Глава I. Страницы истории
ʷ
Вопрос происхождения и особенного значения института посольских даров среди российских историков издавна является объектом серьезных споров. Одни считают его продолжением старой дипломатической традиции, хорошо известной еще в цивилизациях Древнего мира, другие видят корни этого явления в связях России с Востоком и огромном влиянии византийского наследия или же татаро-монгольского ига.
Не углубляясь в суть спора, следует заметить, что в европейской практике дипломатические дары, будучи необычайно популярными в конце Средневековья – в начале Нового времени, занимали несоизмеримо более скромное место, чем в московском и восточном подарочных этикетах.
Явление это было далеко не новое: уже в 1246 году князь Владимирско-Волынский Василько Романович предупреждал папского легата Джованни ди Пьяно Карпини, что посол к татарам должен иметь с собой «дары богатые, поскольку домогаются они их с назойливостью огромной, а если даров не дать, не сможет посол своих дел сделать, а даже за человека его не почтут». Судя по наставлениям, которые Иван III давал венецианскому дипломату Джованни Батиста Тревисано, направлявшемуся ко двору хана Великой Орды – Ахмата, добрые советы Василько не утратили своей актуальности даже два века спустя.
Тема даров в дворцовом этикете Ивана III (1462–1505) с точки зрения их числа и характера – например соколы, охотничьи собаки, оружие, – была, в определенной степени, приближена к стандартам Западной Европы. Последующие же эпохи – Василия III (1505–1533) и Ивана IV (1533–1584) – внесли в подарочный этикет серьезные изменения: российская дипломатия начала демонстрировать явное неудовольствие в случае отсутствия посольских даров. Если легат не подносил дары от своего хозяина, то это считалось еще допустимым, но отсутствие подарков от самого посланника, как правило, дискредитировало последнего. Одновременно московская дипломатия начала обращать большее внимание и на ранг привозимых даров.
Дары монархов, особенно европейских, весьма редко отклонялись (хотя в 1489 году такое произошло с дарами самого императора Фердинанда III). Иначе обстояли дела с подарками кавказских властителей и глав степных династий. Дары полномочных («великих») послов соседних государств обычно принимали частями.
Со временем к вознаграждению послов стали подходить чисто математически, в зависимости от количества и качества даров – «в полтора», «вдвое», «втрое». При этом не гнушались даже мистификацией, не говоря уже о проблемах с правильной оценкой многих западноевропейских подарков из-за серьезных культурных различий и т. д. Вот что сказал по этому поводу подъячий Посольского приказа Григоргий Котошихин: «а ценят королевские и посольские дары той ценою, чего стоит весом, а дела не считают».
В свою очередь, московская дипломатия придавала большое значение дарам, предназначенным для иностранных монархов. Подарки московских государей состояли не только из ценной пушнины, но и представителей местной фауны. К примеру, Михаилу Корибуту Вишневецкому и одному из турецких султанов в 1671 году было послано из Москвы по живому белому медведю.
Для важных дипломатических партнеров список даров составляли весьма тщательно, чтобы удовлетворить их всевозможные пожелания. Например, Борис Годунов отправил шаху Аббасу I Великому, помимо драгоценных одеяний, мехов, соколов – два огромных «винных» котла и гигантское количество (200 ведер) готового продукта. Учитывая, что, согласно традиции, персидское посольство привезло в подарок царю Борису от имени хана золотой трон, инкрустированный бирюзой и рубинами (ныне хорошо известный всем посетителям Оружейной палаты), своеобразный дипломатический «обмен» такого шедевра на «винный куб» впечатляет!
Согласно традиции, среди царских даров превалировали меха, особенно соболиные, которые раздавались обычно сороками (по 40 штук), реже парами или одинцами – единичными, особо ценными экземплярами. Меха, благодаря своей многовековой роли денежного эквивалента на Руси, были традиционным символом удачи и богатства.
В особых случаях достоинства внешнего вида подарка превосходили саму дареную шкурку, сколь бы ценна она ни была. Поэтому, одновременно с укреплением дипломатических контактов Москвы с Европой, на популярных западных гравюрах появляется хорошо известное изображение московского дипломата со связкой ценных шкурок. Так, подаренная Иваном III венгерскому королю Матею Корвину шкурка особо редкого черного соболя одновременно являлась настоящим произведением ювелирного искусства: все коготки были окованы в золото и украшены жемчугами.
На протяжении XVI–XVII веков – до начала правления Петра I – иностранные наблюдатели неизменно отмечали несхожесть московского посольского обычая с европейским, особо выделяя дипломатические дары, которые в большей степени ассоциировались с обычаями Восточных земель.
Первым иностранным дипломатом, передавшим свои впечатления от посольства в Москву, стал барон Сигизмунд фон Герберштейн. Его сочинение Rerum Moscoviticarum Commentarii («Записки о Московитских делах»), изданное в 1549 году, на многие десятилетия стало настоящим бестселлером в жанре «путевых заметок», являясь при этом авторитетным пособием для европейцев, собирающихся в «таинственную и экзотическую» Россию.
Оставленное им описание кремлевского этикета подтверждает особую роль, какую играли посольские дары. «Габсбургские посланники, – пишет он, – появились в России без подарков, что было неслыханным. И когда на официальном приеме гости стали излагать цель своего посольства, стоящие около них русские начали громко подсказывать: „Поминки“ (дары)!» Тем не менее, в отличие от литовских, ливонских и шведских послов, он не подчинился требованиям этикета. По-видимому, такой рискованный жест был результатом точного и холодного расчета: заинтересованный в антиягеллонском союзе с Габсбургами, Великий князь не только простил ему эту непочтительность, но даже одарил посла дорогой шубой на собольем меху, а также двумя сороками соболей и тремястами горностаевых шкурок.
Иногда дары становились яблоком раздора. В 1570 году в ходе Ливонской войны наступил неблагоприятный для России поворот, и царь Иван Грозный пригласил в Москву польских и литовских послов для заключения мира. Поляки были не прочь заключить мир, тогда как литовцы вели дело к разрыву. Литовский посол преподнес в дар царю чистокровного арабского скакуна. Получив за него в качестве ответного царского подарка изрядную сумму денег, посол заявил, что предложенная цена его не устраивает. Грозный велел заплатить деньги, затребованные литовцем, после чего опричники изрубили лошадь на его глазах. Легко догадаться, что в тех обстоятельствам переговоры не привели к миру: помимо заключенного тогда 3-летнего перемирия, война продолжалась еще 12 лет.
Посольский обычай в России не особо изменился и в следующем столетии. Его можно достаточно точно воссоздать по донесениям Николааса Витсена – участника посольства Великих Штатов к царю Алексею Михайловичу в 1664-1665 годах. В своем дневнике он написал о том, как накануне аудиенции приставы посоветовали им надлежащим образом подготовить подарки. На следующий день в их резиденции появились 148 стрельцов, направленных для занесения даров в Кремль, при этом каждый из них взял лишь по одному предмету. Когда же послы прибыли в царские палаты, их встретили стрельцы с их дарами, выстроившиеся в шеренгу, доходившую до аудиенц-зала. Рядом – «на показ, дабы царский престиж повысить» – велено было ожидать аудиенции персидским купцам, которые привезли с собою богатые дары от шаха: в том числе восемь верховых лошадей красоты необычайной в богатой упряжи, дорогие ткани, ковры, сабли. Когда послов провели в большой зал, перед ними предстал сам царь в полном парадном облачении.
После приветствия и вручения верительных грамот пришло время показывать дары. Как отдельные подарки вносили не только серебряную посуду, мебель и драгоценные ларцы, но также фарфоровую посуду, наполненную изделиями остендских кондитеров, мешочки с приправами и, наконец, шесть фляг «вод разных питьевых». Аудиенцию завершила церемония целования царской руки.
Подобные описания содержатся и в донесениях других дипломатов – голштинского посла Адама Олеариуса (1634), секретаря датского посольства Андреаса Роде (1659), императорского посланника Августина фон Мейерберга (1661–1662), посетившего Россию в 1670–1673 годах, а также посланников Речи Посполитой. Кажется, именно опыт тех последних имеет особенное значение: во-первых, в силу исключительно частых и плотных контактов посольской службы обоих государств (самое большое количество посольств и дипломатических миссий более низкого ранга до конца XVII в.); во-вторых, как интересный пример противостояния двух посольских традиций, которые от относительного сходства (стоит здесь вспомнить русские корни посольского обычая Великого княжества Литовского) пришли в результате оксидентализации и полонизации литовско-русских земель Речи Посполитой и больших изменений в политической идеологии Московского государства к полному взаимоотрицанию и потере общего культурного кода. С другой стороны, нельзя забывать, что именно контакты с польско-литовской дипломатией – отнюдь не только за счет своей численности – были для российской посольской службы своеобразным полигоном, источником бесценного опыта в контактах с европейской дипломатией, которые в значительной степени подготовили ее к новым вызовам и задачам эпохи Петровских реформ.
Со временем и европейские дипломаты мастерски овладели всеми тонкостями «восточных» посольских обычаев и превосходно поняли важную роль даров в московском этикете. Более того, благодаря русскому опыту, в некоторых странах, например, в Литве, был создан свой, еще более многообразный дипломатический протокол и церемониал, который позволял, в случае необходимости, применять равнозначные действия, в том числе и репрессивные по отношению к московским и восточным легатам. Строгость в исполнении требований дипломатического этикета – численности миссии, ее маршрута, ритуала встречи, «столовой» церемонии, наконец, поднесения даров – особенно подчеркивала опыт, приобрести который они могли лишь в Восточных землях.
Первым шагом к расширению регулярных польско-московских контактов стали упомянутые выше переговоры 1570 года. Состав «великого посольства» точно соответствовал новому государственному укладу. Первым послом был назначен представитель Короны, иновроцлавский воевода Ян Кротоский, которому помогали два литовца: второй посол – минский каштелян Миколай Тальвош и посольский секретарь, литовский писарь Анджей Хоружий – Убрынский. В состав делегации входил также и еще один представитель Короны – радзеевский староста Рафал Лещинский. Правда, указанный состав вряд ли можно назвать удачным, особенно, если учесть, что оба «великих посла» и Лещинский исповедовали протестантизм, к которому Иван IV относился особенно враждебно…
Надо сказать, что приветственная аудиенция прошла довольно спокойно: Иван IV дары послов и их свиты принял, но чем больше тянулось время, тем труднее становилось вести переговоры.
К тому же послам пришла в голову отнюдь не блестящая идея представить Иоанну своего исповедника – консеньора чешских братьев Ивана (Яна) Рокиту, что в свою очередь вовлекло их в совершенно ненужные религиозные прения, а сам царь позднее продемонстрировал еще и презрение к польскому обычаю, а особенно к одежде.
Но прежде чем Иван IV смог сурово покарать за эти вынужденные переговоры своих советчиков (летом 1570 года на плаху сложила свои головы большая часть московских сановников, во главе с несправедливо обвиненным в тайных сношениях с польским королем печатником Иваном Висковатым), он обрушил свой гнев на самих послов. Поводом для этих возмутительных деяний послужила не вполне обдуманная реакция самих гостей, которые посмели усомниться в царской щедрости и открыто выразили свое неудовольствие полученными подарками.
Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что всего лишь несколько лет назад, в 1562 году, царские дипломаты сами спровоцировали подобный инцидент при датском дворе – после подписания важного трактата – а одним из главных виновников того был именно «канцлер» Висковатый. Упомянутый эпизод позволяет более точно проиллюстрировать значение самих даров в московской политической доктрине, и одновременно указать на истинную подоплеку притеснений, какие испытали на себе «неблагодарные» посланцы Ягеллона.
Согласно этикету, русские дипломаты по окончании своего посольства были одарены Фредериком II. Оба великих посла – князь Антон Ромодановский и печатник Иван Висковатый получили тогда от датского монарха по золотой цепи с крестом, украшенным брильянтами, а также по золотому кубку; немногим более скромные дары получил также и посольский секретарь, дьяк Петр Совин.
Послы не скрывали своего разочарования, печатник же весьма дерзко заявил: «Государево жалованье королеве велико, да только моих поминков и в полы не стоит» («велика щедрость королевская, только лишь с моими дарами и вполовину ей не сравняться»).
Поведение посланников, шокирующее с точки зрения европейского дипломатического протокола, нельзя свести к одной лишь прозаической жадности: согласно требованиям московского посольского обычая, ценность даров должна была соответствовать рангу посольства и отражать уважение хозяев к гостям; из этого проистекало, что дары принимающей стороны должны были превышать ценою дары посольские.
Примечательно, что в ответ на язвительное замечание датских сановников, что, дескать, король одарил их не в торговлю («король вас пожаловал своим жалованьем не в торговлю»), царские дипломаты посчитали уместным претензии свои подкрепить разъяснениями, что они этот своеобразный обмен дарами торговой сделкой не считают, а престиж самого посольства и своего государя блюсти обязаны.
В результате посланники получили обратно свои дары (за исключением нескольких образцов штук восточного оружия и пары заморских диковинок), а, когда же, стараясь предотвратить гнев хозяев, предложили их вновь, разгневанный королевский советник Яков Броконгуз объявил, что Фредерик II «скорее отречется от своей короны, чем прикоснется к какому-либо из их даров».
При всей внешней схожести этих инцидентов, поведение польских дипломатов показалось московской стороне неслыханно дерзким. К послам применили гораздо более суровые, чем приведенная выше реакция датского двора, меры: их резиденцию «посетила» ватага из нескольких сотен опричников, вожак которых «некий Булат» (Булат Арцыбашев – прим. Х.Г.), грубо оскорбил послов.
Несмотря на то, что поведение послов также оставляло желать лучшего, известие о варварском отношении к дипломатам долгим эхом прозвучало при королевских дворах Европы.
Во время правления следующего царя – Бориса Годунова – традиционный сценарий оставался в силе: последующие посольства выступали с дарами исключительно от своего имени. Осенью 1600 года Великие послы Речи Посполитой прибыли в Москву под предлогом передачи Годунову пожеланий доброго царствования, но при этом старались прозондировать почву для возможного объединения обоих государств в один политический организм. Этот незаурядный проект предполагал своеобразный политический дуализм: под властью двух монархов, которых единство должны были олицетворять специальные регалии (двойные короны).
И, несмотря на сохранение своих прежних границ, оба государства должны были заключить меж собой тесный военный союз, учредить общую казну для общей же обороны и, наконец, создать совместный флот на Балтийском и Черном морях. Принимая во внимание трудности испытываемый Речью Посполитой на международной арене (намечающийся конфликт со Швецией, война с валашским господарем Михаилом Храбрым), а также записанные в проекте многочисленные неблагоприятные условия для Москвы, шансы на удачное завершение миссии Сапеги и Варшицкого с самого начала были всего лишь иллюзией, вопреки оптимистическим расчетам ее инициаторов.
Еще по дороге в Москву польские дипломаты имели возможность убедиться в том, что им предстоит нелегкое задание. На это указывали хлопоты, связанные с получением царской охранной грамоты, притеснения со стороны русских чиновников, медленное передвижение, и, наконец, весьма ощутимые проблемы со снабжением (другое дело, что посольская свита имела поистине гигантские размеры: почти 1000 человек и 1200 коней).
Наконец, 16 октября, после тяжелой трехнедельной дороги посольский кортеж вступил в «стовратную» столицу царей. Въезд послов был обставлен очень торжественно, с особой помпой, и должен был ослепить великолепием местный народ. Говаривали будто – бы даже сам царь с домочадцами наблюдал за ним из укрытия.
Спустя два дня, начались приготовления к официальной аудиенции, и соответственно, неминуемые, с точки зрения протокола и этикета, дискуссии о посольских дарах. Затребовавший их опись пристав был отправлен с ответом: «У руки, когда в замке будем. И перечень, и дары с собою туда возьмем». Однако, вследствие настойчивых требований хозяев, упомянутый перечень был все же выдан 25 октября.
Посольская уступчивость оказалась всего лишь видимостью, потому как не упоминание в перечне царского титула дало начало дальнейшим спорам, продолжающимся в течение нескольких дней. В конце концов, аудиенция прошла 26 октября; месячную же задержку вызывали не только прения послов с царскими чиновниками, но также и начавшиеся в то время в Москве волнения. В день аудиенции дипломаты Речи Посполитой появились необычайно внушительно: после колонны из 150 пеших слуг «по шести в ряд» и 140 конных придворных, шествовала процессия прислужников, несущих дары, а за ними послы в сопровождении одетых в золотую парчу приставов.
Хозяева не остались в долгу – аудиенция переросла в демонстрацию мощи и богатства «самодержца Всея Руси», который принял послов вместе со своим сыном Федором. После торжественного приветствия, вручения верительных грамот и оглашения цели посольства – объявлении готовности Сигизмунда III заключить вечный мир, пришел черед и на целование царской руки и вручение даров.
Согласно стихотворному описанию Пельгржимовского, церемония выглядела следующим образом: «Допущенные к руке князя Московского, / Приветствовали мы самого и сына его, / Пред собою на лавке приказал нам сесть, / Опосля разговору по делу таковому/ Придворных объявили и к царской руце приложится повелели, / Солтыков меж тем дары оглашал, / Все согласно реестру, которым обладал». Правда, королевских даров не хватило, но тут же дополнительно были отысканы богатые дары самих послов для московского престолонаследника.
Лев Сапега преподнес в дар царю, среди прочих предметов, массивную златую цепь, украшенную жемчугами и драгоценными каменьями, четыре больших серебряных (позолоченных) кубка, а также коня с гусарской сбруей. Царевичу он вручил сделанную из золота модель корабля, два позолоченных кубка, а также ценного жеребца.
С более роскошными дарами выступил представитель Короны Варшицкий: среди его даров, поднесенных царю (золотой цепи, огромного серебряного кубка крышкою, двух штук такой же посуды поменьше, испанского верхового коня) был также и обитый красным бархатом паланкин с запряжкою из шести лошадей; царевич же получил большой кубок из серебра, наполненный 500 червонцами, осыпанный брильянтами кубок-наутилус и двух ценных коней – италийского джанета и турецкого верхового. Пельгржимовский «челом бил» вручая царю несколько ценных предметов утвари из серебра, а Федору серебряный рукомойник. Среди даров других участников посольства превалировала посуда из серебра, кони, ценное оружие (сабли, пистолеты) а также украшения.
Однако дружественная атмосфера аудиенции не оказала влияния на ход самих переговоров, характеризующихся взаимным недоверием и претензиями. В конце концов проект польско-московского союза, на который окружение Сигизмунда III возлагало большие надежды, оказался обыкновенной пустышкой. Единственным ощутимым эффектом этого предприятия было двадцатилетнее перемирие, начавшееся 15 VIII 1602 года, которому тоже не суждено было просуществовать долго…
Очередной поворот в польско-московских отношениях, а именно выступление Дмитрия Самозванца и связанное с этим начало Великой Смуты, привел к тому, что акт, с таким трудом выторгованного перемирия, превратился в бесполезный клочок пергамента.
Предваряющие его подписание переговоры были наполнены острыми стычками, яростными спорами, взаимными бестактностями. Справедливости ради стоит добавить, что особо преуспел в этом сам Лев Сапега. В споре с Игнатием Татищевым, известным в Боярской Думе своей горячностью и спесью, Сапега позволил себе обозвать оппонента «глупцом» и «бесчестной собакой», требуя при этом – чего, кстати говоря, и добился – от хозяев извинений за все произошедшее и вывода московского сановника из состава российской делегации.
Однако самое худшее заключалось в том, что канцлер проявил бестактность по отношению к самому царю в вопросе, касающемся даров. Происходило это следующим образом: раздраженный все более длительными перерывами в переговорах он в начале января потребовал отправить послов домой. Во время обсуждений этой проблемы с посольским дьяком Афанасием Власьевым, литовский магнат позволил себе неуместное замечание по поводу того, что издержки на содержание посольства, которое завершилось провалом, царь может покрыть поднесенными ему дарами. В ответ на такое выступление, дьяк сказал, что дары будут возвращены. После скрепления мирного договора торжественной присягой и прощального пира, в резиденции послов появился один из московских подскарбиев, возвращая им их же собственные дары, и, одновременно, разделяя между дипломатами царское «жалование», львиную часть которого, составляли меха. Канцлер среди прочего получил 6 сороков соболей и 1000 горностаевых шкурок, Варшицкий – Зсороки соболей, королевские придворные – по 1 или 2 сороки соболей, не считая менее ценных шкурок (куньих, лисьих и т. д.). Не забыл о польских дипломатах также и царевич: Сапега получил от него в подарок шубу, подбитую соболями, еще одну сороку соболей, чашу из чистого золота; каштелян варшавский – штуку парчи, соболя и кубок; посольский секретарь – небольшой кубок, «позолоченный шкап» и сороку соболей. Принимая во внимания, что кроме возвращения даров, послы обогатились еще и другими весьма ценными предметами саркастическое замечание, адресованное Пельгржимовским цесаревичу, заставляет все же задуматься: «Однако ж Африкана иль Траяна, / Щедростью своей не превысил и Веспасиана, / Которые […] послов лучше умели чтить и уважать».
Посольству Сапеги не было дано, вопреки ожиданию многих современников, открыть новую страницу в русско-польских отношениях, чему причиной стала скоро вспыхнувшая Смута. Правда, посольство польского короля Сизигмунда III к очередному «русскому государю» – Лжедмитрию I (1606) имело особенно дружеский характер: ведь послы представляли своего монарха на свадьбе царя с подданой польской Короны – Мариной Мнишек. В связи с этим, впервые за всю историю русско-польских отношений в багаже дипломатов были также свадебные подарки для новоиспеченной «государыни». В целом посольские дары, среди которых особенно отличалась посуда, пришлись московскому двору по вкусу: весьма примечательно, что во время торжественого приема в честь послов, царь оказал им свое расположение, выпивая в их честь «здравицы» из хрустального бокала, только что присланного ему с послами маршалом королевского двора Миколаем Вольским.
Падение и смерть Лжедмитрия, разгром свадебного кортежа и грубое нарушение неприкосновенности посольства, положили конец мечтам о российско-польском сотрудничестве, и привели к многолетнему противостоянию, в котором очередные попытки примирения (Деулинское перемирие 1619 года и Поляновское 1634 года) были лишь эпизодами, хотя и весьма важными с точки зрения дипломатического протокола.
Именно переговоры 1634–1635 года привели к утверждению новой традиции – обязательных королевских подарков для «царя его Милости», хотя в силу стечения обстоятельств (бесконечные споры относительно церемониала) польско-литовские послы – Александр Пясочинский и Казимир Леон Сапега так и не вручили их Михаилу Федоровичу! Кажется, какой-то рок повис над королевскими подарками во время посольства Адама Киселя (1647), посредством которого король Владислав IV очередной раз пытался убедить российского монарха в необходимости совместных действий по отношению к Крыму.
С посольством, которое было принято весьма ласково и щедро, с королевскими дарами произошла явно нелепая история: литовский напарник Киселя – Ян Казимир Пац опоздал с прибытием в Москву на целых два месяца, а ведь именно он вез королевские подарки в своем багаже… Правда, опытный дипломат и блистательный знаток московского посольского обычая, каким был Кисель, смог избежать скандала, изрядно увеличив в роковой момент список своих личных подарков государю, но неприятный осадок все же остался. Московские дипломаты смогли выразить свое неудовольствие случившимся весьма дипломатическим образом: когда литовец, в конце концов, явился в Москву, королевские подарки были приняты, а вот «поминки» Паца и его свиты – сразу же возвращены.
Обременительная и тяжелая для обоих государств 13-летняя война за Украину не способствовала нормальным дипломатическим контактам, а тем самым – обмену посольскими дарами. Совсем другая ситуация возникла в ходе интенсивных переговоров, итогом которых стало вначале Андрушовское перемирие (1667 г.), а со временем – вечный мир (1686 г.). Именно в данный период, контакты были особенно активными и, как правило, довольно дружескими. Тогда же появилась и новая категория посольских даров: дары для членов царской семьи. Стоит также заметить, что именно в 1686 году, московский двор – вопреки сложившейся традиции – принял с благодарностью не только королевские дары, но и все поминки послов, вознаграждая дарителей «вдвое» (серебряными изделиями), и даже «втрое» (лошадьми, повозками и конскими упряжками).
Что касается подарков московских дипломатов иностранным монархам, то анализ сохранившихся материалов Посольского приказа свидетельствует о том, что российский двор, вплоть до эпохи Петра I, только в исключительных случаях снабжал их действительно богатыми дарами, например, при направлении своих послов к восточным монархам, или же к правителю Священной Римской Империи, где великолепие посольства должно было отражать авторитет и могущество своего государя. При этом следует иметь в виду, что в российской практике все посольские подарки оплачивались из царской казны, куда, затем, передавали и все «ответные» поминки. Кстати говоря, при этом послы надеялись на благосклонность своего монарха, который мог им «пожаловать» за удачное выполнение порученной миссии что-нибудь из полученных подарков.
Случалось и так, что, например, на фоне щедрости оказываемой царским послам английской королевой Елизаветой I, подаренные ей Григорием Микулиным «сорок соболей да две пары», не произвели впечатления, также как и образцы восточного оружия, подаренные датскому королю Фридерику II. В то же время, подарки, которые российское посольство привезло французскому королю Людовику XIV и дары римскому папе Иннокентию XII, врученные «великим послом» Борисом Шереметьевым в 1698 году отличались особым богатством.
Подарочный этикет посольства Шереметьева явился «последним аккордом» древнего посольского обычая, который сформировался в России на стыке культур и обычаев Запада и Востока, и который, со временем исчез из повседневной практики, в силу несоответствия требованиям новой эпохи, которую принесли реформы Петра I. В новой реальности российские дипломатические дары отнюдь не теряли своей значимости, но их применение стало полностью отвечать общепринятым европейским нормам.
Сравнительно недавно петербуржцы смогли познакомиться с интересной экспозицией в Эрмитаже «Дары Востока и Запада Императорскому двору за 300 лет». На ней было представлено около 400 произведений изобразительного и прикладного искусства, оружие, книги и нумизматические ценности, преподнесенные российским правителям начиная с Петра I и заканчивая Николаем II.
Эти подарки вручали во время дипломатических визитов и встреч, по поводу успешного проведения военных действий и установления мира, на коронациях, которые проходили особенно торжественно. Интересным примером языка дипломатии XVIII века были дарственные табакерки, которые особо ценились, подчас наравне с орденами. Своей популярностью при русском дворе табакерки во многом обязаны приверженности Петра I европейской манере поведения. Особенно почитаемыми были те, которые украшались вензелем или портретом государя.
Среди хранящихся в Эрмитаже даров русскому императорскому двору, последними стали четыре шпалеры из серии «Времена года», которые французский президент Раймон Пуанкаре подарил императрице Александре Федоровне во время своего визита в Санкт-Петербург 20–23 июля 1914 года. Женские образы, олицетворяющие сезоны, навеяны графическими фигурами Жюля Шере, по картонам которого они и были созданы.
На выставке были также представлены экспонаты, наиболее характерные для искусства стран-дарительниц, художественные достоинства которых не уступают их исторической ценности. Своими подарками иностранные государства демонстрировали, с одной стороны, глубокое уважение к России, с другой – интерес к развитию связей с ней. Все они хранят следы исторических событий и являются овеществленными свидетельствами русской истории.
Эрмитажная коллекция включает в себя дары западных и восточных держав, относящиеся к периоду, когда столица государства была перенесена в Петербург. Многие из этих произведений многократно экспонировались на различных выставках в музее и за рубежом. Впервые представленные вместе, они являются ценными свидетельствами развития связей России с Западом и Востоком с XVIII до начала XX столетия.
Особый интерес продолжают вызывать петербургские выставки, где рассказывается о традициях празднования главного праздника в дореволюционной России – Рождества Христова членами императорской семьи. Еще Петр I ввел традицию украшать дом еловыми ветками на Новый год и Рождество, а жена Николая I Александра Федоровна ввела обычай ставить и наряжать елки. Будучи немецкой принцессой, она с детства соблюдала эту традицию, широко распространенную в Германии того времени, и эти особенности празднования прижились и при императорском дворе. При Николае I рождественская елка в Зимнем дворце становится ежегодной традицией. Постепенно обычай наряжать елки распространился в аристократическом кругу, а затем и среди горожан.
Интересно отметить, что у каждого из членов семьи Романовых была своя елка, под которую складывали подарки, и подчас эти подарки были очень неожиданными…
Подарки готовились заблаговременно. Николай I любил лично выбирать их для каждого члена семьи. Детям обычно дарили игрушки и сладости. Для родителей дети сами приобретали подарки, за свои карманные деньги. Самым оригинальным подарком Николая I дочери, княжне Александре, стал привязанный к елке жених – в 1843 г. незадолго до праздников он прибыл в Петербург. Родители скрыли это от дочери, а на праздник презентовали его в качестве подарка. Ее сестре, великой княжне Ольге Николаевне, подарили рояль фирмы Вирт, картину, нарядные платья и браслет с сапфиром. Однако наиболее значительным подарком Николая 1 был дворец, сооруженный архитектором Андреем Штакеншнейдером и подаренный старшей дочери императора великой княгине Марии Николаевне в честь ее бракосочетания с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским.
Обычай делать столь дорогие подарки близким родственникам и фаворитам был весьма распространенным. Вспомним, хотя бы, Мраморный дворец, построенный Екатериной Великой для графа Орлова или скандально известный по числу дарений Аничков дворец. Вначале Елизавета подарила его своему фавориту Алексею Разумовскому. Впоследствии дворец неоднократно выступал в качестве подарка, обычно на свадьбу. После восшествия на престол Екатерина II, выкупив его у брата Разумовского – Кирилла, подарила его своему фавориту графу Григорию Потемкину. К подарку были присовокуплены 100 тыс. рублей на обустройство дворца «по его вкусу».
В конце XVIII века дворец был откуплен в казну, а в 1809 году Александр I подарил дворец своей любимой сестре великой княгине Екатерине Павловне как приданое на свадьбу с принцем Георгом Ольденбургским. Когда в 1816 году та повторно вышла замуж и уехала из России, дворец опять был куплен в казну. В следующем, 1817 году, Александр I подарил дворец на бракосочетание своему брату Николаю Павловичу, будущему Николаю I. В 1841 году Николай подарил дворец, опять же на свадьбу, сыну Александру, а тот через четверть века также на свадьбу сыну тоже Александру, будущему Александру III.
В послереволюционный период радикально меняется подарочный этикет. Составляется и новый реестр праздников. Дипломатическая активность с 1917 по 1921 годы была фактически равна нулю из-за непризнания Советской Республики. Какие уж тут посольские дары и дипломатические приемы! В то же время, в разные страны выезжали представители нового государства с целью прорыва политической экономической блокады со стороны ведущих мировых держав. Везли с собой и подарки, однако точная информация о вывезенных ценностях отсутствует, хотя некоторые музеи зафиксировали утрату ряда ценных экспонатов. В то же время, справедливости ради надо признать, что предложения обмена необходимой техники для налаживания промышленного производства, к примеру, на уникальную ограду Летнего сада было отвергнуто.
Тем не менее, процесс установления дипломатических отношений с Советской Россией постепенно набирал обороты, однако, как это происходит и по сей день, под крышей посольств нашлось место и для кадровых разведчиков, снабженных дипломатическим статусом. И в этой связи уместно будет рассказать об одной истории, напрямую связанной с подарками, которые напоминают деяния данайцев из далекого прошлого.
Итак, 16 ноября 1933 года были установлены дипломатические отношения между СССР и США, и с тех пор наши контрразведчики не прекращали попыток проникнуть и поставить «жучок» в здании американского посольства в Москве.
В 1943 году, после успешного завершения Тегеранской конференции, Сталин поставил перед Берия задачу: постоянно получать информацию из рабочего кабинета американского посла Аверелла Гарримана. Именно тогда и родилась идея с «Троянским конем». 17 декабря Берия доложил: создан и успешно прошел испытания уникальный микрофон, который назвали «златоустом». Мировая практика ничего подобного не знала. Советские конструкторы создали пассивное подслушивающее устройство: ни элементов питания, ни тока – ничего, что можно было обнаружить с помощью технических средств того времени. Устройство, похожее на головастика с маленьким хвостом, могло действовать бесконечно долго. Микроволновые импульсы подавались «головастику» энергоемким генератором с расстояния до трехсот метров. Генератор и аккумулятор микроволн были установлены на верхних этажах жилых домов – напротив здания американской дипломатической миссии.
Но как установить «жучок» в кабинете посла? Ведь сотрудники НКВД не смогли туда проникнуть даже под видом пожарных, когда в здании посольства был искусственно организован грандиозный пожар. И вот тогда родилась идея вмонтировать микрофон в некий подарок Гарриманну…
9 февраля 1945 года страна готовилась к послевоенному открытию пионерской здравницы «Артек». Накануне президентам США и Великобритании Франклину Рузвельту и Уинстону Черчиллю – участникам Ялтинской конференции – вручили приглашение от детей в качестве знака глубокой благодарности за помощь в годы войны, однако, сославшись на занятость, они поручили присутствовать на торжественной церемонии своим послам.
Когда оркестр грянул американский гимн, а хор пионеров запел его на английском языке. посла Аверелла Гарримана прошибла слеза. В тот же миг четверо пионеров внесли огромный, сверкающий лаком, изготовленный из ценнейших пород дерева герб Соединенных Штатов Америки.
Конец ознакомительного фрагмента.