ИСТОКИ ВОПРОСА
Кажется, на все эти вопросы нет ответа. Именно потому они и интересны. Потому-то и хочется получить на них ответ. Эти вопросы влекут, завораживают. Точного, исчерпывающего ответа нет, но зато есть направление, брезжут неясные, едва уловимые догадки, возникает надежда, что ответ все-таки будет найден, по крайней мере после смерти.
Но ведь непонятно, неизвестно, что такое смерть и что с нами будет после смерти, и будет ли нужен нам тогда ответ на эти вопросы?
Возможно, и скорее всего, наверное, смерть дает полный и исчерпывающий ответ, но те, кто его получил, не сообщают его нам, и пока мы живем, мы ищем, тщимся найти этот ответ, полагаясь на поиск посредством мысли, надеясь именно на нее, на мысль, а не на опыт рыбака из платоновского «Происхождения мастера», которому смерть представлялась чем-то вроде другой губернии, жить в которой, может быть, даже гораздо интереснее, и он не удержался, чтобы не заглянуть туда, чтобы посмотреть, что там есть на самом деле, заглянул да и остался: то ли там так хорошо, что возвращаться и не хочется, то ли оттуда не отпускают, как не упрашивай.
Вопрос: «что такое время?» со всеми вытекающими из него вопросами, занимали, влекли меня всю жизнь, кажется, с того самого момента, точнее, моментов, как я помню себя. Они до краев заполняли мое детство, счастливо протекавшее в окрестностях родного хутора, среди полей и пригорков, образованных маленькими речушками, на удивление глубоко врезанными в поверхность земли и берущими начало из пульсирующих, словно что-то живое, родников-криничек у подножия песчаных холмов, иногда усеянных жесткими, будто из жести, цветами бессмертников, а иногда поросших медно-колонными соснами.
Все мое детство представляется мне каким-то тихим, глубоким омутом времени, влекущим, притягательным, таинственным, даже пугающим, с медленным, могучим водоворотом, скрытым где-то в глубине и едва заметным на поверхности. Выплыв из этого омута, всю дальнейшую жизнь я не переставал думать над этими вопросами, они всегда приходили на ум, стоило только на минуту отвлечься от обычной суеты, от добывания куска хлеба, от борьбы со всем тем, что не есть эти вопросы, но тоже называется жизнью.
Я читал все, где только мелькала тень этих вопросов. Меня как магнитом тянуло к тем, кто пытался дать на них ответ, или, по крайней мере, хотя бы задавался ими, кому они не давали покоя, как, например, великому русскому барину Л. Н. Толстому, то и дело бравшемуся за тяжелую крестьянскую работу, потому что она отвлекает от этих вопросов, правда, ненадолго.
Я пытался прочесть и понять – в меру вразумительности изложения и в меру моих умственных способностей – все доступные мне тексты тех авторов, которые касались этих вопросов. Чтение многих текстов расширяло круг самих вопросов, позволяло увидеть их многогранность – но ответа не было. Кое-какие подсказки, какую-то надежду на ответы давали:
– лежание летом на спине посреди луга и бездонность неба с редкими, медленно плывущими облаками;
– хрустальная темно-синяя глубина и мерцание ночного звездного неба;
– осенние желтые леса с опадающей листвой;
– весенняя наполненность воздуха непонятной живительной влагой;
– похороны родных и знакомых, хуторянское родовое кладбище;
– лица дедушки и бабушки, особенно в вечерних сумерках;
– фотографии спиралевидных галактик, сквозь которые мне представлялась, виделась, словно проступающая сквозь межзвездное пространство, топография окрестностей хутора, на котором я родился и рос: долины речушек, множество косогоров, дождевые вымоины на склонах глиняных отрогов возвышенностей, по которым я бродил как по каньонам, как по покинутым городам с фантастической архитектурой, озера-блюдца, называвшиеся «оборки», пересыхающие летом, переполненные водой до выпуклости водной поверхности осенью, иногда прозрачные, как капли утренней росы, иногда поросшие осокой, а иногда полностью заросшие лозой, поля – огромные, иногда вогнутые, иногда разделенные ложбинами, иногда окаймленные кромкой леса, склоны холмов, поросшие густым, как стена, лесом; глубокие лесные овраги, цветущие луга, луговые сглаженные овраги, крутые обрывы, холмы, с которых видны бесконечные массивы леса и дороги, уходящие за горизонт; старые, покинутые хутора с ямами, оставшимися на месте, где были погреба и стояли избы;
– органная музыка Баха, музыка Вивальди, и вообще продолжительное звучание органа, флейт, гобоя, скрипок;
– автопортреты Дюрера, Ван Гога, многих других художников, особенно автопортреты Рембрандта;
– огромный бабушкин сундук с множеством отделений;
– огромная русская печь в дедушкиной избе;
– двор хутора, огражденный сараями, избой, заборами;
– портреты жен Рембрандта и Рубенса;
– отрывочное чтение «Илиады» Гомера в переводе Гнедича;
– греческая вазопись;
– долгое рассматривание своего лица в зеркале – лет с шести;
– изображение обнаженного женского тела, а еще раньше стройные ноги девочек-подростков, лет с шестнадцати, хотя нет, лет с двенадцати, нет – с семи, с первого класса школы.
Однажды мне случайно попала в руки небольшая брошюрка. Ни обложки, ни титульного листа не сохранилось, только несколько страниц текста с ятями. Кто-то в начале ХХ века просто и доступно изложил свои мысли о жизни и смерти. Я прочел эти странички – мне тогда было двадцать лет, и с тех пор моя жизнь стала осознаннее. Исчез страх непонятого, необъяснимого. Тайна, таинственность жизни и смерти – остались, остался какой-то возвышенный священный трепет перед смертью и перед неизъяснимыми глубинами космоса, Вселенной, осталась какая-то чистая таинственность. А вот что-то пугающее исчезло.