ТРЕТИЙ САМООБМАН
От смерти и забвения спасает посмертная память. Не наивное недомыслие, что, мол, умирают другие, а не я, и потому я не умру, и даже не иллюзорное продолжение себя в своих детях и внуках и последующих потомках.
Спасает то, что, будучи созданным тобою надолго, очень надолго переживет тебя.
Конечно же не ветхая хижина, жалкая лачуга, приют одинокого странника и не добротный дом о четырех стенах под теплой крышей, а желательно грандиозный блистательный храм или хотя бы поражающий размерами акведук, то есть водопровод.
А еще лучше поэма вроде «Илиады» Гомера, передаваемая из поколения в поколение вечнопомнящими рапсодами, а потом навсегда запечатленная письменами на бумаге, способной хранить память тысячелетиями. Или трактат, кладезь высоких истин или логических умозаключений, а то и просто математических формул. Или симфония, восхищающая трогающими душу созвучиями, заставляющими печалиться или радоваться, или картина, в красках передающая живость тел и черты лиц.
Так рождается третий самообман. К нему прибегают те, кого, в силу их способностей и склонности к размышлениям, не спасает не только первый самообман, но и казалось бы естественный и надежный самообман второй.
Конечно же – весь я не умру, «душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит», а тлена убежав, и после смерти будет жить.
Стихосложение не всем доступно, как и поэтический восторг. И не всякий может изложить на бумаге свои мысли, печали и откровения, а тем более сделать это с помощью флейты или кисти и красок.
Ну тогда нужно совершить какое-либо деяние, которое навеки запечатлелось бы в памяти потомков. Победить в кровопролитном сражении, или издать мудрый закон, или хотя бы произнести пламенную речь в сенате или парламенте, вызвав восторг на верхних галереях, предназначенных для публики, или блеснуть словесами в бурной толпе на площади.
Или сказать остроумную фразу, например: «деньги не пахнут» или даже сжечь прекрасный храм, и тогда твое имя, вопреки запретам упоминать его, не канет в небытие.
Третий самообман – удел не только поэтов, художников, правителей и готовых все преступить безумцев. Люди в массе своей не пишут поэм, но читают их; не отливают памятники и статуи, но видят их; не воздвигают храмы, но молятся в них; не руководят сражениями, но участвуют в них, усердно убивая друг друга, гибнут или потом празднуют победу; не произносят речей, но рукоплещут ораторам.
Все это дает людям возможность жить единой жизнью и чувствовать себя единым народом, нацией. И потому люди, принадлежащие к одному народу, подсознательно верят, что забвение не грозит им, пока будет длиться и повторяться из века в век бытие их народа, и они, память о них, не исчезнет, пока живет и пребывает в этом мире их народ – народ, частью которого они являются.
Но человек, способный думать и не пренебрегающий законами логики и известными уже людям знаниями, догадывается, сам того не желая, что и третий самообман всего лишь самообман и спасает человека только от страха смерти, но не от самой смерти, когда она рано или поздно придет к тебе.
Жива память и о князе Александре Невском, не исчезло имя легендарного Рюрика, основателя русского государства, помнят и его преобразователя – Петра I, хранятся в музеях короны и скипетры императриц и императоров, их лица запечатлены на портретах. Звучит музыка Глинки и Чайковского, люди читают Толстого и Достоевского. Нет в России человека более известного, чем Пушкин. Стихи его кажутся нетленными – они напечатаны в книгах, изданных миллионными тиражами, чуть ли не каждый из ныне живущих знает на память хотя бы одно четверостишие, многочисленные потомки Пушкина живут и поныне помнят и чтут своего гениального предка.
Память о нем жива в сердцах и умах его прямых родственников и в сердцах и умах всего народа. Память жива. Но вот сам он покоится под мраморной могильной плитой, как и многие его современники, от которых не осталось ничего – ни стихов, ни поэм, только имя на могильной плите, да и оно часто уже стерто – не образно – временем, а водой дождей и пылью, разносимой ветром.
И догадка, опирающаяся на безразличную логику, что одинакова участь и тех, о ком мы помним, и тех, кто давным-давно забыт, оказывается сильнее желанной мысли, что те, кто живет в нашей памяти, действительно живы и незримо присутствуют в этом мире.
«Но я поэт, червь кость мою не сгложет», – писал молодой еще Державин, надеясь на вечную жизнь. Однако истина перевесила, и едва послушная рука в последние мгновения жизни вывела на бумаге строки неоконченного стихотворения:
…Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы».
И эти незаконченные строки стали самым законченным произведением великого поэта, нашедшего в последние минуты своего бытия силы и смелость сказать и себе, уходящему, и всем, остающимся, правду, самую страшную и нежеланную, но правду.
А правда в том и заключается, что жерлом вечности, пугающей, непостижимой, клокочущей лавой безвременности пожрется все – все, совершенно все без исключения и остатка, утонет, исчезнет в омуте забвения и небытия – и величественные мраморные храмы, и медные и бронзовые памятники; и память о битвах и подвигах, великих открытиях и достижениях; и поэмы, трактаты и симфонии; и отзвук монологов гениальных актеров, и мелькание черно-белых и цветных теней на киноэкране; и обрывки строк в Интернете.
Саркастически оптимистический ответ персонажа анекдота на лицемерно заботливый вопрос о здоровье – «Не надейтесь» – в одинаковой мере относится и к спрашивающим, и к нему самому. Оснований надеяться нет ни у спрашивающих, ни у отвечающего. Надежды можно возлагать только на три самообмана – больше не на что.