В Германии
В августе 1954 года мы с мамой и старшей сестрой ехали из Ростова – на – Дону к отцу, к месту его службы в ГДР. Ехали через Киев. Запомнился огромный серый особняк, где мы переночевали и громадные деревья с густой тёмно-зелёной листвой.
На маленьком, почти игрушечном вокзале тихого немецкого городка нас встречал отец в новенькой, ладно пригнанной форме подполковника медицинской службы. Пошли в наш новый дом. Мы были поражены размерами и красотой этого жилища. Шикарный старинный особняк тёмно – красного кирпича под черепичной крышей. В нём было четыре квартиры. Одна из них – была наша: прихожая, две просторные комнаты на втором этаже с высоченными потолками, большая светлая кухня, белоснежная ванная комната с «титаном». За окнами дома был большой яблоневый сад.
Моё детское знакомство с Германией началось с маленького местечка Белиц в двадцати семи километрах от Потсдама. Сразу же поразила аллея, обрамлённая громадными вековыми каштанами, прямые асфальтовые дороги с идеально чистыми тротуарами, вдоль которых на сотни метров тянулась чугунная кованая ограда, имитирующая средневековые пики, вертикально поставленные правдоподобными наконечниками вверх; аккуратно-игрушечные, но основательные дома под нарядными черепичными крышами, массивные, с высоченными окнами, четырёхэтажные краснокирпичные корпуса, окруженные хвойным реликтовым лесом. Говорили, что здесь была клиника знаменитого доктора Коха, открывшего туберкулёзную палочку. Теперь в этих шикарных корпусах располагался военный госпиталь Группы советских войск в Германии (ГСВГ), в котором служил мой отец-фронтовик, военный хирург, внешностью своей (по признанию коллег) поразительно похожий на Ивана Алексеевича Бунина.
Начальником санитарной школы, при военном госпитале, был выпускник Военно-медицинской академии имени Кирова подполковник, фронтовик Малютин. Это был человек большой души, с потрясающим чувством юмора и, как сказали бы сейчас, с голливудской внешностью. Его мать была осетинкой, а отец русским. Борис Никифорович был человеком гордым, независимым, знающим себе цену. Питерское элитное воспитание гармонично сочеталось у него с гордым кавказским менталитетом. На каком-то войсковом смотре генерал Чертов (главный медик ГСВГ) неправильно назвал его фамилию – Милютин. При большом скоплении высшего офицерства Борис Никифорович не постеснялся поправить генерала: «Товарищ генерал! Прошу Вас не путать мою фамилию с фамилией композитора. Моя фамилия Малютин», – отчеканил Борис Никифорович.
Мой отец был из петербургской адвокатской семьи. Пройдя суровую школу сталинских лагерей и всю войну, он не потерял вкус к жизни и великолепнейшее чувство юмора. На этой почве, думаю, они и подружились. Малютин любил и очень уважал отца, и называл его с нарочито легким кавказским акцентом – Константиныч.
– Ну, Константиныч, давай еще по одной, пока Ойстрах струну перепилит.
Женой Б. Н. была симпатичная Зоя Михайловна – статная русская женщина, в очках, в тонкой металлической оправе похожая на учительницу. Кстати, она имела педагогическое образование, но немного успела поработать, так как воспитывала двух сыновей погодков – Вовку и Борьку. Наши семьи подружились.
Развлечениями советских офицеров были: посещение маленького ресторанчика на вокзале, поездки за покупками в Потсдам, рыбалка, охота. Тогда-то в далекие пятидесятые в нашей семье появилась традиция воскресных обедов. Попеременно обедали то у Малютиных, то у нас дома.
Борис Никифорович оказался блестящим кулинаром. Его коронным номером было изготовление больших тортов неописуемой красоты и вкуса. Моя мама даже не пыталась соревноваться с ним в кондитерском искусстве. Её специализацией были мясные, рыбные блюда, а также холодец, который чрезвычайно брезгливый Б.Н. ел только у нас.
Через пару лет отцу дали большую трехкомнатную квартиру в другом доме, на втором этаже с отличным спортзалом на первом этаже. Офицеры – медики укрепляли своё здоровье, играли в волейбол, баскетбол, теннис, некоторые «тягали железо». Регулярно проводились различные соревнования, и для того, чтобы их посмотреть, мне достаточно было спуститься на один этаж.
Мне было восемь лет, я чувствовал себя тогда уже не простым мальчиком, а мальчиком, у которого папа – настоящий военный, подполковник.
Все поезда на Москву отправлялись из местечка Вюнсдорф. Наша семья всегда ездила в мягком вагоне. Перед отходом поезда, я чинно прохаживался по перрону, поглядывая на своих сверстников и разглядывая звезды на погонах их отцов. Уже тогда я знал все воинские звания от рядового до генералиссимуса, знал, что выше генералиссимуса уже ничего не может быть, и что Сталин был генералиссимусом.
Мы жили в Германии семь лет и пересекали границу СССР с Польшей, и Польши с ГДР – четырнадцать раз. Каждый раз, прибывая в Брест, все выходили из вагонов часа на три. У вагонов меняли колёсные пары. Состав переводился с советской, более широкой колеи, на европейскую. Мы шли в Госбанк, который находился не то на вокзале, не то где-то рядом с ним. Помню серьезное спокойное лицо отца и свое чувство мальчишеской гордости, когда папа получал из окошечка банка несколько толстых пачек большущих советских денег. Я уже тогда отлично понимал, что чем больше таких пачек, тем мы будем лучше и веселее жить. Потом мы шли в ресторан и обедали, а после обеда гуляли по перрону, ожидая своего поезда «Москва – Варшава— Берлин».
Как-то раз, гуляя по перрону, проходили мимо длинного стола с книгами. Остановились. Отец, указав на обложку одной из книг, сказал: «Это ты не читал, прочитай обязательно. Тебе понравится». Купил и дал мне книгу: «Алексей Толстой – вслух прочитал я и потом медленно: Ги-пер-бо-ло-ид инженера Гарина! Аэлита!».
– Это фантастика, – сказал отец. – Тебе понравится.
Себе в поезд отец купил книжку в мягкой обложке: «Квадрат Б-52». Я и её потом прочитал. Эта брошюра была с черно-белыми фотографиями, на которых была изображена шпионская амуниция, фотоаппаратура с длинной оптикой, и ещё что-то. Но мне, почему-то, запомнилось фото с изображением части улицы Энгельса в Ростове-на-Дону, улицы, на которой, по словам автора, был арестован иностранный шпион. Я вглядывался в снимок и удивлялся про себя: до чего же не привлекательно выглядела наша любимая центральная улица Энгельса. Сто раз я по ней ходил, именно мимо этого здания, неподалеку от входа в парк имени Горького, и ростовский Бродвей в жизни выглядел намного красивей и нарядней! Много лет спустя, став профессиональным фотографом, я понял, в чём дело и уже сам делал для журналов фотографии домов и улиц в самых разных городах, которые на страницах и обложках журналов, выглядели даже лучше, чем в реальности.
Середина пятидесятых годов. Наша семья едет в мягком вагоне в отпуск в Союз. Поезд шел по территории бедной послевоенной Польши. На каждой остановке по перрону, вдоль нашего состава, бегали плохо одетые польские дети. Они просили дать им чего-нибудь вкусного. Русские обычно давали им конфеты и их чумазые лица озарялись счастьем. Когда мы отъезжали от какой-то станции, в окна нашего поезда полетели брикеты бурого угля. Их бросали дети, которые ничего не получили от сытых советских офицеров.
Я лежал на животе на верхней полке и глазел в окно. Неожиданно, рядом с моей головой плюхнулся увесистый кусок чёрно-коричневого угольного брикета.
– Мама, что это? – спросил я, протягивая незнакомый мне предмет.
– Это хулиганы бросают, – сказала мама и добавила:
– Сволочи! Хорошо, что в голову не попали.
Однажды, в Белице я услышал под нашими окнами живое пение невиданной красы и рассыпчатый, чистый звон гитары. Я сбежал вниз и увидел небольшую группу людей в новеньких спортивных костюмах. В центре внимания был симпатичный парень с гитарой, самозабвенно поющий песню «Караван». Я был просто поражён красотой звучания гитары и подумал: «Вот бы мне научиться так играть!»
Мы, дети офицеров, жили интересной насыщенной жизнью: рыли землянки, из веток деревьев и кустов сооружали «штабы», лазали внутрь настоящих танков, приготовленных для обучения наших солдат, ходили по лесу, в котором находили гильзы от автоматов, немецкие и русские ржавые каски, оставшиеся после войны, а однажды нашли кованый, восьмигранный ствол старинного мушкета.
Как-то раз, углубившись в лес, набрели на полуразрушенный дом, из замшелых расщелин которого за двенадцать послевоенных лет выросли молодые деревца. Мы ходили по хрустящей штукатурке и битому кирпичу, заглядывали в зияющие пустоты оконных проёмов, бодро преодолевали лестничные марши без перил и бродили по пустым комнатам, стены которых были покрыты невиданными рисунками. Мастерски нарисованные углём, все они были исключительно эротического содержания. Мучительное гормональное напряжение таинственного автора, искания истомлённой похотью плоти, самые смелые эротические фантазии были перенесены на серые стены разрушенного немецкого дома. Перечисление изображённых сюжетов (я понял это много позже) могло бы соперничать с Камасутрой, но неизвестный художник пошёл ещё дальше. Каждый рисунок был снабжён аккуратными подписями на русском языке, комментирующими с солдатским юмором изображённые действа. Что и говорить, незапланированный поход в экзотическую галерею произвёл неизгладимое впечатление на наши неокрепшие детские души.
Мне семь лет. С папой и мамой я иду по осеннему Потсдаму мимо фантастически громадных почерневших изб. Этот район Потсдама называется Русская деревня Александровка. Я, нарочно отстав, с интересом наблюдаю, как к толстым, сплошным мягким подошвам неуставных отцовских полуботинок прилипают, отлипают разноцветные, узорчатые листья. Мы идем в гости к моей сестре, которая недавно вышла замуж за молодого советского офицера-москвича. Сверкают под солнцем медно-красные листья. Я с упоением вдыхаю воздух чистой немецкой осени, успевая вслух удивляться невероятной толщине бревен, из которых сложены диковинные русские избы.
Уже тогда вид этих угрюмых жилищ вызывал во мне необъяснимое волнение, и чувство, похожее на тоску; мне казалось, я начинал скучать по далёкой Родине.
Живя еще дальше от России, в Ташкенте, я везде, где мог, искал ее приметы: специально ходил по улицам, где даже после памятного землетрясения 1966 года сохранились крепкие особняки колониального стиля, краснокирпичные одноэтажные дома, построенные в конце позапрошлого века по проектам петербургских архитекторов. Идеально ровная и фигурная кирпичная кладка, старинная лепнина, колонны, дубовые, потемневшие от времени двери с массивными медными ручками, старый платан, посаженный сто лет назад – вызывали во мне необъяснимое чувство зарождающейся любви к своей далёкой Родине, которую я толком и не знал.
– Грузовик перевернулся, грузовик перевернулся! – радостно кричали мальчишки.
Неподалеку от нашего госпиталя с автодорожного моста над железнодорожной линией «Берлин-Лейпциг» упал грузовик, груженный апельсинами, и об этом уже знали все местные немцы и наши. Я побежал к мосту и увидел необычную картину. На откосе мостового спуска, на боку лежал грузовик. Из разломанного, крытого брезентом кузова, огромным, ярко-оранжевым языком вывалились на изумрудную траву, отборные апельсины. Я подбежал и схватил ароматный шар.
– Не смей трогать! Положи на место, это не твоё!
Я обернулся и вздрогнул от неожиданности, увидев отца.
– Все же берут! Посмотри, папа, берут!
– А ты не бери, это – не твоё! Я куплю тебе ещё лучше. Всё! Пошли домой!
Каждую субботу мы всей семьей ходили на Банхоф (вокзал) в ресторанчик, очень похожий на «Элефант» из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».
Отец был не только хорошим врачом, но и отзывчивым, лёгким человеком. Надо сказать, местные немцы в подавляющем большинстве хорошо относились к русским. В маленьком городке многие знали отца и мать. Помню, ремонт нашей квартиры делала небольшая строительная бригада немцев. Мама каждый день кормила их хорошим русским обедом и угощала настоящим кофе, а не эрзацем. Вероятно, информация о доброй фрау Лиде быстро разошлась по городку. На улице с нами здоровались чуть ли не все прохожие немцы.
– Гутэн таг, герр подпольковник! – приветствовала папу официантка и чуть тише: «Прошу пана». Она была полькой из Восточной Пруссии, и сразу же углядела во внешности отца едва заметные польские черты.
Чаще всего родители заказывали фирменное блюдо ресторанчика – шницель с тушеной капустой. Запомнились огромные, чуть ли ни в полметра диаметром, тарелки в виде мерседесовской звезды. В одном секторе покоился громадный, пышущий жаром свиной шницель, в палец толщиной, в другом – горка тушеной коричневато-охристой капусты, в третьем – упругий зеленый горошек, заботливо укрытый свежим, листом салата. У родительских тарелок стояли большие тюльпанообразные рюмки с коньяком на донышке, высокие бокалы на красивых картонных кружочках со светло-янтарным пивом, а у нас с сестрой – узкие стаканы с лимонадом неестественно яркого цвета. Вкусно пахло жареным мясом, сигаретным дымом и свежим пивом. Сзади буфетной стойки в окружении разноцветных бутылок возвышался довоенный темно-ореховый «Телефункен», из которого интимно – мягко лилась чудесная музыка пятидесятых годов в исполнении великолепного оркестра Берлинского радио.
На уроках мой сосед по парте потрясающе рисовал бесконечные воздушные бои, в которых наши русские истребители сбивали фашистские мессеры и фоккеры. Я твёрдо знал, что мы живем на земле побежденных немцев, и русские здесь – главнее них. Но родители наши не забывали напоминать как надо вести себя с местными детьми. Помню, в запале игры кто-то из наших пацанов выкрикнул слово «фашист». Немецкий мальчишка разревелся, побежал домой к своей матери. Отец рассказал, что было серьёзное разбирательство с родителями нашего мальчика, не сумевшими правильно воспитать своего отпрыска. В те годы восточные немцы уже прониклись идеями социализма и, вроде бы, стали нашими друзьями.
В советском госпитале появился подполковник с окладистой бородой. Какое-то время его внешность была предметом обсуждения офицерских жен. Но более всего госпитальных дам, раздражала жена Бороды (как немедленно прозвали нового невропатолога), молодая элегантная женщина, столичного вида. Как оказалось, она не только со вкусом одевалась, но и была хорошо образована и превосходно владела немецким языком.
Как-то раз, в автобусе, который ехал в Потсдам, местные немки завели нелицеприятный разговор насчёт русских. Осталась у них такая слабость, как употребление в адрес славянских национальностей выражений вроде «Чехише швайн», «Руссише швайн», и т. д. В салоне автобуса находилась жена Бороды. Она не выдержала и на чистейшем берлинском диалекте дала такую отповедь, что повергла местных фрау в шок! Ещё добрых полгода жительницы городка боялись рот открыть в присутствии русских. К слову, уже в зрелом возрасте мне приходилось бывать за рубежом и наблюдать немцев на отдыхе. Поведение многих представителей этой культурной нации, мягко говоря, не отличалось примерным поведением, а порой и перехлёстывало экзерсисы моих дорогих соотечественников.
Жизнь в ГДР протекала спокойно и буднично. Но изредка происходили ЧП. Я с малых лет знал, что ЧП – это что-то страшное и нехорошее. Я даже смотрел советский кинофильм фильм с названием «ЧП».
Однажды утром все узнали, что молоденькая медсестра ночью бросилась под поезд. Несчастная любовь, беременность от женатого мужчины. Полгода спустя, на охоте случайно застрелили офицера. Время от времени происходили автокатастрофы и в госпиталь привозили пострадавших. Молодой офицер стрелялся в висок, пуля пробила лобные доли мозга, он остался жив, но сошел с ума.
Рано узнал я словосочетание «в двадцать четыре часа». Именно столько времени требовалось, чтобы отправить в Советский Союз проштрафившегося офицера, или вольнонаёмного, невзирая на звание и прошлые заслуги.
В дни венгерских событий 1956 года все русские сидели в ГДР, как на иголках. В семьях рассказывали о каких-то жутких вещах, о стрельбе и гибели мирных людей. Ещё страшнее было в дни Карибского кризиса. Ждали, что вот-вот грянет новая Мировая война, в которой было бы мало шансов выжить, потому что это – была бы ядерная война.
Во времена политического затишья жить в ГДР было очень комфортно.
Вспоминается театральная фраза: «А где-то далеко есть другая, красивая, интересная жизнь». Бог ты мой! Еще ребенком я успел увидеть эту жизнь. Мы с отцом в Потсдаме. Мне лет семь-восемь. После прогулки по знаменитому парку королей «Сан-Суси» зашли в летнее кафе. Седой, благообразный немец играет на саксофоне что-то медленное, невероятно красивое! Я слушаю, открыв рот, впитывая в себя каждый звук. Это – настоящее волшебство! Я впервые в жизни слушаю живую музыку! Нас окружают несмешиваемые запахи цветущих лип, кофе, сигарного табака. Слышится негромкая сдержанная немецкая речь.
Я и сейчас вижу перед собой умиротворённое, доброе лицо своего отца.
Все офицерские семьи в ГДР были прикреплены к продовольственным складам. Склад в Белице находился в массивном, приземистом здании морга, в подвале.
Врезалось в память. Мама стояла в небольшой очереди за продуктами, а я, отбежав в сторонку шагов двадцать, глядел в огромное распахнутое окно на первом этаже. Там санитары тяжело ворочали большое мускулистое тело человека, с трудом разгибая окоченевшие рельефно-накачанные руки, надевая на мертвеца новенькую гимнастёрку. Я уже знал, что это был один из тех четырех солдат, кто насмерть отравился метиловым спиртом.
Воскресное летнее утро. Под окнами нашего дома раздаётся зычный голос Бориса Никифоровича:
– Константиныч! А-у! Какой воздух, какая погода! Давай, выходи скорей! Все грибы наши будут!
На его плече висел лучший на то время гэдээровский фотоаппарат «Exacta Varex» с большим светосильным объективом.
Б.Н. был, как и моя мама, страстным грибником. Отец же был равнодушен к рыбалке, охоте, грибам. Он был любителем преферанса, бильярда, и заядлым книголюбом. Помню, с какой гордостью, он показывал Малютину маленький оранжевый томик Эразма Роттердамского «Похвала глупости» с гравюрами Гольбейна младшего на мелованной бумаге, только что изданного в Москве небольшим тиражом.