страхом наказания – штрафа в 10 000 мараведи и урезания языка{577}. Почти все подписались. Мигелю де Кунео было разрешено не давать клятву (хотя данная информация была не из его уст), а «богатый и набожный аббат» из Люцерна отказался давать клятву, поскольку заявил во всеуслышание, что не знает, где он находится. Колумб был намерен заявить, что нашел Азиатский материк, хотя еще во время его первого путешествия таино на севере сказали ему, что Куба – остров. Настаивая на этом, он, скорее всего, хотел угодить католическим королям, поскольку они верили, что «на материке должно найтись больше сокровищ, богатств и возможностей, чем на островах»{578}.

В конце июня или в начале июля 1494 года Колумб вернулся на западный берег Кубы, снова достигнув Кабо-Крус 16 июля. Затем он вновь отправился в плавание вокруг Ямайки, которая оказалась «необычайно плодородной и многолюдной…» «Туземцы, – как ни странно, считал он, – гораздо более проницательны и умелы в ремеслах, а также более агрессивны [чем те, кто населял Эспаньолу]…»{579} 20 августа он обнаружил западный край Эспаньолы, который назвал «Кабо-Сан-Мигель» в честь Кунео – ныне это мыс Тибурон. Он пошел вдоль южного берега острова и направился в Саону (названную в честь лигурийского города Савоны, где он бывал в детстве). Он вернулся в Ла-Изабеллу 29 сентября, где на несколько месяцев слег – возможно, из-за подагры, возможно, из-за дизентерии, а возможно, и из-за обеих болезней{580}. Колумб нашел остров, как говорил его сын Фернандо, в «жалком состоянии»: его собратья-христиане творили такие дела, из-за которых индейцы их ненавидели и отказывались подчиняться им{581}.

Пока он отсутствовал, в колонии действительно случилась беда. Припасы, которые обещал адмирал, так и не прибыли. В Ла-Изабелле кончалась еда, ситуация в Сибао была еще хуже. Урожай культур, привезенных из Испании, разочаровывал. Многие испанцы – возможно, до половины людей Маргарита, умерли от сифилиса, подхваченного от индейских девушек{582}. Диего Колон был непопулярен – он едва умел говорить по-испански. Вдобавок к заявлениям о его некомпетентности ходили байки о призраках, которые снимали свои шляпы вместе с головами, приветствуя еще оставшихся в живых изголодавшихся поселенцев{583}. Индейцы также страдали из-за того, что испанцы бродили по округе, похищали женщин и еду. Хотя бывали интересные моменты – например, когда один из индейцев предложил Маргариту двух черепах в обмен на «разные стеклянные бусины». Маргарит впоследствии отпустил черепах, поскольку на всех бы их не хватило, а один он есть не хотел{584}. Чуть позже он решил покинуть Сибао и направиться в Вега-Реал, находившийся лишь в тридцати милях от Ла-Изабеллы, намереваясь либо подчинить себе тамошний совет, оставленный Колумбом для управления поселением, либо стать его членом. Маргарит, как бы это ни было невероятно, стал лидером тех, кто настаивал на гуманном обращении с индейцами, как с существами, обладающими душой{585}.

Так или иначе, индейцы взбунтовались. Форт, строившийся на излучине реки Яки между Сибао и Ла-Изабеллой, подвергся нападению, двенадцать испанцев были убиты. Это было первое серьезное сражение на колумбовой Эспаньоле. Конечно же, из Ла-Изабеллы выступил карательный отряд, и многие индейцы попали потом на рабские рынки.

Единственной хорошей вещью, которую Диего Колон сделал во время своего правления, было строительство в Ла-Изабелле водяной мельницы, которая стала перемалывать пшеницу, посеянную в прошлом году, хотя ручей, на котором она стояла, был чересчур слаб.

Наконец, 24 июня, из Испании прибыл Бартоломео Колон с тремя каравеллами. На них были провизия и другие припасы, а также арагонский вельможа Мигель Диас де Аукс и, возможно, Хуан Понсе де Леон, который во время второго путешествия сначала прибыл на Индийские острова, затем вернулся в Испанию вместе с Торресом, и вот теперь прибыл назад. Диас де Аукс, который родился в Барбастро, был, наверное, первым арагонцем, достигнувшим Индийских островов. Он происходил из семьи, известной своими заслугами на государственном поприще. Он приходился родственником Хуану де Коломе, влиятельному королевскому секретарю, который составил «Capнtulaciones» для Колумба в 1492 году{586}. Впоследствии он сыграет важную роль в истории Эспаньолы.

Бартоломео немедленно отобрал руководство колонией у своего младшего брата Диего. Хотя испанцев это и не удивило, многие из них были раздосадованы вмешательством генуэзцев. Однако Бартоломео был намного лучшим управленцем, чем его старший брат Христофор, – и почти таким же хорошим моряком. Он был также великолепным картографом. К нему были настроены враждебно не из-за этих качеств. Это было последствием его критического отношения к национальной гордости{587}.

Прибытие Бартоломео Колона совпало с возвращением в Ла-Изабеллу Маргарита с его людьми, включая мятежных рыцарей. Это означало немедленное столкновение между двумя группировками оголодавших людей – причем людям Маргарита приходилось есть диких собак, которых они нашли на острове. Бартоломео попытался убедить рыцарей помочь ему достроить водяную мельницу, которую начал сооружать его брат, – но рыцари сочли это делом ниже своего достоинства. Они также считали, что их драгоценных лошадей нельзя заставлять работать на мельнице. Было ли это обыкновенным столкновением между итальянцами, которые были заинтересованы в технологическом развитии, и испанцами, которых интересовало сохранение чести? Хуже всего было то, что Маргарит, несмотря на то, что он командовал армией Сибао, не был в итоге приглашен в состав Колумбова совета{588}.

Поэтому неудивительно, что через несколько недель, пока Колумб все еще болел, а Бартоломео Колон все еще командовал, в середине сентября 1494 года Маргарит вместе с требовательным и раздражительным отцом Бойлем наконец-то «дезертировал». Захватив три корабля, на которых прибыл Бартоломео Колон, они отплыли домой, в Кастилию. Отчасти, как они говорили, причиной этому была жестокость адмирала (ранее он повесил за дезертирство арагонца Гаспара Ферриса), а отчасти – проблемы с продовольствием. «Главной проблемой был голод», – писал Лас Касас{589}. Это было тогда, когда, также по словам Лас Касаса, люди в Ла-Изабелле стали говорить: «Пожалуйста, Господи, забери меня в Кастилию!»{590} Маргарит и его люди взяли с собой нескольких монахов, которые прибыли в колонию в 1493 году, и нескольких рыцарей (трое из которых умерли), в итоге не оставив в колонии ни одного священника – лишь одного монаха, бедного каталонского отшельника фрая Рамона Пане.

Те испанцы, которых Маргарит оставил в Сен-Томасе или Сибао, разбрелись по различным индейским общинам. В результате, как писал Фернандо Колон, «каждый из них шел туда, куда хотел, отнимая у индейцев имущество и женщин и нанося столько вреда, что индейцы решили мстить за себя всем испанцам, если число их было мало. Таким образом касик Магдалены, Гуатигана, убил десять христиан и тайно приказал поджечь хижину, где находились сорок больных…»{591}.

Единственным хорошим известием было то, что фрай Рамон Пане удачно обращал индейцев в новую веру. Сначала он направился в крепость в области, названной Колумбом Магдаленой (позднее ею управлял кастилец по имени Артеага), где находились обращенные в христианскую веру слуги касика Куанобокона, умершего смертью мученика{592}. Пане стал крестным отцом одного из касиков, Гуаикавану, окрещенного Хуаном. Затем он направился в Ла-Консепсьон, где испанским капитаном был Хуан де Айяла и где он наставлял касика Гуарионекса в христианской вере. Гуарионекс поначалу был хорошим учеником, но затем отказался, и Пане попытался обратить касика по имени Мавиатуэ, семья которого дружно заявляла, что они желают стать христианами. Но Гуарионекс помешал этому{593}. Данная экспедиция показала, что обращение в христианство, возможно, могло оказаться альтернативой завоеванию. Доклад Пане был первым литературным произведением, написанным в Америках{594}.

Конец ознакомительного фрагмента.