Вы здесь

Подвиги Ахилла. Часть 2. Осада (И. А. Измайлова, 2012)

Часть 2. Осада

Глава 1

Наступил полдень. На равнине пронзительные солнечные лучи жгли так отчаянно, что всякая живность исчезла с открытых мест, и даже птицы, с утра порхавшие и носившиеся над кустами с разноголосым гомоном, поутихли и деловито сновали в зарослях, отыскивая насекомых, тоже скрывавшихся здесь от жары. Только пара орлов, поднявшись высоко, неторопливо облетали свои владения.

С высоты их полета открывалась не только равнина, на которой они искали добычу, но и вся громадная бухта, и часть прилегающих к ней холмов и предгорий.

Бухта была шириною в двадцать с лишним стадиев и формой походила на сильно согнутый, готовый к выстрелу лук. В этот день море было спокойно, и вода сверкала, переливаясь рябью, как начищенные пластины воинского доспеха. Небольшие волны ласково дотрагивались до берега, лишь чуть-чуть набегая на узкий галечный пляж в южной оконечности бухты и игриво резвясь меж скалистых утесов в северной ее части.

Посреди бухты в море вдавалась довольно длинная и совершенно прямая коса. С одного взгляда было видно, что она рукотворная, созданная людьми, но не ради прихоти – грандиозная каменная насыпь, укрепленная вбитыми в дно по всей ее длине толстыми просмоленными бревнами, сверху покрытая галькой и песком, служила для двух целей: во-первых, деля бухту на две части, она разрезала морские волны и мешала им атаковать берег, и во-вторых, эта коса служила причалом – к ней могли приставать корабли. Бронзовые кольца, вделанные в окаймлявший ее поверху кирпичный поребрик, служили для крепления причальных канатов. Служили прежде – теперь возле косы не было ни одного судна, а завершавший ее маяк, сложенный из крупных известняковых плит, был наполовину разрушен, и огня на нем давно никто не зажигал.

Однако суда в бухте стояли.

С высоты орлиного полета видны были темнеющие на фоне галечного пляжа силуэты кораблей. Не меньше сотни. Но они были не на плаву – их вытащили на берег и надежно укрепили, вбив вдоль бортов колья и присыпав у килевой части камнями и галькой. С мачт сняли паруса, так что кораблям явно не скоро предстояло выйти в море. Правда, за ними следили: днища были свежепросмолены, борта очищены от песка, наносимого волнами во время особенно сильных штормов. Людей на них и вокруг них почти не было видно – вся охрана составляла десятка три воинов, в знойный полдень лениво дремавших в тени кораблей либо плескавшихся в море. Однако суда не были пусты – их темные чрева заполняли тюки и сундуки, оружие, сложенное грудами вдоль бортов и прикрытое просмоленной парусиной, бочки, от которых в жару исходил либо аромат крепкого виноградного вина, либо тонкий запах оливкового или льняного[15] масла.

За береговой полосой бухты открывалась равнина, с севера тянувшаяся до самых предгорий, с юга ограниченная лесом. Она была местами гладкой, заросшей лишь густыми южными травами да иногда редким кустарником, но кое-где на ней сочными кущами клубились рощи. Из них лишь две или три выросли здесь сами, остальные насадили руки людей, тех же, кем была сложена и разделявшая бухту каменная коса. Каждая роща в давние времена была посвящена какому-то божеству, а потому в здешних местах их звали священными рощами, и в них не разрешалось рубить деревья. Тут были рощи оливковые, кипарисовые, лавровые и апельсиновые, однако за долгие годы, и особенно за последние десять с лишним лет, когда за ними перестали присматривать, ветер нанес в мягкую почву семена других растений. Теперь среди траурной темноты кипарисов светлели ветви олеандров и земляничника, пестрели их яркие цветы, в блестящую листву лавра вторгались резные листочки маленьких подростков-дубков, среди олив и апельсинов росли дикие вишни и кизил.

С северной стороны равнину пересекала не слишком широкая, но полноводная и быстрая река – Скамандр. Она текла с гор и впадала в море у самой северной оконечности бухты, образовывая своим устьем глубокий мелкий лиман.

Прежде равнина сплошь зеленела травами и кустами, но сейчас вся ее центральная часть представляла собою почти голую, вытоптанную землю. Тысячи человеческих ног из года в год топтали ее, по ней прокатывали, грохоча, боевые колесницы, стрелы и копья вонзались в нее, и густая человеческая кровь проливалась и проливалась, делая землю еще плодороднее и жирнее, однако весной травы едва успевали кое-где пробиться сквозь пыль и грязь, как их снова сминали и затаптывали. Люди, уничтожая друг друга на этой земле, стирали с нее и все прочее, что могло бы на ней жить.

Двенадцатый год здесь длилась война.

Те, кто приплыл на кораблях, вросших в узкий пляж большой бухты, разбили лагерь вдоль равнины, с юга, со стороны окаймлявшего ее леса. Вернее, они устроили не один лагерь, а несколько – на расстоянии двух-трех стадиев друг от друга располагались группы военных шатров. В центральном, самом большом из лагерей, шатров было около двадцати, в других – меньше, и везде ощущалась жизнь. Чернели пятна костровищ – ночью, даже когда было очень тепло, караульные разводили большой огонь, помогавший видеть местность вокруг, и дежурили с разных сторон группами по двое-трое. Днем воины, устроившись в тени палаток, чистили доспехи и оружие, готовили еду, играли в кости или дремали. Иные прятались от зноя внутри шатров.

Одежда и вооружение говорили о том, что в разных лагерях живут люди из разных мест – у них различались между собою доспехи, луки и копья, разным был их выговор, хотя несомненно все они говорили на одном языке.

То были ахейцы, некогда приплывшие сюда с царем Микен Атридом Агамемноном и его братом Атридом Менелаем, чтобы наказать город Трою и дерзких троянцев за невиданное и невероятное оскорбление – похищение троянским царевичем Парисом Елены, жены Менелая. Спартанцы и итакийцы, локрийцы, абанты, афиняне, аргивяне – все жители полуострова Пелопоннеса, окрестных с ним земель и островов. Все, чьи цари некогда давали роковую клятву помогать тому, кого в день их общего сватовства изберет своим мужем своенравная дочь царя Спарты лучезарная Елена, – все привели к берегам Троады свои корабли и привезли сюда своих воинов. И вот уже одиннадцать с половиной лет осаждали неприступную Трою…

За равниной, там, где начинались заросшие лесом холмы, плавно переходящие в предгорья, высились могучие стены великого города.

Троя была выстроена так удачно, что ее не только невозможно было взять приступом – тому мешала окружавшая город на всем протяжении стена, высотою в двенадцать локтей, сложенная из громадных камней, – но нельзя было и окружить сплошным кольцом осады. Во-первых, слишком велика была общая протяженность ее стен, так что рассредоточить вокруг нее войско было бы слишком опасно, и, во-вторых, с запада городская стена вдавалась на некрутом склоне холма в лес. Здесь троянцы стерегли подступы к городу особенно зорко, и отсюда, через небольшие западные ворота в город проникали обозы со съестными припасами, ночами пастухи с дальних лесных пастбищ пригоняли коз и овец, союзничавшие с Троей варвары привозили вина и масло. Иногда эти обозы нарывались в лесах на засады ахейцев, и тогда торговцы, не раздумывая, бросали свое добро и скрывались – царь Трои Приам платил достаточно щедро, и небольшие потери их не пугали, они стремились только уйти живыми.

Но осада была тем не менее страшна для Трои. Город, объединивший под своим началом всю огромную Троаду и подчинивший себе все окрестные царства, постепенно терял свое влияние и могущество. Союзные Трое города и области были за эти годы разрушены и разграблены ахейцами, влияние троянского царя на соседние государства слабело. Год от года истощалась, казалось бы, неистощимая троянская казна, самая богатая во всей Азии…

А сколько героев и воинов пало за годы войны! Сколько раз надевали все троянцы, от царской семьи до последнего раба, темно-синие траурные одежды… Из четырнадцати сыновей царя Приама и царицы Гекубы в живых осталось только пятеро, девять царевичей один за другим погибли в битвах. Гибли и ахейцы. Уже не один десяток погребальных курганов вырос вдоль моря и на равнине, и это при том, что отдельных курганов удостаивались только базилевсы и знатные воины, прах простых воинов подхоранивали к одному из общих захоронений. Кроме боевых потерь урон ахейской армии уже трижды наносили тяжелые болезни, которые косили воинов десятками. Приехавший с ними лекарь Махаон не знал азиатских болезней и не умел составлять снадобья от них.

…Орлы несколько раз облетели равнину, но зверье попряталось от зноя, а сражений в это утро и накануне не было, и птицы не увидели для себя добычи. Тогда так же медленно и плавно они направили свой полет к лесу, не рассчитывая что-нибудь увидеть под кронами деревьев, но помня, что в лесу много полян и прогалин, речек и ручейков, которые в знойные часы особенно любят лани и косули. Эти чуткие и осторожные животные слышали любой шорох, и редкий зверь мог бесшумно подобраться к ним в лесных зарослях. Но полет орла бесшумен, а живущие в лесу звери редко смотрят вверх… И раз так, цари птиц вполне могли надеяться на добычу.

Глава 2

Солнечные лучи, беспощадно выжигавшие равнину, почти не проникали сквозь густые своды чащи, что начиналась почти сразу за одной из священных рощиц. Здешние места были богаты растительностью, и пышность этих лесов восхищала всякого, кто видел их. Тут во множестве росли дубы, чьи широченные кроны составляли как бы верхнюю часть богатого шатра. Много было в этом лесу лиственниц и пихт, от которых в жаркие дни исходил пьяный аромат, будто их текучая смола забродила под тонкой корой, как виноградный сок. Среди этих прекрасных деревьев то тут то там попадался земляничник, в это время года скинувший со стволов кору. Росли здесь и вязы, иные из которых своими сильными кронами догоняли высокие кроны дубов. Иногда попадались пришельцы с гор – роскошные кедры.

Нижнюю часть лесного шатра составляли кустарники – олеандр и шиповник, багульник, дикая слива и вишня, иногда попадался кизил. Как во всяком южном лесу, здесь царствовали лианы и вьюны, и хотя до крон дубов и вязов они не доставали, внизу все было ими оплетено, и запах их цветов – а цвели они почти все, сливался с ароматом пихтовой и лиственничной смолы, с густым запахом кедров. Сотни диких пчел, как золотые искорки, мелькали среди этого зеленого великолепия, их жужжание вместе с невероятным ароматом леса дурманило и усыпляло.

В одном месте чаща расступалась. Ее рассекал широкий ручей, скорее даже речка, прозрачная, легкая и быстрая. Она замедляла свое течение лишь ненадолго, там, где упавшее поперек русла дерево образовало естественную запруду. За долгие годы вода вырыла глубокую яму, так что получилось настоящее озерцо, в нем даже цвели водяные лилии.

Пятнистый косуленок подошел к запруде, остановился, наклонившись, и вместо того, чтобы пить, уставился на себя в воду, хлопая большими пушистыми ушами. Что за зверь смотрит на него из воды? Не опасен ли он?..

Однако из чащи тут же появился зверь много опаснее. Огромное животное, выскочившее почти бесшумно из-за завесы кустов, могло показаться волком, если бы не слегка изогнутый пышный хвост, несколько иная форма морды и золотистый, очень необычный цвет густого меха. Это была собака, вернее, полусобака-полуволк – громадный, сильный и свирепый зверь. Косуленок повернулся, попятился, дрожа всем тельцем, дернулся, собираясь бежать. Он не пробежал бы и десятка шагов на своих смешных растопыренных ножках – страшный пес уже изготовился к броску. И тут из леса прозвучало коротко и повелительно:

– Тарк, стой!

Пес замер уже почти в прыжке. Его ощеренная пасть, в которой тускло блистали устрашающих размеров клыки, закрылась, опала вздыбленная на загривке шерсть. Он отвернулся от малыша, которого уже считал своей добычей, с таким равнодушным видом, будто внезапно решил, что косуленок несъедобен…

– Молодец, Тарк, хорошо!

Из леса показался тот, кому так беспрекословно подчинился могучий зверь. Человек и собака были под стать друг другу. Хозяин Тарка был громадного роста, настоящий великан. Смуглый, почти обнаженный (на нем были лишь сандалии да набедренная повязка), он выглядел сказочным лесным божеством. При широченных плечах и груди у него была довольно узкая талия, а ноги, хотя и мощные, отличались длиной и пропорциями, которые можно увидеть обычно лишь у статуй, созданных скульпторами с целью преувеличить красоту естества. Благодаря этому ни огромный рост, ни переливающиеся под кожей богатыря несокрушимые мышцы не делали его тяжеловесным. Он был взрослым мужчиной, лет двадцати пяти, но выглядел юношей.

– Мы найдем другую добычу, Тарк, – сказал он псу, провожавшему взглядом косуленка, который торопливо трусил к зарослям. – Такого маленького жалко, верно? Помнишь, как ты сам был маленьким, помнишь, да? Не выкорми тебя мы с Патроклом, и пропал бы. Тебя бы тоже кто-то съел!

Говоря так, человек скинул надетый на плечо лук, снял колчан со стрелами, усевшись на мягкий мох, расшнуровал сандалии, отбросил их и встал, снимая набедренную повязку и собираясь окунуться в прохладную воду запруды. Вода была будто зеркало, и он, как недавно косуленок, увидел себя всего, с ног до головы. Совершенство отраженного в озерце мужского тела изумило его. Он словно забыл, что смотрит на себя самого.

Наконец охотник расхохотался, мотнув головой, украшенной целым облаком черных волос, блестящих и волнистых, хотя в последнее время он мыл их почти всегда лишь холодной водой.

– Фу, да я с ума сошел!.. Уставился на себя самого, как Нарцисс[16] какой-то… Что значит много лет не видеть себя в зеркале… Вот бы мирмидонские воины увидали своего великого Ахилла в такой момент! Уж точно решили бы, что ими командует помешанный…

И, продолжая смеяться, он кинулся в воду, сразу разбив волшебную гладь зеркала и взметнув множество брызг, которые лучи солнца, проникавшие сквозь кроны дубов и вязов, на мгновение превратили в драгоценные камни.

Искупавшись, Ахилл выбрался на берег и растянулся среди мха и травы. Тарк, поняв, что они пока никуда не уходят, тоже бросился в воду и плавал довольно долго, а затем выскочил с другой стороны запруды, устремился в заросли и выбрался оттуда с какой-то крупной птицей в зубах, которая еще трепыхалась, хотя зубы пса уже перервали ей глотку.

– Это кого ты? – Ахилл приподнял голову. – А, лесного петуха, удода. Ешь, я тебе разрешаю – не больно-то они вкусны. И мне хочется самому настрелять дичи.

Пес опустил добычу в траву, и его пасть раскрылась в гримасе, которую трудно было назвать иначе, как улыбкой. Он отлично понял слова хозяина и с удовольствием принялся за еду, хрустя тонкими птичьими костями и ловко выплевывая пестрые перья.

– Тебе немного надо! – прошептал Ахилл, полузакрыв глаза и подставляя мокрое лицо мечущимся взад-вперед солнечным зайчикам. – Какой же ты счастливый! И какой же я дурак…

Его лицо, только что почти безмятежное, вдруг исказилось. Гнев и боль проявились в глазах, в судорожной гримасе рта, в алом румянце, внезапно проступившем сквозь природную смуглоту и усилившем ее густой южный загар.

К этому времени, к середине двенадцатого года Троянской войны, Ахиллу было немногим более двадцати пяти лет. Он был почти в полном расцвете, и его сила, еще в детские годы поражавшая и пугавшая всех, теперь вызывала уже не изумление, а трепет у своих и непреодолимый ужас у врагов. Легкий и стремительный, прозванный между ахейцами «быстроногим Ахиллом», он был искуснейшим воином, одинаково владевшим мечом и копьем, умевшим разить с колесницы и в пешей схватке. Даже самые бесстрашные отступали перед ним на поле боя, потому что битва с ним означала смерть, и все это знали.

Множество подвигов совершил великий Ахилл за годы войны, как ему и предсказывали. Но вот уже более полугода он не участвовал в сражениях. Его жестокая, едва не закончившаяся кровью ссора с Атридом Агамемноном привела к тому, что боевое преимущество ахейцев над троянцами исчезло. Осмелевшие защитники города не раз уже выходили из-за городских стен и вызывали пришельцев на бой, и чаще всего Атридово войско с трудом избегало полного разгрома и несло большие потери.

Ахилл наблюдал за всем этим со стороны, испытывая отчаяние и чувствуя себя опозоренным и обманутым…

Все началось с того, что Агамемнону вздумалось однажды принести жертвы в единственном троянском храме, стоявшем за пределами городских стен. Храм Аполлона Троянского, покровителя города, белый, стройный, окруженный буйно цветущими гранатами и олеандрами, сверкал на высоком холме, к югу от городской стены. Прежде жрецы приходили сюда в дни больших праздников, а теперь не приходили вовсе, опасаясь встречи с ахейцами. И только верховный жрец сребролукого бога Хрис упорно не считался с опасностью и по-прежнему жил в небольшом домике рядом со святилищем. Он отпустил своих рабов в Трою, и с ним оставались только старая жена и внучка, дочь погибшего в самом начале войны сына. Ее звали Хрисеида. Вот эту-то Хрисеиду и увидал верховный базилевс ахейцев, могучий Агамемнон, придя с дарами для великого бога в его храм…

Хрисеиде исполнилось шестнадцать лет, она была маленькая, легкая и вся светлая, как лепесток водяной лилии. Она почти всегда улыбалась, и ее улыбающееся личико с ямочками на щеках и золотистыми брызгами веснушек привело в восторг микенского царя. Не рассуждая долго, он принес жертвы, вернулся в лагерь и послал своих воинов захватить прелестную внучку жреца и привести в его шатер.

Воины-микенцы испугались – кому же хотелось навлечь на себя гнев самого Аполлона? Но Аполлон был все же дальше, чем Агамемнон, и уж его-то гнев они не раз на себе испытывали…

Старый Хрис явился в шатер царя тем же вечером, умоляя вернуть ему девушку, не позорить его седины, не оскорблять священного звания жреца. Он клялся, что отдаст за Хрисеиду богатый выкуп: сам Хрис был беден, но царь Приам, конечно, не пожалел бы для него богатых даров из троянской казны. Однако взбешенный Агамемнон выгнал старика, сказав, что еще оказывает ему честь, беря его внучку в наложницы.

И тогда старик, уже в совершенном отчаянии, пришел к шатру Ахилла.

Он слышал от самих же троянцев, что беспощадный в битвах герой слывет справедливым и великодушным по отношению к слабым, и что он – единственный, к чьим словам может прислушаться своевольный Агамемнон…

Так вот все и случилось. Гневное обращение Ахилла к верховному базилевсу сперва привело того ярость. Но просто так отказать Ахиллу не посмел даже гордый Атрид. Он обещал подумать, а до поры не посягать на чистоту внучки старого жреца.

На другой день в лагере началась новая вспышка непонятной болезни, от которой еще год назад умерло не меньше двух сотен человек, и Ахилл тут же заявил Атриду в присутствии других царей, что это – кара оскорбленного Аполлона. Возможно, герой так и не думал, но он был вне себя от жалости к старику и к хрупкой девушке, которую не раз видел в храме и к которой питал своеобразную нежность, как к маленькому, беззащитному и доверчивому зверьку.

– Будь же по-твоему, дерзкий! – закричал Атрид, видя, что и другие цари всерьез верят в слова Ахилла о мести Аполлона и уже осуждают его. – Ты, посмевший ставить мне условия, на этот раз своего добьешься – я верну малышку старому болтуну… Но мне нужна юная и красивая наложница, и у меня она будет! В Фивах ты захватил для себя прехорошенькую девчонку, у нее, кажется, и имя похожее – Брисеида, что ли… Так вот – я забираю ее себе!

Как сумел Ахилл сдержаться, как не изрубил Атрида мечом? Ничего бы тот не поделал против его неимоверной силы и его быстроты!.. То ли помешал его верный друг Патрокл, схвативший его за руку и твердивший, что нельзя поддаваться порыву безумия? То ли слова итакийского базилевса Одиссея, сказавшего, что этот раздор погубит всю армию, отрезвили сына Пелея? Так или иначе, он ушел, в неистовом гневе одним взмахом меча перерубив сразу два толстых столба шатровой опоры, так что богатый шатер повис тряпкой над головами царей…

Уже с порога молодой базилевс обернулся и бросил:

– Я не унижусь до того, чтобы драться из-за пленницы, хотя она мне очень дорога, дороже многих боевых трофеев… Забирай ее, надменный царь. Но даю слово, а своего слова я не нарушал еще никогда… Скорее река Скамандр, что течет через эту равнину, попрет вспять, чем я снова стану сражаться на твоей стороне. Воюй теперь без меня!

Глава 3

– Ты здесь, Ахилл? Ага, и Тарк здесь! А я искал тебя в гроте.

И Патрокл, выйдя из зарослей в том месте, где недавно исчез пятнистый косуленок, кинул на землю сумку и сам уселся в траву рядом с другом.

За прошедшие годы Патрокл Менетид почти совершенно не изменился.

У него было такое же округлое лицо с высоким лбом и твердым подбородком, те же вьющиеся каштановые с золотистым отливом волосы, такие же серые глаза, веселые и смеющиеся, будто он не жил двенадцать лет на войне, среди смерти, страха и злобы. Даже веснушки еще оставались на его щеках и переносице, только теперь их было меньше, и они стали почти не видны на фоне густого загара.

Патрокл, как и Ахилл, был в одной набедренной повязке и тоже с луком через плечо.

– Я купался, – сказал Ахилл, улыбнувшись другу. – И тебе советую – освежись. А потом пойдем в грот и перекусим. Только я еще ничего не настрелял.

– Я подстрелил четырех диких голубей и кролика, в сумке – лепешки, молоко и мед. А в роще я сорвал несколько апельсинов – они уже зрелые. Нам хватит.

– Отлично! – Ахилл перевернулся со спины на бок и выловил из полуоткрытой сумки апельсин. – А молоко откуда? Ты был в каком-то селении?

– Что ты! – Патрокл добродушно рассмеялся. – Во-первых, поблизости их не осталось, а во-вторых, я не рискую, подобно тебе, бродить в одиночку по окрестностям и заходить в троянские поселки. Это Хрисеида принесла нам молока – большой кувшин притащила. И лепешки тоже от нее, у нас в лагере таких мягких и ароматных никто не печет.

– Сумасшедшая девчонка! – воскликнул Ахилл, хмурясь. – Который раз уже приходит, искушает судьбу… Мирмидонцы, конечно, не посмеют ее тронуть, но мало ли, на кого можно нарваться… Вот пойду в храм и скажу ее деду, чтобы следил за ней получше!

Патрокл достал еще один апельсин и, не торопясь чистил его, складывая кожурки на загривок лежащего рядом Тарка, который косил на них янтарным глазом и втягивал острый аромат, чуть шевеля кожаным коричневым носом. Ему не очень нравилось развлечение одного из хозяев, но он любил Патрокла и терпел от него подобные ребячьи шалости.

– В храм сходить вообще-то неплохо было бы, – заметил Патрокл, надкусывая апельсин и выплевывая косточки. – Мы давно с тобой не были в храме. А Хрис, я думаю, знает, что девушка сюда ходит. Он тоже тебе благодарен и уверен, что в твоем лагере с ней не случится ничего плохого. И… Знаешь, Ахилл, она, должно быть, в тебя влюбилась!

– А ну тебя! – махнул рукой базилевс, резко отворачиваясь. – Опять эти твои песни… Тебя послушать, так в меня все женщины влюбляются, какие только ни есть.

– А что, это не так разве? – лукаво улыбнулся Патрокл. – Еще хорошо, что здесь нам редко приходится иметь с ними дело, братец! А уж Хрисеида, та точно попалась! Мало того, что ты ее спас, так ты еще и из вражеского стана. А знаешь, как женщины обожают влюбляться наперекор судьбе – вот нельзя любить, не полагается, так она как раз и влюбится!

– Выдумщик ты и болтун, дорогой мой! – усмехнулся Ахилл, бросая апельсиновые корочки в воду и следя, как тихое в берегах запруды течение медленно сносит их к плотине. – Не знаю я ничего такого, я вообще не знаю женщин, кроме Деидамии, моей бывшей жены, но тогда я был слишком молод, чтобы не сказать мал, и ни в чем не успел разобраться. Еще знаю наших рабынь, но они, сам понимаешь, не в счет, потому что любят меня по обязанности… Да и ты знаешь чуть больше меня, между прочим: ну, мне было тринадцать, тебе семнадцать, когда мы уехали на войну – много ли ты успел?

– Успел кое-что! – скромно потупясь, заметил молодой человек. – Вот жениться не успел, не в пример тебе, а что до прочего… Нет, нет, женщины иногда, верь мне, неплохи. Хрисеида мне очень нравится.

– Вот ты и посватайся к ней! – воскликнул Ахилл. – Кстати сказать, с чего ты взял, что она приходит в лагерь из-за меня? А может, из-за тебя, а? Ступай к старику-жрецу и скажи, что готов взять его внучку в жены. А что? Это будет первая свадьба в нашем лагере!

– Мне нельзя на ней жениться, – с самым серьезным видом возразил Патрокл. – У нее веснушки, у меня веснушки, что же за дети получатся? И потом, как жениться, если она тебя любит? Тебя, тебя, это же видно!

– Пошел ты к лягушкам в болото! – фыркнул Ахилл.

Мгновенно вскочив, он вдруг подхватил Патрокла под мышки, и тот, не успев даже ахнуть, плюхнулся в воду посреди запруды, продолжая ошалело сжимать в зубах дольку апельсина.

– Потрясающее доказательство правоты! – проговорил он, нырнув и вынырнув, уже без дольки – под водой он ее проглотил. – Обожаю купаться в сандалиях… Братец, а на что ты так рассердился? Только на то, что еще одна женщина в тебя влюблена? Но не я же виноват в этом!

– Я не рассердился! – Ахилл тоже прыгнул в воду и окатил друга целой пригоршней воды. – Просто надоело слушать о девушке, из-за которой все это случилось… Мы можем смеяться сколько нам угодно, но мой позор при мне, и кому, как ни тебе это знать, Патрокл!

– Это не твой позор, – молодой человек стал серьезен. – Это позор Агамемнона, как, впрочем, и все остальное… Из-за одной вздорной женщины он притащил сюда всех царей Пелопоннеса и его окрестностей и кучу простого народа, которому до этой женщины дела нет и не было, теперь из-за другой женщины оскорбил тебя, это при том, что стольким тебе обязан… И вот мы проигрываем сражения, да, да, сам знаешь, мы их не раз и не два уже едва не проиграли, мы терпим позор, потому что, из-за чего бы ни началась война, но ее все равно ведь надо выиграть, раз уж так случилось… А этот индюк не может переломить себя и попросить у тебя прощения!

– Перестань! – воскликнул Ахилл сердито. – Перестань меня злить. Ну и речи у тебя… Прямо, как у спартанца Терсита!

– Куда мне до него! – рассмеялся Патрокл. – Если бы боги наградили меня таким даром красноречия, я стал бы поэтом, а не воином. Терсит подбирает такие словечки и выражения, что не хочешь, а засмеешься. Или лопнешь от злости, что и происходит с нашими Атридами каждый раз, когда кто-то из них узнает о Терситовых насмешках. Менелай уж не раз клялся, что открутит ему башку, и, уверяю тебя, братец, когда-нибудь да открутит!

С этими словами он выскочил из воды и уселся на траву, по очереди снимая и отряхивая сандалии.

– И, возможно, правильно сделает, хотя и не пристало царю и великому воину связываться с болтунишкой… – Ахилл, в свою очередь, выбрался на берег запруды, выплюнул в траву апельсиновые косточки и потянулся за вторым апельсином. – Терсита иные из простых воинов считают смелым и называют чуть ли не разоблачителем всех пороков. Только я-то вижу, чего он стоит! Ему совершенно все равно, кого разоблачать, а вернее, на кого лить грязь – лишь бы пообиднее да пошумнее. Ну, будь он хотя бы сам лучше… А то ведь трус и кривляка! В бою его не видно, зато после боя, когда другие перевязывают раны, он бегает по лагерю и обсмеивает всех и каждого, а базилевсов – больше всех! Зависть его заедает, что ли?

– Думаю, не без этого, – Патрокл поднялся, снял набедренную повязку, старательно отжал и снова надел. – И зависть тоже. Иногда и мне хочется влепить ему затрещину, братец! Особенно хотелось третьего дня, когда мы едва не потеряли большую часть кораблей, когда Гектор, как свирепый тигр, гонялся за нашими воинами, чуть не загнал нас в море, поджег три корабля, когда только бесстрашие Одиссея и Диомеда спасло нас от разгрома и когда потом, после всего, что мы пережили, этот вертун Терсит принялся изображать, как мы убегали и прыгали с кораблей!

– И ты не задал ему трепку?! – в голосе Ахилла прозвучала такая ярость, что Патрокл пожалел о своей горячности, – И ты… А, да что там! Если бы я мог вмешаться, Гектор дорого заплатил бы за эту вылазку… Кстати, Патрокл, Одиссей говорил мне, что не он и не Диомед, а ты был главным героем этого боя, и корабли были спасены главным образом благодаря тебе.

– Я думаю, он немного преувеличивает, я думаю, – молодой человек тоже взял второй апельсин, подкинул высоко вверх и ловко поймал. – Может, я виноват перед тобой, что сражаюсь, когда ты в ссоре с царями, но…

– Я сам говорил тебе, что ты абсолютно прав! – резко прервал друга Ахилл, – И хватит об этом в самом деле…

– В самом деле, хватит! – подхватил Патрокл. – Ну что же, идем в наш грот? Я хочу пообедать, а не грызть апельсины, да и Тарк, вон, уже облизывается на мою сумку – чует кролика…

– Пошли, – Ахилл встал и тоже намотал на бедра свою повязку.

Грот, о котором они говорили, находился локтях в двухстах от ручья и запруды, где друзья купались, и, кроме них двоих, о нем не знал ни один человек: им не хотелось, чтобы их сокровенное убежище, место отдыха и дружеских бесед, посещал кто-то еще.

Примерно за год до этого времени Ахилл охотился в лесу. Преследуя дикого поросенка, он выскочил на небольшую поляну, в конце которой высился старый бук, когда-то, во время сильной бури, накренившийся и застывший с распластанной над землей кроной, с полувывороченными корнями, от которых уже много лет росли в разные стороны молодые побеги. Дерево окружали густые заросли кустов, в которых и скрылся испуганный поросенок. Ахилл бросился следом – и неожиданно для себя провалился в пустоту… Поднявшись с мягкого мха и сухих листьев, он обнаружил, что находится в маленькой пещере, образованной, как он потом разглядел, приподнятым корневищем старого бука и наросшей вокруг землей. Кусты плотно закрывали отверстие грота, но внутри было достаточно светло: меж корнями осталось немало небольших отверстий, в которые проникал свет. С одной стороны в земляную стену грота вдавался замшелый камень, сверху весь покрытый трещинами, сквозь которые сочилась вода. Чистая, родниковая, она крохотными струйками сбегала по камню, по выточенным на его боку светлым бороздкам, и убегала под землю, не оставляя на полу грота ни ямки, ни лужицы. Грот был совсем невелик: в нем могли поместиться человек пять, не больше.

Ахиллу очень понравилось это убежище. На другой день они пришли сюда с Патроклом и с тех пор бывали тут часто.


– Готово! – Ахилл ножом разгреб золу, разрезал спекшиеся и обугленные листья водяной лилии и, ловко наколов кончиком ножа румяную тушку кролика, перекинул ее на плоскую ивовую плетенку, где уже лежали только что снятые с вертела жареные голуби. – О, как вкусно пахнет!

– Замечательно! – согласился Патрокл. – Но еду нужно не нюхать, а есть.

Некоторое время друзья молча поглощали мясо, закусывая лепешкой и по очереди прихлебывая молоко из красивого глиняного кувшина, длинногорлого, покрытого зеленой глазурью с нанесенными на нее фигурками нимф и каких-то загадочных птиц.

– У троянцев все красивое… – Патрокл приподнял кувшин так, чтобы на него сквозь одно из отверстий в стене грота упал свет. – Самые простые вещи они делают с любовью. Наверное, среди них много музыкантов и поэтов. А ведь как странно! Мы здесь двенадцатый год, и ничего почти не знаем о них…

– Кроме того, что они умеют нас убивать! – усмехнулся Ахилл, беря у друга кувшин и отпивая молоко. – Что тебе до троянцев, Патрокл? Мне не интересны негодяи, которые оскорбляют законы гостеприимства и гадят в чужом доме!

– Но это сделал Парис! – возразил Патрокл, оделяя Тарка костью с изрядным куском мяса. – Ведь не все троянцы такие. Уверен, что Гектор никогда бы подобного не сделал.

– Наверное, ты прав. Этот не похож на трусливого вора. Но он все равно враг, верно? И третьего дня из-за твоей безумной отваги он едва тебя не убил, дорогой мой! Сколько он уже уложил наших воинов!

– Не больше, чем мы с тобою его родни, братец! – улыбнулся Патрокл. – Ты-то уж точно больше… Гектор страшен, это верно, но мне он интересен. В нем есть что-то великолепное, что-то очень настоящее, как… как в тебе.

– Ну, спасибо за сравнение! Ты мне польстил!

Ахилл усмехнулся и вновь поднял кувшин к губам. Капли молока упали на его смуглую грудь, попали на колено, и лежавший вплотную к нему Тарк осторожно слизнул большим розовым языком белые брызги.

Молодые люди вновь замолчали. Они иногда могли молчать часами и не потому, что им не о чем было говорить. Просто каждый так хорошо знал другого, что иной раз они вели беседы без слов, угадывая, словно прочитывая друг у друга мысли. И в этот раз Ахилл вдруг ответил не на слова Патрокла, а на родившуюся у того мысль.

– И если я не примирюсь с Агамемноном и не вернусь на поле сражения, это будет стоить слишком дорого… Мы останемся в Троаде еще на долгие годы, и самые отважные найдут здесь смерть. Я же понимаю это, не думай! Но не могу… Не могу, Патрокл!

Это мучительное восклицание вырвалось у героя уже против воли, и он тут же отвернулся, хотя понимал, что Патрокл видит его состояние, даже когда его лицо скрыто тенью.

– Это не ты с ним должен примириться, а он с тобой, – голос Патрокла прозвучал неожиданно жестко, и его всегда спокойные серые глаза остро блеснули и погасли. – Виноват он, Атрид Агамемнон, а не ты, и пускай все будет, как есть, пока…

– Пока Гектор, который тебе так интересен, не разнесет наш лагерь пеплом по равнине! – зло проговорил Ахилл. – А я не умру от моего позора. Ф-фу! Сидеть в шатре и прислушиваться к звукам сражения! И это мне-то, которого называют величайшим из воинов! Я сам себе противен!

– Придумать бы какой-то выход… – проговорил Патрокл задумчиво. – Я давно думаю. Но у меня ничего не получается – не хватает, видно, умишка. Поговори-ка с Одиссеем. Этот придумает все, что хочешь.

– То-то он и придумал идиотскую клятву женихов Елены, из-за которой мы все здесь оказались! – Ахилл рассмеялся коротко и резко, поперхнулся и с трудом откашлялся. – Где тогда был его хваленый ум?

Патрокл вдруг расхохотался.

– Спроси лучше, где был мой ум, когда я шестнадцати лет от роду, царь не царь, а просто вздорный мальчишка – без царства, без богатства, без блестящих надежд на будущее, вздумал свататься к лучезарной Елене, из-за которой лучшие воины и герои готовы были друг друга перерезать! Это каким же надо было быть самовлюбленным и самонадеянным болваном, какое иметь совершенно дурацкое тщеславие?! Все посватаются, а я нет – надо же! И ты ведь тогда смеялся надо мной! Ты-то в двенадцать лет был умнее… Э-э-э, братец, куда нам кого-то укорять! Мне-то уж, во всяком случае…

Конец ознакомительного фрагмента.