II
ХОРОВОД
Геннадий Фёдорович как раз выходил из подъезда, когда эта больная женщина проходила мимо, что-то голося. Ему было, в сущности, наплевать, кто она и что она – он просто шёл по своим делам, и, признаться, очень спешил.
Кликуша – так, что ли, это называется, говоря культурным языком? Бормочет себе что-то под нос, время от времени переходя на крик и – быстренько – обратно. Кликушествует, стало быть. Сама неопрятная, не по погоде в свою плащ-палатку укуталась – и давай ходить. Геннадий Фёдорович уже видел её несколько раз – видать, живёт неподалёку.
Когда они поравнялись, на Геннадия Фёдоровича вдруг как обрушилось:
– А ты что идёшь, думаешь, самый главный здесь, что ли, блядь? Вы все бляди. Вы все. Выродки, выкормыши вороньи, ублюдки, вы знаете что такое ублюдки мрази ёбаные. Ни одного ни одного доброго человека, все стервозы, драть вас убивать драть вас убивать. Настанет страшный суд и будет всё по справедливости. Никого не пожалеют даже не думайте гниды собачьи…
Геннадий Фёдорович сперва отшатнулся, потом ускорил шаг, потом, заметив, что кликуша пристально за ним следит, даже перешёл на лёгкую трусцу. Ну а что? Спорт – всегда хорошо, особенно по утрам. Хотя сейчас уже и не совсем утро.
Оторвавшись, сбавил скорость, хотя ведьма оставалась в поле зрения. Какая же всё-таки дрянь эта матершина! Геннадий Фёдорович недавно слышал, что книги, в которых встречается нецензурщина, будут продавать в какой-то специальной обложке – и правильно! Хотя нет, поможет их только сжигать. И по губам надавать всем, кто позорит наш великий и могучий русский язык. Это ж надо с таким неуважением относиться, в первую очередь, к самому себе?
Геннадий Фёдорович вспомнил пару слов из услышанного только что от кликуши – и самому стыдно стало, что он что-то вообще запомнил из этого лепета. Он обернулся – и взгляд его наполнился отвращением: женщина всё мерцала где-то на горизонте.
Но, слава Богу, Геннадий Фёдорович был уже около цели. Оправив борта пиджака, он восшествовал в магазин.
Уже выезжая из извилистых дворовых проездов, Шевцов резко затормозил и шёпотом выругался: совсем забыл о коньяке. Взглянул на время: ну ничего, вроде бы можно и в магазин заскочить, и не опоздать. Но действовать надо быстро.
Шевцов дал задний ход и так, пятясь, проехал назад метров пятьдесят и тормознул у гастронома. Здесь должен быть.
Он выбежал из машины и – быстрыми скачками – в магазин. Это был непричёсанный супермаркет (раньше здесь был вонючий совковый гастроном). Шевцов прошёлся по рядам и с удивлением обнаружил, что из алкоголя здесь можно купить только пиво. Уборщица кивнула ему со знанием дела:
– Алкоголь ищете?
– Ищу, да.
– Много вас таких, неприкаянных, – улыбнулась уборщица.
– Слушайте, вы мне скажите сразу, я очень спешу, – нервно заговорил Шевцов.
– Да внизу, внизу.
Алкогольный отдел оказался в подвале. У прилавка зависал стареющий тип интеллигентского вида в пыльных ботинках и заляпанном сером пиджаке. Он рассматривал бутылку водки.
– Нет, не годится, – разочарованно сказал тип. – Дайте мне вон ту, да нет, левее.
Интеллигент снова уставился в этикетку, внимательно читая состав через очки для чтения. Шевцов долго и презрительно обозревал алкоголика, будто бы забыл, что спешит на встречу.
– Мужчина, что вы хотите? Геннадий Фёдорович всегда долго выбирает.
– А, да, – отозвался Шевцов. Потом, правда, долго не мог вспомнить, какой же коньяк так любит Першиков.
Першиков заметил, что уже с трудом влезает в, как ему раньше казалось, просторное кабинетное кресло. «Надо с этим что-то сделать, проанализировать рынок, запросить график…» – блуждая в собственных мыслях и привычных формулировках, он повернулся на кресле к окну. Он сидел на тринадцатом этаже бизнес-центра, перед ним открывалась довольно далёкая перспектива города.
Картина не очень впечатляла: всё какой-то асфальт, грязно-серые дома, провода, которые связывают между собой, кажется, два любых объекта в поле зрения. На Третьем транспортном кольце снова пробка. Утром, к своему удовлетворению заметил Першиков, удалось удачно проскочить. Ну, это дело шофёра.
Не успел Першиков заскучать, как он увидел где-то далеко впереди, яркое и переливающееся пятно розового и фиолетового цветов. Совершенно невозможно было разглядеть, что это за источник света, но это определённо было что-то внушительных размеров – это было какое-то здание или комплекс зданий почти на горизонте. Рядом виднелись строительные краны – быть может, это была какая-то масштабная стройка, а красивая иллюминация выполняла функцию предупреждающего огня для самолётов.
Не уследишь совсем за этими стройками. Он попытался прикинуть, где эта штука находится – получилось, что на западе города, не то в Мневниках, не то в Филях, не то в Кунцево – ну, то есть, в районах, которые он знал меньше всего. Подумать только, Першиков столько лет в Москве!
Он вспомнил, что уже наблюдал это свечение на западе с балкона, когда вышел с коллегами покурить во время какого-то фуршета. Это были, вернее, не коллеги, а подчинённые, которые его побаивались и тогда боязливо приняли его гипотезу о том, что это там светится северное сияние. Но какое ж оно северное? Западное, получается.
Першиков взял со стола подаренный ему кем-то дубовый инкрустированный компас. Сверился. Действительно, эта штука светилась на западе, вернее, на юго-западе от него, что не удивительно, так как сам Першиков сидел на севере.
Тут зашёл этот, Шевцов. Заносил коньяк в честь Дня согласия и примирения. Со всем согласился, со всеми в мире.
Даже став большим начальником, Першиков стеснялся и даже побаивался некоторых подчинённых, но Шевцова – никогда. Им можно крутить, как Бог на душу положит, а он продолжает быть угодливым и гуттаперчевым. И ещё пытается до чего-то дослужиться. Кто бы ему в голову вдолбил, что для того, чтобы кем-то стать, надо быть твёрдым и непреклонным? Э, да ну его, неча с ним возиться. Мерзкий тип.
Першиков поскорее избавился от гостя.
Лена Кондратьева шла по коридору, а этот самый Першиков из-за угла шасть – знамо дело, жди беды. Он такой невыносимо толстый, что кажется, будто он занимает в ширину весь коридор. Она отшатнулась и взглянула на него с неподдельным отвращением – попыталась даже подделать своё лицо под доброжелательность.
Он улыбнулся в ответ и собрался, видимо, шепнуть очередную пошлость и по возможности ущипнуть Лену за что-нибудь, но она ускорилась и выудила из сумки мобильник – вроде как кто-то ей звонит. Никто, конечно, не звонил – в моменты, когда это так нужно, звонки не раздаются. Но, во всяком случае, от этого мерзавца удалось оторваться.
Молодому человеку, студенту, ехавшему в архитектурный институт к третьей или четвёртой паре и по привычке прикорнувшему в вагоне метро, как обычно, снились невозможные или даже невообразимые конструкции, возведённые на московских площадях и в дремучем русском лесу.
Вдруг его кто-то дёрнул за плечо, и студент услышал неприятный женский голос, который увещевал: «Молодой человек, уступите место пенсионерке». Студент-архитектор со сна не сразу понял, в чём дело, а когда понял, некоторое время не реагировал и просто оглядывал женщину: перед ним стояла молодящаяся женщина лет тридцати восьми (а то и больше), одетая по офисной моде и явно везущая куда-то какие-то рабочие документы. При мысли об этом скучном картонном мире, который медленно, но неминуемо на него надвигался, молодой человек испытал омерзение.
Потом он заметил бабушку – ну, вернее, аккуратную пожилую женщину, которая, может быть, особенно и не напрашивалась, чтобы ей уступили. Он сразу вскочил и любезно указал рукой на освободившееся место. Пожилая женщина села, холодно кивнув.
Протиснувшись сквозь людей, юноша выскочил на следующей станции и с досадой развёл руками: ему надо было проехать ещё два перегона.
– Невоспитанный молодой человек, – сказала Валентина Петровна. – Даже не извинился.
Та милая девушка кивнула.
Валентина Петровна доехала до своей станции и пошла наконец домой.
А у крыльца её дома сидели три вещуньи: Валентина Александровна Евгеньева, Евгения Валентиновна Александрова да Александра Евгеньевна Валентинова. И рассуждали о том о сём да кто о чём.
Все трое родились перед войной (какой-какой? да перед любой!) и все трое знали, что жизнь полна опасностей и невзгод. В сущности, им довелось убедиться, что высшая цель и в то же время рутина нашего бренного сосуществования – избегать бытовых кручин. Сиречь переходить дорогу на зелёный свет, мыть руки перед едой да мазать зимою ноздри чесночным раствором во избежание вирусных инфекций.
Мастерицы долгих разговоров, на голове носительницы платков, время от времени вещуньи берутся за предсказания. И уж тогда держись.
– Быть беде, – прорицает одна.
– Всё как-нибудь образуется, – отвечает другая.
– Будь что будет, – итожит третья.
И все трое совершенно правы. Недаром твердила их покойная товарка Софья Власьевна, что была старше и умудрённей гораздо, что на всё-то управа найдётся («Всякому раю – своя райуправа», – говаривала она бывалоча), всему-то в этом мире есть свой равновес, всё-то мудро с незапамятности устроено. И на старуху бывает проруха, к бабке не ходи. Всяк сверчок, знай свой шесток, а придёт срок – и оттуда сдует ветерок. Как говаривал ссыльный муженёк (тот ещё фраерок) Софьи Власьевны, придёт серый мусорок и посадит в воронок.
А тут как раз Валентина Петровна мимо шла, дай Бог ей здоровья.
– Здравствуйте! – Валентина Петровна развернула перед вещуньями свою безграничную приветливость.
– Здрассте… – прошипели сказительницы ей вослед.
Не любили они Валентину Петровну и смотрели на неё с презрением и надменностью. А то она как неродная: гулять не ходит, цветов не сажает, да и обсудить с ней как-то нечего. Скучную, видать, жизнь прожила. И к их волшебной касте уж явно не принадлежала.
– Чё за ботва? – воскликнул Шурик в надежде разрядить атмосферу.
– Ччччч! – зашипели остальные.
– Минуту подождать не можешь, дебил! – прошептал Лёха. – Ща договорит и всё скажет. А ты тут детский сад устроил.
Тут Васёк как раз вернулся в комнату. Парни увидели, что он суёт телефон в карман, и закричали: ну что? ну что?
– Да пиздец, короче. Возвращаются через полчаса, не больше. Сворачиваемся.
Ребята вздохнули и принялись убираться, обмениваясь едкими репликами. На мороз идти не хотелось, хотелось дальше пить пиво на мягких диванах. Ну ничего не поделаешь.
– Зато коньяка купим, – предложил неуёмный Шурик.
– На какие шиши? – спросил Тимыч.
– Поскребём по сусекам.
– Твои сусеки – первые!
Набили мусором три пакета, аккуратно расставили всё, как было.
– Вот ведь, блин, забыл что-нибудь наверняка, – заволновался Васёк.
– Забей, – примирительно хлопнул его по плечу Лёха.
– Блядь, парни, это будет просто ЭПИЧНОЕ видео, я вам отвечаю, – подал голос пятый юноша, Дрон, снимавший всё происходящее на камеру.
– Да заткнись ты!
– Выложишь на ютуб – пиздец тебе, – мрачно пригрозил Васёк.
– Ладно-ладно.
Гурьбой вывалились на улицу, над чем-то смеясь. Тут как тут три бабки, вечно сидящие у подъезда Васька.
– Мальчики, почему не в школе?
Но пацаны, как обычно, не обратили внимания на это кудахтанье, лишь презрительно взглянув на разваливающихся старух. Что с них взять? Ничтоже сумняшеся, они устроили соревнования по закидыванию пакетов в мусорный бак.
Часто говорят о людях, которые в зрелом возрасте сохраняют в себе детские черты. Говорят в разных ключах: от «Ну что за детский сад!», до утверждений, что оставаться инфантильным – как раз важнее некуда. Человеку полезно сохранить свежесть восприятия, способность искренне переживать, удивляться и радоваться.
Но почему-то никогда не говорят, что среди нас есть как люди-дети, так и люди-подростки. И это категории не возраста, а склада характера, лишь по случайности ассоциирующиеся с периодами жизни.
Человек-ребёнок плачет, потому что ударился пальцем ноги о шкаф. Человек-подросток плачет, потому что мир несправедлив (причём не всегда именно к нему). Взрослый ребёнок не понимает и переспрашивает, взрослый подросток сразу понимает даже то, что ему непонятно, и рубит сплеча. Ребёнок задаётся вопросом «Почему?», подросток придирается: «Какого хрена?». Первому хочется сладостей с труднодоступной полки («Как же мне хочется на остров Пасхи!»), второй выбирает то, до чего дотянуться несложно («Дайте мне вон тот портвейн»).
Подросток Игорь и подросток Марина, обнявшись, ехали в автобусе. Обоим было под сорок, оба с утра неоднократно замахнули. Они ехали и любовались на первый снег, скупо сыплющийся с неба. Вроде бы было романтично, но, как и других шестнадцатилетних (и тех, что в школе, и тех, что на пенсии), их обоих тянуло в койку.
Но тут мир напомнил им о своей мерзости и неустроенности: в автобус завалились пятеро мальчиков лет 14—15; их ржание резало слух, а шутки, над которыми они смеялись, вызывали оторопь, да и лексикон оставлял желать лучшего. Когда Игорь сделал им замечание, они заржали ещё сильнее, чувствуя свою силу и превосходство. На следующей остановке, не доехав до койки минут пяти, Марина потащила его на улицу, в свежую слякоть. Игорю стало до жути досадно, что он ну никак не мог что-то противопоставить этим зарвавшимся щенкам – мог только с презрением взглянуть им вслед.
«Хромые, зачерствелые монстры – вот кто мы. Карлики, упыри и инвалиды. То лучшее, что в нас было – осталось в глубокой юности, ушло вместе с ней. Мы постарели, даже толком не повзрослев. Моя нога болит в сырую погоду – вот самое человечное, что я могу о себе сообщить заинтересованному встречному. Вот только кто мною заинтересуется?» – так думал он, сидя в унылом автобусе и оглядывая пространство, когда глаз его зацепился за парочку алкоголиков, которые препирались с группкой подростков.
«Чудная демонстрация, нагляднее не придумать, – подумал Коля. – Вот моё прошлое: крикливые парни, которые хоть и примитивны и настроены воинственно и максималистски, но всё-таки хотя бы полны жизни и способны искренне переживать. А вот моё будущее: пара отвратительных алкоголиков, которые глушат вселенскую тоску – как бы они это ни называли! – телесной близостью и выпивкой. И чёрт его знает, что им на самом деле нужнее».
Презрительным взглядом Коля проводил Игоря и Марину, когда они сошли на одной из остановок. Сам он доехал до станции метро, проехал несколько остановок до центра и в переходе между станциями от нечего делать увязался за симпатичной девушкой – во всяком случае, при взгляде сзади она казалась очень симпатичной. Она изящно ходила на каблуках, а Коля это очень ценил.
– Девушка, постойте! – крикнул он, догнав её.
– Да отстаньте вы уже от меня, наконец! – закричала Тина на неприглядного молодого человека, который пристал к ней в метро, и никак не хотел откатывать – даже когда она вышла на улицу.
Она резко остановилась и грозно смотрела на парня. Было ему лет двадцать пять, а то и хиленькие тридцать, он был неопрятен, носил очки. Тина постаралась сделать взгляд как можно более суровым: она знала, что в общении с мужчинами взгляды работают лучше всяких слов.
Парень же продолжал что-то лепетать, но Тина слышала в основном обычное для Театральной площади приглашение на обзорную экскурсию по городу: «… А также со всех сторон объедем Храм Христа Спасителя, Московский Кремль, увидим памятник Петру Первому, Кутузовский проспект, деловой центр Москвы „Москва-сити“, Дом Правительства Российской Федерации…»
«Как же он жалок, – подумала Тина, презрительно осматривая его. – Я же даже не слышу, что он говорит. А он не понимает, почему я на него так смотрю. Надоело».
Тина также знала, что в общении с мужчинами телодвижения работают даже лучше взглядов – и отвесила приставучему парню пощёчину. Невозмутимо пошла дальше, чуть погодя оглянулась: тот бредёт обратно к метро. Понял, видать.
Профессор Зенкевич положил ноутбук на колени и открыл социальную сеть. Ввёл в поиске «Кристина Николаева», но сходу найти студентку не получилось. Профессор чуть пораскинул мозгами и вспомнил, что Николаева везде представлялась именно как Тина, несмотря на другое имя в зачётке. Ввёл «Тина Николаева», уточнил, что поиск ведётся по Москве – и через минуту уже смотрел на страницу девушки.
Днём она отвратительно вела себя на пересдаче – она не знала дату Октябрьской революции (юбилей отмечали же как раз на днях, идиотка), а когда Зенкевич возмутился по этому поводу, она стала ныть, что к его предмету это отношения не имеет. Имеет – и наипрямейшее, настаивал преподаватель литературы Зенкевич.
Он сидел в полумраке недавно снятой квартиры, в которой почти не было мебели. Свет горел только в коридоре, так что комната была освещена лишь частично. Кудрявые волосы, бороду и очки профессора из мглы выхватывал свет дисплея ноутбука.
Зенкевич подумал, что, может быть, зря так взъелся на девушку. Ну, переволновалась, ну, забыла пару фактов. Скоро зимняя сессия, так что застарелые пересдачи приносят, наверняка, куда больше нервов (точно Зенкевич сказать не мог: сам никогда и ничего так долго не пересдавал). А так – нормальная, наверно, девушка, и к тому же симпатичная. Всё при ней, вот только с литературой нелады.
Но с каждой следующей фотографией его лицо становилось всё более хмурым. Судя по всему, девушку интересовали преимущественно накачанные татуированные мужчины, безвкусные кепки, тонкие шпильки и автопортреты со случайно подвернувшимися третьесортными знаменитостями. Это был самый мерзкий тип молодых людей, с которыми Зенкевичу приходилось иметь дело. И с каждым годом численность этого типа трагически нарастала.
Зенкевич с отвращением захлопнул её страничку. Потом заварил чаю, прикурил сигарету и сказал себе: «Но всё-таки долго мурыжить её не буду».
Гастарбайтер Фёдор (а в сущности вполне себе Фархад) обновлял кухонную плитку в квартире, которую снимал рафинированный университетский профессор. Фархад был доволен этим подрядом, и планировал справиться за два дня, но уже первым утром, встретившись в подъезде с профессором, он почувствовал к нему резкую неприязнь или даже отвращение.
Всё в словах и поведении профессора было ему чуждо и неприятно: эти растрёпанные кудрявые волосы, эти вроде не то «молодёжные», не то «стариковские» очки, этот аккуратный наряд и главное – его речь, изворотливая и многословная. Его манера говорить подразумевала, что он хочет объяснить мысль как можно подробнее, но на деле выходило наоборот – смысл высказывания от слушателя утаивался.
Вечером, когда профессор вернулся со своих лекций и выпускал Фёдора на улицу, он увидел, какие у него длинные холёные пальцы, и едва удержался от того, чтобы не полезть с ним драться – так его распирало от отвращения.
Выйдя из дома, он позвонил товарищу постарше и поопытнее: мол, сходи за меня доработай. Там несложно. А у меня что? У меня дела. Оплату хоть всю себе забирай, брат.
Договорились – отлегло. А то чем шайтан не шутит – придушил бы очкарика прямо там, на месте – а потом расхлёбывай.
Каждый год с наступлением морозов Морозов погружался в нестерпимую тоску. Казалось, весь знакомый ему мир летел навстречу неведомой угрозе – столкновение с ней было фатальным и неизбежным. А сам Морозов был атлантом, который, вместо того, чтобы держать на плечах более устойчивую конструкцию, был по ошибке помещён на нос корабля, несущегося прямо на скалы. Он должен принять удар первым.
А тут как раз этот низкорослый чуркобес – скрытая угроза, насмешливый вестник грядущей катастрофы.
В голове Морозова едва ли проносились столь возвышенные слова. Ему было не до этого: он каждый день упорно тренировался, чтобы быть готовым к любому вызову. Со временем он и сам стал напоминать скалу; грозным коромыслом выступало нагромождение мышц прямо у него из-за шеи. Руки были столь напряжены, что он выглядел так, будто бы всё время держал под мышками какие-то тяжёлые бочки. Когда он садился, ещё одну невидимую бочку ставили между его широко расставленных стоп.
Стоп. Он сел в поезд на Беляево и тут же столкнулся взглядом с человеком напротив. Это был небольшой коренастый гастарбайтер в рабочей одежде. Они проехали несколько остановок в сторону центра, не отводя взгляда друг от друга. Опустить глаза означало признать поражение.
Взгляд Морозова набряк презрением, в то время как иноземец смотрел ровно, спокойно – и будто бы думал все эти минуты о чём-то своём на своём тарабарском языке, так что даже если бы он взял и вслух оскорбил Морозова, тот едва ли смог понять всю его подлость.
Трудно сказать, кто из них кинулся на другого первым. А уж кто победил в схватке, не дано понять никому. Явно, не дружба.
Дружба народов обернулась боем между силой и изворотливостью, любой исход которого признаётся нечестным и неполным. И уж совсем наивно полагать, что этот бой закончился в те мгновения, когда несколько находящихся в вагоне мужчин, убедившись, что в схватке не применяется оружие (так бы бросились врассыпную), разняли дерущихся. Ведь между разными концами вагона, между разными районами города и между разными вселенными от одного к другому всё равно тянулась тонкая серебристая ниточка презрительного взгляда.
Этих ниточек множество – десятки, сотни тысяч, они проходят сквозь дома, пустыри и перелески. Они ныряют под землю и всплывают вновь, натягиваются между телефонными трубками и ноутбуками, подключёнными к интернету, они мерцают, то ослабевая и почти совсем исчезая, то натягиваясь с новой силой. Они образуют крепкую паутину, без которой – чёрт его знает! – быть может, всё бы и развалилось.
Окно тянуло к себе как магнит, засасывало, как водоворот. Он стоял перед распахнутым окном и не то чтобы осуществлял заранее задуманное, скорее тянулся к чему-то вечному, предначертанному.
Он испытывал нездоровый, патологический интерес к самоубийству. За свою слабость и безумие считал не желание покончить с собой, а свою нерешительность наконец это сделать.
Наконец он – очередная слабина – закрыл окно. Нет, успокоил он себя, выброситься из окна – смерть не мужественная, не символическая и не жертвенная, а до боли очевидная и простая. Поразмыслив, он отложил окончательное решение вопроса «на попозже» и вспомнил о планах на вечер. Там значилась встреча выпускников.
Через десять лет после выпуска все поистрепались и располнели. Мерзко было смотреть на этих людей, хотя прежде они были ему дороги.
Разговоры были такие: вот, дескать, мы выросли и, наконец, можем, стать одной командой и захватить весь мир. Этот отвечает за государственную власть, этот за экономику, а этот за законодательство. Каждый школьный класс – модель общества во всей его ущербности. Кем выбрали его – человека, ни с того ни с сего отслужившего в армии и провисевшего в неизвестности несколько лет, – он как-то даже не приметил.
Он присматривался к гогочущим лицам и удивлялся сам себе – как я мог считать их близкими себе хоть в чём-то? Перед ним сидела орава монстров, ни на сантиметр не повзрослевших – даже, сбросив с себя подростковый флёр понта, они стали ещё младше и ещё глупее.
– Вот смотрите, – подал голос накачанный как генно-модифицированный бык Морозов, – На первой остановке в автобус зашли трое. На второй остановке один вышел, а зашли четверо. На следующей остановке вышли двое, зашли шестеро. На следующей вышел один, зашло двое. Потом вышли пятеро, зашёл один.
Он выдержал паузу.
– Ну а на последней все вышли. Вопрос: сколько было остановок!? – и Морозов сам захихикал, а потом засмеялись все. Потом кто-то спросил, откуда у Морозова под глазом синяк, он как-то неловко ушёл от ответа и снова стал шутить.
Аккуратно сдержав своё презрение к Морозову и остальным, самоубийца ненавязчиво положил на стол рядом с собой деньги, которые должен был за пиво – и вышел под предлогом «в туалет», незаметно прихватив с собой куртку.
Ну а с чиновником высокого класса Огородничим, в сущности, не случилось ничего интересного. Ну да, столкнулся в дверях ведомства с парнишкой, должно быть каким-то курьером (костлявое лицо без выражения, мешковатая куртка, в целом глупый вид), ну, выронил портфель из рук, ну, сорвался на сорванца, обматерил его, да и пошёл в кабинет.
«Ну надо же, – подумал Огородничий, – Сколько ни отгораживайся от них, всё равно придут в твой дом и всё испортят. Зря я, конечно, так кипячусь, но ведь и правда обезьяны какие-то криворукие. Мы им служим, колоссальный объём работы проделываем, а они хоть бы что – только и могут, что у нас предметы из рук выбивать. Зла не хватает, право слово».
Ну, позлился немного Огородничий, но потом всё-таки взял себя в руки и принялся за работу: надо же кому-то, в конце концов, трудиться на благо Родины.
Увидев очередную новость в интернете, Соня воспылала кипучей яростью, которая в последние недели стала для неё привычной. На иллюстрации к новости красовался крупный чиновник Огородничий – улыбчивый и молодой, в сущности, немногим старше самой Сони, – а уже руководитель какого-то департамента. Что-то там он заявил на каком-то там профильном заседании – в сущности, ничего примечательного, но один вид его кабаньей ряхи внушал Соне отвращение. Она закрыла страницу, особенно не вчитываясь в содержание новости.
Пора уже давать объявление «ненавижу по фотографии», подумала она. Ведь ненависти всё равно, по каким каналам сообщаться. Одного надменного взгляда хватит, чтобы сжечь некоторое количество нервных клеток, а пара гадких слов нет-нет да и вызовет икоту.
Можно сделать на этом бизнес, решила пофантазировать Соня. Нанять целый зал людей за компьютерами, которые посменно ненавидели бы неугодных людей на дисплее. Подобное можно было бы попробовать и с добрыми чувствами, но кто бы стал за такое платить? А за презрение – пожалуйста.
Потом Соня долго не могла заснуть – судя по всему, потому что пару раз за прошедший день улучала пятнадцать минут, чтобы просто подремать. Утром, несмотря на то, что на работу можно было подойти аж к полудню, ей едва удалось заставить себя встать, не начав звонить начальнице с лживым сообщением о собственной болезни.
Она вышла на улицу; было холодно, накрапывало, погода решительно не давала знать о реальном времени года. Хотелось уже поскорее добраться до метро, чтобы там – пусть бы и находясь в зарослях толпы – загородиться от всех книжкой или, и если удастся, сесть на скамейку и уснуть на драгоценные тридцать пять минут по прямой.
Но сначала надо было сесть на маршрутку, а эта зараза всё так и не шла. Соне стало досадно, что она не оделась потеплее – ветер прямо-таки пронизывал.
Вдруг девушка услышала где-то рядом с собой хриплый голос, что-то бормочущий и время от времени выкрикивающий, явно к кому-то обращаясь. Она идентифицировала источник этого звука: сбоку от неё стояла женщина, по которой сразу было видно, что она, мягко говоря, не в себе: она была втиснута в бесформенный серый плащ, раскачивала в руке чёрный шелестящий пакет, из-под капюшона выбивалась сальная рыжая прядь. Образ дополняли нелепые очки с толстыми стёклами. Трудно было сказать, сколько ей лет: может, и за пятьдесят, а может, и меньше сорока – с такими людьми возраст играется особенно причудливо.
При долгом взгляде на женщину Соня почувствовала себя дурно: безумная смотрела ровно на неё и всё это время обращалась именно к ней. Взгляд её пылал, так и повторяя: ненавижу тебя, дрянь этакая, терпеть тебя не могу. Интонация речи её была зловещей, но говорила она будто бы что-то совершенно безобидное:
– При обнаружении агрессивно настроенных групп граждан, в том числе несовершеннолетних, на станциях, в вагонах электропоездов, а также возле станций метрополитена, сообщайте об этом дежурному по станции, сотруднику полиции или машинисту поезда…
Соне захотелось заплакать или куда-нибудь убежать – таким гнетущим был презрительный взгляд сумасшедшей женщины. Потом она вдруг подумала: а если попросить её так не смотреть? Если попытаться убедить её в том, что меня не за что ненавидеть?
Вскоре Соня поняла, что это бесполезно. Она вдруг вспомнила, что единственный способ повлиять на сумасшедшего человека – рассмеяться ему в лицо. Результат может оказаться неприятным, но во всяком случае дело сдвинется с мёртвой точки.
Но Соня никак не находила сил хотя бы слегка улыбнуться. Она старалась, но сил её мышц лица всё никак не хватало.