Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости. Книга вторая. Тишайшая национальная катастрофа. (власть) (Н. М. Коняев, 2013)

День был переполнен солнцем и высоким небом, в бесконечную глубину которого медленными кругами уходила соколиная охота. Вот в малую точку превратилась птица, застыла там на недосягаемой вышине. И казалось, напрягается, будто тетива, небесная синь, дрожит, и вот стрелою, пущенною с неба, устремился кречет на добычу, ударился сверху, но добивать не стал, снова пошел ввысь, натягивая небесную тетиву, застыл и снова – стрелою вниз.

Вот она, красная соколиная охота царская!

Утки падали сразу, сраженные страшными ударами, а с лебедями и гусями завязывались у соколов отчаянные единоборства. Не давая соколу ударить сверху, уходили птицы в высоту, исчезали из глаз охотников. Но стремительней их ввинчивался в небесную высь сокол и снова зависал над жертвой, как стрела в натянутой тетиве небесного лука, падал на птицу, неся неминучую смерть. С бессильно обвисшими крыльями валился из поднебесья лебедь, а сокол, перегнав задержавшуюся в небе добычу, опускался на рукавицу сокольничего, марая ее стекающей с когтей лебединой кровью, и замирал так, глядя на падающего к ногам царского коня лебедя. Круглые глаза были у сокола, неподвижно-черные.

Утешала эта полевая потеха душу государя. Веселила его сердце сия птичья добыча, высокий соколиный лет. И, возвращаясь во дворец, глядя на сияющие в лучах вечернего солнца купола московских церквей, ощущал государь соколиную легкость и силу в своем теле.

Молод и уверен в себе был Алексей Михайлович – первый из Дома Романовых царем родившийся государь. Великие дела предстояло совершить ему, и любовью и радостью была переполнена душа…

1

Соколиная охота – это не просто развлечение молодого царя Алексея Михайловича, это образ его мысли, его мироощущения…

«Государь, царь и великий князь, Алексей Михайловича всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, указал быть новому сему образцу и чину для чести и повышения его государевы красныя и славныя птичьи охоты, сокольничья чину. И по его государеву указу никакой бы вещи без благочиния и без устроения уряженого и удивительного не было, и чтоб всякой вещи честь, и чин, и образец писанием предложен был. Потому, хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна – никто же зазрит, никто же похулит, всякой похвалит, всякой прославит и удивится, что и малой вещи честь, и чин, и образец положен по мере. А честь и чин и образец всякой вещи большой и малой учинен потому: честь укрепляет и возвышает ум, чин управляет и утверждает крепость. Урядство же уставляет и объявляет красоту и удивление, стройство же предлагает дело. Без чести же малится и не славится ум без чину же всякая вещь не утвердится и не укрепится, бесстройство же теряет, дело и воставляет безделье. Всякий же, читателю, почитай, и разумевай, и узнавай, а нас слагателя похваляй, а не осуждай».

Это наставление взято нами из «Книги, глаголемой урядник, новое уложение и устроение чину Сокольничьего пути», составленной при непосредственном участии самого Алексея Михайловича.

«Что всякой вещи потреба? – рассуждает государь. – Мерение, подобие образцу, составление, укрепление; потом в ней или около ее благочиние, устроение, уряжение. Всякая же вещъ без добрыя меры и иных вышеписаных вещей бездельна суть и не может составиться и укрепиться. Паче же почитайте сию книгу, красныя и славныя птичьи охоты, прилежныя и премудрыя охотники, да многие вещи добрые и разумныя узрите и разумеете. Аще с разумом прочтете, найдете всякого утешного добра; аще же ни, наследите всякого неутешного зла». И разве только об устройстве соколиной охоты мысли юного царя?

Мерение, подобие образцу, составление, укрепление – это программа его государственной деятельности, это то, в чем более всего нуждалась его, составляемая из молитв и сказок держава…

2

Если непредвзято посмотреть на жизнь Руси в XVI–XVII веках, мы обнаружим, что наряду с государственным строительством, ратными заботами, производительным трудом, как самостоятельная – организующая и все определяющая – сила присутствует в этой жизни и святость.

Святость на Руси была тогда явлением обычным.

Святого можно было встретить на русских дорогах, на улицах русских городов. Святые совершали молитвенные подвиги и юродствовали, обличая и сильных мира сего, если отступали они от православной морали. Святые возводили монастыри и писали книги, формируя, как сказали бы сейчас, национальную доктрину России…

Мысль Аристотеля, что первое дело государства есть забота о религии, реализовывалась в русской общественной мысли XVII века не на уровне осознания полезности Церкви, а на уровне невозможности иного, неправославного устроения Руси.

Святые были тогда везде, святость пронизывала и организовывала русскую жизнь, помогая преодолевать самые немыслимые трудности, освещая жизнь, какой бы беспросветной она ни казалась. Святые приходили на помощь в самых различных обстоятельствах жизни, без участия святых и не мыслилась эта жизнь.

Из этой Святой Руси произрастал и царь Алексей Михайлович.

Уже само его рождение связано с молитвами святого…

Семейная жизнь отца Алексея Михайловича, царя Михаила Федоровича, вследствие интриг Салтыковых, о которых мы рассказывали, оказалась не очень-то счастливой. Первый брак с Марией Владимировной Долгорукой длился всего несколько месяцев. Второй раз Михаил Федорович женился только на двадцать девятом году, и от этого брака с Евдокией Лукьяновной Стрешневой поначалу рождались дочери, пока не призван был в Москву святой Елеазар Анзерский помолиться о даровании наследника. И до тех пор не отпускали святого Елеазара из Москвы, пока и не родился Алексей Михайлович…

Царь Алексей Михайлович. Портрет из «Титулярника». 1672 г.

Произошло это долгожданное событие в 1629 году.

Всея Руси самодержец родился, когда еще не оправилась толком после Смуты страна, когда молодой династии Романовых не исполнилось и шестнадцати лет.

Шестнадцать лет было и самому Алексею Михайловичу, когда во время молитвы умер его отец, и Земский собор избрал Алексея Михайловича на престол.

Рожденный по молитвам святого, под присмотром святых и находился этот русский царь.

Однажды на охоте в звенигородском лесу насел на государя медведь. Тогда Алексей Михайлович и с жизнью уже прощался, ибо, думая вытащить нож, только пустые ножны ухватил.

Слава Богу, святой Савва Сторожевский явился.

Уложил топором зверя…

Тогда Алексей Михайлович не понял, кто его спаситель. Исчез тот, пока выбирался государь из-под мертвого зверя.

И только 19 января 1652 года, когда обретены были мощи преподобного Саввы Сторожевского, почившего больше двух веков назад, сыскалась разгадка.

Только взглянул Алексей Михайлович на образ святого и сразу признал своего спасителя. Это же святой Савва в лесу к нему на помощь являлся!

И ведь все, все Господь вымоленному святым Елеазаром Анзерским царю дал. И здоровье, и силу, и сердце доброе, и разум, знающий меру всякому удовольствию.

Уже в молодые годы понимал Алексей Михайлович, что «всякая вещь без меры бездельна суть и не может составиться и укрепиться…».

Вот бы и утешать свое сердце соколиною потехой, забавляться веселием радостным, выезжая в поле нелениво и бесскучно, чтобы не забывали соколы премудрую и красную свою добычу!

3

В шестнадцать лет державою ли править?

В Боярской ли думе председательствовать, внимая скучным речам? В бумагах ли пыльных копаться, когда молодое тело на вольный простор тянется?

И винить ли себя молодому государю, что легко и доверчиво переложил он все многотрудные обязанности царские на плечи дядьки своего, Бориса Ивановича Морозова?

Все как бы само собою совершалось.

Держава росла, прибывая великими соболиными реками…

Иконы чудотворные являлись повсюду…

Заводы строились…

Армия крепла – как раз в 1647 году, когда женился государь на Марии Ильиничне Милославской, новый Устав ввели в армии – «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей».

Ну а главное – на глазах слабел страшный враг России – Польша!

Весною 1648 года началось восстание под предводительством Богдана Хмельницкого, и уже 16 мая в урочище Горохова Дуброва близ Корсуня повстанцы разгромили польско-шляхетскую армию коронного гетмана Николая Потоцкого и польного гетмана Мартына Калиновского.

И семейная жизнь, хоть и началась она вроде как у отца с отставки невесты, упавшей в обморок на смотринах, складывалась удачно, потому как любимый наставник Борис Иванович Морозов другую невесту подыскал – Марию Ильиничну Милославскую. А себе в жены ее сестру взял.

И вот, когда так хорошо, так складно все устраивалось, когда первые месяцы только и потешился с молодой женой восемнадцатилетний царь, государевы заботы крепкою мужицкой рукою схватили под уздцы его коня, требуя выдать на расправу ближних слуг!

И выдал их царь Алексей Михайлович.

И судью Земского приказа Леонтия Плещеева, и думного дьяка Назария Чистого, и окольничего Петра Траханиотова. Только свояка Бориса Ивановича Морозова и удалось отстоять, да и то, спрятав в Кириллове монастыре.

И произошло это первое в правление Романовых восстание как раз в тот год, когда совершил свое знаменитое плавание Семен Дежнев, в тот год, когда совершил Ерофей Хабаров свой поход в Приамурье.

4

Все понимал Алексей Михайлович.

Понимал, что подвел, подвел его любимый наставник.

Как с цепи сорвался – такая обуяла жадность. Соляным налогом всю страну обложил. Да так обложил, что и вздохнуть нельзя стало.

Удалить его от дел на время пришлось.

И хотя и не лежало молодое сердце к скучному бумажному делу, а пришлось воедино свести законы, чтобы больше плещеевских беззаконий не случалось в Московском государстве, чтобы каждый подданный от последнего стрельца до ближайшего боярина меру своей власти знал.

Э.Э. Лисснер. Восстание у стен Кремля 3 июля 1648 г.

Уже 16 июля 1648 года, сразу после пожара, в огне которого и Петровка, и Дмитровка, и Тверская, и Никитская, и Арбат начисто выгорели, советовался молодой государь с патриархом Иосифом, со всем Священным Собором, с боярами, окольничими и думными дьяками, чтобы прежние великих государей указы и боярские приговоры на всякие государственные и земские дела вместе собрать и, сообразуясь с правилами Святых апостолов и Святых Отцов, а также с законами греческих царей, свести воедино в Соборное уложение, дабы Московского государства всяких чинов людям, от большого до самого малого, суд и расправа во всяких делах одинаковы были… Под присмотром князя Никиты Ивановича Одоевского составили Уложения и утвердили на Соборе 1649 года. А в ноябре того же года пришло в Москву посольство от Богдана Хмельницкого, начались переговоры о воссоединении Украины с Россией.

Трудно Алексею Михайловичу в царскую лямку впрягаться было, но и всей стране нелегко приходилось.

Шумели восстаниями Новгород и Псков, изнемогали в неравной борьбе с польскими панами единокровные православные на Украине – вторая война Богдана Хмельницкого в 1651 году началась. Зимними вечерами любил молодой государь слушать сказки, которые верховые нищие, в царском дворце жившие, рассказывали. О Польше странники Божии тоже немало говорили. Рассказывали, будто в Варшаве на кладбище, где преступников казнят, у одного покойника полилась кровь из уха, а другой мертвец высунул из могилы руку, пророча большие беды для Польши.

В феврале 1651 года снова Земский собор собирали, думали, как с Польшей быть, начинать войну или погодить, решили ждать, еще маленько сил подкопить, пищалей побольше да пороха в Голландии закупить.

С Варшавой, однако, смелее говорить стали, потребовали у польского короля, чтобы всех, кто неправильно титул российского государя пишет и пропуски в нем допускает, покарал лютой смертью. Титул у Алексея Михайловича длинный был, на одном листе целиком не уместится – небось и в Москве не каждый грамотей мог его правильно написать, но от польского короля строго потребовали, чтоб без ошибок писали. Через два года, 1 октября 1653 года, Земский собор, принимая решение о войне с Польшей, вспомнит о пропусках. Эти пропуски в титуле и объявят причиной войны.

«Мы, великий государь, – объявил тогда в Успенском соборе Алексей Михайлович, – положа упование на Бога и на Пресвятую Богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем, святейшим Никоном патриархом, со всем освященным собором и с вами, боярами, окольничими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего польского короля».

5

Сколько великих князей, сколько царей русских ждали этого дня?

Четыре столетия назад заполыхала в огне татарского нашествия древняя Киевская Русь… И сколько еще было нашествий, междоусобиц и смут на Руси – сосчитать невозможно! В огне пожарищ, среди дымящейся крови, текущей по российским полям, кто вспоминал, кто думал о древней матери русских городов – Киеве?

Оказывается, помнили!

Оказывается, жила четыре столетия подряд эта боль в русских людях – и в князьях, и в простых пахарях.

И вот пришел великий день. Несколько лет шли переговоры, несколько лет думали полковники и есаулы Богдана Хмельницкого, несколько лет думали бояре и дьяки в Москве, и наконец, решилось – 8 января 1654 года с раннего утра забили барабаны в Переяславле, собирая народ на великий круг на рыночную площадь.

И вошел в круг широкоплечий Богдан Хмельницкий, а с ним судьи, есаулы, писарь и все полковники казацкие, и, дождавшись, когда наступит тишина, начал читать гетман: «Паны полковники, есаулы, сотники, все Войско Запорожское и все православные христиане! Ведомо вам всем, как Бог освободил нас из рук врагов, гонящих церковь Божию и озлобляющих все христианство нашего восточного православия. Вот уже шесть лет живем мы без государя, в беспрестанных бранях и кровопролитиях с гонителями и врагами нашими, хотящими искоренить церковь Божию, дабы имя русское не помянулось в земле нашей. Это уже очень нам всем наскучило, и видим, что нельзя нам больше жить без царя. Для этого собрали мы Раду, явную всему народу, чтобы вы с нами выбрали себе государя из четырех, кого хотите.

Первый – царь турецкий, который много раз через послов своих призывал нас под свою власть…

Второй – хан крымский.

Третий – король польский, который, если захотим, и теперь нас еще в прежнюю ласку принять может…

Четвертый есть православный Великой России государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец восточный, которого мы уже шесть лет беспрестанными моленьями нашими себе просим. Того, которого хотите, выбирайте!

Царь турецкий – басурман. Всем вам известно, как братья наши, православные христиане, греки, беду терпят и в каком живут от безбожных утеснении. Крымский хан – тоже басурман, которого мы, по нужде в дружбу принявши, нестерпимые беды испытали! Об утеснениях от польских панов нечего и говорить: сами знаете, что жида и пса лучше, нежели брата нашего, паны почитали. А православный христианский великий государь, царь восточный, единого с нами благочестия, греческого закона, единого исповедания – едино мы тело церковное с православием Великой России, главу имея Иисуса Христа.

Этот великий государь, царь христианский, сжалившись над нестерпимым озлоблением Православной Церкви в нашей Малой России, шестилетних наших молений беспрестанных не презревши, теперь милостивое свое сердце к нам склонивши, своих великих людей к нам с царскою милостию своею прислать изволил…»

Заканчивая свою речь, обвел гетман своими черными, чуть раскосыми глазами собравшихся. Великое множество людей слушало его. Не только рыночная площадь была народом забита, но и ближние улицы. Везде, куда ни взгляни, народ. От толпищи снега не видно белого, словно и зимы не стало.

И сказал, возвышая голос, Богдан Хмельницкий:

– Если же кто с нами не согласен, то куда хочешь иди – вольная дорога!

Мгновение, другое длилось молчание. Черная разлилась тишина. Щипал уши морозец. И вот, словно белым облаком, окуталась в едином выходе человечья масса…

– Волим под царя восточного, православного! Лучше в своей вере умереть, нежели ненавистникам Христовым достаться!

Отлетело в высоту облако белое. Истаяло в голубизне неба. И тихо стало. Так тихо, что слышно было, как скрипит снег под ногами переяславского полковника Тетери, идущего по кругу.

– Все ли так соизволяете? – спрашивал он.

– Все! Единодушно! – кричали в ответ.

И снова, сбив иней с усов, заговорил гетман Богдан Хмельницкий.

– Будь так! – сказал. – Да укрепит нас Господь Бог под крепкой рукою царскою!

И перекрестился.

И снова взмыло над толпой белое облако дыхания:

– Боже, утверди! Боже, укрепи! Чтоб вовеки едины мы были!

6

В тот же день в Успенской церкви, чтобы с землями и городами под высокой рукой государевой неотступно навеки быть, присягнули гетман и старшина.

На следующий день присягали сотники, есаулы, писари, казаки и мещане.

Присягали в Переяславле, присягали в Киеве. Вся Украина присягала великому государю Алексею Михайловичу – одно только духовенство украинское, православное, долго не желало принести присягу…

Цветастые речи произносил, обращаясь к царскому послу Василию Васильевичу Бутурлину, киевский митрополит Сильвестр Коссов.

Дескать, целует вас в лице моем благочестивый Владимир, великий святой русский; целует вас святой апостол Андрей Первозванный, провозвестивый, что просияет здесь слава Божия; целуют преподобные Антоний и Феодосии Печерские и все преподобные, лета и живот свой о Христе в сих пещерах изнурявшие…

Никого из праведников Божиих, в Киевской Руси просиявших, не позабыл митрополит, от всех расцеловал царского посла, но о присяге говорить не захотел.

– Неужто, боярин, сам гетман государю присягнул? – дивился он. – Неужто все Войско Запорожское присягу принесло?! Слава Богу, коли так. Молиться буду за государево многолетие, за здоровье царицы и благоверных царевен. Храни, Господи, всю семью государеву.

– Надо бы, владыко, и Софийскому дому присягу принести! – настойчиво повторил Бутурлин.

– Пошто? – удивился Сильвестр Коссов. – Шляхта, слуги и дворовые люди у меня по найму работают. Не годится мне к присяге их посылать. И духовенству, боярин, тоже погодить надо с присягой. Что на сейме скажут, коли присягнем?

Странно было Василию Васильевичу Бутурлину такие речи слушать.

Хмельницкий присягнул, войско, народ… Одни только пастыри Православной Церкви, ради освобождения которой и затеивалась война, медлили.

Осторожно подбирая слова, прямо сказал это Василий Васильевич. Дескать, как государю-то всея Великой Руси доложить об этом?

Опустил глаза митрополит Сильвестр Коссов.

Сам он еще не разобрался, почему не лежит у него сердце к затеянному Богданом Хмельницким делу. Сам себе не мог признаться Сильвестр, что у него, православного душою, болит сердце урожденного шляхтича о польском государстве. Польша и на дух православия не переносила, но родной была!

Не мог сказать об этом Сильвестр Бутурлину. Не мог и признаться, что он сам пуще басурман России опасается.

– Погоди писать, боярин, – сказал вслух. – Сам понимаешь, что многие церкви наши остались на землях, которые сейчас под властью короны находятся. Что с теми священниками будет, если мы присягу принесем? Дай подумать.

Несколько дней ждал Бутурлин ответа. Так и не дождался. Тогда сам начал искать встречи. Но уклонился от встречи Сильвестр.

Доносили Бутурлину, что зашевелились иезуиты киевские. Недоумевал Бутурлин: чего еще митрополит затеял?

Впрочем, тогда недосуг было думать об этом, пора было выступать в поход на войну…

7

Не враз начинаются большие дела, а уж коли начались, если и захочешь – не остановишь!

Вскоре после Переяславской рады двинулись войска.

27 февраля послали в Вязьму боярина Долматова-Карпова.

26 марта ушел в Брянск князь Алексей Никитич Трубецкой.

Гибелью всей армии завершился такой поход на Смоленск при отце Алексея Михайловича – царе Михаиле. Какой исход у нынешней войны будет? Даст Бог победу или снова побитыми сидеть, раны зализывая?

Победа силу стране дает, а поражение – слабость. Можно и новую армию потом собрать, а слабость все равно останется. Растечется по всем городам и весям, не дай Бог, снова породит смуту…

Торжественно провожали войска.

С поднятыми знаменами, сверкая оружием на морозном солнце, под бой барабанов шли через Кремль полки. Мимо дворца шли, под переходы в Чудов монастырь, на которых сидели царь и патриарх. Святой водой кропил патриарх Никон проходящих ратников.

Великая сила собиралась в поход. Шли дворяне и дети боярские, потребованные к службе. Гарцевали на конях казаки, шли регулярные стрелецкие полки, шла регулярная – рейтары и драгуны – конница.

Когда же 15 мая выступил в поход по Смоленской дороге и сам государь с войском, сразу опустела Москва…

Византийским орлом, расправившим могучие крылья, воспарила в поднебесье истории держава Алексея Михайловича.

Еще когда двигалось царское войско к Смоленску, получено было известие о взятии Дорогобужа.

11 июня 1654 года взяли Невель.

14 июня – Белую.

29 июня – Полоцк.

20 июля – Мстиславль.

24 июля – Дисну и Друю.

2 августа – Оршу.

9 августа – Глубокое.

20 августа – Озерище и Гомель.

24 августа – Могилев.

29 августа – Чечерск, Новый Быхов и Пропойск.

1 сентября – Усвяты.

4 сентября – Шклов…

А 23 сентября 1654 года взят был и Смоленск, город, за который всю жизнь бился отец Алексея Михайловича – царь Михаил Федорович.

Стоял ясный, холодный день.

Ночной заморозок подсушил дорогу, по которой выходили из города сдавшиеся литовские воеводы. Проходя мимо государя всея Руси, они складывали перед ним свои древние, кичливые знамена.

Высоким было небо.

Далеко курлыкали вверху, выстраиваясь в клин, журавли. Догорали в осеннем пожаре леса. Конь под Алексеем Михайловичем переступал с ноги на ногу, готовый сорваться, лететь вперед к новым победам.

Все сомнения первых недель войны остались позади. Повеселели воеводы и ратники, почувствовав силу, которую дает победа. И еще появилась уверенность, что старинные русские города берутся теперь Россией навсегда…

8

В конце октября Алексей Михайлович выехал из Смоленска в Вязьму. Здесь он остановился.

Дальше дороги ему не было.

Дальше царствовала сейчас на Руси черная смерть…

Страшную картину царевы посланцы на Москве увидели.

В Успенском соборе один священник остался да один дьякон, в Благовещенском – один священник только, а в Архангельском – и вообще никого…

Царский дворец стоял снегом засыпанный, едва и пробрели посланцы по двору. Дворовых всего пятнадцать человек уцелело. В Чудовом монастыре сто восемьдесят два монаха померло, в Воскресенском – девяносто монахинь… У Бориса Ивановича Морозова на дворе триста сорок три человека умерло, у Алексея Никитича Трубецкого – двести семьдесят, у Якова Куденетовича Черкасского – четыреста двадцать три, у Никиты Ивановича Романова – триста пятьдесят два. А у Стрешнева из всей дворни один мальчик остался. То же в черных сотнях и слободах было. Из каждых десяти человек где один, где два в живых остались.

Подобные моровые поветрия не редкость для того времени.

И на Руси бушевали эпидемии, опустошая деревни, села и города, и в других странах…

Но сейчас подобно злобной дьявольской усмешке было это стечение обстоятельств. Отвоевав многие города, лишился государь своей столицы.

Темнело в глазах от гнева, сжимались в ярости кулаки.

До января жил государь в Вязьме… Сжимались от ярости кулаки, когда слушал Алексей Михайлович разговоры патриарха Никона о затеянной им церковной реформе.

Никон свое твердил.

Дескать, переустройство церковное скорее надо вести, быстрее надо искоренить новшества, невежеством русским порожденные. Если привели бы обряды в соответствие с Греческой Церковью, может, и не упирался бы тогда киевский митрополит Сильвестр. Кому же хочется от истинной веры в блудню невежества уходить?

– Я, государь, разыскал тут саккос митрополита Фотия… – рассказывал Никон. – Символ веры там вышит… И что же, государь? Грамотеи наши даже его толком перевести не сумели. Слово «Господь» у древних греков было и существительным, и прилагательным. Но всякий раз отдельно употреблялось. А наши грамотеи его два раза перевели. Вот и получилось, что вместо «Духа Святаго, Господа Животворящаго» мы говорим с тех пор: «В Духа Святаго Господа Истиннаго, Животворящаго»… Нешто Господь не истинным может быть?

Не все сумел повторить Никон, что ему нанятые справщики толковали, путался патриарх в тонкостях грамматики. Когда забывал что, для убедительности посохом своим с яблоками об пол постукивал. Тогда панагии на груди патриарха покачивались, сверкали диаманты.

Но государь слушал рассеянно. Кивал речам патриарха, сам о другом думал.

У его отца, царя Михаила Федоровича, советчиком отец патриарх Филарет был.

У него, сироты, только друзья в советчиках. Борис Морозов подсказывал, пока не обожгло его Соляным бунтом…

Теперь вот Никон, «друг собинный»…

Для этого и патриархом его сделал, для этого и нарек, как царь Михаил Филарета, титулом великого государя.

Что из того, что Филарет Михаилу родным отцом был. Алексею Михайловичу Никон вроде духовного брата приходится.

Святой Елеазар Анзерский его, Алексея Михайловича, вымолил у Бога, а Никона святой Елеазар в своем скиту на Анзерском острове в монашество постригал…

Патриарх Никон. Гравюра XIX в.

9

1655–1658 годы – переломные не только в правлении царя Алексея Михайловича, но и всей России…

Это годы последних крупных военных успехов царя Алексея Михайловича.

В 1655 году, когда шведский король Карл Х начал войну с Польшей и взял Варшаву, а затем и Краков, Алексею Михайловичу удалось овладеть Минском, Вильно, Ковно, Гродно, Люблином.

К сожалению, начавшаяся сразу после сокрушения Польши война со Швецией протекала менее успешно. В 1656 году взяли Дерпт и множество других городов, но Ригу, осаду которой вели долго и трудно, взять так и не удалось…

Неудачей обернулась и попытка введения медной монеты с принудительным курсом. Медный бунт заставил отказаться от столь заманчивой финансовой реформы. Из-за полного истощения казны пришлось прекратить и такую заманчивую войну со Швецией…

Смерть Богдана Хмельницкого в 1657 году едва не привела к потере всей Украины, и только неимоверными усилиями удалось удержать левобережье Днепра и Киев.

Забегая вперед, скажем, что царю Алексею Михайловичу после столь блистательно проведенной кампании 1654–1655 годов в результате пришлось заключить в 1661 году Кардисский мир со Швецией, чтобы ценою уступок всех приобретений в Прибалтике купить обязательство шведов не поддерживать Польшу. И только потом уже, в 1667 году, удалось заключить Андрусовское перемирие с Польшей на тринадцать с половиной лет. Правобережье Днепра осталось под властью Польши. Левобережье перешло к России. Россия удержала Смоленск и Киев…

И то слава Богу!

Перелом в войне в эти годы произошел явный.

Случайно (или не случайно?), но этот перелом совпал с трагедией Русской Церкви – церковным расколом, который вызвали проведенные патриархом Никоном в 1654–1656 годах Церковные Соборы.

И как тут не припомнить еще об одном, вроде и не значительном для истории государства событии – кончине в 1656 году преподобного Елеазара Анзерского, молитвам которого и обязан был Алексей Михайлович своим рождением.

Только под осажденной Ригой и пришла к Алексею Михайловичу запоздавшая на полгода весть о кончине святого Елеазара.

Еще узнал тогда Алексей Михайлович, что, оказывается, его «собинного друга» Никона прогнал святой Елеазар со своего острова, когда тот постриг принял…

– Уйди, говорил, Никон Христа ради. Видеть тебя не могу! – рассказывали Алексею Михайловичу.

Задумался царь Алексей Михайлович.

Неизвестно, поверил ли он наговорам, но отношения его с «собинным другом» с той поры начали портиться, пока в 1658 году не произошел окончательный разрыв.

Впрочем, что ж…

У Алексея Михайловича все было расписано, все определено…

«И будет по сему нашему государеву указу вся сия исправиши с радостию, и ты от нас, великого государя, наипаче пожалован будеши, – писал он в составленном им “Уряднике Сокольничьего пути”. – А будет учнешь быть не охоч и нерадетелен и во всяком нашем государеве деле непослушлив, ленив, пьян, дурен, безобразен и к подсокольничему и к своей братье, к начальным сокольникам непокорен, злословен, злоязычен, клеветлив, нанослив, переговорьчив и всякого дурна исполнен – и тебе не токмо связану быть путы железными или потписану за третью вину, безо всякие милостивые пощады быть сослану на Лену. И буде хочешь добра найти или зла, смотри на рукавицу, и там всякого явного добра и зла насмотрися, и радоватися начнешь, и усумневатися станешь. И тебе бы, видя нашу государеву милость к себе, нам великому государю работать безо всякого збойства и лукавства, а милость наша государева с тобою да умножитца.

А как верховой подъячей писмо прочтет, и новопожалованной начальной, выслушав речи, поклонитца государю до земли, и верховой подъячей соколенного пути, Василей Ботвиньев, поднесет новопожалованному Урядник – почему ему государю речь говорить. И новопожалованный 5-й начальный, Иван Гаврилов, сын Ярышкин, учнет противу той речи государю свою речь говорит: “Готов тебе, великому государю, служить верою и правдою, и обещаюся во всякой правде постоянну и однослову быть и тебя, великого государя, тешить, ездить, радеть и ходить со тщанием за твоею государевою охотою до кончины живота своего, кроме всякие хитрости. И исправя речь, государю поклоняетца дважды до земли”.

А как челом ударит новопожалованный начальный государю, после речи своей по чину, и подьячей верховой, Василей Ботвиньев, то писмо, свертев на нем, положит в бархат и застегнет и, застегнув то писмо, станет подьячей на прежнем своем месте. А потсокольничей докладывает паки государя о совершении дела и молыт: “Врели горь сотьло?” И государь молыт: “Сшай дар”…»

Полоцкий монах Симеон писал в своих виршах про Алексея Михайловича:

Алексею Михайловичу вирши понравились. Велел он Симеону в Москву ехать.

В Москве ему нужны были такие умные иноки.

Святых своих хватало, а вот язык латинский мало кто знал…

Вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» считаются сугубо русскими, ибо только у нас задают их с такой настойчивой требовательностью немедленного ответа…

И только в России если и получают ответ, то обязательно губительный и для тех, кто дает его, и для тех, кто его получает.

Впрочем, иначе и быть не могло.

Само по себе выяснение виновности и поиск выхода бессмыслен, пока не найден ответ на вопрос: что случилось, что все-таки произошло с нашей страной, из-за чего год за годом, поколение за поколением продолжают у нас задавать эти русские вопросы и не могут найти ответы на них…

1

Что произошло в начале второй половины XVII века в России, трудно понять и сейчас.

Ничтожны были причины событий, вошедших в историю под названием церковного раскола и приведших страну едва ли не к самой грандиозной национальной катастрофе.

Как мы знаем, наиболее яростные споры развернулись тогда вокруг сложения пальцев при крестном знамении, которое никакого догматического значения не имело и, следовательно, не могло служить поводом для церковных проклятий.

Триста лет спустя эту простую и очевидную мысль подтвердит Поместный Собор Русской Православной Церкви 1971 года, признавший старые русские обряды «равночестными» новым обрядам, а заодно отвергнувший и вменивший, «яко не бывшие», нарицательные выражения, относящиеся к старым обрядам, и в особенности к двуперстию…

Что же произошло тогда, отчего помутилось сознание участников тех событий до такой степени, что одни были готовы сжигать других, а эти другие с ликованием и радостью всходили на разложенные костры?

Митрополит Макарий говорит, что катализатором спешного проведения исправлений в церковных книгах стало известие Арсения Суханова о событиях, случившихся на Афоне. Якобы там монахи всех греческих монастырей, собравшись воедино, соборно признали двуперстие ересью, сожгли московские книги, в которых напечатано о нем, как книги еретические, и хотели сжечь самого старца, у которого нашли те книги.

«Все это еще более должно было встревожить царя и церковные власти в Москве и показать им, до чего могут довести те обрядовые разности, которые находили у нас греки и прямо называли новшествами»… – сказано в «Истории Русской Церкви».

Отметим, что известие Арсения Суханова смело можно отнести к жанру православной фантастики, поскольку никакого подтверждения в XVII веке оно не получило, не удалось сыскать подтверждение ему и столетия спустя.

Учитывая то доверие, которым пользовался Арсений Суханов у патриарха Никона, можно предположить, что, передавая этот слух, он если и не исполнял заказ своего патрона, то, по крайней мере, отвечал на ожидание его.

Как бы то ни было, но признание ересью того или иного сложения пальцев само по себе свидетельствует только об убогости духовного опыта самочинных судей, и поэтому к осуждению – если это осуждение имело место! – надобно было отнестись с мудрым безразличием.

«Телесное делание, внешняя молитва есть не более как лист… – было сказано в “Уставе скитском” Нила Сорского, – внутреннее же, умная молитва, есть плод…»

В середине XVII века эти слова великого русского святого невозможно было спрятать в книгохранилище, они гуляли по русским монастырям, по всей православной Руси.

«Во ино ж время мало приимшу мне сна лежаще на ложи моем, имуще во устах молитву, и обретохся на некоем месте при горе, недалече от церкви к восточной стороне с полпоприща, – рассказывал преподобный Елеазар Анзерский в своих записках об основании Троицкого скита на Анзерском острове. – И видех умныма очима чудное видение: седяще на престоле Господа Бога ветхи денми, яко же описуют иконописцы, с ним же видяще на престоле Сына Божия, на третием престоле Святаго Духа в голубине образе. Чюднаго же зрака их и сиания невозможно списати. Пред ними же стояще аггелы, имуще на себе одежду белу, яко снег, держаще в руку своею кадило, и нача кадити, яко же священники обычай имат по чину по трижды. И нача кадити прежде Отца и Бога, глаголюще тако “Слава Отцу и Сыну и святому Духу”, и поклоняшеся до земли. Прииде же к Сыну Божию, нача кадить, глаголюще сице: “Славословлю тя, Сына, со Отцем и Духом Святым”, и поклоняшеся. Прииде же ко святому Духу кадить, глаголюще: “Прославляю тя, святаго Духа, со Отцем и Сыном”. Аз же грешный приложих к сим словесем: “Троица святая, спаси души наша ныне и во веки веком, аминь”. И ощути сердце мое исполнено радости многи зело».

Можно допустить, что патриарх Никон не знал об «Уставе скитском», но не знать, каким образом обрел свое «умное око» преподобный Елеазар, постригший его в ангельский образ, Никон никак не мог. Какое-то понятие о внутреннем делании Никон должен был иметь, хотя и изгнал его преподобный Елеазар за неумеренную суету и ненужную хлопотливость с острова.

Поэтому и весть о разысканной в книгохранилище[54] грамоте Восточных патриархов об утверждении патриаршества в России не должна была особенно взволновать Никона.

«Так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия», – было сказано в этой грамоте.

То, что московский патриарх – «брат всех прочих православных патриархов» – должен быть согласен с ними во всем, было очевидным для ученика Елеазара Анзерского. Точно так же как очевидным было и то, что согласие с православными патриархами выражалось не в одинаковом сложении перстов, а в молитвенном единении…

Однако реакция Никона оказалась иной.

«Прочитав всю эту грамоту, – пишет митрополит Макарий, – Никон впал в великий страх, не допущено ли в России какого-либо отступления от православного греческого закона, и начал прежде всего рассматривать Символ Веры. Он прочел Символ Веры, начертанный греческими буквами на саккосе, который за 250 лет пред тем принесен был в Москву митрополитом Фотием, и сравнил с этим Символом славянский, как он изложен был в новых московских печатных книгах, и убедился, что в славянском Символе есть несогласия с древним греческим. Рассмотрел затем точно так же святую литургию, т. е. Служебник, и нашел, что иное в нем прибавлено, другое отнято или превращено, а после Служебника узрел и в других книгах многие несходства. После этого, проникнутый сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами и потреблять всякие новины, которые могут вести к несогласиям в Церкви, смутам и разделению, и убедившись лично, что такие новины у нас действительно есть в печатных церковных книгах и в самом даже Символе веры, Никон решился приступить к исправлению наших богослужебных книг и церковных обрядов».

Конечно, отчасти можно объяснить столь «неадекватную» реакцию Никона его «малограмотностью», его столь характерной для всех самоучек боязливой почтительностью к учению…

Но есть и другое объяснение.

В лице Елеазара Анзерского, изгнавшего будущего патриарха с острова, Никона отвергла русская святость. Путям умного делания Никон предпочел карьеру и, достигнув высшего положения в церковной иерархии, подсознательно хотел заменить внутреннее совершенствование внешним учением; компенсировать то, что постигается только в посте и молитве, более правильным, чем у анзерских постников и молитвенников, написанием. Ему казалось, что когда он что-то правильно запишет, как-то правильно перекрестится, тогда и откроется ему то, что умными очами видел преподобный Елеазар…

«Егда мне бывают многи скорби от бесов и злых человек, многажды невидимо глаголюще: “Не бойся бесов – Господь с тобою”. Иногда же глаголюще: “В терпении стяжите души ваша”. Многажды и от братии соловецких и пребывающе со мною наносяще мне скорби и не могущи терпети утешающе мя и невидимо глаголюще: “Вы бо силни есте и немощи немощных носите”».

Увы… И этих слов преподобного учителя своего Елеазара Анзерского не помнил Никон.

Не в счастливый час проникся он сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами… В несчастливый час выбирал он и помощников для достижения этого согласия…

2

Помощниками в затеянном им деле исправления богослужебных книг и церковных обрядов Никон выбрал иеромонаха Епифания Славинецкого, еще в 1649 году вызванного из Киево-Братского училища; уже упоминавшегося нами Арсения Суханова, так сильно встревожившего иерархов Русской Церкви своими фантастическими известиями о событиях на Афоне, и, наконец, печально знаменитого Арсения Грека.

Арсений Грек был, пожалуй, самой деятельной и самой примечательной фигурой по крайней мере на начальном этапе исправления церковных книг.

Причудлива и необыкновенна его биография. Арсений был уже не молод. Пятый десяток шел ему, и позади осталась огромная – ее хватило бы и не на одного человека, – раскиданная по разным странам жизнь.

Привез Арсения на Русь иерусалимский патриарх Паисий, и знакомство его с Никоном началось, когда тот был еще архимандритом Новоспасского монастыря, в котором находилась родовая усыпальница Романовых…

Почувствовав, что молодому перспективному архимандриту хочется найти объяснения своему отторжению от святости северных русских монастырей, иерусалимский патриарх сразу же пришел на помощь. Он внушил Никону мысль, что виною этому отторжению не сам Никон, а недостатки православного обряда, по которому живут и северные русские монастыри, и вся Русская Православная Церковь.

Терпеливо объяснял Паисий, что только современная Греческая Церковь столь же православна, как и древняя, и это не русские, а греки должны стать образцом для упорядочения церковной службы…

Впрочем, Никон не сразу поддался на патриаршие разговоры. Вначале он относился к Паисию довольно настороженно. Ему известно было, что прозвали Паисия попрошайкой, готовым ради подарков говорить всё, что желают услышать от него хозяева.

Ходили и другие разговоры в Москве о иерусалимском патриархе…

Толковали, к примеру, о том, что это Паисий, сговорившись с государем Волошским, подкупил турок, чтобы они убили константинопольского патриарха Парфения. Турки посадили Парфения на судно и, зарезав, выбросили его тело в море…

Рассказывали, что будто бы уже по пути в Москву, в Киеве, дал Паисий Богдану Хмельницкому благословение на брак с панной Чаплинской – женой бежавшего в Польшу пана. Мало того что при живом муже благословил венчаться, так ведь еще и со сродницей!

Никон и сам подмечал патриаршую хитрость.

Одна только свита чего стоила! Три десятка человек привез с собою патриарх из Иерусалима. Кто там архимандритом был, кто священником, кто монахом, а кто племянником патриарха или купцом, за деньги пожалованными титулами архонтов (регентов), – никто не разбирал.

К тому же и по дороге добирал патриарх в свою свиту разного сброда, чтобы в Москве больше милостыни насобирать. Все они были названы патриархом священниками и клириками разных монастырей, и на приеме у патриарха Иосифа, и на приеме у государя каждому из них сделали подарок, каждому давали деньги для вкладов в иерусалимские монастыри. И все эти подарки и вклады патриарх Паисий себе забирал, и это Никону доподлинно известно было.

Все это видели… Перед глазами стояло низкое попрошайничество Паисия…

Но вот заговорил Паисий, и упала с глаз пелена.

Увидел Никон, что все патриаршие хитрости от великой нужды, в которой Восточная Церковь пребывает, и хотя и вынужден заискивать и хитрить Паисий, – но мысли его не о суете мирской, а о церковном устроении, о единении Вселенской Православной Церкви во главе с Москвою.

И так получилось, что патриарх Паисий и посвящал Никона в митрополиты Новгородские и Великолукские.

Случайность?

Может быть, и случайность, но такое ведь не забывается…

Еще ближе Никону патриарх Паисий стал.

3

А вот с Арсением Греком, оставшимся тогда в Москве, беда произошла.

Едва Паисий покинул Москву, вскоре от него послание пришло. Писал патриарх, что, хотя и привез он Арсения Грека в Москву, но ничего толком не знал о нем, и только сейчас ему стали известны кое-какие подробности…

«Еще да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, который остался в твоем царстве: испытайте его добре, утвержден ли он в своей благочестивой христианской вере. Прежде был он иноком и священником и сделался бусурманом, потом бежал к ляхам и у них обратился в униата, способен на всякое злое безделие – испытайте его добре и все это найдете. Мне все подробно рассказали старцы, пришедшие от гетмана, – велите расспросить, что мне рассказывали те старцы и люди Матвея, воеводы волошского, будет ли так или нет, как я писал к брату и сослужителю моему патриарху Иосифу. Лучше прекратите эту молву, пока он сам (Арсений) здесь, чтобы не произошло соблазна церковного (выделено нами. – Н.К.). А если я еще что проведаю подлинно, то напишу к Вашему величеству, ибо я должен, что ни услышу, о том навещать. Не подобает на ниве оставлять терние, чтобы она вся не заросла им: нужно удалять и тех, которые держатся ереси и двуличны в вере. Я нашел его в Киеве и взял с собою, а он не мой старец… Я того про него не ведал, а ныне, узнав о том, пишу к Вашему величеству, да блюдете себя от таковых, чтобы не оскверняли Церкви Христовой такие поганые и злые люди».

Отчего патриарх Паисий решил сдать своего протеже, неясно, но в Москве его слова не пропустили мимо ушей. Арсений Грек был взят на допрос, и умелые руки князя Никиты Ивановича Одоевского и думного дьяка Михаила Волошенинова сразу же ободрали с него натянутое для прикрытия благочестие.

25 июля 1649 года Арсений показал на допросе, что родом он грек турецкой области; отец его Антоний был попом и имел пятерых сыновей. Двое из них, Андрей и Иван, живут в мире, третий Димитрий – протопопом, четвертый Афанасий – архимандритом, а пятый – он, Арсений. На Москве имеются приезжие греки, которые из одного с ним города: одного зовут Памфилом, другого Иваном, они могут подтвердить его слова. Крещен Арсений был в младенчестве, и восприемником ему был того же города архиепископ. Грамоте и церковному кругу учился у отца, а потом брат его архимандрит Афанасий брал его с собою в Венецианскую землю для учения, и в Венеции выучил грамматике. Затем брат увез его для учения в Рим, где и был Арсений пять лет и учился в школе Аристотелеву учению и седьми Соборам. Когда же дошло до Восьмого и Девятого Соборов, то от него, Арсения, потребовали присяги с клятвою, что он примет римскую веру, ибо иначе того учения никому не открывают и учить не велят. Видя это, он прикинулся больным и уехал из Рима, чтобы не отпасть от греческой веры.

– У кого ты жил в Риме и от кого приобщался святых Христовых Тайн или принимал сакрамент? – был задан Арсению вопрос.

– Я жил в Риме у греческой церкви святого Афанасия Великого, где живет православный митрополит греческой веры с пятью или шестью греческими старцами, – сказал Арсений. – С ними и жил, и принимал причастие Христовых Тайн от того митрополита, а сакрамента в Риме не принимал. Митрополит тот держит только семь Соборов, а Осьмого и Девятого не держит и к папе не приобщается. Только когда папа велит ему быть на Соборе, он на Соборы к папе ходит и за папу Бога молит.

Арсению заметили, что «блядословит» (лжет) он. Всему свету известно, что папа приводит в Риме всех иноверцев к своей вере посредством унии, и митрополит тот, коли жил в Риме, должен быть униатом. И Арсений, если он желает принести покаяние Богу и повиниться пред государем, должен сказать правду.

Арсений упрямо повторил, что в униатстве не был и сакрамента не принимал. Чтобы не приобщиться к римской вере, он из Рима переехал в венецианский город Бадов, и три года учился философским наукам и лекарскому учению.

А из Бадова пришел в Царьгород к брату своему, архимандриту Афанасию, и хотел постричься. Но брат хотел женить его и поэтому постричься ему не разрешил. Арсению было объявлено тогда, что он в римской вере… И он сказал тогда, что ни в Риме, ни в Венеции не бывал в римской вере, и пред всеми ту римскую веру проклял трижды. Слова его убедили монахов, и в результате в двадцать три года Арсений принял постриг.

На другой год его поставили в диаконы, а вскоре – в попы. Потом епископ Каллист поставил его игуменом в Богородицкий монастырь на острове Кафа, и был Арсений там игуменом шесть месяцев. Из монастыря ездил в город Хиос купить книг о семи Соборах, но книг не добыл, и с горя отправился в Царьгород, и, находясь у грека Антония Вабы, учил сына его грамматике.

Из Царьгорода приехал в Мутьянскую землю к воеводе Матвею и жил у него три месяца. От Матвея воеводы приехал в Молдавскую землю к воеводе Василию и жил у него два года.

Из Молдавии переехал в Польшу, в город Львов, и тут ему сказали, что есть школа в Киеве, только без королевской грамоты его в ту школу не примут. И он, Арсений, поехал к королю Владиславу в Варшаву. Король был тогда болен каменною болезнью, и Арсений, которого рекомендовали королю как искусного врача, вылечил его, и Владислав дал в Киев к митрополиту Сильвестру Коссову грамоту, чтобы Арсения в школу приняли…

Долгим и путаным было это объяснение Арсения.

Следователи терпеливо слушали, а когда Арсению уже начало казаться, что обман удался, заявили: дескать, государю сделалось известным, как Арсений, оставя чернечество и иерейство, был басурманом, а из басурманства был опять в униатстве.

– Униатом и басурманом я не бывал, – отперся Арсений Грек. – А если кто уличит, что я был униатом и басурманом, тогда пусть царское величество велит снять с меня кожу!

Арсению заметили, что басурманство свое он, без сомнения, таит, а когда оно обнаружится, ему нечем будет оправдаться.

Это несколько охладило пыл Арсения, но он продолжал выкручиваться, рассказывая, что константинопольский патриарх Парфений хотел поставить его епископом, но визирь помешал этому. Узнав, что Арсений долгое время жил в Венеции, визирь донес султану, будто Арсений привез большую казну, чтобы купить себе у патриарха кой-какие епископии и с ними приложиться к венецианам. Султан, у которого начиналась тогда война с Венецией, велел схватить Арсения.

– И было тогда мне многое истязание, – утирая слезы, рассказывал Арсен. – И платье с меня сняли и камилавку, надели чалму и кинули в тюрьму. Сидел я в той тюрьме недели с две и ушел в Мутьянскую землю, а басурманом нет, не бывал.

Тогда Арсению объявили, что о его униатстве и басурманстве писал государю и святейшему Иосифу сам патриарх Паисий, который слышал о том от киевских старцев, пришедших от гетмана.

Арсений заявил, что те киевские старцы сказывали про него патриарху Паисию ложь. А про свое мучение в тюрьме он рассказывал патриарху Паисию, и патриарх его во всем простил.

Арсению возразили, что патриарх Паисий, как это видно из его письма, далеко не все о нем знал…

– Ты говоришь, пусть кожу с тебя снимут… – задумчиво сказал князь Никита Иванович Одоевский. – Коли надо будет, и кожу спустим, а пока придется штаны с тебя спустить, и все басурманство твое явлено будет.

Видимо, эта угроза и сломила Арсения.

Смиренно пал он на колени и покаялся в отступничестве. Напирал, что жить православным под басурманами тяжело и не всякий тяжесть эту нести способен. Его, грешного, не сподобил Бог такой силой… Обасурманен он был неволею…

Но насчет покаяния, принесенного патриарху Паисию, продолжал держаться. Он говорил, что патриарх в том его простил, и благословил, и грамоту прощальную и благословенную ему дал, и та грамота патриарха и ныне у него, Арсения. И государя он не известил именно по этой причине, ведь патриарх Паисий простил его и служить ему велел…

Тем и окончилось расспросное дело Арсения Грека.

Следователи не спрашивали, а Арсений не рассказывал, что, убегая в Россию, он пытался освободиться от тяготившей его зависимости от иезуитов…

Когда по заданию иезуитов Арсений отправился в Киев, Украина встретила его горьковатым дымом пожарищ и сладковато-тошнотным запахом разлагающихся трупов. Впрочем, здесь увидел Арсений и трупы, которые не разлагались. Более километра ехал Арсений по дороге с насаженными вдоль нее на колы повстанцами. Когда была совершена гетманом Вишневецким эта ужасная казнь? Бог знает… Под жаркими лучами солнца трупы людей ссохлись и под ветерком легко поворачивались на колах, погромыхивая костями.

Сажали на колы панов и казаки Богдана Хмельницкого, но у казацких палачей не хватало ни искусства, ни опыта. Скорчившиеся, расклеванные птицами останки панов болтались на месте их расправ.

Всю эту страшную дорогу от Варшавы до Киева прошел Арсений. Он всегда достигал цели, и достиг ее и на этот раз. Но на этот раз ему было страшно.

В Киеве надобно было Арсению ждать патриарха Паисия, суметь проникнуть в его свиту и ехать далее – в Москву. Осуществить это оказалось нетрудно.

Жадный Паисий, стремясь поразить Москву пышностью, чем ближе подъезжал к Москве, тем охотнее зачислял в свою свиту всех, кто выказывал желание служить ему. Арсений был зачислен как патриарший уставщик.

Он все сделал, как предписывалось, и только одного не знали его неведомые и самому Арсению повелители. Не знали, что едет Арсений в свите патриарха Паисия в Москву по своей собственной воле.

Страшный год, что провел он на Украине, изменил его.

Страх день за днем незаметно копился в душе, и вот Арсений вдруг обнаружил, что ему хочется спрятаться от совершавшихся вокруг ужасов, а главное, от тех могущественных людей, что, подобно брату Афанасию, внезапно появляются в жизни и, благодетельствуя, сразу же обрекают, неведомо зачем, на новые лишения и опасности.

Спрятаться Арсению – он это окончательно понял уже в Москве – очень хотелось. И только здесь, в этой бескрайней стране, куда покровители Арсения еще не нашли хода, и можно было спрятаться.

Тогда-то он и предпринял первый в своей жизни самостоятельный шаг.

Сдав, как и было условлено, все подарки, полученные в Москве, Арсений попросил у Паисия разрешения остаться и заняться учительством. Бережливый патриарх, которому не хотелось на обратном пути кормить свою многочисленную, сделавшуюся сейчас ненужной свиту, благословение дал.

Так что все правильно рассчитал Арсений, впрок пошли полученные уроки. Только одного не рассчитал он: у учителей тоже имелся опыт, и наказывать ослушников умели они быстро и верно… Письмо патриарха Паисия и было таким наказанием.

27 июля по указу государя описано было все имущество Арсения на Ростовском подворье, где он остановился. В основном это были греческие печатные книги… Кирилл Иерусалимский, Златоуст, Иоанн Дамаскин, Гомер, Аристотель, грамматики, лексиконы…

Самого Арсения сослали в Соловецкий монастырь «для исправленья православной христианской веры». Здесь и было составлено продолжение его биографии…

Арсений сознался на исповеди своему духовнику иеромонаху Мартирию, что в молодые годы, когда он обучался в латинских училищах, действительно переменял веру и был в унии, потому что иначе не принимали в училище. Но, возвратившись в Грецию, снова принял православие и даже посвящен был во священника, постригшись в монашество.

В Соловках прожил Арсений около трех лет «в добром послушании у инока Никодима» и успел научиться славянской грамоте и русскому языку.

Успел он на Соловках и полюбить русские православные обряды… Он даже и креститься стал не тремя, а двумя перстами, как крестились тогда иноки соловецкие.

– У нас много потеряно в неволе турецкой, – говорил Арсений, почти сбиваясь на цитату из трудов инока Филофея. – Нет у нас ни поста, ни поклонов, ни молитвы келейной. А вы сберегли все! Здесь, на Соловках, и встретил Арсения митрополит Никон, когда приехал сюда за святыми мощами «исповедника правды» митрополита Филиппа (Колычева).

Арсений сразу понравился Никону. Арсению и поручил Никон, став патриархом, основную работу по подготовке нового издания Скрижали.

Так получилось, что Арсений, посланный иезуитами, был уполномочен произвести соблазн церковный самим русским патриархом.

4

Хронология начальных событий раскола такова.

Перед наступлением Великого поста в 1653 года патриарх Никон разослал по всем московским церквам «Память», воспрещающую на святой Четыредесятнице класть многочисленные земные поклоны… «Но в пояс бы вам творити поклоны; еще и тремя персты бы есте крестились».

Как встретили эту «Память» в Казанском соборе, мы знаем из книги протопопа Аввакума.

«Мы же, – рассказывает Аввакум, – задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал идти в церковь, а сам един скрылся в Чудов, седмицу в палатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: “Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати”. Он же мне, плачучи, сказал, таже Коломенскому епископу Павлу… потом Даниилу, костромскому протопопу, таже сказал и всей братии. Мы же с Даниилом, написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю, много писано было. Он же не вем, где скрыл их, мнится, Никону отдал».

Некоторые историки утверждают, что столь резкое неприятие наиболее популярными в Москве протопопами «Памяти» было вызвано личною обидою за отстранение их от исправления церковных книг.

Это не очевидно, хотя вполне возможно, что сам Никон именно так и воспринимал их протест. Он усмотрел в нем попытку подорвать патриаршую власть и, спровоцировав открытое выступление Неронова, пресек его со всей решительностью, на которую был способен…

В июле 1653 года в Крестовой палате был созван Собор, на котором слушали жалобу муромского воеводы на протопопа муромского Логгина, будто он похулил образ Спасителя и образа Пресвятой Богородицы и Всех Святых.

Логгин, находившийся тут же, объяснил, что не только словом, но и мыслию не хулил святых образов. А жалоба касается его стычки с женой муромского воеводы.

Будучи в гостях у воеводы, Логгин спросил у подошедшей под благословение воеводши: не белена ли она?

– Ты чего, протопоп, хулишь белила? – защищая смутившуюся супругу, пошутил воевода. – Без белил не пишутся и образа.

– Если на ваши рожи такие составы положить, какими пишутся образа, то вы сами не захотите, – ответил нерасположенный к шуткам Логгин и не осторожно добавил, что сам Спас, и Пресвятая Богородица, и все Святые честнее своих образов.

Повод для жалобы был ничтожным, однако Никон, «не испытав истины, по отписке того воеводы осудил Логгина в мучение злому приставу».

– За что наказывать Логгина? – попытался защитить протопопа Иван Неронов. – Нужно прежде произвести розыск… Тут дело великое, Божие и царево, и самому царю поистине следует быть на сем Соборе.

– Мне и царская помощь не годна и не надобна, – отвечал Никон. – На нее и плюю и сморкаю.

– Патриарх Никон! – завопил Неронов. – Взбесился ты, что такие хульные слова говоришь на государское величество! Все святые Соборы и благочестивые власти требовали благочестивых царей и князей в помощь себе и православной вере.

В тот же день царю Алексей Михайловичу был подан донос на патриарха.

Никон в ответ обвинил Ивана Неронова в клевете.

Ростовский митрополит Иона, на которого ссылался Неронов как на свидетеля, отперся. Неронов начал укорять и его, и Никона. Вспыхнула яростная перебранка, наговорено было много необдуманных, горячих слов…

Ивана Неронова обвинили в оскорблении и патриарха, и всего Собора, и на основании 55-го правила Святых Апостолов: «Аще кто из клира досадит епископу, да будет низвержен», определили послать протопопа на смирение в монастырь.

Но не угадал Никон.

Не запугала никого расправа с Нероновым. Скорее, напротив. Думали задуть огонек, а раздули пламя.

Грозный огонь вставал.

Уже не только в Казанской церкви, а по всей Москве толковали, что в ересь совращен патриарх жидовином Арсением и православных под проклятие Стоглавого Собора вовлекает.

Как крестились досель, мало задумывались. Теперь, прежде чем осенить себя крестным знамением, каждый о перстах думал. Так сложишь пальцы – от патриарха проклятие. Этак – под проклятие Стоглава пошел.

Страшно жить стало.

Что-то нехорошее в летней жаре встало. По окрестным селам мор на скот пошел. Умирая, дико кричали животные. Далеко их предсмертный рев слышно было…

Аввакум тем летом с костромским протопопом Данилой челобитную государю подал.

«О, благочестивый царю! – писали протопопы. – Откуда се привнедоша в твою державу?»

Долго Алексей Михайлович над челобитной сидел. Понятно было: коли начался огонь, коли вырвался из рук, побежал по сухой траве, затаптывать надо скорее…

Челобитную Алексей Михайлович передал патриарху, но вопрос остался – откуда се привнедоша в твою державу?

Никон протопопов подверг пыткам, а потом сослал в дальние края на верную, как он рассчитывал, смерть.

«Вем, яко скорбно тебе, государю, от докуки нашей. Государь-свет, православный царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, розвязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А все церкви ради Божия страждем… – писал в челобитной царю протопоп Аввакум. – Никон, егда мя взял от всенощного с двора протопопа Иоанна Неронова, по ево патриархову велению, Борис Нелединский со стрельцами, ризы на мне изодрали, святое Евангелие, с налоя збив, затоптали; и посадя на дорогу с чепью, по улицам, ростяня мои руки, не в одну пору возили…»

5

Весною 1654 года, когда провожали в поход на Смоленск царя, патриарх Никон созвал в Крестовой палате Церковный Собор. Председательствовали на нем «благоверный и христолюбивый государь царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя России самодержец, и премудрый великий государь святейший Никон, патриарх Московский и всея Великия и Малыя России». Присутствовали – пять митрополитов: Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сербский Михаил; четыре архиепископа: Вологодский Маркелл, Суздальский Софроний, Рязанский Мисаил, Псковский Макарий; один епископ – Коломенский Павел; одиннадцать архимандритов и игуменов и тринадцать протопопов – всего, кроме председательствовавших, тридцать четыре человека, «ту же и царскому синклиту предстоящу».

Епископ Павел Коломенский, ознакомившись с вопросами, вынесенными на Собор Никоном, не сразу и сообразил, что задумал патриарх.

Надо ли оставлять открытыми Царские врата с начала литургии до великого хода? Можно ли двоеженцам читать на амвоне? Употреблять ли земные поклоны во время чтения молитвы Ефрема Сирина?

Вопросы эти, конечно, нуждались в разрешении, но ради них незачем было собирать Собор. Решения по ним патриарх мог принять и единолично.

И вместе с тем ни одного действительно существенного вопроса патриарх перед Собором не поставил.

Не рассеялись недоумения епископа Павла и после патриаршего слова, которым открылся Собор.

Долго и путано толковал Никон, что современная Русская Церковь допускает в своих обрядах новшества, не согласные с древними русскими и современными греческими обрядами, что в церковных книгах накопилось немало ошибок, сделанных переписчиками, и поэтому надобно произвести исправления.

«Нет ничего богоугоднее, как поучаться в заповедях Божиих и крепко на них утверждаться, – говорил Никон. – По словам благочестивого царя Юстиниана, два величайшие дара даровал Бог людям по своей благости: священничество и царство, из которых одно служит Божественным, а другое правит человеческими делами… Но оба они, происходя от одного и того же начала, украшают человеческую жизнь и они тогда только могут выполнять свое призвание, если будут заботиться о сохранении между людьми Божественных заповедей и церковных правил. Посему должно и нам блюсти заповеди, преданные от Господа и Спасителя нашего, от святых апостолов и от святых отцов, собиравшихся на седми Вселенских и православных поместных Соборах. Православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, поэтому справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, чтобы следовали мы уставам святых отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого отъятия!»

Затем Никон зачитал грамоту Восточных иерархов, собиравшихся в Константинополе в 1593 году и утвердивших патриаршество в России.

– Посему я должен объявить вам нововводные чины церковные, – сказал Никон, закончив чтение. – В Служебниках московской печати положено, чтобы архиерейские молитвы, которыми архиереи разрешают многие грехи людские, священник пред совершением литургии читал от своего лица за самого себя, а в греческих Служебниках и в наших старых, писанных за сто, за двести, за триста лет и более, тех молитв не обретается. Положено еще пред началом литургии говорить отпуст (после часов) на всю церковь, чего ни в греческих, ни в наших старых не положено… Есть разности и в действиях за литургиею и в ектениях. Посему прошу решения: новым ли нашим печатным Служебникам последовать или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и устав показуют?

– Достойно и праведно исправити противо старых – харатейных и греческих! – отвечали Никону.

– В Уставах наших написано отверзать Царские двери во время литургии только на малый выход и на великий, а у нас теперь они бывают постоянно отверсты от начала литургии до великого выхода, – сказал Никон. – Скажите: по Уставу ли действовать или по нашему чину?

– И мы утверждаем быть так же, как греческие и наши старые книги и уставы повелевают, – был ответ.

– В наших Уставах написано в воскресный день начинать литургию в начале третьего[55] часа, а у нас ныне, когда случается соборный молебен, литургия начинается в начале седмого и осьмого[56] часа. Что скажете: по уставу ли святых отцов начинать литургию или по нашему обычаю?

– Быть по уставу Святых Отцов!

– По седьмому правилу Седмого Вселенского Собора при освящении церквей должно полагать в них мощи святых мучеников, а у нас в России только в антиминсе вшивают частицы мощей, под престолом же мощей не кладут… А в старых наших Потребниках есть указ о том, чтобы под престолом класть три части святых мощей. Что об этом скажете?

– Быть по правилам Святых Отцов и по уставу!

Мысли, которые так долго излагал Никон, сомнения ни у кого не вызывали. Исправить ошибки, вкравшиеся в книги, решено было задолго до Никона, об этом хлопотали все прежние патриархи. И на церковных Соборах тоже обсуждалось уже это. И справщики работали…

Другое дело, как исправлять, какие образцы взять… Униаты ведь тоже свои книги исправили!

Жарко горели купола соборов за слюдяными окнами, в Крестовой палате прохладно было. Сидели русские иерархи, рассуждали, можно ли двоеженцам позволить на клиросе петь.

Никон, сидя в кресле, столь схожем с царским троном, внимал этим рассуждениям, оглаживая временами свою бороду. Сверкали драгоценные камни на перстнях, унизывающих патриаршую руку.

Неспокойно было сверкание рубинов и бриллиантов. Казалось, будто искорки огня с черной бороды своей патриарх снимает. Тревожили эти неспокойные искры епископа Павла.

Пытался владыка разгадку найти тревоге.

«Патриарх Никон отнюдь не навязывал Собору своих мыслей… – говорит в “Истории Русской Церкви” митрополит Макарий. – Он только напомнил своим сопастырям, отцам Собора, их священный долг хранить неизменно все преданное святыми апостолами, святыми Соборами и святыми отцами и потреблять всякие новины в Церкви, а потом указал некоторые новины в наших тогдашних книгах и церковных обычаях и спрашивал, что делать.

И сам Собор единогласно решил: достойно и праведно исправить новопечатные наши книги по старым – харатейным и греческим. Против такого решения нельзя было ничего сказать, потому что лучшего способа для исправления наших церковных книг не представлялось.

Можно было только не соглашаться, что те или другие обряды, на которые указал Никон, суть новины, и такого рода несогласие действительно заявил один из присутствовавших на Соборе, епископ Павел Коломенский».

Легко представить, как во время молитвы вдруг осенило епископа Павла. Ясно и совершенно отчетливо уразумел он, почему не вынес Никон на Собор самых главных, тревоживших всю Церковь вопросов. Кто будет из митрополитов и епископов спорить с патриархом о двоеженцах? Слишком малозначителен вопрос! Другое дело – троеперстие. Тут уж мнения бы непременно разошлись, а какое бы взяло верх – один Господь ведает.

Поэтому-то и не стал выносить этот вопрос на Собор Никон, но, добившись согласия Собора на необходимость исправления ошибок в книгах и получив согласие на те несущественные изменения в чине церковной службы, что обсуждались сейчас на Соборе, рассчитывал распространить это согласие и на существенные перемены.

Осенив себя крестным знамением, под Соборным Уложением епископ Павел Коломенский подписался так: «Смиренный епископ Павел Коломенский и Каширский, а что говорил на святем Соборе о поклонех, и тот Устав харатейной во оправдание положил зде, а другой писмяной».

И вот, сколько сил потрачено было Никоном, стольким пожертвовано, а что? Все Деяния Собора одной-единственной записью перечеркнул епископ Павел Коломенский, оговорившись, что хотя и подписывается он под Соборным уложением, но относительно земных поклонов во время чтения молитвы Ефрема Сирина остается при прежнем мнении.

Несущественная оговорка, но всю хитрую задумку Никона разрушила.

Не единомысленным оказался Собор.

Шибко Никон тогда разгневался.

Сразу после Собора лишил он Павла сана архиепископского и священнического.

Говорили, что жестоко избили епископа по приказанию патриарха, но это неправда. Пальцем никто низвергнутого епископа не тронул. Отвезли Павла патриаршие стражники в Новгородский край, завели в пустой дом, заперли двери и подожгли избу с четырех углов.

Ветер дул.

Изба в полчаса сгорела вместе с епископом Павлом…

6

«Епископа Павла, якоже слышу от боголюбцов, – писал Иван Неронов в письме к царскому духовнику Вонифатьеву, – и бездушная тварь, видев страждуща за истину, разседеся, показуя сим церковныя красоты раздрание».

Церковные историки пытаются объяснить церковныя красоты раздрание неумеренной ревностью патриарха Никона к православию, но подобные объяснения ничего не доказывают, ибо никакой насущной нужды в проведении церковной реформы тогда не было.

Более того…

Деятельность Никона не имела никакого отношения к охране православия и церковного благочестия, поскольку и православие и церковное благочестие находились в России на столь высоком уровне, что изумляли гостей нашей страны.

В 1653 году побывал в Москве бывший константинопольский патриарх Афанасий[57] с довольно многочисленною свитою. Щедро одаренный, покидая Москву, Афанасий написал:

«Твоя царская премногая милость, как солнце, сияет во всю вселенную; ты, государь, ныне на земле царь учинился всем православным христианам, а великий господин святейший Никон, патриарх Московский и всея Руси, по благодати Божией глава Церкви и исправление сущей православной христианской веры и приводит словесных овец Христовых во едино стадо… Только тебя, великого государя, мы имеем столп и утверждение веры, и помощника в бедах, и прибежище нам, и освобождение. А брату моему, государь, и сослужителю, великому господину святейшему Никону – освящать соборную апостольскую церковь Софии, Премудрости Божией…»

Святитель Афанасий, Лубенский чудотворец, – святой. Он видел то, что открыто было перед Русью, перед ее царем, перед патриархом Русской Православной Церкви.

А вот воспоминания другого путешественника по России архидиакона Павла Алеппского, приехавшего на Русь в 1654 году.

«Какая эта благословенная страна, чисто Православная!

…Гордость им совершенно чужда, и гордецов они в высшей степени ненавидят. Так мы видели и наблюдали, Бог свидетель, что мы вели себя среди них как святые, как умершие для мира, отказавшиеся от всяких радостей, веселья и шуток, в совершеннейшей нравственности, хотя по нужде, а не добровольно…

Все жители в течение ее (первой седмицы Великого поста) не производят ни купли, ни продажи, но неопустительно присутствуют за богослужениями в своих церквах. Царские ратники обошли питейные дома, где продают вино, водку и прочие опьяняющие напитки, и все их запечатали, и они оставались запечатанными в течение всего поста. Горе тому, кого встречали пьяным или с сосудом хмельного в руках! Его обнажали в этот сильный холод и скручивали ему руки за спиной: палач шел позади него, провозглашая совершенное им преступление и стегая его по плечам и спине длинной плетью из бычьих жил: как только она коснется тела, тотчас же брызнет кровь…

Мы заметили, что они казнят смертью без пощады и помилования за четыре преступления: за измену, убийство, святотатство и лишение девицы невинности без ее согласия…

Больше всего мы дивились их чрезвычайной скромности и смирению и их частым молениям с утра до вечера пред всякой встречной иконой. Каждый раз, когда они увидят издали блестящие кресты церкви, то хотя бы было десять церквей одна близ другой, они обращаются к каждой и молятся на нее, делая три поклона…

Празднование Вербного воскресенья в Москве. 1660-е гг. Из книги А. фон Мейерберга «Путешествие в Московию…»

Московиты множеством своих молитв превосходят, быть может, самих святых, и не только простолюдины, бедняки, крестьяне, женщины, девицы и малые дети, но и визири, государственные сановники и их жены…

У всякого в доме имеется бесчисленное множество икон, украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями, и не только внутри домов, но и за всеми дверями, даже за воротами домов; и это бывает не у одних бояр, но и у крестьян в селах, ибо любовь их к иконам и вера весьма велики. Они зажигают перед каждой иконой по свечке утром и вечером; знатные же люди зажигают не только свечи, но и особые светильники…

У всех них на дверях домов и лавок и на улицах выставлены иконы, и всякий входящий и выходящий обращается к ним и делает крестное знамение… Равно и над воротами городов, крепостей и укреплений непременно бывает икона Владычицы внутри и икона Господа снаружи в заделанном окне, и пред нею ночью и днем горит фонарь… Так же и на башнях они водружают кресты. Это ли не благословенная страна? Здесь, несомненно, христианская вера соблюдается в полной чистоте… Исполать им! О, как они счастливы!..

Что сказать о твердом и неослабном исполнении ими всех религиозных обязанностей! Что сказать о самых этих обязанностях, которых достаточно для того, чтобы волоса дитяти поседели, и которые, однако, тщательно выполняются и Царем, и Патриархом, и боярами, и боярынями, и царевнами! Разве они не чувствуют усталости? Разве они железные, что могут жить без еды и выстаивать длинные службы на морозе, не обнаруживая утомления? Без сомнения, эти русские – все святые, ибо превосходят своим благочестием даже пустынных отшельников. Богу угодно было сделать этот народ Своим – и он стал Божиим – и все его действия от Духа, а не от плоти…

Все это происходит оттого, что они знают о случившемся с греками и о потере ими Царства…

Что за благословенная страна! Она населена только христианами, в ней нет ни одного жида, ни армянина, ни невера какой бы то ни было секты: здесь даже не имеют понятия о них».

7

Если мы сравним эти свидетельства со свидетельствами патриархов и других «учителей вселенских», которые прибудут в Россию через несколько лет, то увидим, что разница в восприятии ими православной жизни нашей страны столь огромна, словно эти свидетельства даны людьми, побывавшими в разных странах. И тут можно, конечно, говорить о корыстолюбии патриархов и митрополитов, рванувших в Россию, когда обнаружилось нестроение в ее церковном управлении, но все-таки причину этой перемены надобно искать не в них, а в самом Никоне.

Как ни парадоксально, но это он и вынудил Восточных патриархов изменить свою оценку Русского православия. Не раз и не два предостерегали Никона от его безумной затеи.

«Мы много благодарили и каждый день благодарим Бога, после того как получили грамоты твоего преблаженства чрез возлюбленного сына нашего Мануила, – писал Никону константинопольский патриарх Паисий. – Из них мы узнали твое величайшее благоговение к Богу и пламенную ревность, какую имеешь ты относительно предметов нашей православной веры и чинов нашей Церкви. И это соединяешь ты, как свидетельствует общая молва приходящих из вашей страны, с крайнею рассудительностию и благоразумием, с безупречным смиренномудрием и всякими другими благими действиями, какие украшают истинного пастыря овец Христовых. Да будет препрославлено вовеки имя Господа нашего Иисуса Христа, что Он из рода в род воздвигает людей достойных служить назиданию Его Церкви и благоустроению Его стада. Да соблюдет тебя благодать Его на многие лета, да пасешь овец твоих богоугодно, как начал, до конца и да представишь стадо твое непорочным Пастыреначальнику Иисусу. Таким мы признаем тебя и с радостию отвечаем на твои вопросы по благодати, какую благоволит подать нам Дух Святой, Которого призываем всегда на всякое наше начинание. Но только молю твое преблаженство, что если какой-либо ответ наш покажется вам вначале не согласующимся с вашими обычаями, то не смущайтесь, а напишите к нам снова, чтобы узнать нашу мысль, да будем всегда соединены как во единой вере и во едином крещении, так и во едином исповедании, говоря всегда одно и то же едиными устами и единым сердцем и не разнясь между собою ни в чем…

Конец ознакомительного фрагмента.