Глава 4
На шельфе Африки
После завершения испытаний в Черном море «Ихтиандр» готовился к своему первому океаническому рейсу в северо-западную часть Атлантического океана. Район этот был выбран не случайно. На шельфе Северо-Западной Африки, за пределами территориальных вод прибрежных государств, наши суда вели рыбный промысел. За год здесь вылавливалось свыше полумиллиона тонн рыбы: ставриды, скумбрии, сардины, зубана, мерлузы и других видов.
В ходе промысла у рыбаков возникали различные вопросы, связанные с распределением и поведением рыб. Ответить на них и должны были ученые с помощью подводного аппарата «Тинро-2». Ну, а сам подводный аппарат предполагалось всесторонне испытать в условиях открытого океана.
«Ихтиандр» вышел в море в начале декабря 1974 года. Мои документы не были готовы к началу рейса, и мне пришлось добираться до своего судна на среднем рыболовном траулере (СРТМ), который назывался «Николай Сипягин». Траулер направлялся в тот же район, куда ушел «Ихтиандр» – к берегам Западной Сахары.
Меня поселили вместе с двумя матросами в каюте, расположенной слева по борту, выделив верхнюю койку. Часа через два на борт стали прибывать власти: санитарные, пожарные, портнадзор, таможенники, пограничники. Началось оформление отхода судна в море. В судовой роли я значился как пассажир. Из Москвы я захватил посылки для своих товарищей – членов экипажа «Ихтиандра». Таможенники быстро обнаружили у меня эти посылки, и мне пришлось объясняться: «Везу подарки друзьям к Новому году».
– Не много ли сигарет везёте? – спросил один из таможенников.
– Думаю, за недостаток двух-трех пачек с меня на «Ихтиандре» не взыщут, – сообразил я, что ответить.
Получив презент, таможня «дала добро».
Вечером 14 декабря 1974 года СРТМ «Николай Сипягин» отошел от причала. Черное море встретило траулер крутой волной. Дул резкий холодный ветер. Чем дальше уходило судно от берега, тем сильней была качка. Голова моя стала тяжелой, в ушах звенело, в животе булькало. Часа два я пролежал на койке. В каюте было очень душно, оба иллюминатора были наглухо задраены во избежание заплеска воды.
Объявили ужин. Есть не хотелось, но я все-таки затолкал в себя яичницу, чтобы хоть как-то унять голод и тошноту. После ужина я вышел подышать свежим воздухом на носовую палубу. Море было пронзительно-зеленого цвета, по небу мчались рваные свинцовые тучи, нижние края которых розовели в последних лучах уже опустившегося за горизонт солнца. Море разыгралось не на шутку, резкий ветер сердито гнал крупные белые барашки. Нос судна то взлетал вверх, то проваливался куда-то вниз; палуба то уходила из-под моих ног, то подпирала так, что подгибались коленки. Мой желудок тяжело ухал и подпрыгивал к горлу. На каждой волне он, казалось, готов был выскочить наружу. В конце концов, желудку пришлось расстаться с ужином, и я пожалел о напрасно съеденной яичнице.
Остаток ночи я провалялся на койке, меня таскало по ней, как куклу, набитую ватой. Голова упиралась в переборку, когда судно валилось на правый борт, а когда оно кренилось на левый борт, я сползал вниз по койке, почти становясь ногами на противоположную переборку. Такую качку моряки называют «голова-ноги». Я очень страдал от качки, в то время как моим соседям по каюте всё было нипочем. Сидя на своих койках за маленьким столиком, они лениво обсуждали, сколько «заколотят бабок» и дадут ли судну второй заход в иностранный порт. Время от времени один из матросов произносил: «Ну, давай вздрогнем». Другой отвечал: «Ну, давай». Слышалось позвякивание стаканов, пахло солёным огурцом. Понимая мое состояние, мне они «вздрогнуть» не предлагали.
Когда я очнулся от тяжелого забытья, в каюте никого не было. Ничего не качалось и ничего не валилось. Я поднялся на палубу. Уже темнело. Оказывается, я проспал всю ночь и весь день. За это время «Николай Сипягин», справившись со штормом, пересек все Черное море и подошел к Босфору. В первый раз я видел своими глазами этот знаменитый пролив. Вспомнились есенинские стихи «Никогда я не был на Босфоре…».
Босфор был похож на широкую спокойную реку. По обоим берегам пролива тесно стояли дома, в домах горел свет, были видны люди, а в некоторых дома, когда судно подходило совсем близко к берегу, можно было даже разглядеть лица людей. Потрясающе смотрелся гигантский и вместе с тем ажурный мост, перекинутый над Босфором без единой опоры и соединяющий Европу, и Азию. Контуры моста, подсвеченного фонарями, четко прорисовывались в звездном небе. Приятно было сознавать, что такое чудо техники сконструировал «наш человек» – сын А. Ф. Керенского, главы Временного правительства России в 1917 году, свергнутого большевиками в октябре того же года. Не сомкнув глаз, я провел всю ночь на палубе, любуясь берегами по обе стороны пролива и отдавая должное религиозной толерантности турок, которые не стали разрушать византийские храмы Константинополя, захваченного ими в 1453 году. Султан Мехмет II приказал просто пристроить к византийским базиликам минареты и добавил новые мусульманские мечети. Вот так и получилось, что на правом (европейском) берегу Босфора в величественном соседстве замерли святыни двух религий: христианская Святая София и мусульманская Голубая мечеть (или мечеть Мехмета II). Художественный эффект от различий в религиозной принадлежности храмов ничуть не пострадал.
Эгейское море произвело на меня впечатление какого-то веселенького. Оно дружелюбно постукивало по борту нашего судна некрупной волной, очевидно, для того, чтобы моряки не забывали, что они всё-таки находятся в море. Южная оконечность Пелопоннеса запомнилась мрачными обрывами скал, падающих в море. Суровость природы навевала мысли о древних веках и живших в этих местах спартанцах, стяжавших славу храбрых воинов, отряд которых численностью 300 человек преградил дорогу в Фермопильском проходе огромной персидской армии.
Переход через Средиземное море занял неделю. За это время я более или менее адаптировался к морю, и размашистая океанская волна, встретившая нас за Гибралтарским проливом, уже не повергла меня на койку в лежачее положение, хотя волны кидали наш СРТМ так, что когда судно соскальзывало в ложбину волны, не было видно горизонта.
Выйдя из Гибралтарского пролива, «Николай Сипягин» направился на юг, вдоль побережья Африки, а «Ихтиандр» уходил от нас в том же направлении. Когда «Николай Сипягин» пришел в промысловый район, я впервые увидел в деле настоящее рыболовное судно, отлаженную работу экипажа, надраенную палубу, на которую из трала вываливали горы самой разной рыбы. Мои соседи по каюте после восьми часов работы на палубе приходили и падали на койку ничком, не раздеваясь. Мне же делать было нечего, бездействие начинало угнетать меня, команда поглядывала искоса, а капитан Кан цедил сквозь зубы: «Пассажиров на судне быть не должно».
Но вот настал день, когда, высунув голову в иллюминатор, я увидел знакомый силуэт «Ихтиандра», который покачивался на легкой волне всего в двух кабельтовых от «Николая Сипягина». В ту же минуту по громкой связи объявили: «Пассажиру, прибывшему на «Ихтиандр», приготовиться к посадке в шлюпку». Быстро спустили шлюпку, и через 10 минут я уже стоял на палубе «Ихтиандра», раздавая новогодние подарки: это – Аронову, это – Данилову, это – Выскребенцеву… Марлен Павлович дал в наш институт радиограмму: «Прибыл Федоров в пальто и шляпе». «Ихтиандр» в это время находился в тропиках на 20 градусе северной широты. Я выехал из Москвы по снегу, а теперь рядом была пустыня Сахара, обдававшая океан своим знойным дыханием. На судне все ходили в майках и шортах. Ничто не напоминало здесь о зиме, хотя только вчера на календаре 1975 года был оторван первый листок.
Начальник рейса заставил меня заново сдать зачет. Три дня мне пришлось вспоминать устройство подводного аппарата «Тинро-2», и только после сдачи зачета я был допущен к погружению. Оно состоялось недалеко от мыса Кап-Блан, что означает «Белый мыс».
Аронов так определил мою задачу: «Изучение распределения рыб в донных ландшафтах и учет численности рыб по видам».
Два дня перед погружением я выходил к каждому тралу, помогал ихтиологам разбирать уловы, зарисовывал в свой блокнот виды рыб.
Видовое разнообразие рыб на шельфе Северо-Западной Африки было очень велико. В тралах встречалось не меньше полусотни видов. Я читал о том, что в тропических морях велико разнообразие видов, но мала биомасса, а в северных морях наоборот. В отношении шельфа Северо-Западной Африки это правило, судя по траловым уловам, выполнялось лишь наполовину: и видов рыб было много, и численность их была высокой. Наши тралы приходили туго набитыми.
Причина обилия рыбы на африканском шельфе прояснилась, когда я взялся изучать научную литературу. Этой причиной был апвеллинг – подъем глубинных вод, богатых питательными солями, в верхние слои океана. В тропических широтах круглый год дуют пассатные ветры, которые сгоняют воду от берега в океан. На место поверхностной воды поднимается холодная глубинная вода, несущая в освещенный солнцем верхний слой океана питательные (или, как их называют, биогенные) элементы: азот, фосфор, кремний. Из этих и некоторых других элементов мельчайшие растительные организмы – фитопланктон – на свету создают первичное органическое вещество. Углерода, водорода и серы им обычно хватает, а от количества трех жизненно важных элементов – азота, фосфора и кремния – зависит продуктивность вод. Зону апвеллинга в океане можно сравнить с зоной черноземов на суше: и та и другая выделяются повышенным плодородием. В зоне апвеллинга планктонными водорослями кормятся мелкие водные животные – рачки, медузы, щетинкочелюстные, корненожки, полихеты и другие. Обобщенно эти организмы называют зоопланктоном, которым, в свою очередь, питаются рыбы. Остатки органического вещества из водной толщи оседают на дно и там служат пищей донным беспозвоночным (бентосу), которых поедают донные рыбы.
На африканском шельфе, в водах холодного Канарского течения, диатомовые микроводоросли плодятся без устали. Они строят свой скелет из кремния и содержат растительный пигмент хлорофилл, подобно листьям деревьев. Каждая клетка планктона, словно маленький листочек на свету, вырабатывает органическое вещество. В результате их интенсивного размножения вода приобретает зеленовато-буроватый цвет. Вот почему вода у берегов Северо-Западной Африки была буроватой. В океане это цвет плодородия, в то время как яркая синь океанских вод – признак пустыни.
… Подводный аппарат коснулся грунта на глубине 118 метров. Я увидел песчаное, довольно ровное дно, испещренное ямками, норами, бороздками, расходящимися в разных направлениях. Это был словно пещерный город, многолюдный, но на первый взгляд пустынный. В глаза бросались лишь крупные черные морские ежи с длинными острыми иглами (из рода диадема). Поодиночке, а чаще группами по семь-десять штук, морские ежи мирно паслись среди песчаных барханчиков. Но где же остальные жители? Я принялся усердно всматриваться в подводный пейзаж и стал замечать то, что вначале не привлекло моего внимания: мелкие прямые и изогнутые трубочки. Они то лежали на песке, то торчали из него. Это были полихеты, строящие свои домики-трубочки из песчинок, склеенных слизью. Трубочки встречались то густо, то редко, как будто кто-то вытоптал этот подводный огород. А вот и виновник потравы – коричневый, с пятнами на спине морской язык, близкий родственник камбал. Он выпучил на подводный аппарат оба глаза, вывернутые на спину. Когда мы почти наехали на него, рыба резко рванулась в сторону и замерла в двух метрах от нас. Морские языки, как и камбалы, в большинстве своем являются бентофагами, то есть питающимися донными беспозвоночными, короче – бентосом.
Прямо по курсу показались две высокие, сантиметров по пятнадцать, трубки, похожие на торчащие из песка карандаши. Над одной из них колыхался пышный веер щупалец. Крупный многощетинковый червь решил пообедать и раскинул свою ловчую сеть в надежде поймать что-нибудь съестное. Отмершие клетки диатомей, опускающиеся на дно, должны были стать его добычей. Животные с подобным типом питания называются сестонофагами. Их пища – плавающие в воде частицы органического вещества, живые клетки, бактерии, а все вместе – сестон. В отличие от черноморских моллюсков (фазеолины и мидии), эти полихеты не всасывают воду вместе с частицами пищи, а ловят их у себя над головой, словно сачком. Судя по размерам трубки, червь, за которым я наблюдал, был отличным ловцом и не сидел на диете.
Мы двигались в сторону края шельфа. Глубина увеличивалась очень медленно, по метру за десять минут хода. Живности становилось все больше. Среди полихет, преобладающих на дне, стали появляться нежно-розовые, похожие на папоротник, организмы. На кончиках ветвей у них были светящиеся точки. В определении их трудно было ошибиться, и я продиктовал в свой микрофон: «Морское перо пеннатула фосфореа». Чем дальше мы шли, тем больше становилось морских перьев. На самом грунте тоже появилось нечто новое – правильная песчаная рябь, как на дне реки. Значит, усилилось придонное течение. Все морские перья были наклонены в одну сторону – туда, куда стремилось течение.
Стали попадаться морские ерши – скорпены. Небольшие шипастые крупноголовые рыбы неподвижно сидели на песке, растопырив грудные плавники. Когда мы подплыли к одной из них слишком близко – на метр, рыба вдруг сорвалась с места и юркнула под «Тинро-2». И вторая, и третья скорпена проделали то же самое.
Я вспомнил, что говорил Борис Выскребенцев: «Подводный аппарат может служить моделью трала. Для рыбы вряд ли существует большая разница в том, что на нее движется: подводный аппарат или огромная сеть с железными побрякушками – бобинцами. Реакция на то и другое должна быть сходной». Если скорпены подныривали под «Тинро-2», значит, они могли поднырнуть и под нижнюю подбору трала.
Я стал считать скорпен, встречавшихся в полосе обзора шириной два метра. Рыб оказалось гораздо больше, чем ловил наш трал. Вот и разгадка: рыбы просто уходили от него, но не в сторону, а под нижнюю подбору трала, которая шла на высоте 15 сантиметров от дна. В эту щель, видимо, проскакивало много скорпен, камбал, морских языков. Конечно, наши ихтиологи, разбирая траловый улов на палубе, получали совершенно неверную картину количественных соотношений между видами рыб. В траловых уловах морские языки были редкостью, а в действительности они встречались мне, образно говоря, на каждом шагу. Как же ихтиологи раньше, до появления подводных аппаратов, изучали рыбное население океана? Как оценивали численность разных видов рыб по траловым уловам, не зная даже, сколько рыб из всей популяции попадает в трал? Сколько убегает? Иначе говоря, не зная коэффициент уловистости трала? Это все равно, что собирать в лесу грибы с завязанными глазами, а потом, не найдя их, заявлять: «В этом лесу грибов нет».
Однако вскоре я понял, что подводный аппарат не является панацеей от всех трудностей, возникающих при изучении океана. В наших тралах всегда было довольно много ставриды, скумбрии, морских карасей, но из подводного аппарата я этих рыб не видел. «Не может быть, чтобы их не было вовсе, – думал я. – Неужели их отпугивает свет прожектора?» И я решил провести эксперимент: выключил все светильники и продолжил вести подводный аппарат в полной темноте. За стеклом иллюминатора была густо-синяя ночь. Ни в воде, ни на дне ничего не было видно. Взяв фотоаппарат, я поставил на шкале дистанций объектива глубину резкости от 3 до 10 метров, подключил синхроконтакт лампы-вспышки и нажал спуск. За иллюминатором полыхнул голубой огонь, и все пространство перед подводным аппаратом на мгновенье ярко осветилось. Стая серебристо-белых рыб, выхваченная из мрака вспышкой, в мгновенье ока промчалась передо мной. Это были морские караси. Я повторил свой опыт, и опять в иллюминаторе мелькнули серебристые бока карасей. Действительно, они боялись мощного света наших постоянных прожекторов и, вероятно, издалека обходили подводный аппарат, но, как только я выключал свет, рыбы переставали его пугаться. Значит, и подводные наблюдения небезгрешны. Наверное, я не учел во время своего погружения многих стайных пелагических рыб, которые обитают в месте нашего погружения, но разбегаются от аппарата раньше, чем их удавалось заметить.
В этом погружении я понял, что проблема соответствия (адекватности) результатов визуальных наблюдений природной действительности – одна из важнейших в подводных исследованиях. Понял также опасность экстраполяции наблюдений, сделанных в одном месте, на соседние места. Без осторожности в выводах подводные наблюдения немногого стоят, а то и прямо дискредитируют себя. Наглядным уроком мне послужил случай с мерлузой.
… Мы дошли до глубины 150 м. Течение прекратилось. На дне лежал зеленовато-серый ил, исчерченный следами офиур и голотурий. И сами они, оранжевые тонколучевые звездочки-змеехвостки и плоские голотурии, похожие на хрустящий язычок из кондитерской, безмятежно ползали по дну, собирая органические частицы с поверхности ила. Спокойно сидели скорпены, суетились маленькие камбалы. От всего ландшафта веяло покоем.
Идиллия нарушилась внезапно. На глубине 180 метров вдруг возникло такое сильное течение, что аппарат поволокло вдоль дна, как лист бумаги ветром. Течение било нам в левый борт, снося «Тинро-2» на север. Я увеличил обороты двигателя, пытаясь справиться с течением. Безрезультатно. Аппарат неудержимо несло вправо. Тогда я решил не бороться с течением, а использовать его, для чего пошел под острым углом к течению, чтобы оно подгоняло аппарат. Получилось!
Я посмотрел на дно. Оно было словно выметено веником: чистый песочек, без ила. Над самым дном плавали маленькие головастые рыбки – макрурусы. Они изо всех сил работали длинными хвостами, стараясь удержаться головой против течения. Некоторым макрурусам не удавалось противостоять течению, и их уносило потоком.
Внезапно луч прожектора выхватил из темноты серебристо-серую рыбу с тройным спинным плавником. Мерлуза! За ней еще одну, потом еще и еще. Мы вышли на целую стаю мерлуз. Рыбы держались метрах в двух одна от другой в шахматном порядке. Когда ближайшая рыба оказалась в центре светового пятна, она мощно рванулась вперед против течения. За ней, как по команде, стартовали другие. На границе света замелькали серебристые тени – стая уходила от нас.
По звукоподводной связи я сообщил о мерлузе и о плотности рыб в скоплении. Затем мы прошли еще минут тридцать под уклон дна и с глубины 205 метров стали всплывать. Энергия аккумуляторных батарей иссякла.
Как только я выбрался из подводного аппарата, Марлен Павлович, следуя своему правилу, позвал меня в свою каюту. Я рассказал об увиденном. Главное его внимание привлекла мерлуза. Недалеко от «Ихтиандра» работали наши промысловые суда, которых очень интересовали результаты подводных исследований.
– Давай прикинем, какой улов может иметь промысловое судно на скоплении мерлузы, – предложил Аронов.
– Плотность рыб в скоплении известна довольно точно, – сказал я.
– А ширина полосы, в которой встречались рыбы?
Это простой вопрос поставил меня тупик. Глубину, на которой я впервые увидел мерлузу, я записал, но где кончилось скопление – упустил из виду. Это была распространенная ошибка среди подводных наблюдателей, не имевших большого опыта. Увлекаясь наблюдениями за поведением рыб, наблюдатели зачастую забывали о таких простых вещах, как оценка плотности скопления рыб, ее изменение по маршруту, границы скопления, а как раз эти-то данные имели первостепенный практический интерес. Для того и нужен был рейс в Атлантику, чтобы набраться опыта, отшлифовать методику подводных исследований, научиться работать в сложных условиях.
– Повторяю для всех наблюдателей, – подытожил Аронов. – Не забывайте записывать скорость хода подводного аппарата, время и глубину начала и конца скопления рыб.
Итак, первое погружение в Атлантическом океане дало мне богатую пищу для размышлений. Я занялся составлением протокола и описал все увиденное с максимальной подробностью. Пожалуй, самым удивительным для меня оказалась неожиданно низкая численность крупных беспозвоночных животных, живущих на дне. В зоне интенсивного апвеллинга я ожидал увидеть густые поселения донных беспозвоночных. Ничуть не бывало! Первое необходимое для этого условие – обильная пища – было, но второго – твердого грунта – не было. На мягком песчано-илистом грунте могла существовать в большом количестве только инфауна, то есть животные, живущие в толще грунта. Следы, оставленные животными инфауны (воронки, ямки, норы, холмики, бороздки), я видел во множестве, но не самих животных. Да и как их увидишь, если, например, некоторые двустворчатые моллюски закапываются в грунт на 20 сантиметров и даже глубже. Только конусообразная воронка (след от сифона) выдает обитателя норы.
Правда, численность кормовых беспозвоночных, особенно полихет, была велика, и они были вполне доступны для рыб-бентофагов. Значит, понял я, продуктивность водной экосистемы не обязательно должна выражаться в пышных формах донной жизни. Напрашивалась аналогия с сушей: самые плодородные районы Европейской России, черноземные степи, тоже выглядят не слишком импозантно по сравнению, например, с таежными лесами, однако по урожайности сельскохозяйственных культур, черноземы несравненно богаче подзолистых почв тайги.
И еще одно любопытное наблюдение: почему я ни разу не видел на дне мертвой рыбы? Да и никто из наблюдателей в других погружениях этого не видел, несмотря на то, что на африканском шельфе обитает много видов рыб с коротким жизненным циклом (сардина, морской бекас, рыба-пятак и другие). Ответ на этот вопрос я получил из анализа своих же наблюдений: останки рыб немедленно съедали беспозвоночные-некрофаги, или проще, трупоеды. Мертвой рыбой как раз и кормились стада морских ежей-диадем и многочисленные рачки-галатеиды. Таким образом, все звенья морской экосистемы оказались взаимно увязанными.
Главный итог моего погружения с позиций общей биологии был таков: если на суше раскинулась безжизненная пустыня, то соседний с ней район океана может быть очень богат жизнью.
И еще один вывод, важный для морского ландшафтоведения: высокая биологическая продуктивность водной экосистемы не обязательно приводит к обилию донной эпифауны, то есть, донных беспозвоночных, живущих на поверхности грунта.
Верно и обратное: если на дне океана мы не видим изобилия жизни, это ещё не означает, что водная толща в этом районе малопродуктивна, и в ней не могут быть обнаружены промысловые скопления пелагических рыб.
Вот сколько выводов общего характера мне удалось сделать после только одного погружения в подводном аппарате на шельфе Северо-Западной Африки.